Крестьянка. Из грязи в князи

Падение с высоты

Шампанское в бокале искрилось, словно жидкое золото. Я смотрела на пузырьки, поднимающиеся к поверхности, и видела в них не просто углекислый газ, а метафору моего успеха: всегда вверх, всегда к свету, несмотря на давление.

Сорок пятый этаж башни «Федерация». Москва лежала у моих ног, расстеленная, как дорогая карта, пронизанная артериями светящихся проспектов. Я, Елена Власова, тридцать два года, владелица строительной империи «Власова Девелопмент», только что подписала контракт, к которому шла последние пять лет. Застройка элитного квартала на набережной. Моя подпись, размашистая и жесткая, как удар хлыста, теперь стояла под документом, который сделает меня не просто богатой, а неприлично, пугающе влиятельной.

— Елена Викторовна, машина подана, — голос моей ассистентки Алины вырвал меня из задумчивости. Она стояла в дверях, не решаясь войти полностью, словно мое личное пространство было наэлектризовано.

— Спасибо, Алина. Можешь идти домой. Завтра у тебя выходной.

Она просияла, пробормотала благодарности и исчезла. Я осталась одна. Тишина в кабинете была плотной, осязаемой. Здесь пахло дорогой кожей, озоном и моими духами — холодным, горьковатым ароматом, который я выбрала специально, чтобы держать дистанцию с людьми.

Я подошла к панорамному окну и прижалась лбом к прохладному стеклу. Внизу, в муравейнике мегаполиса, люди спешили по своим маленьким делам, решали свои маленькие проблемы. Я давно перестала чувствовать себя одной из них. Я была архитектором реальности, женщиной, которая меняет горизонт города.

Цена? Одиночество. Банально, но факт. У меня не было мужа, не было детей. Мой последний роман закончился полгода назад, когда партнер заявил, что устал чувствовать себя «младшим сотрудником» в нашей паре. Слабак. Мне не нужны были слабаки. Мне нужен был равный, но на вершине, где я обитала, воздух был слишком разрежен для большинства мужчин.

Я допила шампанское одним глотком, поморщившись от его излишней сладости — клиенты прислали в подарок, сама бы я выбрала брют. Взяла сумочку, накинула кашемировое пальто и направилась к лифту.

На парковке меня ждал мой «Майбах», но водителя я отпустила еще днем. Сегодня мне нужно было чувствовать контроль. Полный, безраздельный контроль над машиной, над скоростью, над своей жизнью. Я села за руль, вдохнула запах нового салона и нажала кнопку старта. Двигатель отозвался низким, сытым рыком.

Выезд на Кутузовский проспект. Дождь начинал накрапывать, превращая асфальт в черное зеркало. Я любила ночную езду. Это была единственная медитация, которую я могла себе позволить. Музыка в салоне — тяжелый, ритмичный блюз — резонировала с моим пульсом.

Телефон на соседнем сиденье ожил, высвечивая имя моего заместителя. Я поморщилась. Даже сейчас, в час ночи, они не могут без меня.

— Да, — ответила я по громкой связи, перестраиваясь в левый ряд.

— Елена Викторовна, извините, это срочно. Подрядчики по фундаменту пытаются изменить смету задним числом. Они угрожают остановкой работ на объекте «Север».

Я почувствовала, как внутри закипает холодная ярость.

— Они не посмеют. Скажи им, что если к утру смета не будет соответствовать изначальной, я уничтожу их репутацию. Они больше не зальют ни одного кубометра бетона в этом городе. Ты меня понял?

— Понял, но... они ссылаются на форс-мажор...

— Мне плевать на их форс-мажоры! — рявкнула я, сильнее сжимая руль. — Я купила их с потрохами!

В этот момент фары встречной машины, вылетевшей на мою полосу, ослепили меня. Я увидела только два ярких белых пятна, расширяющихся с невероятной скоростью. Грузовик. Его занесло на мокрой дороге.

Рефлексы сработали быстрее мысли. Я резко вывернула руль вправо, пытаясь уйти от лобового столкновения. Мир накренился. Визг шин перекрыл музыку. Удар пришелся по касательной, но его силы хватило, чтобы тяжелый седан потерял сцепление с дорогой.

