Колесо судьбы или как я не стал артистом.

Первые шаги по сцене

     Вы слышали когда-нибудь о дедушке Щукаре? Этому литературному герою выпала незавидная участь: бабка ему в детстве предсказала, что как в лета войдёт, непременно генералом будет. Судьба сие предсказание услышала, посмеялась  и сделала так, чтобы всё шло супротив бабкиных слов.
   Со мной произошло нечто подобное, или могло бы случиться  подобное, если бы я не сопротивлялся. 
    Мои родители были  технарями – отец  военным инженером, мать – инженером-химиком. В школьном сочинении я написал, что  разделяю мнение Базарова о том, что порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, чем крайне огорчил учительницу.
   Само собой разумеется, что после окончания школы я продолжил учёбу в одном из самых престижных технических вузов нашей страны.
   Вот тут-то меня  и подкараулила Судьба.  Она приняла образ Аркаши – капитана команды КВН нашего факультета, с которым я сдружился ещё на первом курсе.  Аркаша поражал меня неиссякаемой энергией,  обширной эрудицией, развитым чувством юмора, разносторонностью интересов.

    В один из вечеров Аркаша позвал пригласил меня на репетицию детского спектакля в расположенный неподалёку Дом культуры. Предложение было неожиданным, и я не сказал "нет" только потому, что оно исходило от Аркаши.

    Что он хотел показать мне - уже не помню. Происходившее на сцене – представление по мотивам русских народных сказок ­ поначалу не занимало меня. Но постепенно атмосфера репетиции, в которой все участники с завидным энтузиазмом и энергией вершили общее дело, покорила меня. Актёры обсуждали отдельные реплики, словно рефераты по важным дисциплинам. Те мелочи, на которые мы из зала обычно не обращаем внимания, оказывались важными и весомыми. Правильно поставленный свет обострял или, наоборот, смягчал развёртывавшийся на сцене конфликт.

   Я оказался в роли Алисы из Зазеркалья, где все - наоборот, и всё обострено до предела.

   Через неделю я сам попросил Аркашу взять меня на репетицию. Он нисколечко не удивился, а лишь поторопил, чтобы мы не опоздали – сегодня первый «прогон». Я уже знал, что прогоном в театре называют такую репетицию, при которой режиссёр не останавливает актёров – всё, как на настоящем спектакле. Первый прогон выполняется обычно без костюмов и декораций.

    Опасения Аркаши, что мы опаздываем, оказались напрасными. Репетиция ещё не началась.  На сцене что-то бурно обсуждали, сбившись в кучки по два-три человека. Люди переходили от группки к группке и продолжали что-то с жаром обсуждать. Туда же рванул Аркаша, а я уселся у прохода в пятом ряду.

    Через пару минут я понял: что-то случилось, причём что-то такое, что ставит под угрозу не только данную репетицию, но и весь спектакль. Группки на сцене вздыхали и чуть ли не причитали: "Что будет-то?". В какой-то момент Аркаша спустился ко мне и коротко объяснил:– Произошла нехорошая история с одним из наших. Шансов, что он вернётся на сцену, нет. Дай бог, чтобы он разобрался…

    С чем именно тот должен был разбираться, я в тот вечер так и не узнал – Аркашу позвали.

    Спустя минуту я заметил, что Аркаша показывает на меня режиссёру – полной и совсем уже не молодой женщине. Это мне очень не понравилось, я сразу представил себе, как она громовым голосом потребует, чтобы посторонние покинули зал. Но произошло обратное. Режиссёр вдруг поманила меня рукой на сцену. Аркаша кивками подтверждал - да, в самом деле, мы хотим, чтобы ты поднялся на сцену.

    Я встал, дошёл до сцены. Сцена была высокой, и я решил не запрыгивать, демонстрируя свои реальные или мнимые гимнастические таланты. Повернул направо, дошёл до края сцены, где были незаметные для зрителя  ступеньки. Спокойными шагами я поднялся наверх, не понимая, что этим начал раскручивать колесо своей Судьбы.

– Ты любишь театр? – сходу спросила режиссёр. И, не делая паузы и не ожидая ответа, продолжила:

– Хочешь попробовать себя на сцене?

– Нам нужен Кощей Бессмертный, ты потянешь, это совсем небольшая роль, – пояснил Аркаша.

    Я в те годы не мог пожаловаться на избыток веса, наоборот, все близкие постоянно ругали меня за то, что плохо ем. Неужели худоба сыграла со мной такую злую шутку?

    Оказалось – нет, никакого отношения моё телосложение к предложению не имело.

    Из любопытства я согласился. Почему бы и нет – если есть возможность попробовать, и это обещает быть занимательным.

