Крылья пепла

Не начало /Калм’инне́

Барна тен’Элек пробирался вдоль самой стенки, касался рукой, чтоб не потерять дорогу. От дыма и из-за слезящихся глаз видно было плохо. Он заново обошел весь этаж и возвращался, когда за воем огня услышал стоны. Рука провалилась в пустоту.

Спальню младших девочек он уже смотрел, даже тлеющая от жара дверь так и осталась распахнутой. Вошел снова. Одна стена горела, и рыжие языки стелились по потолку, как вода. Желтело, покрываясь пятнами белье на брошенных постелях… Прижатая ко рту и носу тряпка нещадно воняла. Барна не нашел, чем смочить и пришлось вытряхнуть подвявший букет из вазы. Вода в ней застоялась и затхлый, как гнилое болото, запах мешал думать так же сильно, как страх или жар, или…

– Маа… маа… – едва слышно, хрипя и захлебываясь кашлем, тянуло из из-под кровати как раз у стены, укрытой огненным ковром, – мама…

У Барны у самого двое было, младшая только ходить начала, болела часто. Потому и сторожевать нанялся на приработок.

Не думал даже. Сунулся ближе к койке, чувствуя, как стягивает кожу на лице. От одеяла уже огрызок остался, и железные навершия кровати раскалились. Вспыхнула хлопко́м подушка. Барна упал на колени, потом на живот и за цыплячью щиколотку выволок из огненного мрака девчонку со светлыми, скрученными от жара волосенками, с совершенно безумным пустым взглядом, черную от копоти и сажи, в ошметках тлеющей ночной сорочки.

– А-а-а-а-а-а, – закричала она и забилась.

В зрачках плескался огонь, ошалевший от ужаса ребенок, пытался выдраться и залезть обратно, и Барна, кляня себя последними словами, ударил. Худое тельце тут же обмякло, сделавшись, как дочкина тряпичная кукла.

Где-то наверху лопнуло разом несколько окон и огонь взвыл, бросаясь, как зверь. Хорошо, что тен’Элек встать не успел, только на четвереньки, и спиной почуял, как занялся специально надетый толстый овчинный тулуп. Крутнулся на спину, потом обратно, прикрывая дитя. Подхватил ее под острый локоть и так – ползком и волоком – в коридор.

– Единый Боже, по небу хожен, во миру славен, во гневе ярен, – бормотал Барна, пробираясь к задымленной лестнице, отчаянно кашляя и уже почти ничего не видя и не соображая почти. Тряпку он потерял еще там, в спальне, и как теперь в дыму спускаться, было непонятно, один навий, все равно надышался. – Отведи беды, на всякий день и на всякий час, встань с духом нашим духом своим.

Славить и серп класть после молитвослова было не с руки: одной он девчонку держал, другой – стену…

Дернулся, ожегшись оголившимся запястьем, и на пол загремело. Чан для воды, чтоб дети всякий раз на кухню не бегали. Значит, лестница справа… была. Больше нет. Обрушилось разом, и пол под ногами просел. Барна кинулся в сторону, там воспитательская и балкончик, если повезет… Повезло. Сюда огонь еще не добрался, мешало плотно закупоренное узкое окно, но уже вот-вот. Стоило только рвануть на себя медную ручку, как за спиной, толкнув горячим воздухом дверь, заревело.

Тен’Элек, прыгая, уже дурной был от дыма и полуослепший от огня. А когда под спиной хрустнуло, испугался, что сломал. И сломал, да, лелеемую наставницей тен’Дезсо короткоствольную, но разлапистую и колючую багряную сливу, плоды дающую кислые и мелкие, зато цветущую так, что даже у него, Барны, где-то внутри тянуло и екало, как по молодости.

И до чего сладким был воздух тут, снаружи, и холодным казался таким, словно не летняя светлая ночь над Новым Ведере, а зима где-нибудь в краю Ллоэтине.

Девчонка захныкала и завозилась в руках. Глаза все еще плыли слезами и болели так, будто их вынуть пытались, но Барна разглядел склонившееся над ним лицо дородной Аготы, сменной няньки. Она вцепилась в тлеющий рукав тулупа и тащила его за этот тулуп прочь от полыхающего приюта.

Жалко тренькнули окна первого этажа, огненные щупы выстрелили наружу и вверх, с треском просела непонятно на чем державшаяся до сих пор крыша, и сразу сделалось почти тихо.

– Барна… тен’Элек, – сквозь глухой шум и звон в левом ухе пробился голос одной из младших наставниц, – дайте мне девочку, вы ее сейчас придушите.

Он не глядя сунул ребенка в протянутые руки и стал с остервенением сдирать с себя прикипевший к спине тулуп, и куртку, и жилет… Перчатки снимал – выл. Не понять уже было, где его кожа, а где свиная. Кто-то лил ему воду на руки и заматывал смазанной заживляющей мазью холстиной. От резкого травяного запаха плакать хотелось, и он плакал – дым все еще выходил слезами.

– Ма... кха-кха… – горло драло, как сливовыми колючками, и он зашелся кашлем, пачкая повязки черным и вязким, – малая кхак, жхивая?

– Живая и даже ожогов нет! – ошеломленно воскликнула младшая наставница, пытающаяся напоить трясущуюся, как в припадке, девочку. – Вы просто чародей, тен’Элек…

– Навий тебя за язык, дурында! – от возмущения даже голос прорезался и в ухе шуметь престало. Чуть дальше голосили и хныкали, бегали, суетились, ругался кто-то. – Единому взывал, его помощью. Слава.

И наконец, завершая молитву, серп положил, как следует: пальцами вниз по переносице – «рукоять», а от подбородка слева направо полукругом над грудью «острие». Вокруг заславили тоже. Вразнобой, но это же не главное, главное…

– А…

– Все успели, Барна, все. На-тка вот, – и подошедшая Агота сунула в лицо кувшин с питьем. – Наставник Илий с Сариком и старшими парнями даже архив успели вынесть. Только куда нам теперь всем без крыши? Этот дом давно приюту отдали, больше века как.

Но Барна уже не слушал, глядел на девчонку, что из огня выволок, и мерзко становилось в груди. Не светлые волосы, тусклое серебро, серое, будто седина. И сквозь это серое – ухо торчит уголком. Знал он это эльфячье отродье. Ее и еще четырех таких. Кто их только в приют принял. Оставили бы на улице и пусть выживают, как хотят, а лучше – не выживают. И он ради этого едва живьем не сгорел? Единый, за что испытываешь!? Чуть своих дочек с женкой не осиротил!

– Тьфу, гнусь эльфья, – Барка сплюнул под ноги вязкой черной слюной. Девчонка, вдруг обернувшаяся на его голос, дернулась, как он сам, когда за чан от воды зацепился, привычно вжала голову в плечи и потянулась рукой к остаткам волос – уши прятать. Что уж теперь… Прячь не прячь, а все равно наружу вылезет.

Часть 1. Виелле́н’а / Баллады. Глава 1

Часть 1. Виелле́н’а/Баллады

Виелле́н’а – баллады, буквально долгое слово (виен – слово, лле – бесконечность, протяженность, ’а – множественное число)

Не напрасно меч носи, но в похвалу добродетельным, неразумным же в наказание.
Уложения Хранителей.

Вспомни, что ты принял и слышал, и храни.
Послание Единого

Глава 1

Новый Ведере

Дядюшка Тома, шаркая растоптанными до неприличия домашними туфлями, надетыми на заскорузлые старческие пятки безо всяких носков, подобрался к двери и тихонько приоткрыл глазок. За дверью, на расхлябанном крыльце, топтался мальчишка-почтарь. Он, пыхтя, пытался сунуть в щель для писем то, что принес. Битком набитый ящик сопротивлялся. Письмо вкусно хрустело новехоньким пергаментом, мялось, но и только. Наконец, отчаявшись, парень присел и подсунул конверт в едва заметную щель под дверью.