Машину закрутило. Я видела, как мелькают огни фонарей, сливаясь в безумную карусель. Потом — удар о бордюр. Ограждение моста. Скрежет металла, разрывающий барабанные перепонки. И страшное, тошнотворное ощущение невесомости.

Мы падали.

Я летела вниз, в черную бездну Москвы-реки, и в голове билась только одна мысль, кристально четкая и обидная: «Я так и не дописала завещание».

Удар о воду был похож на столкновение с бетонной стеной. Темнота накрыла меня мгновенно, холодная, вязкая и абсолютная. Легкие обожгло. А потом не стало ничего.

***

Первым вернулось обоняние.

Это был не запах стерильной больничной палаты, не аромат лекарств и хлорки, которого я ожидала, если бы выжила. И уж точно не запах тины и речной воды.

Пахло сухой травой. Пылью. И чем-то сладковато-тяжелым, навозным. Запах деревни, который я помнила только по редким поездкам к бабушке в глубоком детстве.

Я попыталась открыть глаза, но веки казались свинцовыми. Тело ломило так, будто меня пропустили через бетономешалку. «Жива», — пронеслась первая осознанная мысль. Мозг, мой главный инструмент, работал. Значит, позвоночник цел? Я попробовала пошевелить пальцами ног. Получилось. Пальцами рук. Тоже.

Боль была странной — не острой, травматической, а тупой, ноющей, словно я перетаскала тонну кирпичей.

Я с трудом разлепила ресницы. Надо мной не было белого больничного потолка или сияния операционных ламп. Надо мной нависали деревянные балки, покрытые паутиной, и скат крыши, сквозь щели в которой пробивались тонкие лучики утреннего света.

Где я?

Я попыталась приподняться. Рука утонула в чем-то колючем и шуршащем. Сено. Я лежала на сеновале.

Паника, холодная и липкая, начала подниматься из желудка к горлу. Похищение? Конкуренты вытащили меня из реки и спрятали в какой-то дыре, чтобы шантажировать? Это было вполне в духе девяностых, но сейчас? В двадцать первом веке?

Первое предательство

Утро в девятнадцатом веке пахло не свежесваренным арабикой и дорогим парфюмом, а кислой капустой, старой овчиной и, к моему величайшему ужасу, немытыми телами. Этот запах въедался в ноздри, оседал на языке горьковатым привкусом и служил лучшим, хоть и самым отвратительным, будильником.

Я открыла глаза, уставившись в закопченный потолок. Деревянные балки, грубо обтесанные, нависали надо мной, словно тюремная решетка. Моя спина ныла. Вчерашнее падение с «небес на землю» — то есть, пробуждение в этом теле после аварии — давало о себе знать каждой мышцей. Но еще больше ныло тело от того, на чем мне приходилось спать. Тюфяк, набитый соломой, за ночь сбился в комки, и я чувствовала себя так, словно меня пропустили через камнедробилку.

— Аринка! А ну вставай, лежебока! Солнце уже высоко, а ты все бока пролеживаешь!

Голос «матери» — полной, раскрасневшейся женщины с грубыми руками и вечно озабоченным взглядом — прорезал тишину избы. Я поморщилась. В моей прошлой жизни, где я была Еленой Власовой, генеральным директором строительного холдинга, никто не смел повышать на меня голос до десяти утра. Да и после десяти это было чревато увольнением. Здесь же мне приходилось стискивать зубы и играть роль.

Я села, откидывая колючее лоскутное одеяло. Мои руки — руки юной крестьянки Арины — выглядели чужими. Кожа была молодой, но уже обветренной, ногти коротко острижены, с въевшейся в кутикулу грязью, которую я вчера полчаса пыталась оттереть песком у колодца, но тщетно.

— Иду, матушка, — отозвалась я, стараясь смягчить свой командный тон. Получилось хрипло и не слишком убедительно.

Спускаясь с полатей, я едва не запуталась в длинной нижней рубахе. Господи, как они живут в этом тряпье? Никакой эргономики, сплошное неудобство. Я нащупала босыми ногами холодный земляной пол. Каждый шаг был напоминанием: я в аду. Ну, или в очень реалистичном историческом квесте, из которого пока не нашла выход.

