Корделия. Часть 1. Фаворитка

Глава 1

- И все же, я считаю, ты должна дать ему шанс… Корделия! Опять ты витаешь в облаках!..

Настойчивый голос Изабель де Лавуаль вернул меня на землю.

Я не витала в облаках, просто торопила время, чтобы поскорее наступил момент, когда я смогу убежать на лекцию к своему кумиру – Его Светлости герцогу Этьену де Верну.

- Кому? – проявив интерес к разговору, поймала в ушах эхо вопроса Изабель.

- Люсьену! Он, конечно, не твой Этьен: не так умен, не так мудр, не достиг таких высот… но зато не так стар. Молод, симпатичен, и у него все впереди, - фыркнула Изабель, поддевая меня.

Раздался дружный женский смех, но я не обиделась, улыбнулась. Что бы они понимали!

Я впервые увижу того, кто давно уже легенда в дипломатических кругах не только Ассурии, а всего мира!

Ни один человек не изучил восток так хорошо, как дипломат и профессор герцог Этьен де Верн.

Я зачитывалась его мудрыми трактатами. Каждое слово из-под его пера имело вес золота. Каждая мысль давала пищу для размышлений на целые недели.

Человек недюжинного ума и восточной мудрости – его редко застанешь в Ассурии и при дворе. Мне пока не везло.

До сегодняшнего дня!

Король Ассурии Альдаберт Седьмой серьезно болен и скоро отойдет в лучший мир. Прямых наследников у него нет. Единственная дочь была выдана замуж за Варгарского принца, ныне короля, и скончалась в муках при родах.

Ее дитя, к сожалению, тоже не выжило, младенец умер на третьи сутки. Велико было горе королевской четы, траур во дворце носили целый год.

Теперь же на трон два претендента – герцог Этьен де Верн и его кузен генерал Карл де Монфор.

Мудрость против силы. Возраст против молодости. Дипломатия против оружия.

Поэтому сейчас Этьен де Верн спешно вернулся в Ассурию. И, пользуясь возможностью, читает сегодня лекцию в Королевской Академии искусств.

И я, конечно же, не могла упустить такого случая, мы с папенькой обязательно туда попадем. Это будет сделать непросто – потому что лекции Этьена и раньше вызывали ажиотаж, а сейчас к нему особое внимание из-за статуса претендента на корону. Будет вообще не протолкнуться.

Но меня это не остановит. Взглянуть на своего кумира – того, с чьими книгами я провожу все вечера, - моя мечта, и я ее исполню.

Проблема была в том, что сегодня вечером еще и бал дебютанток.

Я так надеялась, что из-за болезни короля его отменят… как отменили все увеселительные мероприятия, что должны были пройти по плану… Но королева Глория (возможно под давлением матерей дебютанток) решила, что бал дебютанток нельзя отменять – всё же в жизни каждой девушки бал дебютанток в королевском дворце бывает раз в жизни.

В свет мы уже выходили и посещали балы, но это были камерные мероприятия ближайших родственников и друзей. Там встретишь только тех, с кем уже имел честь быть знакомым. А на бал дебютанток во дворце съезжалась вся аристократия.

И для таких девушек как мы – меня, Корделии Фавриль, Изабель де Лавуаль, Одри д'Омон и Жюли д'Арман, которые относились к обедневшей аристократии – это был шанс попасться на глаза кавалеру выше по статусу. С которым никак не пересечься в нашей обычной жизни.

Девочки обсуждали кавалеров, но мне было не до них.

Как я могу обсуждать какого-то Люсьена де Бетёрна, пятого сына виконта де Бетёрна, который работал клерком в канцелярии, где служил и мой папа, когда я через пару часов увижу Этьена?!

- Возможно, у Люсьена и все впереди, только ко мне это не будет иметь никакого отношения, - ответила я. – Я не собираюсь замуж. Я хочу учиться в академии магии. Вряд ли Люсьен или кто-либо другой будут ждать, когда я отучусь, а потом отработаю столько же лет на королевской службе, чтобы возместить стоимость потраченного на меня обучения.

Девушки ожидаемо фыркнули. Сами они учиться не стремились, и считали, что и мне не светит.

- А папа тебе уже разрешил? – насмешливо спросила Жюли.

- Твой Этьен тоже не дождется, умрет от старости, - фыркнула Изабель.

И все опять засмеялись. Теперь противно.

- Не понимаю, зачем вы постоянно упоминаете его возраст, - насупилась я.

- Затем, что он старик, и нам неинтересно его обсуждать! – отрезала Изабель. – А ты только и твердишь о нем. Этьен, Этьен, Этьен… - передразнила она меня. – Как-будто влюблена в него.

- Не говори чушь, я влюблена в его ум. Я его даже вживую не видела, только гравюры в книгах и вестнике, - обиженно сказала я.

- На которых он выглядит обрюзгшим стариком, что вот-вот рассыплется от старости. Зачем нам второй Альдаберт на троне? – отрезала Жюли. – Трон должен занять Карл. Вот где красота, ум и мужественность соединились в одном лице.

Глаза ее мечтательно затуманились, и теперь раздраженно фыркнула уже я.

- Опять о Карле будем говорить? Вы меня ругаете, а у вас все разговоры сводятся только к Карлу.

- Зато о нем приятно говорить, - парировала Изабель.

- Так всё уже сказали. По десятому кругу пойдем или найдется что-то еще, чего я про него не знаю? – насмешливо поинтересовалась я у девочек.

Мы с ними вместе посещали занятия в пансионе последние десять лет и имели примерно одинаковый статус в свете. Можно сказать, никакой.

Самой родовитой среди нас была Одри, но даже это не спасло ее семью от разорения из-за немилости короля, которую навлек не только на свою голову, но и на голову всей семьи, ее дед. И только бал дебютанток давал шанс ее семье появится во дворце.

- Ты вообще про него ничего не знаешь, - насмешливо сверкая глазами, поддела меня Изабель. – Он не входит в круг твоих интересов.

- Почему же? – не согласилась я. – Я читала его постулаты и обещания того, что будет, если он придет к власти. И, поверьте, ничего хорошего. Он мыслит поверхностно и примитивно, как солдафон…

Лица девочек поскучнели, и меня сразу перебили:

- Он и есть солдафон. Он военный, Корделия, - напомнила Одри.

- И вообще, это всё скучно и не нашего ума дело, - капризно сказала Жюли. – Пусть об этом думают мужчины. Мы же можем представить только, как изменится двор для нас, женщин.

Глава 2

По дороге домой мне надо было заскочить в аптеку и купить лекарство для нашей пожилой одинокой наставницы из пансиона. Несмотря на то, что мы его закончили, к некоторым наставницам мы были искренне привязаны. Мистрис* Анж была полненькой, доброй, улыбчивой и от нее всегда веяло теплом и спокойствием. Когда я решила навестить ее последний раз, узнала, что она больна.

Зная ее бедственное положение, отправила к ней сиделку, чтобы та поухаживала за ней, и вот сейчас в корзинке несла лекарства в квартал Старого Города.

Воздух в переулках здесь был густым и спертым, пах вареной капустой, дегтем и сыростью. Я торопилась, подобрав подол платья. Сиделка, высунувшись из дверей покосившегося домика, лишь покачала головой: «Лихорадка, мистрис Корделия, не входите. Помолитесь Солнцеликому, пусть проявит милость». Сердце сжалось от беспомощности. Этот мир – мир болезней, бедности и тихой грусти – был так далек от позолоты аристократических домов, но почему-то казался куда честнее.

Я почти бежала по каменным мостовым, выложенным еще прапрадедами, стремясь домой. Но остановилась у реки. Сердце было не на месте, хотелось стряхнуть с себя эту гнетущую жалость. Река Ле-Бис, делившая бедный квартал на две части, сверкала в лучах внезапно выглянувшего из-за туч осеннего солнца. Воздух звенел от свежести, пах влажными водорослями и дымком из дальних труб.

И вдруг мой взгляд захватил миг, полный волшебства.

Словно сама свобода взмахнула крылом. С часовой башни сорвалась большая птица, похоже, ястреб. Она не махала крыльями – она парила. Широко раскинув темные, окаймленные солнцем крылья, она описывала плавные, невесомые круги над искрящейся, живой чешуей воды.

Солнце поймало ее в свой луч, и каждое перо на крыле горело золотом и бронзой. Она была воплощением моей самой сокровенной мечты – грации, силы, полного слияния со стихией.

Я замерла, забыв обо всем на свете. О бале, о больной мистрис Анж. И даже о лекции, на которую спешила. В душе что-то оборвалось и взмыло вверх вместе с этой птицей. Сердце забилось в унисон ее мощным крыльям.

И сама собой, из самых глубин памяти, где хранились запахи детства и теплые руки моей Марты, поднялась мелодия. Та самая, что она пела мне, когда мне было грустно или страшно. Песня о свободе, о полете, о том, что сердце всегда должно оставаться легким.

Я оглянулась по сторонам. На набережной ни души, лишь крики чаек да плеск воды. И я… я не удержалась. Это было сильнее меня. Я отбросила корзинку на парапет, раскрыла руки, как те самые крылья, подставила лицо ласковому солнцу и запела.

Сначала тихо, почти шепотом, а потом громче, отпуская в небо все свои надежды, всю ту тоску по воле, что копилась во мне.

Над гладью реки плывёт облако светлое,

Птица зовёт меня тропкой заветною.

Солнце в ладонях. И сердце смеётся.

Ветер к щеке моей нежно прикоснётся.

Крылья над водой, выше, чем мечта,

Манят за собой вверх на небеса.

Пусть река бежит, шепчет и поёт —

Вольный мой полёт в сердце оживёт…

Я пела, глядя, как птица кружит над водой, и казалось, что пою не я, а сама река, само небо, моя собственная душа, наконец-то вырвавшаяся на мгновение из оков строгого этикета.

Ветер подхватил мелодию и понес ее над водой. Я пела о крыльях выше мечты, о вольном полете, и с каждой строчкой груз с плеч спадал, и я чувствовала себя просто девушкой у реки, чье сердце трепещет и которому открыты все дороги.

Травы шуршат и росою качаются,

В каждом цветке чудеса раскрываются.

Я и сама бы в полёт устремилась,

И с землёй бы на время простилась.

Ветром играет река непокорная,

Веет свободой дорога просторная.

В каждом рассвете я вижу примету,

Что впереди ждёт меня тёплое лето.

Крылья над водой, выше, чем мечта,

Манят за собой вверх на небеса.

Пусть река бежит, шепчет и поёт —

Вольный мой полёт в сердце оживёт…

Солнце касалось своими лучами моего лица, ветер игриво играл волосами. Птица, словно привлеченная моим пением, кружилась надо мной и клекотала в ответ.

Пусть мои сны в облаках растворяются,

Птицы со мною ввысь поднимаются.

Мир мне откроет свои объятья,

Там, где все люди друг другу братья.

