Красный Орёл

Владимир Пикуш

Часть первая: ИЗВЛЕЧЕНИЕ

Ноябрь на Балтике был месяцем, когда море забывало о милосердии.

Капитан второго ранга Пётр Андреевич Громов стоял на мостике крейсера “Красный Орёл” и смотрел в ту серую пустоту, где небо сливалось с водой, образуя единый холодный мир без горизонта. Туман стелился по волнам густой молочной пеленой, и казалось, что корабль плывёт не по морю, а по облакам мёртвого неба. Ветер с северо-запада нёс запах льда и ржавчины, и этот запах въедался в лёгкие, оседал на языке горьким металлическим привкусом.

Громов прикурил от тлеющего окурка — спички экономили, как и всё остальное в этой войне — и выдохнул дым в промозглую темноту. Половина его лица, левая сторона, была обожжена осколком в Сталинграде, кожа там натянулась розовой глянцевой тканью, веко опускалось чуть ниже, чем на правом глазу, и это придавало ему вид человека, который постоянно прищуривается, словно от слишком яркого света. Хотя света здесь не было — только мрак, туман и тревожное мерцание приборов в рубке.

— Товарищ капитан, — раздался голос за его спиной. Старший помощник, лейтенант Савельев, высокий костлявый человек с узким лицом и глазами, которые видели слишком много за свои двадцать шесть лет. — Радист докладывает странный сигнал.

Громов обернулся. В свете тусклой лампочки рубки Савельев выглядел как призрак — бледный, с провалившимися глазами.

— Какой сигнал?

— SOS. Но искажённый. Рябь на всех частотах. Штерн говорит, что никогда такого не слышал.

Громов затянулся ещё раз, сбросил окурок на мокрый металл палубы и растёр подмёткой. Время было без четверти три ночи. Самое тёмное, самое мёртвое время суток, когда даже звёзды кажутся чужими и холодными.

— Веди к радиорубке, — сказал он.

Они спустились по узкой крутой лестнице в чрево корабля. “Красный Орёл” был старым судном, ещё царской постройки, переделанным и залатанным, и он скрипел всеми своими заклёпками, стонал, словно живое существо, которому больно. Коридоры были узкими, едва хватало места для одного человека, стены — голый металл, покрытый конденсатом и ржавчиной, лампочки мигали от вибрации двигателей. Пахло мазутом, потом, затхлостью.

Радиорубка была крохотной клеткой, где сидел радист Штерн — одессит, еврей, человек с тонкими музыкальными пальцами и вечно встревоженным выражением лица. На нём были наушники, и он вертел ручки настройки с той сосредоточенностью, с какой хирург делает надрез.

— Товарищ капитан, — он снял наушники и протянул их Громову. — Послушайте сами.

Громов надел наушники. В ушах зашипело, затрещало, затем сквозь помехи пробился звук — высокий, пронзительный, почти нечеловеческий. Это могло быть SOS, а могло быть просто атмосферной рябью.

— Откуда?

Штерн ткнул пальцем в карту, разложенную на столе.

— Если мои расчёты верны — два-три километра к северо-востоку. Но сигнал слабый. Может, буй. Может, обломки.

— Может, ловушка, — буркнул Савельев.

Громов снял наушники и вернул их Штерну. Посмотрел на карту. Эти воды кишели немецкими подлодками, как крысами. U-boat охотились здесь, топили конвои, исчезали в глубине, как призраки. Любой сигнал мог быть приманкой.

Но он был капитаном. А капитаны не оставляют людей в море. Даже если эти люди, возможно, немцы.

— Меняем курс, — сказал он. — На звук. Полный вперёд.

Савельев открыл было рот, чтобы возразить, но Громов посмотрел на него тем единственным взглядом, который не терпел споров, и лейтенант молча кивнул.

***

Прожектор прорезал туман, как хирургический нож — жёлтый, густой луч, высвечивающий капли влаги, клочья пара, пляшущие тени волн. Море здесь было странным — слишком спокойным, маслянистым, будто подо льдом. Вахтенные матросы стояли на палубе, держа наготове багры и канаты, их дыхание превращалось в облачка пара.

— Вижу что-то! — крикнул боцман Кравцов, коренастый белорус с руками, как у медведя. Он указал вперёд.

Прожектор качнулся, поймал в луче нечто светлое, плывущее по воде.

Тело.

Голое человеческое тело, бледное, почти светящееся в темноте.

— Мать честная, — прошептал кто-то из матросов.

Громов стоял у борта, всматриваясь в это странное зрелище. Человек плыл на спине, раскинув руки, лицо повёрнуто к небу. Он не двигался, но и не тонул — просто дрейфовал, словно айсберг, словно кусок льда с человеческой формой.

— Живой? — спросил Савельев.

— Узнаем, — ответил Громов. — Кравцов, вытаскивай его.

Боцман и трое матросов спустили багры. Один из них зацепил тело за плечо, потянул. Оно податливо поплыло к борту. Когда они втащили его на палубу, Громов смог разглядеть его вблизи.

Мужчина. Лет тридцати, может быть моложе, может старше — трудно было сказать. Тело атлетическое, жилистое, без жира, мышцы проступали под кожей, как канаты под парусиной. Кожа — синевато-бледная, почти мраморная. Волосы тёмные, короткие, прилипшие к черепу. Глаза закрыты. На груди, на животе, на бёдрах — шрамы. Множество шрамов. Ровные, хирургические. Вдоль рёбер. Вдоль позвоночника. На внутренней стороне предплечий.

Никто не произнёс ни слова. Матросы смотрели на тело с тем молчаливым ужасом, который охватывает, когда сталкиваешься с чем-то неестественным.

— Он дышит, — вдруг сказал молодой матрос Колесников, склонившись над лицом спасённого.

И в этот момент глаза утопленника распахнулись.

Резко.

Широко.

Зрачки огромные, чёрные, заполняющие почти всю радужку. Белки — с желтоватым оттенком. И эти глаза уставились прямо на Колесникова. Не моргая. Не двигаясь.

Колесников отшатнулся с тихим испуганным вскриком.

Спасённый продолжал лежать, глядя в небо, в туман, в ничто. Его грудная клетка медленно поднималась и опускалась. Он дышал. Но не говорил. Не двигался. Просто... смотрел.

— Лебедев, — позвал Громов младшего офицера. — Одеяло. И веди его в изолятор. Запереть снаружи.