За столом уже сидел «отец» — жилистый мужик с бородой лопатой, хлебавший деревянной ложкой какую-то серую похлебку. Он даже не поднял на меня глаз. Патриархат во всей красе. Женщина здесь — функция. Рабочая сила. Инкубатор. Я почувствовала, как внутри закипает холодная ярость, та самая, что помогала мне поглощать конкурентов. Но я заставила себя выдохнуть. Сейчас не время качать права. Сейчас время выживания. Стратегия номер один: ассимиляция.

— Садись, ешь, — буркнула мать, плюхнув передо мной миску. — Сегодня дел невпроворот. На реку пойдешь, белье стирать. Да смотри, хорошенько выколоти, чтобы как снег белое было. А то Ванятка твой придет, стыдно будет, ежели невеста неряха.

Ванятка. Иван.

Это имя я слышала со вчерашнего дня раз сто. Судя по восторженным охам соседок и гордости матери, мне достался джекпот местного разлива. Первый парень на деревне, сын кузнеца, косая сажень в плечах, кудри льняные, глаза голубые. Мечта любой девки на выданье. Арина, чье тело я заняла, видимо, была в него влюблена по уши. Память тела подкидывала обрывочные картинки: застенчивые улыбки, переглядывания у церкви, краснеющие щеки.

Меня же, Елену Власову, перспектива брака с деревенским кузнецом интересовала так же мало, как курс акций на бирже зерна в 1823 году. Но социальный статус замужней женщины, возможно, давал бы хоть какую-то защиту. Или наоборот — окончательное рабство? Этот вопрос требовал изучения.

— Придет Иван? — переспросила я, пробуя кашу. Она была пресной и безвкусной, но я заставила себя глотать. Энергия нужна мозгу. — Когда?

— Так к вечеру, чай, обещал заглянуть, — мать подбоченилась, вытирая руки о передник. — Уж больно он по тебе скучает, касатик. Ты, Аринка, девка счастливая. Такого парня отхватила! Вон, дочка мельника, Фроська, как ни крутилась вокруг него, а он тебя выбрал. Так что ты нос не задирай, а будь ласковой. Мужик ласку любит.

Я едва не поперхнулась. «Будь ласковой». В моем мире «ласковость» была опцией, а не обязанностью. И уж точно не валютой, за которую покупают безопасность.

— Учту, — коротко бросила я, отодвигая пустую миску.

— Что «учту»? — не поняла мать, подозрительно сощурившись. — Ты давай, говори по-людски. А то как вчерась ударилась, так словечки какие-то чудные бормочешь. «Адаптация», «приоритеты»... Тьфу, прости Господи. Сглазили девку, не иначе.

Я прикусила язык. Черт, нужно следить за лексиконом. Мой современный, отточенный на переговорах русский язык здесь звучал как инопланетное наречие.

— Головой ударилась, вот и путается все, — нашлась я. — Пойду я, матушка. Белье ждет.

***

Путь до реки был испытанием на выносливость. Плетеная корзина с грязным бельем, которую мне водрузили на спину, весила, казалось, тонну. Лямки врезались в плечи, натирая кожу через грубую ткань рубахи. На ногах были лапти — чудовищное изобретение обувной промышленности прошлого, в которых каждый камень на дороге чувствовался как личное оскорбление.

Деревня жила своей жизнью. Мычали коровы, которых гнали на пастбище, где-то брехали собаки, пахло навозом и дымом. Мимо проходили бабы с ведрами, кланялись, что-то кричали мне. Я кивала в ответ, стараясь не вступать в долгие диалоги.

«Арина, здравствуй!», «Арина, чего смурная такая?», «Арина, слыхала, барин-то приехал!»

Я шла, анализируя обстановку. Дороги — грязь непролазная, инфраструктура отсутствует. Дома — деревянные срубы, пожароопасность стопроцентная. Люди — изможденные, но удивительно живые, шумные. Это был муравейник, где каждый знал о каждом всё. Конфиденциальность? Забудьте. Здесь личная жизнь была общественным достоянием.

Река встретила меня прохладой и относительной тишиной. Место для стирки было оборудовано деревянными мостками, уходящими в воду. Здесь уже возились несколько женщин, ритмично колотя вальками по мокрой ткани. Звук был гипнотический: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп.