Кощеева игла или невеста из другого мира

Пролог

Тишина Эрмитажа после полуночи была особой. Не пустой, а насыщенной. Она впитывала шелест реставрационной кисти Алисы Волковой, скрип ее стула, даже биение сердца – и превращала в священный гул веков. В воздухе висели знакомые запахи: пыль старых фолиантов, сладковатый аромат даммаровой смолы, терпкий дух скипидара и… что-то новое. Холодок. Непривычный, острый, как укол иглы. Он исходил от объекта на столе под мощной лампой.

Эта ночная смена была ее добровольным выбором. Днем Эрмитаж кишел жизнью – топот экскурсий, шепот знатоков перед шедеврами, мерный гул систем жизнеобеспечения для тысяч экспонатов. Но ночью... Ночью великий музей становился другим. Хранителем. Молчаливым стражем веков, стоящим на границе между миром живых и тенью прошлого, которое иногда просачивалось сквозь вековую патину бронзы или трещину в доске иконы. Реставрационные лаборатории в полуночные часы превращались в передовые посты этой незрикой обороны. Алиса чувствовала эту ответственность кожей. Каждый артефакт – не просто предмет, а спящий узел энергии, истории, иногда – боли. И ее скальпель, кисть, химикаты были инструментами не только восстановления, но и... сдерживания. Чтобы прошлое оставалось прошлым. Чтобы тени не оживали в лучах софитов. Этот холодок от стола был вызовом. Нарушением священного музейного покоя. Она *должна* была понять его природу. Обезвредить его, как обезвреживают неразорвавшуюся бомбу времен войны. Эрмитаж доверил ей этот пост. Она не имела права отступить. Даже если древний лед в зеркале смотрел на нее с немым упреком из глубины тысячелетий.

"Зеркало Скифов". Артефакт, вызвавший столько споров. Найденное в вечной мерзлоте Якутии, оно не поддавалось стандартной датировке. Круглая рама из темного, почти черного серебра, испещренная звериным стилем – сплетение оленей с ветвистыми рогами и хищных птиц с клювами-кинжалами. Но не рама приковывала взгляд. А то, что было в центре. Не стекло, не полированный металл. Гладкая, глубокая чернота, в которую были вмерзли три капли… нет, не воды. Синего льда. Они сверкали под лучом лампы с неестественной, пугающей интенсивностью, как застывшие звезды из другого измерения. Сама чернота зеркала казалась не поверхностью, а бездной.

Алиса осторожно провела скальпелем с алмазным наконечником по краю одной из ледяных капель.

Нарушив десяток протоколов безопасности, она выпросила этот ночной доступ у смотрителя фондов. "Волкова, вы с ума сошли!" – крутилось в голове голосом начальницы. Но этот артефакт... Он манил. Не просто как научная загадка. Как трещина в самой реальности, которую она, реставратор, обязана была "залатать" пониманием.

Она пыталась аккуратно снять микроскопический слой окислов, мешавших анализу состава льда. Руки в белых хлопковых перчатках не дрожали – годы работы с бесценными иконами научили ее железному спокойствию. Но внутри что-то сжималось. Этот артефакт… он давил. Не физически. Не на тело, а сквозь него. На саму сердцевину, где живет страх и инстинкт. Как будто тяжелый, невидимый камень лег на грудь, а в висках застучал ледяной молоток. Метафизически. Как будто смотрел на нее из глубины времен и пространства.

– Ну, что ты такое? – прошептала она, наклоняясь ближе. – Откуда этот лед? Почему он не тает? И почему…

Она не договорила. Кончик скальпеля, не касаясь льда, прошел рядом с одной из капель. И случилось...

Чернота зеркала вздохнула. Не звуком. Волной леденящего воздуха, ударившей Алисе в лицо. Она вздрогнула, отдернув руку. Лампа над столом мигнула, зашипела и погасла, погрузив лабораторию в полумрак. Единственным источником света остались три синих ледяных звезды, горевшие теперь с жутковатой внутренней силой. Их свет лизал стены, отбрасывая прыгающие, искаженные тени зверей с серебряной рамы.