Острый уголок воткнулся аккурат между отклеившейся подметкой и верхом туфли дядюшки Тома. Вот если б не это, и не стал бы почтенный книжник спину гнуть. И ящик бы с письмами с двери не сорвал неловко повернувшись. Но очень уж пергамент пах хорошо, да и выведенное каллиграфическим почерком его полное имя на конверте привлекло взгляд.

Красиво написано, уверенно, четко, ровно. Это ходить дядюшке Тома было тяжело, а видел он распрекрасно, получше иных молодых. И слышал так же. И нос его никогда еще не подводил. Спина только проклятущая и ноги. Не болели, но мышцы будто каменели и отказывались двигаться с прежней живостью, которую тело все еще помнило. Тело помнило, голова подводила. Что давно было, вспоминалось хорошо, будто вчера только случилось. А вчера напрочь могло потеряться, вываливаясь иногда на поверхность, как эти вот нетронутые письма из ящика, что рассыпались по пыльному, неизвестно сколько нечищеному ковру.

Этот новый конверт Тома тен’Лойц открывать не стал. Другой открыл, совсем старый и желтый, подмигнувший из россыпи не поблекшей ни на гран цветной печатью, поскольку раньше еще можно было свободно купить марк-краску из Земель.

«Уважаемый мастер-книжник тен’Лойц, Тома. В свою очередь как меценату и опекающему приюта «Спокойное светлое» сообщаем вам, что в связи с недавним пожаром, напрочь уничтожившим здание, приют расформирован и воспитанники оправлены в несколько прочих заведений, сообразно наклонностям и возрасту. С прискорбием сообщаем так же, что пожертвованные, а тем паче отданные вами в аренду книги, спасти из огня не удалось. Надеемся на ваше великодушие. Ниже прилагаем список мест, куда отправлены опекаемые лично вами воспитанники с примесью старшей крови. С уважением, бывший директор-наставник бывшего приюта «Спокойное светлое» тен’Андриз, Илльз. 14 кресеня 10 года от Сошествия небесного огня»

* * *

Ллотин

Эйт вышел во двор и прислонился спиной к столбику крыльца. В голове немного шумело. Затем и вышел. Глушить боль вином было так… по-людски, но он не человек и никогда им не был, видно, поэтому и не сработало. Хмельное веселье держалось недолго, оставив ломоту в висках, мерзкое послевкусие во рту, шум этот вот. Мысли оставались ясными. Боль тоже осталась.

Противоположный столбик, близнец того, что служил ему опорой, треснул вдоль. Когда-то ажурная резьба, не лишенная гармонии и изящества, затерлась от множества касаний и набившейся пыли, рисунок едва угадывался. С ним было так же. Тот, кто ушел – ушел навсегда. Даже если в его случае это значило просто покинуть границу Земель. По приказу ли, по велению долга, или по зову сердца. Причина не важна. Важно время. Теперь оно почти вышло, но он, в погоне за собственным спокойствием, потерял то, что должен был оберегать. Клятва не нарушена, но и долг не уплачен. А в голове шумит, и он не знает, как быть дальше.

Злой осенний ветер бросил в лицо волосы, забрался под куртку, выбивая из-под рубашки остатки тепла. Так спокойнее. Черное крыльцо таверны смотрело на хозяйственный двор с косоватыми воротами, за которыми тянулась унылая задняя улица. Даже не мощеная. В выбоинах и лужах. Обходя лужи, по обочине пробиралась фигура в старом мешковатом пальто. Сбитые башмаки, серый платок, тележка старьевщика. Девочка-подросток подошла к воротам подняла что-то с земли у забора, чтобы отнести на оставленного на другой стороне улицы колесного уродца. Подняла глаза, посмотрела. Треугольное личико, бледная кожа… Глазам на лице места было много, вот они и заняли, сколько смогли. Странные, посмотреть бы в них при свете… Хотя его и эти глаза разделяло несколько шагов размокшего от осенней воды двора и унылая деревянная ограда, казалось, что в глубине, там, где радужка проваливается омутом зрачка, что-то перетекает, плавится… Пошатнулся, схватился рукой за перила, но старое дерево подалось и поехало, увлекая его за собой.

Земля встретила радушно, хоть и жестковато. Он развернулся на спину и посмотрел в темное ватное небо. Тошно, мутно, никак. Оскорбившись на совсем не поэтичное сравнение, облака плюнули в лицо горстью воды.

За красивостями – к менестрелям и сказителям, к авторам песен и баллад… Как же там было?

Дождь рыдает на стекла. Ночь

От луны отколола край.

День затерт среди тысяч звезд.

Над макушками облачных стай

Солнце село…*

Баллада была хороша, исполнение – так себе. Он бы и то лучше спел. Слышал бы Томиллен… Что бы сделал? А ничего. Давно уже ничего. Ему и при жизни было глубоко начхать, как коверкают его песни. Зато они остались. Эти его песни. О поэтах, как водится, помнят куда дольше, чем о воинах.

Кто-то вышел на порог, распахнувшаяся дверь пустила по двору мутный желтый свет, запах жареного мяса, вина, гул голосов и треньканье расстроенной лютни.

– Вейне! Ты там живой? – Фредек. С чего ему вздумалось беспокоиться?

Глава 2

Глава 2

День с самого утра был такой же гадкий, как гадкая погода. Так всегда случалось, как только Эйт оказывался ближе к Землям. И чем ближе, тем гаже делалось. Что за окном, что внутри. Как бы он ни старался, как бы не противился, примерно раз в два-три года его выносило сюда, в Ллотин и, что странно, в одно и то же время. Будто он бесконечно бежит по кругу, а неумолимая судьба тычет его носом туда, где он важное потерял. Потерял, да. В тот самый день, потерял больше, чем мог вообразить. И понимал Вейне о том, что именно это за день, только к его середине.

Он безостановочно брюзжал, задирался со всеми, хамил по чем зря. Сцепился с Хавтизом, едва до ножей не дошло, хотя последние годы отлично работал с ним в паре. Хавтиз умел договариваться о найме куда лучше его самого по причине того, что уши у него были обычные, пусть бы и старшие в роду отметились, сумеречные, – темно-фиолетовые, чуть раскосые глаза выдавали. Но Хавтиз приноровился так их щурить, что легко сходил за выходца из южных краев. Смоляные вьющиеся волосы и темноватая для центральных земель кожа тоже тому немало способствовали.

В конце концов приятель съездил ему по роже и словом напутственным наградил. Ничего, к ночи отойдет. Он отходчивый. И сам Эйт тоже отойдет. Вот прямо сейчас, потому как нос потек и рубашку замарал, а ему через час на какое-то бабье сборище. Переодеться надо и в образ войти, не то опять ни сребника не заработает, не говоря о драконах, а карман уже дно показывает. Зимой в торговом деле простой и редко когда подворачивалось что-то стоящее, так что приходилось зарабатывать на отбивные рожей, которую ему вот прямо перед выходом попортили. И голосом. И кейтарой. Знал бы Томиллен, ржал бы уже в голос. Из него, Вейне, певец, как из лошади канарейка. И играет он примерно, как упомянутая лошадь копытом – пальцы к мечу приучены больше, чем к струнам и так всегда было. Но все лучше сегодняшнего барда у Фредека.

Так день и прошел. А вечером вернулся от наместника. Вернее, от наместниковой жены с подругами, устроившими чаепитие и возжелавшими эльфийских баллад в непосредственно эльфийском исполнении и непосредственно на элфинри[1]*. Он толком не помнил, когда его перестало раздражать, как коверкают речь, и сам стал говорить так же и петь. Однажды с какой-то дури, да и пьян был в туман, наплевав на все, пел как надо и голос вплетал, потом спать не мог – снилось и мучило. И Долг – прежде всего. Оба долга.

Так и оказалось, что напевшись про любовь скучающим дамам, сидя в корчме и внимая неумелым руладам наемного музыканта, Вейне все больше мрачнел.

Потом кто-то попросил, чтоб он сам сыграл, и еще кто-то, и Эйт сразу отпирался, но понял, что проще уступить, тогда отстанут. Ворчал и крутил колки на раздолбанной лютне, потом плюнул, бросил инструмент на колени горе-менестрелю и ушел наверх.