Крылья над водой, выше, чем мечта,

Манят за собой вверх на небеса.

Пусть река бежит, шепчет и поёт —

Вольный мой полёт в сердце оживёт.

Я закончила на высокой ноте, с разведенными руками и запрокинутой головой, вся наполненная светом и восторгом. И в наступившей тишине, где был слышен лишь ветер, раздались звуки, заставившие меня вздрогнуть.

Аплодисменты.

Громкие, раскатистые. И одобрительный, добродушный мужской смех.

Я ахнула и обернулась, мгновенно покраснев до корней волос. На противоположном берегу, в тени домов, остановился отряд всадников в синих с серебром мундирах. Их лошади, могучие гнедые кони, мирно трясли головой. А люди – человек двадцать молодых, статных офицеров – смотрели на меня и хлопали.

Я метнулась к парапету, готовая бежать, но взгляд мой зацепился за одного из них.

Он сидел в центре, на великолепном вороном жеребце, и его фигура, даже на расстоянии, доминировала над всеми.

Шатен с гордо посаженной головой, в камзоле, расшитом куда богаче, чем у остальных. Даже отсюда было видно благородство его осанки, широта плеч, открытое и смеющееся лицо.

Он аплодировал, глядя прямо на меня, и улыбка его была самой искренней и восхищенной из всех. Он выделялся. Как скала среди гальки. В его улыбке, в этом взгляде, было столько тепла и одобрения, что у меня перехватило дыхание. Лицо показалось смутно знакомым. Но откуда я могла его знать? Кто он?

Глава 3

Вернувшись домой, я в который раз удивилась контрасту, что поражал меня в последнее время. Между улицей, – активной жизнью за забором дома, событиями, что сейчас волновали общество, как море в непогоду, – и тишиной и спокойствием в доме. Словно он магическим пологом был отделен от мира. Наш с папой островок спокойствия и скромного достоинства обедневшего дворянства.

Небольшие, но чистые комнаты были заполнены не роскошью, а памятью. Книги теснились на дубовых полках. На стенах – фамильные портреты в скромных рамах, герб с потертой позолотой над камином, старинная карта Ассурии с потускневшими границами. Воздух был напоен запахом воска для мебели, сушеной лаванды и слабого, но стойкого аромата старой бумаги и чернил.

Запах хлеба и жаркого уже доносился из кухни. Обедать в выходные я всегда предпочитала с папой, и это тоже ничего не могло изменить.

Я вбежала наверх, надеясь не попасться на глаза своей горничной, Марте. В мои планы входило быстро переодеться к обеду и спуститься вниз. А после обеда мы с папой поедем в академию.

Но не срослось, Марта караулила меня у дверей.

- Марта, я очень спешу, - не давая ей сказать и слова, сделала я попытку проскользнуть в комнату.

Одной.

Но куда там.

- Мистрис Корделия! – уперла она руки в пышные бока. – Вы забыли, у вас королевский бал сегодня?

Для Марты любой бал в королевском дворце – королевский. Я не стала ее поправлять, поскольку других, кроме сегодняшнего, у меня и не будет.

- С тобой забудешь, - пробурчала я. - Даже если захочу, ты не дашь.

- Вы должны были готовиться к нему с утра.

Ага, сейчас…

- Марта, не бурчи. К балу всё готово, я всё успею. А сейчас я тороплюсь к папеньке на обед.

Упоминание папеньки возымело действие, и Марта уже не так ворчливо сказала:

- Поспешите на обед. А я пока займусь вашей ванной. Это же сколько всего надо успеть до вечера! Но часик в ванной отмокнуть надо обязательно.

- Марта! – взвыла я. – Ты забыла? Я сейчас иду на лекцию, а когда вернусь, тогда будем заниматься твоим балом!

- Моим?.. – ахнула и схватилась за сердце Марта. – Моим?! Может, мне и правда пойти на бал вместо вас? И мне хватит этих нескольких часов, чтобы собраться? – грозно надвигалась она на меня, и я трусливо юркнула в комнату и закрыла перед носом разгневанной Марты дверь.

А то с Марты станется и окунуть меня в эту злосчастную ванну и заставить отмокать до самого бала.

Что там целый час отмокать? Можно подумать, я явилась домой грязная, как солдаты после боевых учений.

- Я нажалуюсь мистру Арманду, - крикнула Марта через дверь.

И ведь нажалуется.

Сдался ей этот бал. Как будто он улучшит мою жизнь.

Одни растраты ведь на него. Новое дорогое платье, туфли, ленты, перчатки, чулки, каких у меня сроду не было. Папа даже зачем-то на новый жемчужный гарнитур потратился, хотя и тот, что остался от мамы и который я надеваю на все балы, тоже неплох.

- Так надо, дочка, - отрезал он, когда я пожурила его за такие растраты. – Моя дочь будет сверкать на этом балу.

И вот зачем, если не ради брачных предложений от титулованных аристократов? А ведь папа знает, что я не собираюсь замуж. Я в академию хочу, учиться.

Переоделась я быстро. Не то чтобы я пренебрегала этикетом, но к неидеальности относилась спокойно. Я не могла кружиться перед зеркалом часами, чтобы доводить свой образ до недостижимого идеала. А уж дома, я считала, что имею полное право расслабиться.

Поэтому надела простое домашнее платье без ста бантов и оборок, в которое могу облачиться сама.

На подоконнике так и осталась лежать книжка, в компании которой я проводила последние недели. Тяжелый фолиант в потертом кожаном переплете. Название, вытисненное сусальным золотом, поблекло, но читалось: «Путешествия в Царство Двуречья: Нравы и предания Востока». Авторство – Профессор Этьен де Верн, Член Королевского Географического и Дипломатического Общества.

Пальцы осторожно провели по шероховатой бумаге, впитывая не только слова, но и сам дух далеких земель. Перед внутренним взором вставали не пыльные страницы, а бескрайние пески, окрашенные в багрянец заката, величественные зиккураты, устремленные к небесам, шумные базары, где воздух дрожал от криков торговцев и ароматов неведомых пряностей.

Я читала о мудрых кадиях, разрешавших споры с помощью притч, о поэтах, чьи стихи были слаще меда, о воинах, чья честь ценилась выше жизни. И над всем этим – тень могущественного, загадочного Востока, манящего и пугающего одновременно, который, как писал вестник вчера, «снова грозил закрыть торговые пути из-за «оскорбительного высокомерия Ассурийской короны».

Я вздохнула. Сейчас не время мечтать, хотя хотелось прочесть еще одну главу. Эта книга была окном в мир, куда больше, чем моя комната или даже весь наш тихий квартал. Мир, где, казалось, еще остались мудрость и порядок, столь дефицитные в самой столице Ассурии.

Я спустилась по узкой деревянной лестнице, стараясь не скрипеть ступенями. В небольшой столовой отец уже сидел за столом.

Папа поднял на меня свои лучистые добрые, но сейчас очень усталые глаза. Весь он выглядел каким-то болезненно осунувшимся, усталым. И седины словно со вчера прибавилось.

Сердце мучительно сжалось.

На все мои вопросы папа шутливо отмахивался, что все в порядке, и он просто не молодеет.

Лицо его, обычно спокойное, сейчас было омрачено легкой тенью. Перед ним лежало распечатанное письмо с сургучной печатью Канцелярии Герольдмейстера.

Папа машинально ломал кусок хлеба, не прикасаясь к еде.

- Приятного аппетита, папа, – тихо подошла и поцеловала я его в щеку.

Щетина уколола кожу.

- Дочка, ты уже вернулась, – он вздрогнул, словно очнувшись, и попытался улыбнуться. Улыбка получилась натянутой. – А я и не слышал. Как там твои подружки?

- Как обычно, пап. А сейчас все разговоры только о бале, - я закатила глаза. – У Марты тоже. Так что если она будет жаловаться, не обращай внимания. Я успею собраться. Обещаю, я не подведу тебя.

Глава 4

Запах старых книг и воска в зале Академии Искусств смешивался с дорогими духами знати и легкой нотой нервозности. Как и предполагалось, было не протолкнуться.

Прижавшись к отцу, я чувствовала, как бьется сердце, гулко отдаваясь в висках.

Мы заняли места в конце ряда – скромные кресла для скромных гостей. Но для меня это был центр мироздания. Ведь сегодня говорил он. Профессор Этьен де Верн. Не просто ученый муж, а тот, кто мог спасти Ассурию.

Я окинула взглядом заполненную до отказа аудиторию.

Рядом с учеными в потертых мантиях сидели важные сановники с каменными лицами, их бесстрастные маски скрывали мысли.

Знатные мистрис перешептывались за веерами, бросая на сцену скорее оценивающие, чем заинтересованные взгляды. А там, на почетных местах, восседали члены Совета Старейшин.

Благодаря литографиям с вестника, я узнала сурового графа де Вольфа, главу военной партии, сторонника Карла де Монфора. Его лицо было покрыто шрамами, маленькие глаза смотрели обличающе, словно он заранее вынес всем приговор. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, пальцы нетерпеливо барабанили по подлокотнику.

Рядом – архивариус Мелвин, известный покровитель наук, кивал знакомым ученым. Тут же сидел седовласый, с умными, усталыми глазами граф Жером де Прустье, который возглавлял умеренную партию «Совета Стабильности», в которой состоял и Мелвин, и мой отец. И которая была поддержкой и опорой Этьена де Верна.

Здесь, в этом зале, собрались не просто слушатели, а поле битвы за будущее королевства. И лекция Этьена была не просто академическим выступлением, а его заявкой на трон, обращенной к умам и сердцам тех, кто будет выбирать.

И вот он вышел. Этьен де Верн. Человек, чье имя теперь звучало в политических сводках наравне с именем Карла.

Высокий, корпулентный, он был одет неброско – темный камзол, лишенный вычурности, но безупречно сшитый. Его движения были спокойны и полны внутреннего достоинства. Он не искал одобрения взглядом. Он просто встал за кафедру, и его присутствие само по себе призвало к тишине и вниманию.

А мое внимание привлекли его глаза. Да, Этьен де Верн был немолод и уже непривлекателен по-мужски для большинства женщин. Возраст брал свое, лицо, как и фигура, поплыли, потерялась стать… но умные живые глаза выделялись на лице так, что их блеск доходил до нашего ряда. Отвести от них взгляда было невозможно, ты сразу попадал в их плен, и выбраться из него никак, да и не хотелось. Наоборот, хотелось впитывать в себя их свет, желая, чтобы частичка его досталась и тебе.

- Мистры и мистрис, – начал он, и его голос, ровный и глубокий, как вода в древнем колодце, заполнил зал без усилия. – В стенах этой Академии и за ее пределами говорят о кризисе. О тупике на востоке. О грозных тучах, сгущающихся на наших торговых путях.

Он сделал паузу, его взгляд скользнул по рядам, будто отмечая каждое лицо.

