Колобок выходит на охоту

Глава 1. Хлебное дитя

Всё началось с муки. Белой, тонкой, как прах мотыльков, застилающей глаза и легкие. Колобок не помнил времени, когда его мир еще не пропах ею - сладковатой пылью гниющего зерна. Он лежал на своей полке, в густой, бархатной тьме кухни, и слушал, как поскрипывают половицы под тяжелыми, размеренными шагами Деда.

Он был круглым. Это была его данность, его суть. Гладкая, румяная корочка, мягкая мякоть внутри. Дед и Бабка называли его «лапушкой», «соколиком», «хлебным дитятком». Их руки, шершавые и в прожилках, были единственным прикосновением, которое он знал. Они были его миром. Но в последнее время этот мир дал трещину.

Сначала - шепот. Доносившийся из-за двери их спальни, густой и липкий, как патока.

«…пусть еще подойдет, на сметанке пожирнее…» - шипел голос Бабки.
«…к Иванову дню будет в самый раз… сочный…» - вторил басок Деда.

Колобок не понимал смысла, но слова впивались в его мякиш, как занозы. Он чувствовал себя тестом, которое слишком долго месят...

А потом пришли запахи. Сквозь уютную, как одеяло, ауру свежего хлеба и парного молока начал просачиваться другой - затхлый, прогорклый, с примесью влажной земли и чего-то кислого, сброженного. Это был запах старой муки, зараженной долгоносиком, и плесени, пышно цветущей в погребе. Бабка называла это «духом добротной закваски», но Колобок чувствовал подвох. Ведь в погребе, куда он однажды случайно скатился, стояли глиняные крынки, а из них на него смотрело… что-то. Слепленное из того же теста, что и он, но бесформенное, со сползающими чертами, будто кто-то пытался повторить рецепт, но с ужасающими результатами. Оно молчаливо пузырилось в мутной жидкости, и от него тянуло тем самым тошнотворным «ароматом».

В ту ночь его сон был беспокойным. Ему снилось, что он катился по бесконечному темному столу, а с потолка на тонких, как паутина, нитях свисали ложки и ножи. Они тихо позванивали, выстукивая один ритм: «Съедят. Съедят. Съедят».

Он проснулся от жажды. Луна, круглая и желтая, как он сам, заглядывала в единственное оконце, отбрасывая на глиняный пол длинные, искаженные тени. И сквозь шум в ушах он снова услышал тот самый шепот. Теперь он доносился из-за дверцы в подпол.

Колобок тихо скатился с полки. Его тело, лишенное костей, двигалось плавно и бесшумно. Он приник к щели в полу, откуда лился узкий луч света и раздавались те самые голоса.

«…я говорю, пора, Фекла! - это был Дед. - Глянь на него, какой румяный, крутой. Дух от него идет хлебный, наливной. Ждать больше нечего».

«Мал еще, одумайся! - всхлипнула Бабка. - Мы его с млада пестовали, на молоке выходили, в печке доспевали. Он ж как дитя родное!»

«Дите? - старик фыркнул, и раздался глухой стук, будто ударили кулаком по чему-то мягкому. - Дите не пекут из муки да сметаны! Мы его не родили, Фекла, мы его слепили! Помнишь, из того… последнего? Остатки пошли на ужин, а из крошек и муки получился он. Чтобы дурь не пропадала. Он - запас. Еда. И к Иванову дню мы его, наконец, съедим. С маслом и солью.».

Внутри Колобка что-то оборвалось. Мир, состоящий из полки, запаха муки и ласковых рук, рухнул в одночасье. Он не был ребенком. Он был… блюдом. «Слепили из последнего…» Чьи это были «остатки»? Чью «крошку» замесили в его тесто?

Психоделический ужас накатил волной. Стены задышали, и на них проступили пятна, сложившиеся на мгновение в искаженные, кричащие лица. Тени от ложек на стене извивались, как щупальца, повторяя: «Съедят. Съедят. Съедят». Воздух стал густым и тягучим, как кисель, и в нем плавали крупинки муки, похожие на пепел.

Он не помнил, как вернулся назад, на свою полку. Его мякиш сжался в ледяной ком. Он должен был бежать. Сейчас же.

Но было уже поздно. Люк в полу с скрипом приоткрылся, и оттуда показалась седая голова Деда. Его глаза, обычно мутные, теперь горели острым, голодным блеском.

«Ага, не спится, хлебный дружок?» - просипел он, вылезая на кухню. В его руке блеснул длинный, засаленный нож для хлеба. Он был огромным, с зазубренным лезвием, идеально подходящим для того, чтобы резать корку.

Бабка появилась за его спиной, ее лицо было залито слезами, но в руках она сжимала большую деревянную скалку. Инструмент созидания стал орудием убийства.

«Прости, лапушка, - всхлипнула она. - Так надо. Ты такой вкусный получился…»

Колобок откатился к печи, прижавшись к горячей керамике. Пути назад не было. Дед, урча что-то низкое и животное, начал приближаться, водя перед собой ножом.

И тут инстинкт, древний, как бабкина закваска, подсказал Колобку выход. Он всем тестом напрягся и с силой оттолкнулся от печи. Собрав всю скорость, на какую был способен, он понесся прямо на Деда.