Народ помолчал с минуту и вновь зашевелился, забрякал кружками и смеяться снова стали. И даже не заметил никто, как эльф спустился со своей кейтарой, сел в углу, на высокий табурет у стойки, куда свет почти не падал и выплеснул скопившуюся боль в зал.

Не то что б нарочно, но и в себе держать уже сил никаких не было. Довольно на сегодня лицемерия.

Из снов и забытых песен,

Рождаются крылья пепла.

И пламенем падают с неба.

Путь прожигая к сердцу,

Которого нам не вложили,

Которого мы не просим,

Которое нам не по силам.

Ведь то, что в себе мы носим –

Из камня, железа и боли,

Из снов и забытых песен.

Когда отцветает терновник

Рождаются крылья пепла.

– Ну вот что ты за тип, Вейне, тебя петь просили для радости, а ты мрака нагнал, – медленно проговорил Хафтиз, откуда-то взявшийся совсем рядом, и кружку на стойку поставил. Полную.

– Я предупреждал, что не хочу, – Эйт хватил залпом, послушал, как шумит в голове, оставил инструмент в углу и пошел на задний двор.

Хафтиз вслед посмотрел и головой качнул.

Он с Вейне как раз тут и познакомился, лет с десяток назад. Впечатлился, как Эйт на спор летунца к бочке кинжалом пригвоздил. Бочку, правда, проткнул и за пиво платить пришлось, так они его и выпили же. А потом вместе нанялись в один обоз, так и пошло. Но это он Эйту говорил, что из-за летунца, а на самом деле из-за кейтары. И как Вейне петь мог. Не голосом, душой. Хаф, небом готов был поклясться и землей живой, что точно слышал, как ветер ему подпевает. Хотя какой тут ветер в корчме. Окна открыли проветрись от чада, вот с улицы и свистело. Вроде. А вроде и подпевало.

Эйт не боялся, что кейтару кто-то возьмет. Все здесь знали, за это можно запросто рук лишится или еще чего, что под скаш[2]* подвернется. Эйта, что на старом наречии значило «сейчас», не зря Эйтом звали. И это слово чаще других от него и слышали. «Сейчас», – говорил он и мог валятся еще полдня перед тем, как взяться за обещанное или сделать все тут же к удовольствию или не удовольствию собеседника.

А еще он был Вейне – болтун, что для барда, в общем-то, не редкость. Вот только скор он был не только на слова и ловок не только струны перебирать. Последний, кто в корчме Фредека потянулся к его кейтаре, даже сообразить не успел, как два кинжала пригвоздили руку к скамье, на которой инструмент лежал. Потом твердые, совсем не бардовские пальцы тычком впечатали голову в стол, а к кадыку прижалось острое, как бритва, лезвие. К слову, меч у Эйта тоже был не один, только второй никогда не покидал ножен. Во всяком случае, этого не видел никто из тех, кто Вейне хоть как-то знал. И мечи свои он за собой таскал, как иное дитя игрушку-соньку. Однажды из парильни на ор во дворе в одном венике выскочил, а оружие при нем, прямо на мокрой спине.

Глава 3

Глава 3

– Эй, – донеслось от забора, – ты как?

Встал одним плавным текучим движением, не человеческим. Даже эльфар редко когда так двигаются... двигались. Все равно тут темно, и никто не видит, не считая побирушки, а если и видит, мало ли что в осенних сумерках померещится может. Таких, как он, больше нет, и эльфар больше нет, есть эльфы, существа с примесью старшей крови светлых или сумеречных, неважно, и есть люди, кичащиеся своим происхождением. Забавно, как все обернулось.

– Откуда знаешь меня? – спросил Эйт, крадучись подпираясь к забору. Три шага и вот странные глаза рядом. Как и хотел. Серые, как текучее серебро. Что-то знакомое…

– Не знаю.

– Ты сказала: «Эйт».

– Я сказала «эй». Так сильно землю боднул?