Сердце Алисы колотилось как бешеное. Разум кричал: "Поломка освещения! Рефлекс! Светильник!" Но тело знало правду. Правду этого нечеловеческого холода, шедшего от зеркала. Правду этого синего свечения, в котором не было тепла, только бездна.

Она сделала шаг назад, натыкаясь на стул. Ее отражение в черной глади зеркала дрогнуло… и исчезло. Вместо ее бледного лица, широких испуганных глаз и собранных в небрежный хвост светлых волос, в глубине проступил… пейзаж..

Бескрайняя равнина. Но не земля, не снег. Лед. Синеватый, мертвенно-прозрачный лед, уходящий до самого горизонта, где сливался с таким же синевато-свинцовым небом. Ни деревца. Ни холма. Ни признака жизни. Только ледяная пустыня под вечным сумраком. И ветер. Невидимый, но ощутимый по тому, как вихрились над ледяной гладью тучи мелкой, колкой ледяной пыли. Метель из слёз.

– Нет… – выдохнула Алиса, цепенея. – Этого… не может быть…

Но могло. Зеркало тянуло. Не физической силой. Холодом. Холодом, который въедался в кости, в душу, в самое нутро. Он звал. Манил в эту синюю бездну обещанием вечного покоя, вечного льда. Алиса почувствовала, как ее воля тает, как ноги сами несут ее вперед, к столу, к этой черной дыре в реальности. Она попыталась ухватиться за край стола, но пальцы в перчатках скользнули по гладкому лаку. Шаг. Еще шаг.

– Стой! – крикнула она сама себе, голос сорвался в шепот. – Это иллюзия! Галлюцинация от усталости!

Но холод был слишком реален. Слишком физичен. Он обжигал легкие, слепил глаза ледяной пылью, уже казавшейся настоящей. Синие капли льда на зеркале вспыхнули ослепительно. Чернота раскрылась как пасть.

Алиса Волкова сделала последний шаг в своей старой жизни. И провалилась.

Падение длилось вечность и мгновение одновременно. Не в пустоте. Сквозь вихрь ледяных игл, режущих кожу, сквозь вой ветра, который казался воплем миллионов замерзших душ. Холод был всепоглощающим, выжигающим все мысли, все чувства, кроме животного ужаса. Она кувыркалась в этом ледяном аду, пытаясь втянуть воздух, который обжигал как огонь. В глазах мелькали обрывки кошмара: гигантские ледяные кристаллы, похожие на зубы; черные реки, текущие подо льдом; тени, скользящие в метели, лишенные формы, но полные злого любопытства.

Глава 1. Бесцветная весна.

Тишина была первым предупреждением. Не мирная тишина рассвета, а гнетущая, выморочная. Оля стояла на крыльце Избушки, чашка остывшего чая с морошкой была забыта в руке, и слушала... Ничего. Ни привычного утреннего гама – пересвиста синиц, дробной дроби дятла, переливчатой трели какой-нибудь невидимой птахи. Воздух висел тяжело, пропитанный влагой от ночного дождя и... чем-то еще. Пустотой. Беззвучным криком.

Она привыкла считывать Лес через приборы, через цифры на экранах. Но сейчас тревога билась где-то глубже, в подкорке, заставляя кожу покрываться мурашками не от утренней прохлады. Она поставила чашку на грубо сколоченное перильце и шагнула с крыльца. Трава под босыми ногами была мокрой, холодной, но не освежающе, а как-то уныло. Она наклонилась к кустику первоцветов, пробившимся у самого фундамента. И замерла.