    Мне быстро пересказали содержание сказки, объяснили, в каких сценах я участвую, отыскали экземпляр отпечатанной пьесы и пометили карандашом - что и после кого я говорю.

    На языке театра это называется «вводом». Актёра вводят в готовый спектакль вместо выбывшего по той или иной  причине.

    Меня толкали, тянули, поворачивали. То и дело я слышал зловещий шёпот:

– Чего ты стоишь как вкопанный?

– Куда тебя несёт?

– Лицом к залу!

– Да не ей ты говоришь это!

    Я быстро обнаружил, что никаких скидок мне делать не собираются. С той секунды, как я кивнул в знак согласия, даже не успев ничего сказать, меня считали полноправным членом коллектива.

    Обещание, что остановок не будет, было забыто. Спектакль должен был идти полтора часа, прогон занял  два с половиной.

– Силы есть? – поинтересовалась у меня режиссёр по окончанию прогона.

    Я сделал удивлённое лицо словно богатырь, у которого никогда не могут кончиться силы, не догадываясь, чем этот вопрос вызван. 

– Тогда на сцену. Первое действие, четвёртый акт. Проходим все сцены с Кощеем.

    Никто кроме меня не удивился. А я был не просто удивлён, я был изумлён до крайности: ради меня они готовы начинать всё сначала?

    Позднее я познакомился со словами великого Мильтиниса: «Театр – это образ жизни». И оценил правоту этих слов: в жизни, называемой театром,  нет места для такой усталости, которая мешает подняться на сцену.

Народный театр

     Новый сезон начался для меня спектаклем по рассказам Зощенко. Два акта, два рассказа. Меня ввели в готовый спектакль вместо кого-то, кто оставил Народный театр — так же, как это произошло в Молодёжнои театре. В одном из рассказов, который превратился в первый акт пьесы, я играл комичную роль запутавшегося человека.

    В первое время главными для меня были занятия по актёрскому мастерству. Преподаватель ГИТИСа – Государственного Института Театрального искусства, приходивший раз в две недели (с ним договорились на восемь занятий) делился простыми секретами: как концентрировать и переключать внимание, как придавать окрас словам и жестам, как помогать партнёру и даже как поступать, если произошла «накладка»  - ситуация, когда события на сцене отклонились от намеченного маршрута.

    Он посоветовал читать Станиславского, я тут же приобрёл «Работу актёра над собой» и проштудировал её от корки до корки.

    Пару раз к нам в театр приходила импозантная старушка – преподаватель сценической речи, имевшая сорокалетний стаж преподавания! Она учила правильному дыханию – мы учились говорить громко на весь зал, не напрягая дыхания.

    В октябре началась моя первая серьёзная работа в Народном театре – роль Бальзаминова в комедии Островского.

    С этой работой связан случай, который я бы счёл мистическим – если бы не моё прекрасное естественно-научное образование.

    В пьесе есть сцена свидания Бальзаминова и Капочки – дамы его сердца – в саду. Сцену решили построить так:

    Бальзаминов и Капочка появляются с разных сторон, ведомые свахой и товаркой Капочки. Усаживаются на скамейку в центре сцены, друг около друга. Робкий Бальзаминов не знает, с чего начать, так что инициативу берёт на себя Капочка. Она пододвигается поближе к Бальзаминову – тот отодвигается. Вскоре он оказывается на краю скамейки – отступать дальше некуда. Капочка хватает Бальзаминова двумя руками, прижимает к себе и стремительно целует. Первый поцелуй – и герои отскакивают друг от друга, теперь они на противоположных краях скамейки.

    Романтическая беседа продолжается, но с каждой репликой они всё ближе друг к другу. Наконец, они рядом – второй поцелуй. Капочка показательно ойкает и чуть отодвигается.

    Бальзаминов после двух поцелуев осмелел и «наступает» на Капочку. Та отодвигается к левому краю скамейки, пока не оказывается на краю. Третий поцелуй.

    Наш режиссёр – Евгений Петрович – просмотрел первые прогоны этой сцены и глубокомысленно заметил:

- Вам стоит здесь упасть. Давайте прикинем, как.

    Мы прикинули и проработали несколько вариантов. Выбрали тот, на котором влюблённые опрокидывались вместе со скамейкой.

    На прогонах всё прошло без сучка и задоринки. Но на премьере…

    На премьере на сцене оказалась совсем другая садовая скамейка, не та, что была на репетициях. Казалось бы, мелочь, но этой мелочи суждено было сыграть роковую роль.

    В сцене обожания мы выходим на третий поцелуй. Я, то есть Бальзаминов, наступаю на Людочку, то есть на Капочку. И вот Капочка на краю. Я медленно поворачиваюсь к Капочке – как бы для объятия и поцелуя, закрывая её от зала  своим телом. Моя левая рука и её правая рука уходят в исходную позицию для кувырка.