Бродяжка только выглядела бродяжкой и ребенком. Ей пятнадцать? Семнадцать? Вряд ли больше. Еще год и можно… Мысленно отвесил себе оплеуху и обругал страшными словами, а все ее глаза странные. В вечном Райвеллине, прекрасном городе, искрящемся от сияющих в водяной пыли радуг, звонком, как капель, с белыми башнями, воздушными мостами и изящными арками, с ручьями и водопадами, поющими средь камней и цветов, с золотыми солнечными бликами, играющими в витражах, и с цепляющимися за тонкие шпили невесомыми облаками было заведено брать на ложе юных дев-тинтае́[1], невинных, никому до этого не принадлежавших. Брать, не спрашивая, только потому, что так делали сотни лет и престали считать, что когда-то было иначе. Но это делали те, что остались в легендах и сказках. Эльфам на юных красавиц теперь разве только смотреть. Или как те, древние, силой брать, потому что ни один уважающий себя человек за эльфа дочку не выдаст. И неуважающий не выдаст. Неуважающий, скорее, продаст. Но вряд ли дочка будет к тому времени невинной. Вот Фредек, хозяин корчмы, едва не единственной во всем Ллотине, куда эльфов пускают без брани что поесть, что на ночлег, будь у него дочка, тоже не отдал бы.

– Сколько тебе? – спросил Вейне и чуть поганый язык свой не прикусил. А все вино. Или глаза эти. Голова кругом. И душу сердцем, которого эльфы по определению лишены, наружу выворачивает. И… просто так тоже, кажется, сейчас вывернет. Позорище…

– Сребник есть? – сказала девчонка. – Или полушка?

Так он не смеялся давно. А молодец какая! Ну, молодец же! Так ему и надо, охальнику! И за эту внезапную радость и девшуюся куда-то без следа глухую тоску не жалко было ни сребника, ни полушки. И дракон бы сейчас отдал.

Вейне повис грудью на редкий забор, над штакетинами которого виднелись только треугольное лицо в глухо повязанном платке и тонкая шея. И плечи немножко. Эйт не думал, что она не поняла, к чему он спросил. Все поняла, ум, как острые уши, не спрячешь, где-нибудь да вылезет. Но едва Вейне ближе встал, она отступила, платок поправила и руку для подачки выпростала: ладошка узкая, пальцы длинные, почти прозрачные, запястье с выступающей, синеватой от промозглой сырости косточкой. Эйту вдруг привиделся на этой руке широкий витой браслет, серебряный, с жемчугом, лунным камнем и кианитом. Наваждение…

– Не ходила бы ты здесь одна, – проговорил он, едва не силой заставляя себя отвести взгляд от запястья.

– А то что? – Улыбка на лице не детская совсем, Вейне бы сказал – старушечья, но это нонсенс. Откуда у юной девчонки такая?

– Люди-нелюди всякие бывают, -- пояснил он.

– Вроде тебя?

– Вроде меня, – подтвердил Эйт. – Я плохая компания для юных дев.

– Так я не дева, – отозвалась попрошайка и требовательно рукой тряхнула.

Монета легла на подставленную ладонь, запястье спряталось в широком рукаве. Остались глаза и тощая шея.

– Брысь, – сказал Вейне. В девчонке не было ничего котьего, скорее что-то птичье: нелепый, едва оперившийся птенец, такого и в руки страшно взять, одно неловкое движение и…

Хлесткий удар по пальцам, веером брызнула из-под девчачьей ноги грязная вода из лужи. И мгновения не прошло, как попрошайка оказалась на другой стороне улицы у своей раздолбанной тележки.

– Урод…

Сказала или послышалось? Даже если и сказала… Чего он, спрашивается, свои хваталки к ней потянул? А все глаза эти… Или вино?

На крыльце обернулся. Девчонка стояла и смотрела. Платок сбился на бок, открывая седые примятые пряди… Нет, не седые, тускло серебряные, почти как глаза. А свозь них – слишком острое для человека ухо.