Цветы были... прозрачными. Не белесыми от росы. Буквально прозрачными, как тончайшее стекло. Сквозь их лепестки, лишенные привычной нежно-лиловой окраски, было видно темную землю. Они держали форму, но были хрупкими, как ледяные кристаллы. Оля осторожно коснулась одного кончиком пальца. Лепесток не дрогнул, не согнулся. Он был гладким, холодным и... мертвым. В нем не было ни сока жизни, ни цвета радости.

– Что за дьявольщина... – прошептала она, выпрямляясь.

Ее взгляд скользнул дальше. На куст сирени у забора. Бутоны, обычно тугие, фиолетовые комочки обещания, висели как серые, безжизненные капли. Ни намека на цвет. На яблоне почки уже лопнули, но вместо нежных зеленых листочков торчали полупрозрачные, бесцветные плодоножки. Весна пришла. Но она была бесцветной. Беззвучной. Безжизненной.

Оля резко развернулась и почти вбежала в Избушку. Дверь хлопнула за ней, нарушив гнетущую тишину снаружи. Внутри пахло смолой, сушеными травами, металлом приборов и теплом печи – привычные, успокаивающие запахи ее лаборатории-крепости. Но тревога не уходила. Она метнулась к главному рабочему столу, где стоял модернизированный спектрометр, соединенный толстыми экранированными кабелями с антенной на крыше и сетью датчиков, вживленных в особо чувствительные деревья по периметру поляны.

– Вась! – крикнула она, ткнув пальцем в кнопку включения. – Подъем! Срочный скан! Полный профиль, фокус на биоэнергетику и эмоциональный фон!

Младший ученик, Вася, спавший калачиком на походной койке в углу, вскочил как ошпаренный, едва не свалив стопку книг.

– Ч-что? Пожар? – залепетал он, протирая глаза.

– Хуже, – бросила Оля, ее пальцы уже летали по клавишам самодельного интерфейса. Экран спектрометра замигал, заполняясь бегущими строками кода и схемами. – Смотри!

На экран выводились графики. Оля знала их наизусть – плавные кривые жизненных токов Леса, пульсирующие волны фоновой магии, стабильный ритм удачи, который они с таким трудом восстановили после истории с трещиной. Но сейчас... Сейчас графики были искажены до неузнаваемости. Кривая жизненных токов напоминала кардиограмму умирающего – слабые, аритмичные всплески. Волны магии были рваными, с провалами в хаос. А график эмоционального фона... Он ушел в красную зону, зашкаливая.

– Энтропия эмоций... – прочитал Вася, бледнея. – +300%?! Да это же... коллапс! Как? Почему?

Оля не ответила. Ее взгляд был прикован к цифрам. +300%. Не просто снижение позитивных эмоций. Активный, агрессивный распад. Высасывание. Кража. Что-то методично дробило и уносило саму радость бытия Леса, его надежду, его тепло. Она вспомнила прозрачные цветы. Беззвучное утро. Холодок страха сдавил горло сильнее.

– Буди всех, – приказала она Василию, голос звучал чужим, жестким. – Лешего, Ивана, Кикимору, Кота. Совет. Сейчас же.

Пока Вася нырял в сени, крича что-то сонному Боровику, Оля схватила блокнот и начала набрасывать наблюдения.

"Объект: Первоцветы. Состояние: Полная депигментация, стекловидность тканей, отсутствие тургора.

Эмоциональный резонанс: Нулевой.

Объект: Сирень. Бутоны: Ахроматичны, замершие в развитии.

Объект: Птицы (аудио-анализ).

Результат: Полное отсутствие вокализации на частотах 1кГц-15кГц. Фоновая тишина – 98 дБ ниже нормы..."

Она писала быстро, почти не глядя, фиксируя кошмар цифрами и терминами. Так было проще. Так не чувствовать той ледяной пустоты, что ползла снаружи.

Избушка начала наполняться. Первым появился Иван, натягивая рубаху. Его обычно спокойные серые глаза сразу нашли Олю, прочитали напряжение в ее сгорбленной спине, в бешеном скрежете пера по бумаге.

– Оль? – спросил он тихо, подходя. – Что случилось?

Оля лишь молча ткнула пальцем в экран спектрометра, в зловещие цифры:

Энтропия Эмоций: +317%.

Иван присвистнул, его брови сошлись. Он не был ученым, но понимал язык приборов, которые помогал чинить и настраивать. Он понимал язык Леса. И сейчас Лес молчал. Кричал беззвучно.

Следом ввалился Леший. Его древесная кожа-кора казалась сегодня особенно серой, потрескавшейся. Свет в глазах был приглушен, как тлеющие угли под пеплом. Он не поздоровался. Просто остановился посреди комнаты, опершись на посох, и его тяжелый взгляд упал на Олю.

– Чувствуешь? – проскрипел он. Голос звучал как скрип мерзлых ветвей.

– Чувствую, – коротко кивнула Оля, отрываясь от блокнота. – Данные подтверждают. Что на границах?

– Белые пятна, — ответил Леший, и в его скрипучем голосе прозвучала горечь, как от разъедающего инея. — Как проказа. Расползаются. Вчера у Сторожевого Дуба... — Он замолчал, сжав посох. — Подойдешь к границе пятна – трава под ногами не шелестит, а звенит. Хрупким, ледяным звоном. Тронешь лист – он рассыпается в пыль, холодную и седую, как пепел. А запах... Запах пустоты. Как в гробнице, забытой на тысячу зим.

Кикимора, вбежавшая следом, вся перепачканная утренней тиной, замерла у порога, прислушиваясь. Ее огромные глаза округлились от страха.

– Это... это он? – прошептала она, обнимая себя за плечи.

– Кто еще? – раздалось сверху. Кот-Баюн, неизвестно когда взобравшийся на балку под потолком, зевнул, показывая острые клыки, но в его зеленых глазах не было и тени сонливости. Была древняя, холодная ясность. – Кощей. Проснулся. Или просто решил, что пора за новым урожаем. – Он спрыгнул вниз, бесшумно приземлившись на стол рядом со спектрометром. Его хвост нервно подергивался. – Ищет новую иглу. Или точит старую. Неважно. Он голоден. А наш мир... – Кот кивнул в сторону окна, за которым маячили бесцветные силуэты деревьев, – ...наш мир для него – лакомый кусок. Сочный. Пока еще.

Глава 2. Невеста бездны.

Глава содержит элементы жестокости. Читайте дальше с осторожностью.

Холод. Он был не просто отсутствием тепла; он был живой, дышащей сущностью, впивающейся тысячами ледяных игл в самое нутро. Алиса задрожала, прижимаясь спиной к шершавым, неумолимо холодным прутьям своей клетки. Не просто железо, нет. Это был черный лед. Темный, как сама бездна, вязкий в своей прозрачности, словно выточенный из окаменевшей ночи. Он поглощал любой намек на свет, кроме тусклого, мертвенно-зеленоватого свечения, лившегося откуда-то свыше, из невидимых сводов Нави. Влажность оседала на ее ресницах инейком, каждый вдох обжигал легкие ледяными осколками, а пальцы, сведенные судорогой, казались деревянными, чужими. Она была экспонатом в музее вечного мрака, запертым в реликварии из окаменевшего холода.

Время в Нави текло иначе. Вечность могла сжаться в мучительный миг, а мгновение – растянуться в бесконечность ожидания. Алиса не знала, сколько прошло с того рокового шага через зеркало. Часы? Дни? Годы? Ее тело кричало о холоде, но разум, цепляясь за привычные якоря, пытался анализировать. *Реакция на стресс. Гипотермия. Сенсорная депривация.* Но термины рассыпались, как песок, не находя опоры в реальности, где законы физики, казалось, подчинялись лишь воле Хозяина Бездны.

Она попыталась пошевелиться. Черный лед прутьев был не просто холодным; он сопротивлялся. Как будто сама материя здесь была враждебна живому теплу. Ее пальцы, онемевшие, наткнулись на что-то в складке ее все еще музейной рабочей одежды – грубой, пропитанной запахами скипидара и пыли веков. Маленький, острый осколок... нет, не стекла. Слюды. Отслоившейся от какой-то древней иконы во время последней, так и не завершенной реставрации. Алиса машинально поднесла его к глазам, хотя видела лишь мрак. Но подушечка пальца ощутила знакомую шероховатость, микроскопические трещинки.

"Рождество. XV век. Новгородская школа. Утрата левкаса на участке нимба..." – пронеслось в голове автоматически, как молитва.

Она машинально провела подушечкой большого пальца по шершавой поверхности слюды. Знакомый ритуал. "Определение структуры. Характер скола. Причины деградации..." Но вместо привычной мысленной анкеты реставратора, ее дар, ее проклятая чувствительность, наткнулась на нечто иное. Не историю иконы. Историю этого места.

Слюда была холодной, но холод этот был... разным. Под пальцем Алисы ожили слои. Не геологические. Временные. Слои холода. Самый верхний – острый, колючий, свежий – это был холод ее дыхания, ее страха, ее недавнего присутствия. Глубже – плотный, тяжелый, почти окаменевший пласт. Холод самого Кощея. Древний, как время, пронизанный бесконечной пустотой и... странными ритмичными вибрациями, похожими на удары гигантского ледяного сердца. Но между ними... тончайшая, едва уловимая прослойка. Иной холод. Не мертвящий, а... спящий. В нем чудился слабый отголосок тепла, давно угасшего, как эхо от звезды. И что-то еще. Что-то, от чего по спине Алисы пробежали мурашки, несмотря на ледяную клетку. Микроскопические вкрапления. Как пыль. Но пыль эта... она кричала. Тысячами, миллионами беззвучных криков, навсегда вмороженных в структуру черного льда. Осколки душ? Отголоски боли всего, что Кощей когда-либо поглотил, превратив в строительный материал своего царства?

Алиса дернула руку, как от ожога. Слюдяной осколок чуть не выпал. Этот лед... он не просто был холодным. Он помнил. Он был архивом вечного мучения. Каждый прут клетки, каждый камень пола, стена с фреской – все это было слеплено из страдания, отчаяния и замороженного времени. И ее дар, как страшный ключ, мог открывать эти архивы, заставляя ее чувствовать ледяную агонию мириад существ, ставших частью Нави. Эта мысль была ужаснее любого физического холода. Она была не просто в клетке. Она была погребена в склепе, сложенном из криков. И теперь этот склеп ждал ее слез, чтобы вписать и ее боль в свою вечную, ледяную летопись.

И вдруг... сквозь слюдяную пластинку, вкривь и вкось, преломляясь в ее неровных гранях, пробился мертвенно-зеленоватый свет сводов Нави. Но преломленный, он создал на ладони Алисы не просто блик. Микроскопический, дрожащий узор. Узор, напоминавший... да! Тот самый фрагмент утраченного нимба с иконы! Линии золотой инканди, схематичные лики ангелов, которые она изучала под микроскопом всего... сколько там дней назад? В ее мире.

Сердце Алисы бешено заколотилось, не от тепла, а от дикого, иррационального порыва. Ее дар! Даже здесь, в этом аду, ее проклятая способность чувствовать суть, историю вещи, пробивалась сквозь лед и отчаяние. Она прижала слюдяной осколок к виску, закрыв глаза, отчаянно пытаясь увидеть не то, что было на иконе, а то, что было вокруг нее в момент кражи, в момент ее проклятия. Музейный зал. Стеклянная витрина. Треск сигнализации, заглушенный ее собственным азартом. Икона "Спас в Силах", сияющая под софитами... Но за ней, в глубокой тени за витриной, ей почудилось тогда... что-то. Не просто тень. Глубину. Холод. Пару точек... не то звезд, не то глаз? Она отмахнулась тогда, списав на нервы. Теперь же, сквозь призму слюды и чудовищного холода Нави, этот мимолетный образ встал перед ней с пугающей ясностью. Точки были ледяно-голубыми. Как звезды в зеркале. Как глаза Кощея.

Это было предупреждение? Или он уже тогда следил? Искал того, кто сможет... чувствовать так глубоко? Кто сможет, как реставратор, вернуть утраченное, и как вор – проникнуть в самое сердце защищенного? Ужасная догадка сковала ее сильнее льда: ее дар, ее падение, ее попадание сюда – не случайность. Возможно, это был... выбор. Кощей выбрал ее. Как выбирают идеальный инструмент для тончайшей работы. Работы по воскрешению мертвого Рая его слезами отчаяния. Слюдяной осколок выпал из окоченевших пальцев и с тихим пинг упал на ледяной пол клетки. Узор погас. Алиса снова окунулась в мрак, но теперь он был наполнен новым, леденящим смыслом. Она была не просто пленницей. Она была предназначенной жертвой. Инструментом в руках древнего безумия. И этот осколок слюды – последняя ниточка к ее прошлому – лежал теперь вне досягаемости, крошечный символ ее обреченности в бескрайнем море черного льда Нави.

Глава 3. Воровство душ.

Лес, обычно дышавший мирной жизнью, встрепенулся задолго до рассвета. Не от крика птиц или шелеста листвы, а от тишины. Неестественной, густой, как паутина, опустившейся на поляны и тропинки. Воздух, всегда наполненный ароматами хвои, мха, цветущего кипрея и дымком далеких костров, стал… пустым. Безвкусным. Как вода после долгой болезни.

Первыми почувствовали неладное дети в маленьком поселении у излучины Быстрой Речки. Малышня, только что носившаяся с визгом, играя в «пятнашки» под сенью древних дубов, вдруг замерла. Лица, сиявшие беззаботной радостью секунду назад, стали бледными и растерянными. Глаза, широко распахнутые, искали чего-то знакомого, утешительного, но находили только пугающую пустоту внутри. Они пытались засмеяться, но выходил короткий, хриплый звук, лишенный искры, как треск сухой ветки. Смех – этот звонкий, заразительный, жизнеутверждающий смех – был украден. Вырван из их маленьких грудок, оставив после себя холодное недоумение и щемящую тоску. Дети молча смотрели друг на друга, не понимая, что случилось, но чувствуя, что часть их мира исчезла без следа. Начался тихий, безутешный плач.

В это же мгновение, в избе Аграфены случилось кощунство. Аграфена, только что открыла дверцу своей огромной печи. Она готовилась достать караваи – золотисто-коричневые, румяные, с хрустящей корочкой, пропеченные до самой сердцевины. Воздух в избе всегда в этот момент наполнялся божественным ароматом: теплом дрожжей, сладостью солода, дымком древесных углей и самой сутью домашнего уюта. Этот запах был душой её дома, её ремесла, её любви к Лесу, к деревне и ее обитателям.

Но в этот раз… Ничего. Аграфена замерла с огромной деревянной лопатой наготове. Она глубоко вдохнула носом, привыкшим улавливать малейшие нюансы теста. Ничего. Пустота. Как будто она вдруг оглохла, но не для звуков, а для запахов. Она судорожно понюхала воздух над печью – горячий, но безликий. Она сунула нос почти в открытую топку – запах гари был, но он был плоским, механическим, лишенным того теплого, хлебного фона, который делал его живым. Аграфена отшатнулась, как от удара. Лицо её, всегда румяное от жара печи, побелело. Глаза наполнились непониманием и первобытным ужасом. Она уронила лопату с глухим стуком.

– Хлеб… – прошептала она хрипло, глядя на идеально пропеченные, но теперь казавшиеся мертвыми буханки. – Запах… Куда делся запах?! Кто украл запах моего хлеба?!