- Ищут ответ в силе оружия, в звоне монет, брошенных на ветер военных приготовлений. Но ответ, как и тысячелетия назад, лежит там же, где и всегда – в понимании. В понимании не врага, а соседа. В понимании его души, его истории, его обид и его надежд.

Я, как и многие в зале, замерла. Он говорил не просто о востоке! Он говорил о «здесь» и «сейчас»! О кризисе с Халифатом! О безумных тратах на армию! Каждое слово било точно в цель.

Он говорил о древних империях, рассыпавшихся в прах. Не от нашествия варваров, а от слепоты своих правителей, от нежелания слышать голоса мудрецов, предупреждавших о последствиях высокомерия и жадности.

- Правитель, который видит в соседе лишь добычу или препятствие, – голос Этьена зазвучал жестче, – обречен на вечную войну. Войну, которая истощает казну, губит молодых мужей на полях сражений и сеет лишь семена новой ненависти. Такой правитель строит не величие, а свою погибель на костях подданных.

Я видела, как граф де Вольф нахмурился и резко переменил позу. Рядом с ним молодой офицер в мундире с игриво закрученными усами презрительно усмехнулся.

- Представьте сад, – продолжил Этьен, и его тон снова смягчился, обретя гипнотическую убедительность. – Цветы ста видов, деревья, кустарники. Мудрый садовник знает: каждый требует своего солнца, своей влаги, своей заботы. Он не вырывает с корнем то, что кажется ему чужим. Он находит ему место. Он создает гармонию. Так и мудрый правитель. Он видит различия не как угрозу, а как богатство. Он знает: сила державы – не в единообразии, насаждаемом мечом, а в умении договориться, в уважении к обычаю и слову. Сила эта – не ржавеет. Она крепнет с годами, как вековой дуб.

Это было прямое послание! Мысль лихорадочно работала. Он говорил о Халифате! О том, что вместо угроз и «укрепления границ» нужно искать путь к согласию!

Я увидела, как архивариус Мелвин одобрительно кивает, а несколько ученых переглянулись с пониманием.

Этьен подошел к краю кафедры, его голос зазвучал тише, но от этого еще весомее:

- В столице Чандрапура, у трона, стоял камень. И были на нем высечены слова: «Слыша стон врага, услышь крик своего дитя. Видя беду чужую, ощути ее как свою. Лишь тогда скипетр в руке твоей не будет палачом, но станет жезлом справедливости». Это не слабость, мистры. Это высшее мужество духа. Ибо гнев – это пламя, опаляющее и того, кто его несет. Справедливость же – это родник, дарующий жизнь даже в самой знойной пустыне. Родник, к которому потянутся все жаждущие мира и порядка.

Я ловила каждое слово, каждый оттенок его голоса, каждый скупой жест. Я смотрела и видела не просто ученого, а лидера. Человека, обладающего той самой спокойной силой, о которой он говорил. Человека, который знает путь.

В его глазах, мельком встретивших мой восхищенный взгляд, я видела глубину ответственности и тихую печаль, словно он уже видел тупик, в который мчалась Ассурия, и знал цену, которую придется заплатить, чтобы свернуть с него.

Он закончил. Не громкой фразой, а тихим, но невероятно весомым:

Глава 5

Возвращение домой было как путешествие из яркого, шумного порта в тихую гавань. Но тишина дома теперь была иной. Во мне все горело. Взгляд Этьена и его слова навсегда выжгли клеймо в моей груди.

Мне очень хотелось темноты и тишины, чтобы остаться наедине с тем огнем, что зажег во мне Этьен. Его слова эхом звучали в моем уме: «Гармония различий»... «Сила в понимании»... «Родник справедливости»... «Путь осознанного ожидания»...

Он говорил о власти, но для меня его слова были ключом не только к правлению королевством, но и к пониманию самой жизни. Жизни, где есть место не только покорности, но и достоинству. Где сила – не в крике и кулаке, а в ясности мысли и твердости духа, идущего верным путем.

- Мудрость и справедливость... – прошептала я, и слова повисли в теплом вечернем воздухе, как молитва.

Это был мой идеал. Неприступная вершина, к которой стоило стремиться, даже если путь казался невозможным для простой девушки из обедневшего рода.

В этот день мой мир обрел новое измерение, освещенное далеким, но таким ясным светом восточной мудрости, принесенной человеком с глазами цвета черного опала – с серебристым блеском на черном.

Я еще не знала, как этот свет будет преломляться в жестоком калейдоскопе моей судьбы, но искра была зажжена. Навсегда.

К сожалению, времени на то, чтобы остаться с собой наедине и все осмыслить и прогнать через себя несколько раз, как я любила делать с фразами книг Этьена и любыми важными для меня событиями, не было. А все из-за этого проклятого бала.

Надо же было его устроить в день лекции герцога! Но я обещала папе, что не подведу, поэтому в быстром темпе пришлось собираться на бал.

К счастью, моя Марта слишком хорошо меня знала. Поэтому, несмотря на доставшиеся мне упреки и ворчание, она быстро справилась с моими сборами на бал. Я сразу настояла, что мне не надо никаких сложных причесок и образов.

Дебютантка, которая только вышла в свет, и должна выглядеть как юная нимфа. Как бутон еще нераскрывшегося цветка.

Успею поносить и сложные платья со множеством деталей, и прически, для которых нужно сто шпилек и два часа времени на их сооружение.

Я обговорила с Мартой это раз сто заранее, как только получила приглашение на бал. И теперь осталось только воплотить задуманное.

Цвет платья дебютанткам полагался белый в любых оттенках, от жемчужного до кремового. На последнем, только с сероватым подтоном, я и остановилась.

Простой классический покрой с минимум финтифлюшек – украшением служил вышитый серебром пояс и кант по линии декольте, а также частичное гофре на юбке, позволяющее ткани при каждом движении выгодно ложиться по фигуре, подчеркивая достоинства и скрывая недостатки.

Простая прическа с пышным пучком сзади и выпущенными локонами в нескольких местах, которые мягко обрамляли мое лицо. Легкая косметика, лишь делающая акценты, но подчеркивающая юность хозяйки. И остальное я посчитала излишним.

Жемчуг лишь подчеркивал юность и свежесть его обладательницы.

Зачем мне сверкать и притягивать внимание на этом вечере? Я не хочу получить брачные предложения на первом же балу. Я все равно всем откажу, так зачем отбирать их у тех, кто действительно ставит своей целью найти там себе женихов?

- Простенько, - неодобрительно проворчала Марта, поджав губы, рассматривая итог сборов. – Но все равно хороша. Взяла от отца и матери лучшее. А ведь твоя мать была первая красавица, пока ее не сместила эта… Луиза де Близье.

Я слышала эту историю много раз, но каждый раз забавляло, как Марта до сих пор не может простить этой некой Луизе, что та сместила маму с места первой красавицы. Хотя мама считалась ею всего лишь первый год выхода в свет, как раз год с момента выхода в свет на королевском балу дебютанток. Потом она вышла замуж за папу, - и балов и светских выездов с каждым годом становилось все меньше. И из-за ее здоровья, и из-за пошатнувшего финансового состояния.

Марта не понимала, что ни у меня, ни у мамы не было целью становиться первой красавицей двора. Мама хотела жить уединенно и счастливо с любимым мужем, а я хочу учиться, а не замуж.

- Спасибо, Марта. Всё будет хорошо, - поблагодарила я свою горничную, которая прислуживала еще совсем молоденькой девочкой моей маме.

- Да просто красоту ничем не испортишь! Идите уже, мистрис Корделия. И так уже как герцогиня последними на бал приедете… Повеселитесь там хорошенько, - напутствовала она меня, утирая слезу кончиком фартука.

Я обняла служанку, которую знала с рождения. Марта частенько позволяла себе лишнее, но она и была для нас уже как член семьи. Как и почти все слуги, которые служили у нас сколько я себя помню.

Я спустилась к папе. И мы оба застыли, встретившись взглядами. Я от восхищения, любви и гордости, которые горели в глазах папы. А у него увлажнились глаза:

- Ты так похожа на свою маму, дочка. Такая же красавица…

Он сглотнул ком, вставший в горле, и пошутил:

- Страшно тебя везти на бал – такая красавица вернется оттуда уже только замужней. Мало кто упустит такую красоту…

Если бы только отец знал, насколько его слова окажутся пророческими… Почти. В одной части утверждений.

- Тебе тоже очень идет этот фрак, папенька. Ты выглядишь сегодня на десять лет моложе. Надеюсь, завтра я не проснусь с мачехой в нашем доме, - пошутила я в ответ.

Папа улыбнулся, давая понять, что оценил шутку. Но все же ответил:

- Нет, Корделия, ты навсегда останешься единственной хозяйкой этого дома и моего сердца.

Когда я подошла, папа взял меня за руки. Его ладони были шершавыми, теплыми.

- Корделия, – он заглянул мне в глаза, и его голос стал тише, серьезнее. – Ты войдешь туда… в самое сердце змеиного гнезда. Блеск, музыка, улыбки – все это мишура. Помни, кто ты. Помни о достоинстве, – он сделал паузу, выбирая слова. – Кавалеры будут кружиться вокруг тебя, как осы вокруг меда. Многие захотят руки и приданого… которого у нас нет.

Глава 6

Королевский дворец в ночи бала был ослепляющим чудовищем. Тысячи свечей отражались в хрустальных люстрах и золоченых рамах, заливая залы морем живого света.

Музыканты на хорах извлекали сладкие, головокружительные звуки. Воздух был густ от дорогих духов, пудры и возбуждения.

Войдя под руку с отцом в огромный бальный зал, я почувствовала себя крошечной щепкой, брошенной в бурлящий океан роскоши и чужих взглядов.

Скромное платье мгновенно затерялось среди фантастических тюрнюров, парчи и бриллиантов.

Знакомства сливались в калейдоскоп лиц: старые графини с оценивающими взглядами, юные дебютантки с перепуганными глазами, молодые кавалеры, чьи комплименты казались заученными и плоскими.

Я отвечала вежливо, сдержанно, но внутренний барьер был непреодолим. Этот лейтенант говорил только о скачках и был явно пьян. Тот юный барон пялился на мое декольте так, что хотелось прикрыться руками.

Я стала искать девочек. Но глазами я все время искала герцога Этьена де Верна. Среди этой мишуры его спокойная, мудрая фигура должна была быть маяком.

Но вместо этого ловила обрывки разговоров, витающих в воздухе, как ядовитые испарения.

Два пожилых сановника у статуи:

- ...говорят, Совет колеблется! Граф де Вольф настаивает на скорейшем решении в пользу Карла...

Знатная мистрис, томно обмахиваясь веером, говорила соседке. В ее глазах читалось не политическое предпочтение, а чисто женское восхищение:

- ...Этьен? Ну что ж, умный старик. Но разве может он сравниться с ним? С его энергией, его... харизмой?