Со двора Вейне вернулся с мокрой спиной, задом в грязи, практически трезвый и отчего-то довольный. С аппетитом слопал свою порцию, забрал кейтару из угла, муркнул, что спать идёт и свалил, невнятно бряцая по грифу. Хафтиз проводил его глазами и выдохнул. Кажется, караулить не придется. Это хорошо. Фредек по старой дружбе шепнул, что через неделю пойдет обоз до самого Ведере, и он уже кому надо намекнул, что Эйт здесь. Дело за малым – явиться для сговора.

Это была еще одна причина, по которой Хаф за Вейне таскался. Известность. Все, кто водил обозы с севера на побережье, знали Эйта. И его дурной норов тоже. Эйт за работу брался почти так же, как девок выбирал. Не понравится ему кто – ни за какие драконы не возьмется. Врал небось, что квартерон, гонору на полукровку. А то и на целого. Только вряд ли у чистокровных эльфов бывали морщины в уголках глаз, шрамы и седые волоски в золотистой гриве. Они, говорят, вообще никогда не старели. Так и живут, наверное, за своей стеной, и дела им до остального мира нет. И если до Сошествия хоть полукровок еще встретить можно было, то после и они пропали.

֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍

[1] Тинтае́ – человек; полное название – элефи́ тинтае, Дети Дня (элефи – дитя, тинтае – время от рассвета до заката солнца, день).

Глава 4

Глава 4

Я не дева… Урод… Не урод вовсе. Но и не так хорош, как был.

Зеркало отражало унылую действительность и никакие уговоры не помогали. Так привык притворяться, что тело, словно откликаясь желаниям, быстрее уставало, дольше заживляло раны, оставляя шрамы-следы, рисовало тени под глазами, если пару ночей не спать. А еще исчертило паутинками морщин лоб и кожу в уголках глаз, присыпало пеплом сияющие, как летнее солнце, волосы. Это сейчас они едва прикрывали лопатки, а некогда стекали тугой косой. На две ладони выше колена. Длиннее только у семьи Владыки.

Светоч, Сияющий-во-Мраке, Владыка земель Элефи Халле, светлый Маэльхаэл тен’Тьерт… Я помню, что обещал.

Старшие ушли, и магия ушла вместе с ними. Остались жалкие поскребыши, клочки и паутинки. Из-за этих паутинок он и торчал ранним утром на холме. Там был особенный ветер. Живой. Не отравленный тьмой Янэ, не иссушенный светом Ана. До мест, куда разделившись в небе надвое, упал звездный скиталец, отсюда, от Ллотина, было несколько месяцев пути. Что в один край мира, что в другой. Эйт был у обоих. И это действительно был край.

Вейне смотрел на себя в зеркало, упершись руками в таз для умывания. Полотенце сползло с плеча и макнулось в воду. Изловил, пока все не вымокло, умылся. Вывернулся из перевязи – в пряжки и на ножны грязи налипло. Сел чистить, и мокрое полотенце пришлось кстати. Спохватился, что и сам в грязи, и полез в сумку. Захотелось поругаться задницей. Очень. Ругательства, наверное, единственное из старого наречия, что ни капли не изменилось. «Аста ин хашши[1]»*, – сказал он про себя, а потом и в голос несколько раз. В сумке из чистого было только «на выход», то что Хафтиз называл эльфячьими шмотками, но лучше быть чистым эльфом, чем чумазым не пойми…

«Я не дева», – снова крутнулось в голове, и Вейне замер посреди комнаты без штанов, вернее, со штанами, но штаны были в руке.

Тогда он тоже без штанов был, совсем без всего. И было это лет с полсотни назад или даже больше в Новом Ведере, летом.

Мраморный берег, так звалось это место. Там полно было развалин, что в песке, что в воде: остатки колонн, облицованный камень, куски статуй, а если присмотреться, то можно и отмель увидеть, прежний холм, на котором в том, старом городе, еще до землетрясения университет стоял. Желающих здесь купаться не было, можно так нырнуть, что и Единый не достанет. Потому Вейне туда и ходил, когда бывал в городе. И именно что купаться полез. Вышел во всей первозданной красоте, волосы отжал и наслаждался, как по мокрой коже скользит ветер и солнце, как подсыхают соленые капли.