Её крик, полный отчаяния и гнева, разнесся по тихой избе, но ответом была лишь все та же гнетущая, безжизненная тишина.

В доме Оли и Ивана, стоявшем на отшибе, у самого края Зачарованной Рощи, беда пришла иначе, но не менее жестоко. Иван только что вернулся с ночного обхода границ. Он был усталым, но спокойным. Как всегда, первым делом он искал Олю. Нашел её в мастерской, склонившуюся над чертежами какого-то нового устройства, искры от паяльника россыпью падали на верстак. Он подошел сзади, обнял её за плечи, прижался губами к её виску, вдохнул знакомый, успокаивающий запах её волос – смесь машинного масла, озона после магии и чего-то неуловимо-только её, теплого и живого. Он ждал этого момента – мгновения глубокого, физического успокоения, подтверждения, что он дома, что она здесь, что мир, несмотря на всю свою хрупкость, все еще держится.

Но в этот раз… Не было ничего... Ничего. Его руки ощутили тепло её тела под тонкой тканевой рубашкой, его губы коснулись кожи… но там, где всегда вспыхивало узнавание, прилив нежности, глубокая волна успокоения и принадлежности – была ледяная, оглушающая пустота. Как будто он обнял очень точную, теплую куклу. Ни волны тепла, разливающейся от точки прикосновения по всему телу, ни электрической искры близости, ни глубочайшего чувства защищенности и принадлежности. Объятие было… механическим. Пустым. Он отпрянул, будто обжегшись.

Оля почувствовала его резкое движение и обернулась. Увидела его лицо – бледное, с глазами, полными животного ужаса и непонимания. Он смотрел на свои руки, потом на неё, словно впервые видя.

– Ваня? Что случилось? – спросила Оля, мгновенно насторожившись. Она отложила паяльник.

– Я… – Иван попытался сглотнуть, но горло было сухим. – Я не чувствую… тебя. Объятие… оно пустое. Как будто… как будто меня обокрали. Изнутри.

Оля подошла ближе, взяла его руки в свои. Её пальцы, обычно такие ловкие и уверенные, дрожали.

– Что ты чувствуешь? Конкретно?

– Ничего! – вырвалось у него, голос сорвался. – Твоё тепло – да, кожей чувствую, что ты теплая. Но внутри… ничего! Ни той волны, ни… ни любви, Оль! Как будто выключили свет в душе! – Он зажал голову руками. — Это... как тогда, после Огненных болот, когда я ставил щит против чада тьмы. Только тогда это прошло за день... а теперь... И запахи... Запахи тоже пропали. Твои волосы... хлеб Аграфены... дым костра… трава после дождя… всё. Пустота. Как будто нос заложило навсегда.

Оля замерла. Её мозг, всегда работавший с холодной точностью часового механизма, мгновенно проанализировал: массовая кража смеха у детей, кража запаха у Аграфены — об этом ей уже доложили тревожным шепотом ветра, теперь кража… чувств? Тепла близости? Эмоционального отклика на прикосновение любимого человека? Это было не просто воровство. Это было воровство самой души моментов, самой сути ощущений, делающих жизнь живой. Тени Кощея. Они действовали точечно, изощренно, вырезая из ткани реальности самые яркие нити.

– Это атака, – сказала Оля тихо, но с ледяной твердостью. – Координированная. На самые базовые, самые ценные ощущения. Они выкачивают радость, уют, любовь… оставляя только пустоту и тоску. Это… подготовка. Или месть.

Иван опустил руки. В его глазах, обычно таких живых и теплых, отражающих всю гамму чувств, теперь была только глубокая, бездонная скорбь и… отстраненность. Без запахов, без этого внутреннего отклика на прикосновение, он казался призраком самого себя. Он не мог даже заплакать – слезы требовали эмоционального накала, которого больше не было.

– Что мы можем сделать? – спросил он глухо. Голос был ровным, без интонаций, как у автомата.