Юная дебютантка с пылающими щеками восхищенно шептала подруге:

- Карл де Монфор... он здесь? О, я сгораю от желания его увидеть! Мама говорит, он опасен, но... он же так прекрасен! И храбр! Говорят, он вызвал на дуэль трех человек за один вечер на балу у герцогини!

Подруга ахнула:

- И победил всех? Он же бог войны! И взгляд у него... такой пронзительный! Говорят, он может покорить любую!

- Глупышки, – фыркнула проходящая мимо зрелая мистрис в изумрудах, но в ее голосе послышалась нотка... досады? Зависти? – Он покоряет, да. И бросает. Как игрушки. Но какая женщина устоит, когда он смотрит на нее? Этот взгляд... этот голос... Он знает свою силу, змей.

И она снова погрузилась в толпу, оставив после себя шлейф дорогих духов и горечи.

Эти разговоры, полные восхищения, страха и вожделения, кружились вокруг имени Карла де Монфора, как мотыльки вокруг огня.

Он был не просто политиком – он был легендой, соблазнителем, опасной стихией. И эта атмосфера всеобщего помешательства на нем угнетала. Где же Этьен? Его трезвый разум был так нужен здесь!

Наконец я его заметила. Когда уже нашла Изабель, Жюли и Одри. Они щебетали, делясь своими восторгами и сплетнями, а я нашла глазами его.

В окружении приближенных, со своей женой, которая держала его под руку и улыбалась тому, кто как раз что-то им говорил. Я с любопытством ее рассматривала. Именно такой я ее и представляла. Пожилая мистрис, полная достоинства и стати, но глаза такие же добрые и мудрые, как у Этьена. В них светилась мягкость и уверенность счастливой женщины.

И я ей позавидовала. Конечно, замужем-то за таким человеком! Я бы тоже светилась счастьем.

Ах, почему у нас с герцогом такая разница в возрасте? Вот бы мы оба были свободными! Единственный человек, мысль о браке с которым не пугала, а заставляла сердце сладко сжиматься.

Даже в его нынешнем возрасте я бы не отказалась от брака с ним. Если бы… если бы… И тут я пришла в себя и одернула. Он женат, давно и прочно. Нашла о чем мечтать! Если бы он изменял жене и засматривался на юных профурсеток, я бы первая перестала его уважать.

Подойти и выразить свое восхищение, а пуще – задать профессору вопросы и поговорить с ним о некоторых постулатах, тут не представлялось возможности. Герцог был окружен людьми в несколько кругов. Каждый подходил к нему, чтобы что-то сказать.

Но я все же решила подобраться к своему кумиру как можно ближе. Возможно, услышу обрывки разговоров, его магнетический голос.

Но пока я до них добиралась, чета де Верн исчезла. Покинули бал, с разочарованием услышала я от других.

Сразу стало скучно, и, несмотря на обилие красок и драгоценных камней, блекло.

Самого интересного человека Ассурии на балу нет, так чего тут тогда делать?

И вдруг – будто сама энергия бала сфокусировалась в одной точке. Шум в дальнем конце зала стих, сменился возбужденным гулом. Толпа расступилась, как море перед форштевнем могучего корабля.

Появился он. Карл де Монфор.

Не просто вошел – он ворвался в зал на волне собственной необузданной энергии. Высокий, плечистый, в генеральском мундире, который сидел на нем как влитой, подчеркивая атлетическую стать.

Каштановые волосы были слегка растрепаны, будто он только что соскочил с коня. Лицо – резкое, с высокими скулами и упрямым подбородком. Но главное – глаза.

Карие, яркого оттенка, с красноватым отливом как вишня на солнце. Острые, насмешливые, невероятно живые. Они скользили по залу, мгновенно оценивая, классифицируя, владея.

И улыбка. Хищная, уверенная в себе до дерзости, обещающая и предупреждающая одновременно.

Я внутренне охнула. Это же тот офицер на речке! То есть, выходит, что генерал. Вот мне неуд по атрибутике военных чинов. И лицо… мне тогда показалось смутно знакомым. Как я могла не узнать Карла де Монфора, чьи портреты периодически печатал вестник?

Да, стоило признать, внешность у него была волнующей. Это было понятно и по литографиям. Но они не передавали той ауры и харизмы, которая расходилась от него как круги по воде на несколько закров*, при личной встрече. Он действительно выделялся… даже среди всех.

Вокруг него мгновенно сформировалась свита – молодые офицеры, щеголи, несколько ослепительных мистрис, смотревших на него с обожанием. Он что-то сказал, громко рассмеялся – его смех был низким, грудным, заразительным, заставляя смеяться и других.

Глава 7

Карл подходил неспешно, но с целеустремленностью хищника, уверенного в своей добыче. Его многообещающий взгляд с любопытством следил за моей реакцией на его интерес.

А я впервые растерялась. Потому что впервые физически ощутила могущество человека. Я никогда ни перед кем не робела. Даже в мыслях. Но в отношении Карла сразу пришло понимание, что перед ним я как мышка перед опасным хищником.

Толпа перед ним расступалась шире, образуя живой коридор. Я почувствовала, как мой локоть судорожно сжали пальцы отца, успевшего подойти до Карла, а затем ослабли – сопротивление было бесполезно.

Отец склонился в глубоком, почтительном поклоне, его лицо застыло в маске учтивости, скрывающей панику.

- Мистрис Корделия, – голос Карла де Монфора прозвучал прямо надо мной.

Низкий, бархатистый, с легкой хрипотцой, как у человека, привыкшего командовать или много смеяться. Он не ждал представления отца. Он уже знал.

Его красно-карие глаза, внимательные и оценивающие, приковали мой взгляд. Улыбка играла на его губах – не приветливая, а заинтересованная, изучающая.

- Ваше имя уже шепчут в коридорах. Редкий цветок, выросший не в оранжерее, а на диком лугу. Очаровательно неожиданно.

Его комплимент был острым, как кинжал, завернутый в шелк. Он не говорил о моей красоте напрямую – он отметил мою исключительность, мою непохожесть на блестящую толпу вокруг. И это было куда опаснее.

Как странно, что оценил он то, что как раз должно было послужить для меня оберегом от внимания таких, как он.

Но… он не узнал меня? Или не стал говорить при всех? Это бы сильно подпортило мою репутацию.

- Генерал де Монфор, – я заставила себя сделать реверанс, опустив глаза. Старалась, чтобы голос звучал ровно и вежливо. – Вы слишком любезны. Я лишь скромная гостья на этом великолепном празднике.

- Еще и скромны? – он рассмеялся, его смех снова заставил вздрогнуть ближайших мистрис от зависти и интереса. – Редкое качество. И добавляющее еще привлекательности. Хотя скажу по секрету, – он слегка наклонился, обдав ароматом одеколона и личного запаха, и придавая своему голосу многозначительную интонацию: – куда уж больше. Вы и так самый красивый цветок в сегодняшнем цветнике.

Он отстранился, оставив меня в смешанных чувствах. Протянул руку. Не прося, а требуя.

- Не лишите меня удовольствия, мистрис. Давайте проверим, насколько скромность сочетается с умением следовать зову музыки. Танец?

Это не было вопросом. Это был приказ, облеченный в форму светского предложения. По спине сразу пробежал холодок. Отказ был невозможен.

Оскорбить самого влиятельного человека при дворе на глазах у всех?

Я вложила свои пальцы в его широкую ладонь. Его кожа была теплой, шероховатой от мозолей, оставленных оружием – контраст с изысканной тканью его мундира.

Музыка заиграла вальс. Карл уверенно повел в центр зала. Его рука легла на талию – твердо, властно, очерчивая границы, за которые нельзя было выйти.

Каждое движение было безупречно точным, полным силы и контроля. Он вел легко, но не давая и шагу ступить по своему усмотрению. Мне оставалось только следовать за ним. Кружась с ним в танце, я чувствовала на себе сотни глаз – завистливых, любопытных, осуждающих.

- Вы танцуете прекрасно, – произнес Карл, наклонившись чуть ближе. Его дыхание коснулось уха, согревая кожу. В его голосе не было лести, только констатация факта и скрытый интерес. – Как птица, которая пока не знает силы своих крыльев. Но чувствует ветер.

Я споткнулась. Карл поддержал меня, на лице его играла улыбка.

Я промолчала, сосредоточившись на шагах, на необходимости держать дистанцию, которую он постоянно сокращал.

- Я узнал вас, - подтвердил он. – Вы были так обворожительны там, у реки. Так свободны. Так наслаждались моментом. Очаровательно.

- О, Солнцеликий… - простонала я. – Этого никто не должен был видеть.

Карл посмеялся и сказал:

- Но я видел. И очень рад этому. Но пусть это останется нашей маленькой тайной, - он улыбнулся.

- Да, пожалуй… - пробормотала я.

- Вы чувствуете этот момент, мистрис Корделия? Запомните этот день. Сегодня вы поймали ветер перемен.

Я вопросительно подняла взгляд на Карла. Сердце сжалось от какого-то предчувствия.

- Ветер перемен, мистрис Корделия, – продолжил Карл, его голос стал тише, интимнее, но не потерял своей власти. – Он дует над Ассурией. Старое, прогнившее, дряхлое должно уйти, – в его словах прозвучало презрение. – Нужна свежая кровь. Сила. Решимость. Действие.

Он крутанул меня резче, чем требовал танец, заставив едва не потерять равновесие. Его рука крепче сжала талию.

- Не время для осторожности и бесконечных раздумий под сенью пыльных книг, – намек на Этьена был прозрачен, как стекло, и колюч, как шипы. – Время действовать. Смело. Без оглядки на тех, кто боится собственной тени.

Я почувствовала, как гнев смешивается с невольным трепетом. Он говорил о разрушении всего, что мне было дорого – о мудрости, о знании, о мирном пути. И делал это так уверенно, так завораживающе...

- Осторожность, генерал, – я нашла в себе силы ответить, подняв глаза и встретив его пристальный взгляд. Мой голос дрожал лишь слегка. – Иногда спасает от падения в пропасть, которую не разглядели в пылу движения.

Мой ответ, крохотная попытка сопротивления, вызвал в его глазах искру неподдельного, хищного интереса. Он улыбнулся – широко, обнажив белые зубы.

- Пропасть? – он снова закрутил меня, сильнее, быстрее.

Музыка, толпа, свет – все слилось в вихре. Я чувствовала только его железную хватку, его тепло, его пронизывающий взгляд и запах – кожи, смеси аромата мужского салона и чего-то дикого, опасного.

- Пропасть – для слабых. Сильные прыгают. И находят на дне новые пути. Или отращивают крылья, – его взгляд скользнул вниз, по моей фигуре, оценивающе, заставляя кровь прилить к лицу. – У вас, я чувствую, есть потенциал для крыльев, мистрис. Жаль только, что вас пытаются держать в клетке старых представлений.