   Благодаря моей нелепой позе зрители этого не видят. После этого мне полагалось ногами подсечь скамейку. Мы падаем на спину, стройные  ножки Капочки взлетают вверх,  демонстрируя ко всеобщему восторгу ворох нижних юбок прекрасной дамы. Так было на репетициях.

Я шепчу Капочке: «Раз...»

    Скамейку я подсекал всегда на счёт «три».

    Прошептать «два» я не успел. Мы почувствовали, что скамейка опрокидывается сама, без команды и совсем не в том направлении. Позднее выяснилось, что опоры-столбики на этой скамейке были ближе друг к другу, чем на той, которую мы использовали на репетициях.  И, когда я наклонился, чтобы обнять Капочку, правый край перевесил. Мы полетели не в ту сторону, к которой готовились! С  гулким стуком Капочка упала на пол, я свалился на неё сверху, больно ударив. Левой рукой я пытался оттолкнуть скамейку, чтобы она не свалилась на нас сверху.

   Из-за кулис выскочила товарка Капочки – Устинья – с заготовленный фразой:

– Ну, как он?

Я помогал Капочке встать. По лицу её текли слёзы. Она должна была в этот момент сказать:

– Какой милый!

   Устинья наконец-то увидела залитое слезами лицо Капочки и поняла что случилось. Пора было импровизировать – Капочка говорить не могла.

    Любой актёр пытается выговорить весь обозначенный в пьесе текст. Реплики играют роль вех, роль стартовых сигналов, по которым  следующий актёр начинает действовать. Если реплика не прозвучала, актёр  может сбиться – он ждёт конкретных слов, а их нету, нету…

Поэтому я вместо Капочки сказал:

– Какая милая!

И взял её под руку, чтобы увести со сцены за кулисы.

    Устинья должна была начать выговаривать свой текст, свои реплики, но этого не случилось. С изумлением и возмущением я увидел, что  она стоит, как вкопанная. Я сделал ей жест, разумеется так, чтобы зрители не видели – помоги мне увести Людочку!

Но Устинья продолжала стоять. Только лицо её странно побелело.

– Ну, – сказал я, импровизируя на ходу, – Пройдёмте в дом, нас, должно быть, там ждут.

– Кровь, – прошептала Устинья, приходя в себя.

     Я краем глаза глянул на свою левую руку – ту самую, которой я отталкивал скамейку – вся ладонь была в крови. Вдобавок, я испачкал кровью рукав платья Капочки.

    Через десять секунд мы были за спасительными кулисами. Капочке вытерли слёзы и напудрили лицо. К следующей сцене с её участием она была уже в порядке.  Забрызганный кровью рукав платья прикрыли лёгким шарфиком. Для меня с удивительной быстротой отыскали пластырь.

Всё длилось не более минуты.

Наблюдавший за этой сценой худрук Дворца культуры – бывший актёр, кстати, тихо сказал:

Шаги в неизведанное

Я саркастически  улыбнулся, развёл руками – понимаю - и повернулся.
   - Я пошёл.
   И вдруг сцена исчезла. Я уже не понимал, где нахожусь –   на сцене Дворца культуры, то или на краю городского сквера.
   - Я с тобой! – Марианна бросилась ко мне, и схватила за руку, больно сжав её.
     Я не верил своим ушам. Марианна, так любившая комфорт и спокойную жизнь, готова идти за мной? Марианна, всегда казавшаяся мне недосягаемой звездой, готова быть рядом? Но прежде, чем я что-то успел сообразить, что значит, чего стоят эти   слова мой язык сам собой с силой вытолкнул:
  - Куда?
  - Я с тобой!- повторила она с отчаянием.
    Я окинул её взглядом с ног до головы – словно видел впервые. Наверное, полагалось обнять и поцеловать её – так   делали герои фильмов, нот у меня на это не хватало смелости или опыта
 - Куда? На каблуках?
   Я представил её шагающей рядом со мной по грязи, почему-то непременно по грязи, и её туфли на каблуках  рассмешили меня.
   Марианна быстро скинула левый туфель, помогая себе мыском правой туфли. Я не хотел ждать, сделал небольшой шаг, и  она споткнулась о снятый туфель. Не отпуская моей руки, быстро нагнулась и стащила правый туфель, ей пришлось для этого подпрыгнуть, так, что   чуть не упала – благо дело цепко держала мою руку. Обе её туфельки оказались в левой руке.
  - Декабристка,- в моём голосе  было восхищение.  Или удивление. Или недоумение. Или всё сразу. Я не понимал, только ощущал, как сильно она вцепилась в мою руку.
   Через несколько шагов я уткнулся во что-то мягкое.
И мир снова перевернулся.
    Я стоял за второй кулисой. Рядом тяжело дышала Ирочка, полуобняв меня рукой, в которой она держала туфли.
    Почему Гоша заговорил о каблуках? Откуда – «декабристка»? Этого же не было в пьесе!
    Я вернулся в наш мир из того самого астрального, о котором говорил худрук.  Те десять или двадцать, а может быть, даже тридцать секунд на сцене был только Гоша, меня там не было!
    Глянул на сцену. Сидевшие у бутафорского костра, смотрели на нас с испугом. За третьей правой кулисой стоял режиссёр и тоже удивлённо смотрел на нас.
Тишина.
    Самое страшное для артистов – это тишина после спектакля.
    Тишина может быть потому, что в зале уже никого нет – зрители ушли со скучного и невыразительного спектакля.
Провал.
    Тишина может быть потому, что зрители уснули от скуки.
Провал.  
    Тишина может быть потому, что мерзкая игра актёров не заслуживает даже одного хлопка.
Провал.   
    Мы с Ирочкой испуганно смотрели друг на друга. И вместе – на тех, кто оставался на сцене и с таким же испугом смотрел на нас.
      И вдруг зал взорвался овациями.
   По пути в артистическую уборную мня догнали ребята из моей группы.
    - Ты заметил, что  это мы начали кричать «браво»!
   Они говорили ещё что-то, расточая комплименты. Слушать было тяжело, я ощущал себя, выжатым лимоном. Я остановил их и спросил – почему между окончанием спектакля и аплодисментами была такая большая пауза?
   - Мы не поняли, что спектакль уже кончился, - удивился вопросу кто-то из однокурсников.
   -Так хотели, так надеялись, что всё закончилось хорошо…
    Его перебили.
  - Они теперь вдвоём. Двоим больше поверят!
  - Да сбежит эта Марианна при первых же трудностях!
     Они начали спорить, и это стало лучшей из похвал, о которой может только мечтать актёр.  Созданные нами герои оказались живыми, а их переживаниями – близкими и понятными.
   Как всегда – премьеру отмечали в репетиционной комнате. Сухое вино, бутерброды, конфеты. Радовались удаче, вспоминали «отсебятину» - случаи отклонения от текста – и накладки – сбои в последовательности сценических событий.
    Александр Степанович не переставал хвалить Ирочку за удачную импровизацию - туфельки в руках Марианны он объявил символом предстоящей дороги и символом надежды.  Дополнительную удачу он находил и в том,  как Ирочка  снимала на ходу туфли  – когда я тащил её за кулисы. Ирочка принимала поздравления с удовольствием.
  - Я не знаю, что он заставит меня снимать на следующем спектакле,- и со смехом указывала  на меня.
    Евгений Петрович вставил, что ещё пара таких импровизаций, и его хватит удар. Но велел закрепить сыгранную сцену, и так играть впредь.
    В самом конце празднества он попросил внимания. Мы притихли.
  - Раскрываю секрет. Утверждён новый спектакль. Играем «Свадьбу в Милиновке»!
   Мы   в  восторге. Александр Степанович тут же рассказал о том, какие изменения он собирается внести в текст. Режиссёр рассказал о распределении ролей. Некоторых исполнителей он готов назвать уже сегодня. И начал.
    Когда очередь дошла до меня, он широко улыбнулся и сказал:
  - А ты будешь,- он поднял руку - сжатый кулак, большой палец направлен вверх, выражая восторг – будешь вот такой Попандопуло!