Старик ахнул от неожиданности, но не успел среагировать. Круглое, упругое тело с размаху врезалось ему в ноги. Раздался хруст и старческий вопль. Дед, споткнувшись, полетел вперед, а Колобок, отскочив от него, как мячик, покатился к двери.

Он оглянулся на последнюю секунду. Бабка, рыдая, опустила скалку. Дед лежал на полу, хватаясь за голень, и его вопль сменился на яростный, голодный рев: «Держи его! Наш ужин убегает!»

Колобок больше ничего не слышал. Он выкатился на прохладный ночной воздух, в темноту, которая была полна неизведанных чудищ, но ни одно из них не могло быть страшнее, чем те, кого он только что покинул. Он катился прочь от дома, который оказался склепом, от родителей, оказавшихся монстрами. Он катился в ночь, один-одинешенек, круглый и съедобный, в мир, полный голодных ртов. Охота началась.

Глава 2. Белый Заяц

Лес поглотил его сразу, без предупреждения. Не было тропинок, только сплошная стена из кривых, почти антропоморфных стволов, чьи ветви цеплялись за него, как костлявые пальцы. Лунный свет, пробивавшийся сквозь частокол ветвей, был болотным, ядовито-зеленым. Он катился, подпрыгивая на корнях, не разбирая дороги. Где-то позади, уже на опушке, все еще слышался безумный, голодный рев Деда: «Вернись! Вернись, мой румяный ужин!»

Сердце, которого у Колобка не было, колотилось где-то в мякише, отдаваясь глухими, паническими ударами. Он был едой. Для всех. Эта мысль жужжала в его сознании, как надоедливый овод.

Именно тогда он услышал шорох. Быстрый, нервный, не похожий на скрип веток. Это был звук яростного копания.

Из-за пня выскочил Заяц. Но это был не сказочный зверек. Его шерсть была свалянной, в комьях грязи, а в глазах, широких и красных от бессонницы, плясали безумные огоньки. Он не стоял на месте, а постоянно подпрыгивал, дергался, рыл землю длинными, обломанными когтями.

«Копаю, копаю, не мешай, круглый!» - протараторил Заяц, не глядя на Колобка. Его взгляд бешено скакал по поляне. «Здесь должна быть… закладка. Белая пыль, сладкая-сладкая пыль! Делает быстрым-быстрым! Видишь, как я быстр?»

Колобок замер, прижавшись к холодному стволу сосны. Этот не был похож на Деда с Бабкой. В его глазах не было голода, лишь лихорадочное, разрушительное безумие.

«Я… я просто иду мимо», - выдавил из себя Колобок.

Заяц вдруг замер и уставился на него. Его влажный нос задрожал.

«Ты… круглый. Иди сюда. Ты напоминаешь мне кое-что… Таблетку. А что надо делать с таблетками? Надо упаковать, спрятать, продать!» - его шепот стал шипящим, проникновенным. Он сделал прыжок в сторону Колобка.

Тот откатился. «Нет! Не подходи!»

«Иди к папочке!» - взвизгнул Заяц, и его прыжок стал атакой. Он не пытался укусить, нет. Он пытался надавить на Колобка, вдавить его в рыхлую землю, словно в гигантскую пресс-форму. «Сплющим тебя! Будет удобнее носить! Сделаем из тебя таблетку! Круглую, как солнце!»

Когти впились в румяную корку. Боль была острой, непривычной. Колобок попытался вырваться, но Заяц, охваченный наркоманским угаром, был невероятно силен. Его дыхание, пахшее гнилой ботвой и химикатами, обжигало.

«Белая пыль! Даст нам крылья!» - бормотал Заяц, вдавливая Колобка в ямку, которую только что выкопал.

Психоделический ужас вернулся. Земля под ним начала шевелиться, как гигантский язык. Лунный свет замигал, превращаясь в стробоскоп. Голоса леса зашептали: «Сплющим. Упакуем. Продадим».

Нет. Этому не бывать. Его не съедят. Его не сплющат.

Отчаянный инстинкт подсказал ему единственный ход. Вместо того чтобы сопротивляться давлению, Колобок резко поддался, провалившись чуть глубже в ямку. Заяц, не ожидавший этого, на мгновение потерял равновесие, его морда наклонилась ниже. И в этот миг Колобок изо всех сил прыгнул вверх.

Это был не прыжок мяча. Это был удар молота по наковальне. Его упругое, плотное тело с силой ударило снизу по длинным, выступающим зубам Зайца.

Раздался оглушительный, сухой щелчок, похожий на хруст сухой ветки. Заяц взвыл - не визгливо, а глухо, захлебываясь. Он отпрянул, дергаясь в странном, судорожном танце. Его челюсть безвольно отвисла, изо рта потекла струйка алой, пузырящейся крови, смешанной с белым порошком.

Он больше не видел Колобка. Он видел только боль и пропавший кайф. Побежал, спотыкаясь о собственные ноги, и скрылся в чаще, продолжая свой вечный, бессмысленный поиск.

Колобок лежал на краю ямки, тяжело «дыша». На его боку остались глубокие царапины от когтей. Он уцелел. Но тишина, наступившая после бегства Зайца, была обманчивой. Из темноты меж деревьев на него смотрела пара горящих точек - чьи-то голодные глаза. И по лесу, подхваченный ветром, пополз новый запах - терпкий, смрадный, волчий...