Глава 8

Карета тряслась по неровной мостовой, выбивая такт тревожным мыслям. За окном проплывали тускло освещенные улицы ночной столицы, но я их не видела.

Перед глазами все еще стоял насмешливый взгляд Карла де Монфора, ощущалась его властная рука на талии, слышался его низкий, пронизывающий голос: «Солнце будущего светит гораздо ярче...»

Я сжала руки на коленях, стараясь подавить дрожь – не от холода, а от странной смеси страха и необъяснимого возбуждения, оставленного этим танцем.

Рядом молчал отец. Его лицо в полумраке кареты было напряженным, тени под глазами казались глубже обычного. Он смотрел в темное окно, но я чувствовала – его мысли там же, где и мои: при дворе, в вихре бала, вокруг харизматичного генерала.

- Папа... – наконец проговорила тихо, нарушая тягостное молчание. – Ты... ты знаешь герцога де Монфора?

Папа вздрогнул, словно очнувшись, и медленно повернул лицо. В его глазах читалась тревога, граничащая с отчаянием.

- Знаю? – он горько усмехнулся. – Его знают все, дитя. Или думают, что знают. Карл де Монфор... – он произнес имя с тяжелым вздохом. – Это сила природы. Ураган. Играть с ним – все равно что подставлять горло лезвию бритвы. Волнующе, остро и смертельно опасно. Его внимание... – отец посмотрел на меня с безмерной тревогой. – Оно льстит, но оно губительно. Ты привлекла его не просто как девушка, Корделия. Ты привлекла его как... вызов. Непохожесть. И это делает тебя вдвойне уязвимой.

– Но... он же генерал королевского войска, – возразила я, мысленно возвращаясь к его мундиру, к его уверенной осанке. – Он ведь защищает королевство? Разве его путь силы не нужен против... например, Халифата? Профессор Этьен на лекции говорил о них с таким уважением, но ведь они же... угроза?

Отец резко качнул головой, его голос стал жестче, полным горькой убежденности.

- Угроза? Досманская империя* – это не просто угроза, дитя. Это – гигант, на чьей милости мы балансируем над пропастью. Карл и его «ястребы»** кричат о силе, но они не понимают, с чем играют. Или не хотят понимать.

Он наклонился ближе, понизив голос до шепота, хотя в карете кроме них никого не было.

- Во-первых, магия. Не та, что наши скромные алхимики колдуют в лабораториях. У них – истинная сила древних. Стихийна магия, – с благоговением произнес отец.

Да, стихийная магия магам Ассурии была недоступна. Впрочем, никто не слышал о том, что она была доступна еще кому-то. Алхимия, эзотерика, астрология, некоторые редкие артефакты… Не более.

Ходили слухи, что маги востока могут обуздать стихийную магию, но насколько эти слухи были правдивы, точно никто не знал…

- Маги Халифата могут призывать джиннов из песков, насылать песчаные бури, иссушающие целые армии, читать мысли за версту. Их артефакты – легендарны, – продолжал отец, а я внимательно слушала. Папа редко говорил со мной на такие темы. Тем ценнее был разговор. – Противостоять этому грубой силой? Самоубийство. Во-вторых, Ресурсы. Весь огненный камень, без которого гаснут наши печи, вянет металл и замирают кузницы? Идет с востока. Лунное серебро для лучших клинков и оберегов? Только их копи. Целебные травы пустыни, спасающие от чумы? Их монополия. Перекрыть торговые пути – значит обречь Ассурию на голод, холод и болезни за считанные месяцы. В-третьих, армия. Превосходит не просто числом – умением. Их конные лучники не знают равных, их лазутчики проникают куда угодно, их крепости в пустыне – неприступны. А их флот...

Папа сжал кулаки.

- Они могут заблокировать все наши порты в считанные дни. Мы – муха перед слоном, Корделия. Муха, зависящая от того, захочет ли слон ее раздавить или нет.

- Но тогда... тогда мир – единственный выход? – прошептала я, потрясенная масштабом угрозы.

- Мир? – отец безрадостно усмехнулся. – Не просто мир, дитя. Хрупкое равновесие, построенное на знании и уважении. Вот почему Этьен – не просто мудрец, а ключ к нашему выживанию. Только он по-настоящему понимает их. Не как варваров, а как цивилизацию с древними законами чести, сложной иерархией, где оскорбление даже шейха смертельно, а подарок, поданный не той рукой, может сорвать переговоры. Он знает их язык не только слов, но и жестов. Знает, что для них «терпение» – не слабость, а добродетель, а «слово, данное под тремя лунами» – нерушимо. Он годами выстраивал мосты доверия, нить за нитью. Его трактаты о востоке – не забава, а стратегическое оружие Ассурии. Карл же...

Голос отца сорвался от горечи.

- Карл своим высокомерием, своими угрозами «показать им», своими требованиями немедленных уступок может разрушить десятилетия работы одним неосторожным посланием. Для Досманской империи он – наглый щенок, лающий на льва. И если Совет вручит ему власть...

Он не договорил, но я поняла. Это будет не война. Это будет казнь.

- Но разве Халифат не зависит от нас? – попыталась я найти хоть что-то в качестве контраргумента, вспоминая лекцию. – Профессор говорил о взаимной выгоде торговли...

- Зависит? – отец покачал головой. – Они выбирают торговать с нами. У них есть другие пути, другие партнеры. Мы для них – удобный, но не единственный рынок. А для нас восток – воздух. Без их камня гаснут наши горны. Без их серебра тупеют наши мечи. Без их трав умирают наши дети. Баланс катастрофически хрупок, Корделия. И только мудрость Этьена, его умение говорить на их языке уважения, удерживает чаши весов в равновесии. Его путь – не трусость, а высшая форма мужества и ответственности. Но... – его голос стал тише, полным безнадежности. – ...его голос тонет в криках Карла о «свежей крови» и «скорых победах». Людям проще поверить в силу кулака, чем в силу слова и знания. Они не видят пропасти.

Карета остановилась у нашего дома. Знакомый фасад казался теперь не убежищем, а хрупким укрытием перед надвигающейся бурей.

Отец помог выйти. Его рука дрожала.

- Дитя мое, – прошептал он, уже на пороге, глядя на меня с безмерной тревогой. – Будь осторожна вдвойне. Карл де Монфор – не просто опасный поклонник. Он – олицетворение той безрассудной силы, которая может сжечь мосты в Халифат и погубить нас всех. А твоя красота, твой ум... твоя непохожесть на этих кукол... – он не нашел слов, лишь сжал мою руку. – Они сделали тебя мишенью. Помни о востоке. Помни, что ставки – жизнь королевства.

Глава 9

Каково же было наше удивление, когда мы не получили ни одного предложения и визита кавалеров на следующий день после бала. Хотя слуги то и дело таскали букеты цветов и подарки.

Разъяснилось всё быстро. Около дома стояли военные, которые разворачивали мистров у ворот, не разрешая сделать визит, передавая только подарки и цветы. Карл был против того, чтобы я принадлежала кому-то другому.

О чем недвусмысленно говорила его записка, приложенная к самому шикарному букету и подарку – гарнитуру из колье, серег и браслета с зелеными сапфирами травянистого оттенка под цвет моих глаз.

«Ваше сердце и ваша жизнь будут принадлежать только мне. Я заберу вас во дворец после коронации. А пока готовьтесь. Каждый день я буду радовать вас подарком, который понадобится вам при дворе. Ваш друг Карл».

Вот это наглость! Раздраженно и восхищенно восклицала я. Восхищалась я не тому, что происходит, конечно. А вот этой раздражающей, но такой привлекательной наглости. Это надо ж быть таким уверенным в себе.

«После коронации», – фыркнула я. Он даже не сомневается в том, что станет королем! И что имеет право играть чужими судьбами. Например, моей.

Да еще так уверен, что я стану его! Наверняка думает, что я об этом только и мечтаю, ночей не сплю. Вот ведь… солдафон непробиваемый.

Я раздраженно меряла шагами гостиную и искала выход из этой ситуации. Этьен должен взойти на престол хотя бы только для того, чтобы щелкнуть его по носу. Но что мне делать сейчас?

Определенно точно стоило вернуть ему гарнитур. Что я и попыталась сделать через приставленных им к моему дому военных. На что получила категоричный отказ.

- Это невозможно. Мы не уполномочены – раз. Это оскорбление, которое вам не простят – два. Подумайте о своем отце, мистрис. Или, может, все дело в том, что вы хотите вернуть подарок лично?

И меня наградили понимающей насмешливой улыбкой.

- Нет, не хочу, - холодно ответила я.

Я точно не хочу встречаться с Карлом лично.

Молодой красивый военный пожал плечами и перевел взгляд с меня вперед перед собой.

- Тогда получайте удовольствие, – равнодушно посоветовал он.

Чем выбесил еще больше. Удовольствие! Они действительно думают, что все женщины мечтают оказаться в объятиях Карла.

Я посверлила блондина недовольным взглядом, но он лишь насмешливо скосил на меня свои яркие голубые глаза и тут же принял постный вид.

- Детка, что происходит? – испуганно спросила Марта, прижимая руки к груди.

Вот что мне ей ответить? Мне выпала великая честь понравится Карлу де Монфору, который хочет сделать меня своей любовницей и запрещает выходить замуж? Радуемся и танцуем, Марта?

Как же все это ужасно унизительно!

Хотя по правде говоря, роль фаворитки короля никогда не считалась унизительной, скорее наоборот.

Но Карл не король, а я не все! И меня не прельщает стать любовницей Карла. Будь он хоть король, хоть генерал.

У него полно желающих, пусть из них выбирает.

Я кипятилась и никак не могла найти подходящий ответ для Марты. Но и не успела. Оповестили о приходе Изабель, Жюли и Одри.

- Марта, милая, пожалуйста, - схватила я служанку за руки. – Через полчаса приди и позови меня. Скажи, что мне срочно надо куда-то… придумай что-нибудь…

Последнее я уже шептала, чтобы не услышали девочки, входящие в гостиную.

- Корделия! Что происходит? – набросились они на меня.

- Ты вчера так быстро убежала с бала!

Я вымученно улыбнулась и стала отвечать на вопросы.

- И что его в тебе привлекло? – обиженно спросила Жюли, после того как я кратко рассказал свою версию событий.

Она состояла в том, что Карл пригласил меня на танец, у нас был вежливый, ничего не значащий разговор, а потом мы с отцом уехали домой, так как устали.

А вот то что происходило сегодня, я бы не смогла скрыть, даже если бы девочки сами не стали свидетелями происходящего у моего дома. Сплетни разлетаются быстро. Наверняка отверженные женихи не станут скрывать то, что произошло сегодня. Что подтвердила и Изабель.

- По дороге я встретила Пьетро де Шарля, он сказал мне очень странную вещь – что Карл выставил заслон у дома Корделии и от его имени дают отворот поворот всем приезжающим свататься к Корделии. Так это правда?

- К сожалению. Я сама об этом узнала лишь полчаса назад и нахожусь в недоумении. Сама ничего не понимаю, – сказала я осторожно.

Одри бросила на меня пристальный оценивающий взгляд. Не поверила.

Впрочем, Жюли и Изабель тоже не спешили верить.

- Ты согласилась стать любовницей Карла? Иначе зачем ему все это делать? – подозрительно спросила Жюли.

- Нет, не соглашалась, – оскорбилась я. – Жюли, думай о чем говоришь.

- А что такого? Ты так говоришь, как будто это оскорбительно, – обиделась она.

- Это и есть оскорбительно, – холодно сказала я.

- Да брось. Каждая женщина в Ассурии мечтает об этом. Одна Корделия не такая. Или ты о своем старике мечтаешь? – ядовито сказала Жюли.

И получила замечания даже от подруг.

- Зачем ты так, Жюли? Корделия не обязана влюбляться в Карла, только потому что в него влюбляются все, – сказала Одри. И повернулась ко мне: – Что ты тогда собираешься делать?

- Я не знаю, – простонала я, закрыв лицо руками. – Сейчас я в отчаянии. Я надеюсь только что кто-то или что-то отвлечет его, он успокоится и забудет обо мне.

- Ну ты и дура, – припечатала меня Жюли.

- Тут я согласна с Жюли, – согласилась Изабель. – Надо пользоваться возможностями. Если Карл в тебя влюбится, ты станешь второй во дворе после королевы.

- Кто говорит о любви? – посмотрела я на Изабель. – Вы постоянно ставите мне в вину, что я наивная. Но сейчас наивностью несет от вас. Вы серьезно думаете, что Карлом кто-то может управлять или манипулировать? Вы его вчера видели?

Я посмотрела на каждую по очереди. И впервые вызвала смущение на их лицах.

- Карл отметил только тебя. Он вчера покинул бал сразу же после вашего с мистром Арманом отъезда, сославшись на государственные дела. Даже не потанцевал ни с кем. Ты единственная дебютантка, которой он оказал внимание. Это что-то да значит, – заметила тихо Одри.

Глава 10

После бала прошли три недели. Моя жизнь вошла в обычную колею, кроме одного. Кордон свой Карл от моих дверей снял – ведь он уже дал всем понять, что я «занята им». Такие сведения разносятся по гостиным очень быстро. Но подарки от Карла я получала каждый день, как он и обещал. И даже моя записка, переданная через посыльного, в которой я просила больше не присылать подарки и забрать уже имеющиеся, положение не изменило.

Он ответил лаконично: «Цените знаки расположения вашего искреннего друга, Корделия. А я тороплю момент встречи с вами. Уже скоро, Корделия. Молитесь за меня».

Нет уж, молюсь я за Этьена. И, кажется, бог услышал наш молитвы.

Солнечный свет, необычайно яркий для первых дней ассурийской зимы, заливал гостиную дома. Он играл в хрустальной вазочке с первыми, дорогостоящими оранжерейными подснежниками – подарком от соседа, вдруг ставшего необычайно любезным.

Воздух звенел не от музыки, а от ликования, пусть пока сдержанного, но ощутимого. Я не могла усидеть на месте. Перебирала книги на полке, поправляла вазочку, подходила к окну – все движения были легкими, порывистыми, как у птицы перед полетом.

- Папа, ты уверен? Ты точно уверен? – в очередной раз повернулась я к отцу, который сидел в своем кресле с непривычно спокойным выражением лица.

На коленях у него лежал свежий выпуск «Столичного Вестника». Заголовок гласил: «Совет склонился к мудрости: Его Светлость герцог Этьен де Верн – фаворит в гонке за троном!»

Папа улыбнулся, и в его глазах светилось давно забытое облегчение, смешанное с гордостью.

- Уверен, дочка. Источник... самый что ни на есть надежный. Из канцелярии самого архивариуса Мелвина, – он постучал пальцем по газете. – Голоса разделились, но перевес значительный. Старая гвардия, ученые, торговцы – все понимают, что сейчас не время для авантюр. Особенно после... – его голос слегка дрогнул, и он кивнул в сторону дворца, шпили которого виднелись вдалеке. – ...после кончины короля Адальберта. Мир его праху. Старый король тянул из последних сил, но болезнь... – отец махнул рукой, отгоняя тень печали. – Теперь главное – стабильность. И Этьен – гарант этой стабильности. Особенно перед лицом востока.

Я подбежала к креслу, опустилась на корточки рядом и положила голову отцу на колени.

- Значит, будет мир? – прошептала я. – Настоящий мир? Он же сможет договориться с Халифатом? Укрепить те мосты, о которых говорил? Остановить эти безумные поборы на армию, которая только злит восточных соседей?

- Он единственный, кто может это сделать, Корделия, – твердо ответил отец, гладя меня по волосам. – Он знает их язык, их обычаи, их гордость. Он понимает, что сила Ассурии сейчас – не в клинках, а в дипломатии и надежных торговых путях для того самого огненного камня и лунного серебра. Карл де Монфор со своими криками о «сильной руке»... – отец поморщился. – ...он лишь ускорит катастрофу. Но Совет, слава небесам, это понял. Этьен не разгневает Халифат. Он найдет слова.

- А я... – я подняла лицо, и в глазах загорелись искорки давней мечты. – Может быть... может быть, теперь откроют новые стипендии в Академии? Карлу будет не до меня, и я пойду учиться?

Отец рассмеялся добрым, теплым смехом.

- Дитя мое, с новым королем-философом все возможно! Мирное время, мудрый правитель... Кто знает? Может, и двери Академии распахнутся шире. Ты могла бы...

Он замолчал, увидев, как глаза загорелись таким ярким светом, что стало ясно: для меня это не просто «могла бы». Это было воздухом, которым я мечтала дышать. Он сжал мою руку.

- Сначала коронация. Сначала утверждение Совета. Но да... ветер перемен дует в наши паруса. Ветер разума и надежды.

Мы так и сидели долго-долго, в лучах зимнего солнца, озаренные общим счастьем и верой в будущее, где мудрость Этьена защитит Ассурию от восточного гиганта и откроет новые пути для таких, как я. Казалось, тени последних месяцев рассеялись без следа.

Объявление о том, кто станет следующим королем, было решено огласить через неделю после смерти короля Адальберта.

Тронный зал Королевского дворца был переполнен. Под высокими сводами, расписанными фресками былых побед, гудел напряженный гул сотен голосов. Воздух был густ от запаха воска, дорогих духов, пота и тревожного ожидания.

Здесь собралась вся элита Ассурии: члены Совета Старейшин в мантиях с гербами родов, высшее духовенство в парчовых облачениях, генералитет в сияющих мундирах, знать всех мастей.

И высшие представители двух конфессий религии Солнцеликого тоже были тут.

В Ассурии церковь Карста и Орден Мормориз (Путь чащи) не конфликтовали. Во всяком случае открыто. Аристократы, посещавшие церковь Карста, считали недостойным обращать внимания на «суеверную» религию горожан, крестьян, обедневшего дворянства – тех, кто отрезан от академий и ресурсов Карста. А простые люди довольствовались простыми и понятными постулатами Ордена Чащи, как его проще называли в народе.

Церковь Карста была для элитарного слоя общества – со всеми своими строгими и сложными ритуалами, церемониями и иерархией. Магия по ее учению – божественный дар, проявленный через сложный порядок. Карст монополизировал «высокую» магию, объявив ее сложнейшим искусством, требующим академий, ресурсов и ритуалов.

Путь чащи же создавал иллюзию доступности к богу (в церкви Карста к богу можно было обратиться только через посредника – священнослужителя), к магии – примитивной, через обереги, ведовство, обращение к природе, гадания, знахарство. Они видели в последователях церкви Карста надменных господ, оторванных от реальной жизни, чья магия им недоступна и не нужна.

Но так как сходились в главном – поклонению Солнцеликому и отношению к магии, как к ритуальному/обрядовому действию, то в открытые конфликты не вступали. У каждой конфессии были свои прихожане и дел невпроворот.

Сегодня Верховный Пастырь – глава церкви Карста, и Первый Хранитель корней чащи – глава ордена Мормориз, даже стояли вместе и что-то оживленно миролюбиво обсуждали.

Глава 11

Все взгляды устремились к группе старейшин в центре. Архивариус Мелвин, исполнявший роль глашатая, сделал шаг вперед. Его лицо было торжественным и спокойным.

Он развернул пергамент с огромной печатью Совета.

- После долгих совещаний, взвешивания заслуг и потребностей королевства в сей трудный час, – начал он, и голос его звенел уверенностью, – Совет Старейшин единодушно признал наивысшую мудрость, непоколебимую честность и глубокое понимание нужд Ассурии и ее соседей... – он сделал паузу, и в зале замерло дыхание.

Я впилась ногтями в ладонь отца.

- ...в Его Светлости герцоге Этьене де Верне!

Взрыв! Не аплодисментов, а мощного, всеобщего вздоха облегчения и одобрения. Ропот радости пронесся по залу.

Многие лица просияли. Граф де Вольф, стоявший недалеко от группы военных, сжал губы, но кивнул – даже он, казалось, принял неизбежное.

Я почувствовала, как по щекам катятся слезы радости. Сжала руку отца – он ответил мне крепким, дрожащим пожатием. Свершилось! Мир, знания, спасение от восточной угрозы... Все было возможно!

Когда его имя прозвучало, герцог не изменился в лице, лишь слегка склонил голову в знак признательности. Казалось, он готов сделать шаг вперед, к трону, чтобы принять бразды правления, как того ожидали все.

Архивариус Мелвин улыбнулся Этьену и жестом пригласил его подняться на возвышение. Зал затих вновь, ожидая первой речи нового короля.

Этьен медленно поднялся на ступеньку. Он окинул взглядом зал – взглядом спокойным, глубоким, полным той самой мудрости, за которую его избрали. Он открыл рот, чтобы говорить...

И тут случилось невообразимое.

Вместо слов благодарности или клятвы верности королевству, Его Светлость герцог Этьен де Верн склонился в глубоком, почтительном поклоне... не перед троном, а перед Советом и собравшейся знатью.

- Высокочтимые Старейшины, Верховный Пастырь и Первый Хранитель, достопочтенные мистры и мистрис, – его голос, обычно такой уверенный, звучал чуть приглушенно, но отчетливо слышно в гробовой тишине, – Я бесконечно тронут оказанным мне высоким доверием. Признание моих скромных заслуг перед королевством глубоко меня трогает. Однако...

Он выпрямился. В его глазах, обращенных не к трону, а куда-то вдаль, за стены зала, читалась нечеловеческая печаль и непоколебимая решимость.

- ...однако я вынужден... отказаться. От столь высокой чести и тяжкого бремени короны Ассурии.

Тишина. Абсолютная, оглушающая.