    От его слов колесо моей судьбы вздрогнуло и пришло в движение, унося меня навсегда от Дворца культуры Машиностроительного завода. Но я ещё об этом не знал.
    В августе – во время каникул – я уехал в Ленинград.
    Эту поездку я планировал давно. Составил список музеев и дворцов, которые предстояло посетить, список экскурсий, которые рекомендовал путеводитель. 
    Программа разрушилась в первые же дни, поскольку простые прогулки по центру города, по улицам, описанным в десятках романов, оказались не менее интересными, чем посещения музеев. Я впитывал этот город как губка впитывает воду, и не мог насытится виденным. Мне удалось приобрести билеты в несколько театров, правда, в основном, на гастрольные спектакли. Ленинградские театры разъехались - гастроли.
    В один из дней я увидел на стене старого двухэтажного дома, примыкавшего к одному из ленинградских театров, афишу-объявление. В ней рассказывалось, что объявляется набор в студию при театре. Далее шли даты творческого конкурса, для участия в котором нужно иметь паспорт и две фотографии размером три на четыре.
    Я прочитал афишу, вспомнил, что рассказывали в Народном театре о муках поступления в театральные училища, и направился дальше.
    Но сделал не более десяти шагов. Даты ещё раз встали перед  глазами. Вернулся. Последняя дата – завтра.
   А не пойти ли мне на конкурс? Поступать в театральное училище я, конечно, не собирался, а вот посмотреть, как это всё происходит было занятно.
   Ещё раз прочитал афишу-приглашение и направился к указанному подъезду.
   За входной дверью открывался просторный коридор. По левой стороне коридора – двери в кабинеты. Одна из них была открыта. Я заглянул.
   В кабинете две женщины копались в  ворохе бумаг.
   - У кого я могу узнать про конкурс?- робко начала я.
   - Паспорт,- требовательно сказал женщина за левым столом.
     Паспорт я всегда носил с собой, проблем не было. Отыскались в бумажнике  и две фотографии нужного размера. Мне дали заполнить анкету участника творческого конкурса. Я пытался узнать какие-нибудь подробности, но они отмахнулись – это не к ним. Они занимаются лишь бумажками. До свидания, завтра к десяти.
    То, что на творческом конкурсе нужно читать стихотворение, басню и прозу – я знал. Впрочем, на афише это также было указано.
   Ни с тем, ни с другим, ни с третьим у меня проблем не было. Я любил поэзию, немало стихов знал наизусть. И не только стихов.
   К десяти часам следующего дня просторный коридор был забит людьми. Широкие двери в конце коридора были распахнуты, за ними  открывалось обширное фойе театральной школы.
   Я с любопытством всматривался в  девушек и юношей, пришедших на конкурс. Абсолютно разные – высокие и низенькие, худощавые и полные, юркие и медлительные. Девушек – подавляющее большинство. Именно девушки более всех стремятся на сцену, хотя в классическом театре мужских ролей больше, чем женских.
    Пришедших на конкурс объединяло одно – волнение. Я видел, как по-разному люди проявляли или скрывали своё волнение. Ещё раз нашёптывали стихи, которые им предстояло читать, другие без умолку трещали, пытаясь скрыть волнение, третьи натягивали на себя маску безучастности. Ради этого одного стоило прийти на конкурс.
    В коридор стремительно ворвалась женщина в спортивном костюме – словно только   с тренировки –  с кипой бумаг в руке и начала выкрикивать фамилии.  Участников конкурса впускали в зал группками по пять человек.
   Я устроился так, что бы  наблюдать за    входящими и выходящими из зала.
Это был театр, настоящий театр.
    Некоторые заходили в зал с таким видом, словно в зале располагался эшафот. Другие ныряли в зал, словно в ледяную воду. Третьи начинали суетиться и делать тысячи нелепых и ненужных движений.
    В зале конкурсанты находились недолго. Скорее всего, на каждого выделяли не более минуты. Я слышал об этом от нескольких человек из молодёжного и Народного театров, которые пытались поступать в театральные училища. Четыре строки из стихотворения, столько же – из басни и два-три предложения из прозы. Для опытных преподавателей  этого достаточно, чтобы понять, кто перед ними.
    Одни выходили с видом, словно сбросили с плеч тяжёлый груз. Другие чуть не плакали – у них не получилось так, как  планировали. Третьи кляли себя за нелепые и случайные ошибки. Были и те, кто  выскакивал с сияющим лицом – сказали прийти в субботу к десяти. Это означало –  приглашали на второй тур.
     Спустя часа два или три я почувствовал усталость. В принципе, я увидел представление, которое  было не хуже любого спектакля. Оставалось неузнанным то, что происходит внутри, но стоит ли ради этого ждать ещё несколько часов?
     Пока я размышлял над тем – уйти или остаться, мною распорядилась проказница – судьба. В списке следующих пяти фамилий прозвучала и моя.
     Я оказался в гимнастическом зале,   окна которого были задрапированы плотными шторами. Зал был длинный, размером в три или четыре классные комнаты.
     С левой от входа стороны выстроились в шеренгу  столы, за которыми восседали члены комиссии, коих было трое. За ними – два ряда стульев, на которых крутились старшекурсники, для которых этот конкурс стал - как и для меня - бесплатным представлением.  С правой стороны зал перегораживал тяжёлый занавес, перед которым, на потолке, были установлены софиты. На стене напротив большой плакат предупреждал – «Не дрожи под софитами».
   Мы уселись на скамейку напротив курьёзного плаката и нас по очереди стали вызывать под софиты.
    Я поступать в театральное училище не собирался, и потому спокойно и с любопытством изучал поведение мучеников конкурса и публики.
    Мня позвали четвёртым. Необходимость читать что-то я расценивал как плату за участие в спектакле, называемым конкурсом.
    Что за стихотворение я читал – уже не упомню. Мне – как и все остальным – дали прочитать лишь несколько строк. То же  произошло и с басней. Из  прозы – я выбрал смешной рассказ из ОГенри -  позволили прочитать целый абзац.
    Члены комиссии посовещались – то есть обмолвились двумя-тремя словами -  и режиссёр курса, слегка похожий из-за усов на популярного в те времена певца из Белоруссии   Владимира Мулявина, произнёс снова мою фамилию, к которой добавил три слова – «в субботу к десяти».
   Женщина в спортивном костюме сделала знак – мы встали и вышли в фойе.
   Я изумлённо смотрел на окружающих. Меня что, на второй тур приглашают? Я же пришёл просто посмотреть!
   В коридоре на меня набросились несколько человек со странными вопросами – что читал, как читал? Тебе сказали приходить в субботу? Я пожимал плечами, и кивал головой в подтверждение. Я не понимал зависти, которая вспыхивала в глазах некоторых. Это же ничего не значит! Это всё дело случая!
     От театра до общежития, в котором меня по знакомству пристроили, я шёл через пол города пешком, поражаясь невероятным зигзагам судьбы.
     На второй тур решил идти. Почему бы и нет? Поступать я всё равно не собираюсь, зато буду знать, чем различаются первый и второй туры творческого конкурса.
   В  субботу коридор и фойе были заполнены менее, чем в тот день, когда я приходил на первый тур.  Моя анкета имела номер 577, я заполнял её в последний день, следовательно, на первый тур приходило примерно 600 человек. Если на второй тур прошёл каждый пятый, то перед входом в зал должны были крутиться сто двадцать человек. Если на каждого тратить по две минуты, то конкурс  должен был закончиться  за четыре часа. Я сосчитал, что часам к двум я освобожусь, обогащённый впечатлениями о втором туре творческого конкурса.
    Героине замечательного романа Моэма «Театр» казалось, что посетители ресторана, в котором она обедала, играли для неё свою жизнь, а она великодушно оценивала их, как зритель.  Похожее случилось и со мной – я смотрел на суетящихся и снующих взад-вперёд участников конкурса словно свысока, словно я был самой судьбой защищён от их переживаний и страстей, от их проблем и терзаний.
     Мои расчёты оказались неверными, меня пригласили в зал в составе очередной «пятёрки» лишь  в три часа. Я успел перекусить до этого в расположенном неподалёку кафетерии и пребывал в хорошем настроении.
    Почти всё было, как и на первом туре – комиссия, усатый режиссёр, студенты «на галёрке». Добавился молодой аккомпаниатор, сидевший за повёрнутым на 45 градусов к залу пианино.  Пианино повернули так, чтобы он видел тех, кто оказывался под софитами.
   Первой пригласили выступать невысокую и изящную девушку, устроившуюся на скамеечке слева от меня. Начало было обычным – стихотворение – она успела прочитать четыре строки и ей сказали – «достаточно». Далее – четыре или пять строк из басни Крылова, и снова – «достаточно». Кусочек прозы в три предложения и снова – «достаточно». Казалось, что комиссия торопится.
  - Вы умеете танцевать? – неожиданно поинтересовался режиссёр.
  - Конечно!
   Режиссёр кивнул аккомпаниатору и тот поинтересовался у девушки:
   - Что вам сыграть?
   - Что-нибудь классическое.
   Такой ответ меня насмешил, и позволил похвалить  самого себя за то, что пошёл на второй тур и не упустил столь забавное зрелище.
   Аккомпаниатор начал играть. Произведение я не узнавал, но спокойная и величавая музыка была приятной. Девушка плавно вытянула руку и начала медленное движение по  кругу.  Ого! У неё за плечами балетная студия?
    Темп музыки неожиданно изменился, на смену классической и величавой музыки пришла разухабистая мелодия вроде «хали-гали». Девушка сбилась, попытался двигаться быстрее – в такт музыки, пытаясь сохранить общий рисунок танца. Аккомпаниатор в третий раз сменил ритм музыки. Казалось, они играют в кошки-мышки.  Девушка отказалась от выбранного рисунка танца и начала дёргаться в такт мелодии. Четвёртая замена мелодии сбила её окончательно с ритма, она остановилась на несколько секунд, и затем начала новый танец.
   - Спасибо,- прервал её режиссёр. – Прошу… - и он произнёс мою фамилию.
    Я читал те же произведения, что и на первом туре. Не видел смысла менять что-то. Я же не собирался впечатлять комиссию своими талантами.
   После трёх предложении рассказа ОГенри мне сказали «достаточно».
  - Вы готовы станцевать для нас что-нибудь?
  - Если вы хотите,- отвечал я режиссёру. В эту фразу я вложил подтекст – если вы не боитесь увидеть то, что я называю танцем.
   Я повернулся к сидевшим на скамеечке –  девушкам, наивно полагая, что мне предложат выбрать партнёршу из них.  Или они хотят, чтобы я танцев один – как девушка передо мной?
     Режиссёр поймал направление  моего взгляда.
   - Нет, мы не будем беспокоить наших прекрасных девушек. Возьмите стул, и пусть он будет вашей партнёршей.
    В обнимку со стулом я никогда не танцевал,  тут же представил, как убого это будет выглядеть со стороны. Выбора не было. Пока я шёл за свободным стулом, стоявшим возле пианино, в голове созрела темя для обычного актёрского этюда.
     Пусть это будет не стул, а девушка, в которую я был безнадёжно влюблён, не рассчитывая на взаимность. И вдруг, на вечере она сама, первой пригласила меня на танец.
    Я вернулся под софиты, крепко прижимая к себе стул. Зазвучала музыка и словно окунулся в атмосферу нового спектакля. Я с радостью и надеждой смотрел на танцевавшую со мной девушку, восторженно удивлялся её  лёгкости и сожалел, что она молчала.
      Музыка тем временем сменилась, я пытался поменять такт своих движений, не отрывая взгляд от девушки, чья фигура выглядела так необычно.  Из зала стал доноситься какой-то странный шум, похожий на смех,  но золотое правило актёров – ни в коем случае не смотреть в зал - стало уже частью меня.  Что может быть смешного в  танце молодого человека с любимой девушкой? Музыка  опять сменилась, и  у меня появился испуг – третья перемена мелодии: значит танец скоро закончится и моя возлюбленная вновь  станет недосягаемой.
    Музыка прекратилась, и я повернулся в сторону зала, то есть столов, за которыми сидели члены комиссии.
    Все смеялись. Даже усатый режиссёр, хотя видно было, что он пытается  сдерживаться.
   - Спасибо,- он кивнул головой, подтверждая сказанное.
   Я стоял в недоумении. Что смешного было в моём танце со стулом? Если они поняли, что для меня стул был материализацией неразделённой любви, то почему трагедия моего персонажа со стороны кажется забавной? 
   - Стул поставьте, пожалуйста, на место, - подсказал режиссёр.
    Я вернулся на скамеечку под восхищённые  взгляды  остальных конкурсанток.
     На первом туре объявляли сразу – кто прошёл на следующий тур, остальные могли сразу уходить. Здесь же требовалось ждать, пока через горнило выступления пройдут все.
    Я остался ждать. В мою душу проникли тревожные предчувствия.
    В начале пятого в фойе вышла дама из комиссии объявила:
   - Тем, чьи фамилии я сейчас зачитаю, зайти в зал.
  И начала зачитывать.
      Стояла гулкая тишина. Конкурсанты, чьи фамилии звучали, с гордостью и радостью на лице проходили вперёд.
     Наверное, я был единственным, кто шёл к дверям с выражением неописуемого страха на лице.
     Зал изменился. Скамейки от стены переместились к центру зала, за двумя рядами скамеек следовали два ряда стульев. Теперь столы комиссии оказывались как бы на сцене, а мы, прошедшие на третий тур – в зале.
    Режиссёр, которого звали Леонидом Яковлевичем, устроился на стуле напротив нас, в одном шаге от первого ряда и поздравил   с тем, что мы прошли на третий тур.
   - Половина из вас, или даже более,  прошедших два сложных тура, станут студентами нашего учебного заведения. Осталось одно маленькое, но очень важное и в то же время приятное испытание. Я дам каждому   отрывок, который   нужно будет выучить к четвергу. Если вы не просто прочитаете монолог или сценку, которую получите, а ещё и сыграете её – будет вдвойне замечательно. Большинство отрывков, которые я вам дам – это диалоги. Для диалогов мы каждому   подберём напарника – так, чтобы  было легче работать над той маленькой ролью, которую получите. Встреча между партнёрами для подготовки не просто желательна, а   необходима, вы прекрасно понимаете, какую роль играют репетиции в нашем ремесле.
    Говорил он задушевно, проникновенно, казалось, его слова были адресованы лично каждому.
   Затем он стал обходить конкурсантов, спрашивая – как тот относится… и далее следовало имя драматурга.
   Вскоре очередь дошла и до меня.
   - Как вы относитесь к Островскому?
Я отвечал, что очень хорошо – тут же в памяти всплыл Бальзаминов. 
   - Замечательно. Вам «Бесприданница», четвёртое действие, одиннадцатое явление. И, разумеется, вы -  Карандышев.
     Он попросил записать действие и явление, которые мне предстояло сыграть. И обратился к сидевшей рядом девушке:
   - А вы не хотите стать на некоторое время Ларисой из того же произведения?
   Девушка такого предложения явно не ожидала. Её взгляд показывал – «Если ничего другого нет…»
    Леонид Яковлевич на её недоуменное лицо внимания не обратил.
     Через пол часа мы начали расходиться. Уже на выходе я догнал «Ларису» и спросил –  когда она может прорепетировать со мной? Лариса была непонятно растеряна, я еле уговорил её созвониться – у неё – к счастью был дома телефон. В те времена телефон дома был почти что редкостью.
     На следующий день я отправился  в библиотеку. Открыл пьесу Островского и чуть не обомлел. Одиннадцатое явление четвёртого действия – это сцена, в которой Карандышев убивает Ларису.
      Я три раза тихонечко помянул недобрым словом режиссёра, выбравшего для конкурса столь сложную сцену, и взялся за изучение образа.
       Древние говорили, что в мире есть три вершины, три наслаждения, ради которых человек готов на всё, включая убийства. Это власть, месть и любовь. Мог ли Карандышев убить из-за любви?
     Мне не хочется такого варианта. Если мужчина по-настоящему любит женщину, то должен рассуждать словами Пушкина:
     Я вас любил безмолвно, безнадежно,
     То робостью, то ревностью томим;
     Я вас любил так искренно, так нежно,
     Как дай вам бог любимой быть другим.
На сцене, где всё оголено и обостренно до предела другой любви быть не должно.  Карандышев не мог убить Ларису из любви, да и не любил он её.
     Поговорка говорит, что ставшая женой льва превращается во  львицу. Здесь наоборот, ничтожный человек собирается стать мужем светской львицы, чтобы хоть немного почувствовать себя львом. Любовь отбрасываем.
     Мог ли убить из мести? Из мести за то, что она предпочла его кому-то другому? Но чтобы убить, нужно ненавидеть. Сильно ненавидеть.  Карандышев не похож на человека, способного на сильную  страсть и ненависть. Тщеславный сухарь.
    Я листаю страницы,  читаю реплики и короткие монологи Карандышева. Они мало что говорят о человеке. Как сделать, чтобы у слабохарактерного персонажа хватило характера на убийство? Постепенно прихожу к мысли, что многое зависит от Ларисы. Она должна «завести» его так, чтобы обида переросла в ярость.
    Мы с партнёршей по этюду встретились всего один раз. Я быстро убедился, что никакого представления об актёрской работе и о работе над ролью она не имеет. Я пытался объяснить, что  требуется. Через час понял, что довести Карандышева до  ярости, она не сумеет. Нужно было рассчитывать только на свои силы в этой сложнейшей сцене.
    Эх, если бы здесь была бы Ирочка! Она бы  сумела повернуть эту сцену так, чтобы мне захотелось удавить её еще до окончанмя сцены! Напарница же моя на репетиции читала текст столь блёкло, что это не спровоцировало бы даже вспыльчивого человека.
    Мысли о будущем, о том, «что будет» остались в стороне Я оказался на тропе, с которой уже не мог свернуть. И постоянно вспоминал – каждый раз  по-иному – слова худрука: «чем сильнее ты будешь отталкивать сцену, тем сильнее она будет притягивать».
   Большая часть учёбы в одном из самых престижных технических вузов страны была уже позади. Какая смена профессии! Я что, с ума сошёл?
    А какой-то ехидный голос изнутри отвечал: «Конечно, сошёл. Только сумасшедший может путать реальную жизнь с вымышленной. Ты уже  не знаешь  - какая жизнь настоящая - та, которая на сцене, или та, которая в зале.  Вспомни, когда ты поступал в институт был конкурс четыре человека на место. А здесь – тридцать или тридцать пять. О чём это говорит?»
   Крутивший моё колесо  судьбы  посмеивался надо мной.
   Гоша, мой Гоша из пьесы Лебедева-Тендрякова, бывший моим отражением в кривом зеркале, также ставил свою судьбу на кон. Мы остались связаны?  Я повторяю его поступок?
    В четверг я пришёл на третий тур. Я понимал, что моя напарница будет более мешать, чем помогать, так что все детали сцены продумал сам. Сцена должна была проходить под дождём, который постепенно усиливался. Напарница пожимала плечами, не понимая – зачем нужен этот дождь.
   К концу сцены я уже почти психовал. И не из-за того, что на мою невесту Кнуров и Вожеватов играли в орлянку, а из-за того, что эта девица с примитивно наигранным беспокойством вычитывала выученный текст, добавляя к одной  фальши другую. В конце сцены  я стрелял из купленного накануне за 35 копеек игрушечного пистолета в Ларису с чувством глубокого внутреннего удовлетворения, которое было так присуще советским людям той эпохи.
    Меня зачислили.
      В Москву я возвращался обуреваемый ощущением, что стою на пороге Неведомого. Колёса поезда злорадно настукивали строки Вознесенского:
     Достигли ли почестей постных,
     рука ли гашетку нажала –
     в любое мгновенье не поздно,
     начните сначала!