Казалось, даже факелы перестали потрескивать.

Сотни лиц замерли в немом вопросе, в шоке, в непонимании.

Кто-то ахнул. Кто-то выронил веер. Граф де Вольф резко поднял голову, его глаза сузились.

Я же почувствовала, как земля уходит из-под ног.

Я не могла поверить ушам. Может, мне послышалось? От волнения.

Ведь не мог же Этьен… тот Этьен, которого я «знаю», отказаться? От короны? От спасения Ассурии? От всего, о чем мы мечтали?

Я впилась взглядом в Этьена, ища хоть намека на шутку, на ошибку. Но его лицо было каменным от печальной решимости.

- В этот критический для королевства час, – продолжал Этьен, его голос набрал силу, но в нем не было ни капли сомнения, – когда необходимы решительность, энергия и несгибаемая воля к действию, я вижу лишь одного человека, чьи качества отвечают этому вызову. Человека, полного сил, пользующегося доверием воинства, готового вести Ассурию вперед смело и без колебаний.

Он повернулся и поднял руку, указывая в сторону группы, где стоял Карл де Монфор.

- Я поддерживаю кандидатуру и призываю Совет и всех верных сынов Ассурии отдать свои голоса Его Светлости герцогу Карлу де Монфору! Я уверен, именно он – солнце будущего, в лучах которого наше королевство обретет новую силу и славу!

Гул. Сначала робкий, недоуменный, потом нарастающий, как грохот обвала. Шок сменился возмущением, криками, вопросами.

Люди переглядывались, не веря своим ушам.

Этьен де Верн... отказался? И поддержал... Карла де Монфора?

Это безумие! Предательство собственных идеалов!

Я стояла, окаменев. Мир вокруг потерял краски и звуки. Я видела только Этьена, спускающегося со ступени, его спину, прямую и непоколебимую, и... Карла. Карла де Монфора, который вышел вперед.

На его лице не было удивления. Была торжествующая, хищная усмешка, едва сдерживаемая, и в его красно-карих глазах, мельком скользнувших по толпе, читалось глубокое, ледяное презрение.

Презрение к этим «старикам», к их мудрости, к их шоку. Презрение к самому Этьену за его «слабость». Он принял «поддержку» как должное, как неизбежную капитуляцию.

- Почему? – прошептали мои губы, но звука не вышло.

Это был немой крик души, разбивающейся о камень непостижимого предательства.

Почему? Почему он отказался? Почему отдал власть этому... этому разрушителю?

Почему предал их всех? Предал мою веру, мои мечты об Академии. Общую надежду на мир с востоком?

Горечь, острая и жгучая, как яд, подступила к горлу. Мир, только что сиявший надеждой, рухнул в одночасье, погребя под обломками все светлое.

Я смотрела в спину Этьена, уходящего в толпу, и видела торжествующую улыбку Карла, поднимающегося к пустующему трону.

- Почему?! – эхом отозвалось в онемевшем сознании, не находя ответа.

Только ледяная пустота и щемящее чувство непоправимой потери.

Глава 12

Траурные драпировки сменились на алое золото.

Гул недовольства и недоумения после отказа Этьена был заглушен громом фанфар и строгими аккордами коронационного гимна.

Тронный зал преобразился: теперь он сиял, как драгоценная шкатулка. Все было пышно, богато, безупречно отрепетировано. Но под этой позолотой и блеском дышало холодом. Воздух был ледяным, несмотря на сотни тел и горящие факелы.

Карл де Монфор стоял перед троном. В тяжелом, расшитом черным золотом и кроваво-рубиновыми камнями коронационном облачении.

Его поза была безупречной – прямая спина, высоко поднятая голова, взгляд, устремленный поверх толпы, в некое величественное будущее, которое видел только он. Образ абсолютной, неоспоримой силы и решимости.

Ни тени сомнения, ни капли смирения перед бременем власти. Только властная уверенность, граничащая с вызовом.

Верховный Пастырь возложил на его каштановые волосы тяжелую золотую корону Ассурии. Для Карла это был не венец мудреца, а шлем воина-победителя. Первый Хранитель вручил скипетр. Который должен был бы стать жезлом справедливости, а стал символом карающей мощи.

Карл принял их с привычной, почти небрежной уверенностью, как берут оружие.

Когда он обернулся, чтобы сесть на трон, его глаза, властные и пронзительные, как клинки, медленно скользнули по залу.

Стоя где-то у колонны и прижавшаяся к отцу, я почувствовала, как этот взгляд зацепил меня.

На мгновение наши взгляды встретились сквозь толпу. В его глазах больше не было прежней хищной насмешки. Был бездонный, властный океан обещания.

Он видел меня, и этот взгляд победителя говорил яснее слов: «Я здесь. Я у власти. И твоя очередь скоро придет».

Меня бросило в дрожь, ледяную, пронизывающую до костей, несмотря на духоту зала. Я отвела взгляд, чувствуя, как сердце бешено колотится от животного страха. Это не было волнением. Это был ужас перед грядущим.

Словно ища спасения, мой взгляд нашел Этьена. Он стоял среди придворных, чуть в стороне, у окна. Не в первых рядах, как полагалось бы главному советнику или отцу нации, а почти на задворках.

Его темный камзол казался траурным пятном на фоне всеобщего ликования (или притворного ликования). Он смотрел не на Карла на троне, а куда-то вдаль, за витражное окно, на свинцовые зимние тучи.

Его лицо было спокойным, но в этой отстраненности было что-то потустороннее. Он выглядел как иностранец, случайно затерявшийся на чужом празднике, человек, чьи мысли и душа уже были далеко – там, на востоке, куда он так стремился или куда его изгоняли. Он был живым призраком ушедшей надежды.

Карл поднял скипетр. Зал взорвался вымученными, громкими, но холодными овациями.

- Да здравствует король Карл Второй! – гремело под сводами.

Но мне слышалась в этом крике не радость, а льстивый вой придворных, уже приспосабливающихся к новой, жестокой реальности. Ледяное дыхание новой эры – эры силы, а не разума, эры страха, а не надежды – окутывало зал, дворец, все королевство. И этот холод шел прямо с трона, где восседал наш новый, ужасающий король.

Через несколько дней, на рассвете, когда столица еще спала, оттирая вчерашние коронационные пиры, у скромных восточных ворот собралась небольшая группа.

Пара крытых повозок для багажа, конный эскорт из десятка стражников с бесстрастными лицами – вот и весь кортеж посла Ассурии в Досманскую империю, бывшего фаворита нации, профессора и герцога Этьена де Верна.

Ни пышных проводов, ни толп благодарных граждан. Только чиновник из канцелярии министерства иностранных дел с бумагами, да пара любопытных разносчиков.

Его семья поедет позже, когда соберет все необходимое для долгой дороги, и будет путешествовать в комфортабельных условиях. Им некуда было торопиться. В отличие от самого герцога.

Его Светлость уже сидел в седле своего выносливого восточного скакуна. Он был одет в практичную дорожную одежду теплых песочных тонов, более подходящую для пустыни, чем для ассурийского утра.

Его взгляд был направлен на восток, на дорогу, уходящую в предрассветную морозную дымку. Лицо его, освещенное первым бледным лучом, казалось усталым, но спокойным и сосредоточенным.

Печаль, виденная в тронном зале, уступила место решимости. Он сделал то, что должен был сделать. Теперь его путь лежал туда, где он, возможно, еще мог быть полезен.

Мы с отцом не могли не прийти. Я стояла в тени высокой городской стены, завернувшись в темный плащ, рядом с молчаливым, осунувшимся отцом. Наблюдали издалека, не смея приблизиться.

Этьен кивнул чиновнику, отдал тихий приказ. Кортеж тронулся. Всадники и повозки медленно двинулись под арку ворот.

В этот момент Этьен обернулся. Его взгляд скользнул по стенам, по башням, по спящим крышам столицы – прощальный, но не ностальгический. И затем он увидел нас в тени стены.

Он не улыбнулся. Лишь на мгновение задержал на нас взгляд. Взгляд был глубоким, печальным, полным немого извинения и... предостережения?

Он слегка склонил голову, жест человека, уже мысленно живущего в другой реальности. Потом резко развернул коня и исчез под темной аркой ворот, скрываясь в предрассветной дымке, уходящей на восток.

Мы стояли, пока последний всадник не скрылся из виду, пока ворота не захлопнулись с глухим, окончательным стуком. Звук эхом отозвался в пустой тишине утра.

- Пошли домой, дочь, – тихо сказал отец.

Его голос звучал глухо, как у человека, потерявшего голос от крика. Я взяла его под руку, и мы медленно побрели по пустынным утренним улицам.

Дома было тихо. Слишком тихо. Пустота была физически ощутимой. Казалось, из комнат ушел свет, ушла надежда, ушел сам воздух, которым можно было дышать полной грудью.

Я подошла к окну, где стояла та самая вазочка с оранжерейными подснежниками – символ недавней, такой яркой надежды. Но цветы... Цветы вяли. Нежные белые лепестки поникли, потеряли упругость, края их начали буреть и закручиваться. Они умирали, несмотря на воду в вазе, несмотря на зимнее солнце за окном.

Глава 13

Смерть пришла стремительно и безжалостно, как удар кинжала в спину.

Папа не проснулся однажды утром. Врач, вызванный перепуганной Мартой, лишь развел руками: сердце. Слишком много тревог, слишком много безысходности, слишком тяжела оказалась «Зима Карла» для его старого, измученного сердца.

Дом погрузился в глухую, давящую тишину, нарушаемую лишь тиканьем часов да сдавленными всхлипываниями слуг.

Я сидела на краю кровати отца, на которой уже не было его тепла.

Слез не было. Было онемение.

Мир потерял цвет, звук, смысл. Руки лежали на коленях, бессильные и холодные. Глаза смотрели в пустоту, не видя знакомых стен комнаты. Ощущение нереальности было таким сильным, что казалось – вот-вот откроется дверь, и войдет отец, устало улыбнувшись, спросит о моих делах...

Но дверь оставалась закрытой.

Пустота была единственной реальностью.

Я потеряла все: самого близкого человека, единственную опору, защиту, друга. И эта потеря была физической болью в груди, холодным камнем на месте сердца.

Похороны прошли в атмосфере всеобщей нервозности и фальшивой торопливости. Немногие пришедшие – соседи, коллеги по канцелярии – были сдержанны, их соболезнования звучали глухо, глаза бегали.

Новый король, Карл, требовал бодрости и действия; траур по мелкому чиновнику казался неуместным в его «новой, сильной Ассурии». Гроб опустили в промерзлую землю под скупой снежок.

Я стояла у края могилы, закутанная в черное, неподвижная, и не чувствовала холода. Чувствовала только зияющую бездну внутри себя и вокруг.

Именно здесь, у могилы, ко мне подошел он. Человек плотного телосложения, с лицом, на котором вечная недовольная гримаса боролась с попыткой изобразить приличествующую моменту скорбь.

Годфруа. Кузен моей покойной матери, которого я видела от силы дважды в жизни на больших семейных сборищах. Он был мелким судейским чиновником, известным скорее своей алчностью и умением извлекать выгоду, чем родственными чувствами.

- Племянница, – его голос был громковат для кладбищенской тишины. Он схватил меня за локоть, заставив вздрогнуть от неожиданного прикосновения. – Тяжелая утрата, тяжелая. Арман был... был хорошим человеком.

Слова звучали фальшиво. Как и все в нем.

- Но жизнь продолжается. Теперь ты осталась одна, сирота. Я, как твой ближайший родственник по материнской линии, беру тебя под свою опеку. Завтра приду обсудить дела. Надо будет имущество описать, долги посмотреть... – он бросил быстрый, оценивающий меня взгляд. – Не беспокойся, я все устрою. Как положено.

Я едва его слышала. Слова «опека», «имущество», «долги» отскакивали от онемевшего сознания, как горох от стены. Рефлекторно кивнула, выдернула руку из его цепкой хватки и снова уставилась в темную яму могилы.

Мне было не до него. И не до будущего. Ни до чего. Я была пустой скорлупой, брошенной в бушующее море.

Годфруа, фыркнув от моего молчания, отошел, уже о чем-то оживленно шепчась с храмовником, получавшим плату за отпевание.

Дни после смерти отца текли, как густая, серая смола. Горе обволакивало плотным коконом, заглушая внешний мир.

Приглашение на королевскую свадьбу, пришедшее на мое имя в тяжелом конверте с королевской печатью, я отложила не глядя. У меня траур. Мне было все равно.

Слова «король Карл», «свадьба», «принцесса Греннивера» мелькали в разговорах встревоженной Марты или в заголовках газет, которые приносил Годфруа (и тут же начинал подсчитывать, сколько могло стоить приглашение на такое событие), но не долетали до онемевшего сознания. Мой мир был размером с гроб отца и пустотой дома.

Карл все еще присылал подарки, какие-то дорогие вещи, но я их даже не открывала. Велела складывать в пустой комнате.

Он также иногда присылал мне короткие записки. В том числе и соболезнования по случаю смерти отца. Уведомил, что расходы похорон взял на себя. И опять обещал, что скоро заберет меня во дворец.

Второй раз за всё время я написала ему обратное письмо, с просьбой оставить меня в покое из уважения к моему горю. На что получила ответ в его духе: «Хорошо, но ненадолго. Пока я сам не решу кое-какие дела. Я не дам вам похоронить себя в своем горе. Жизнь продолжается, мой дружочек, и скоро мы познаем счастье. Ваш друг Карл».

Именно Годфруа, с его неистребимой жаждой приобщиться к «важным событиям» (и, возможно, урвать крохи с королевского стола), уговорил – скорее, приказал Марте:

- Выведи мистрис. Пусть воздухом подышит. А то совсем зачахнет в четырех стенах.

Марта, сердобольная и напуганная родственником, почти силой вывела меня из дома в погожий, но все еще холодный полдень.

Попытка пройтись по тихим улицам провалилась. Город бушевал.

Флаги, гирлянды, пьяные крики, музыка, доносящаяся отовсюду. Толпы народа в лучших одеждах заполонили улицы, ведущие к Королевской площади и собору.

Воздух был пропитан запахом жареного мяса, дешевого вина и всеобщей, истерической радостью.

- Что... что происходит? – глухо спросила я, впервые за дни по-настоящему очнувшись от ступора.

Гул толпы бил по ушам, яркие краски резали глаза, привыкшие к траурному черному и серым стенам дома.

Марта схватила меня за руку, пытаясь удержать от толчков.

- Да как же, мистрис Корделия! Свадьба! Королевская свадьба! Сегодня же венчание и пир! – она смотрела на меня с изумлением. – Вы же приглашение получали! Хоть и в трауре... но весь город гуляет!

Я медленно кивнула, в памяти всплыл тяжелый конверт.

- Да... что-то... – я попыталась собрать мысли. – Он же... Король Карл... он действительно развелся с женой Аннабель?

Вспомнила я разговор с Одри еще задолго до коронования.

- Ах, мистрис Корделия! – Марта аж привстала на цыпочки, ее глаза загорелись сплетничающим огоньком. – Той-то он дал отставку! В самый монастырь Святой Клары упек, бедняжку! Месяц назад!

Марта понизила голос, озираясь, но в общем гуле ее и так едва было слышно.

Глава 14

Прошло несколько дней после кошмарной свадьбы, но ледяной ужас от взглядов Карла и Юлианы не отпускал.

Я сидела в гостиной, пытаясь читать любимую книгу отца – но тщетно. Слова расплывались перед глазами. В доме стояла гнетущая тишина, нарушаемая лишь тяжелыми шагами Годфруа, который уже хозяйничал здесь, как у себя, перебирая бумаги и бормоча о «непомерных обязательствах».

Дверь резко распахнулась без стука. Вошел Годфруа. Но сегодня его обычная недовольная гримаса сменилась странной смесью напряженного страха и подобострастного возбуждения. Он потирал руки, его маленькие глазки бегали.

- Племянница! Сидишь? – его голос звучал громче и выше обычного. – Новости! Великие новости! Ты... ты не поверишь! Честь какая выпала! Честь, о которой любая девчонка в королевстве мечтает!

Он подошел слишком близко, его дыхание пахло вчерашним хмелем и чем-то кислым.

Я медленно подняла на него глаза. В его тоне, в его взгляде было что-то... омерзительно знакомое. Как у торговца, выгодно сбывающего товар.

- Что... что случилось, мистр Годфруа? – спросила тихо, чувствуя, как холодеет внутри.

Он расставил руки, изображая восторг, но в его глазах читался животный страх.

- Король! Сам король Карл! – он чуть не захлебнулся от значимости момента. – Изволит обратить на тебя свое высочайшее внимание! – Годфруа сделал паузу для драматического эффекта, но я уже знала. Знала, что сейчас скажет. – ...и назначил тебя своей фавориткой! Вот оно! Величайшая честь! Ты теперь под самой высшей рукой в королевстве!

Воздух вырвался из легких, как от удара. Физическая тошнота подкатила к горлу. Мир поплыл.

Фаворитка. Слово звучало как приговор, как клеймо.

Общедоступная собственность короля. Игрушка. Пешка. Точно как его бывшая жена Аннабель.

Унижение было таким острым, что я вжалась в спинку кресла, пытаясь сдержать дрожь.

- Нет... – вырвалось хриплое. – Нет, я... я не могу... Я в трауре... Отец...

Я искала любую соломинку.

Подобострастие мгновенно испарилось с лица Годфруа. Его лицо исказилось злобной досадой и страхом.

- Траур? Отец? – он фыркнул с презрением. – Какие глупости! Траур трауром, а королевская воля – закон! Ты думаешь, король спрашивает? Он приказывает!

Годфруа наклонился, его лицо оказалось прямо напротив моего. Запах страха и пота стал осязаем.

- И слушай сюда, девчонка, и слушай внимательно! – он понизил голос до угрожающего шепота. – Твой покойный папаша... он был нечист на руку. Долги! Огромные долги! Казначейству! Тем самым людям, которые сейчас очень близки к королю!

Он ухмыльнулся, видя, как бледнеет мое лицо.

- Я, как твой опекун и добрый родственник, пока что... прикрывал тебя. Но если король узнает, что ты... отказываешься от его милости... – он сделал многозначительную паузу. – ...то эти долги всплывут. Немедленно. А за долги казне – не просто тюрьма, племянница. Конфискация. Позор. Твое имя будет в грязи. Имя твоего отца – тем более. Нищая и опозоренная дочь вора – вот что ты будешь. И никому ты не будешь нужна. Ни здесь, ни на краю света. Дом этот продадут. Слуги будут уволены. Твоя Марта пойдет побираться на старости лет.

Он выпрямился, снова пытаясь придать лицу значительное выражение.

- А так... Будешь при короле! Под защитой! Долги? Король милостиво спишет, я уж позабочусь! Ты и семья наша – в почете! Красивые платья, драгоценности... – он махнул рукой, изображая роскошь. – Выбора у тебя нет, Корделия. Никакого. Или фаворитка короля, или тюрьма и позор для тебя и памяти отца. Решай. Но знай – король ждать не любит.

Я смотрела на него, не видя. Его слова – о долгах, о воровстве отца (ложь, конечно, но Годфруа – а вернее Карл, ведь кузен матери действовал в его интересах – мог сделать это правдой), о позоре – добили.

- У меня есть подарки Карла. Они дорогие. Ими можно покрыть долги, - сказала я.

- Продать подарки короля?! – ужаснулся он. – Ты думаешь, что говоришь, Корделия?! Этим ты оскорбишь Его Величество. Навлечешь гнев на всю нашу семью. Какое бы у тебя тяжелое положение не было, подарки короля неприкосновенны.

Я была с ним не согласна. Но я видела, что он останется непреклонен. Ему это невыгодно. Ему выгодно, чтобы я стала фавориткой короля, чтобы получить от него милость. И он сделает для этого всё.

Угроза опозорить память отца была последним гвоздем в крышку моего сопротивления. Я была в ловушке. Ловушке, созданной алчностью Годфруа, долгами отца (реальными или мнимыми – неважно) и безжалостной волей Карла, который даже не утрудился спросить, а просто назначил, как назначают должность.

Мое тело, моя жизнь стали предметом политической и финансовой сделки.

Я почувствовала, как внутри что-то окончательно ломается, гаснет. Голова тяжело упала на спинку кресла. Слез не было. Была только пустота, глубже, чем после смерти отца. Пустота капитуляции.

- Хорошо, – прошептала я так тихо, что Годфруа наклонился. – Хорошо... я согласна.

Торжествующая ухмылка расползлась по его лицу.

- Умница! Вот и славно! Я же говорил – тебе оказали честь! – он потер руки. – Теперь сиди тут, жди. От короля скоро гости с дарами пожалуют!

И он выпорхнул из комнаты, уже подсчитывая будущие выгоды.

Я так и сидела в кресле, окаменевшая, когда в дом ввалились «гости». Несколько слуг в ливреях королевского дворца, несущие тяжелые лакированные ларцы и свертки из дорогой ткани. Их лица были бесстрастны, но глаза – живые, любопытные, оценивающие.

Они смотрели на меня, на скромную обстановку дома, с явным, плохо скрываемым снисхождением и легкой насмешкой. Вот она, новая игрушка короля. Из какой лачуги ее вытащили?

- Мистрис Корделия? – спросил старший из них, даже не пытаясь скрыть пренебрежительную интонацию. – Дары от Его Величества короля Карла Второго. В ознаменование... вашего нового положения.

Он кивнул, и слуги стали раскладывать содержимое ларей на стол, отодвигая книги отца с глухим стуком.