– Ты эльф? – сказал писклявый девчачий голос позади. По голосу вообще-то не очень понятно было, что он девчачий, зато голая задница это поняла совершенно отчетливо. И ей, заднице, сделалось неловко. Была бы там девица постарше, можно было бы и обернуться.

Вейне все же повернулся, но аккуратненько, заодно и одежду глазами нашарил. Как раз там, откуда говорили, с торчащего из песка куска стены с выступом. Штаны на выступе лежали, а над ним болтались чумазые детские пятки. Потом пятки пропали и свесилась тускло серая, словно седая, голова с короткой косицей и загорелая исцарапанная рука. Потом в него, хихикая, бросили штанами.

– Ты эльф, – уверенно заявила мелкая нахалка, когда Вейне уже не только в штанах был, но и в рубашке. И мечи на место прицепил.

– С чего взяла?

– Красивый, – со знанием дела отозвалась она, а Вейне озадачился, учитывая все, произошедшее ранее.

– Ты это по заднице поняла?

– Тю… То же мне… Задницы у всех одинаковые. А нянька Агота говорит, что вся жизнь одна большая задница. Просто видела, как ветер вокруг тебя плясал.

– Брысь, мелочь.

– С чего бы?

– Я не лучшая компания для юных дев

– Так я не дева! Я отродье, – и волосы отодвинула так, чтоб был виден краешек уха, – причем мерзкое, а еще кара Единого.

Вейне хмыкнул и пошел прочь. Произнесенное, хоть и было произнесено как шутка, отдавало застарелой обидой. Девчонка увязалась следом.

– А нормальное имя есть? – спросил он, слушая, как она, едва успевая за его широким шагом, пыхтит позади, и остановился.

– Сте… йшшш, – выдала она, ткнувшись носом в перевязь с мечами, и от этого получившегося созвучия Вейне пронзило стылым холодом, белым безмолвным отчаянием, и разрозненные обломки былого Ведере показались на мгновение статуями Майр’маэ́лн фиена́ль, Сада застывших слез[2] в Райвеллине, таком же недосягаемом сейчас, как ушедший под воду город людей.

Я не дева…

Было бы странно увидеть «отродье» здесь, в Ллотине. Волосы были похожи, а вот глаза… Глаз Эйт припомнить не мог.

Дверь отворилась почти не слышно.

– Какая прелесть, ты меня так ждал, что решил сэкономить время заранее сняв штаны?

– Ну… допустим, – проговорил он, оборачиваясь к вошедшей. Если в зале внизу еще удавалось делать вид, что он ее не заметил, то тут уже не отвертеться. Да и тело явно дало знать, что радо визиту. – Кайтмарен.

– Вейне, – улыбнулась она, заметив реакцию.

Дальше говорить было незачем, и примерно с пару часов они весьма активно не разговаривали. И каждый получил свое.

Глава 5

Глава 5

Райвеллин, до Сошествия

Хаэльвиен’тиэнле’ири тен’Тьерт[1], старший наследник дома Терновника подпирал спиной древний вяз за башней Тиэн, пиная пяткой растрескавшуюся бугристую по низу кору. Обида грызла изнутри и совладать с ней не было никаких сил. Не помогли ни упражнения на концентрацию, ни «спокойствие», которое он в книге у ата’маали[2] Томиллена подсмотрел. На последнее особо и не рассчитывал, не давались ему пока что ментальные плетения. Вон только пятки онемели. Наставник словесности наверняка уже отцу доложил о проступке. Светоч мало того, что будет недоволен, так еще и за «спокойствие» влетит. Хорошо если в тренировочном зале погоняет лишний час, а если к матери не пустит? Грозил же, за новый проступок…

– Тиэнле, ясного утра.

– Ан’халте[3]!

Хаэльвиен не удержался, как дитя после долгой разлуки, бросился обнимать, но советник Светоча не стал выговаривать за недостойное поведение и сдержанно обнял в ответ.

– Ката[4]*, ты вернулся! Давно? – спросил юный принц, принимая подобающий наследнику вид, а вот голос подвел, выдавал радость.

– Недавно. И думал, что застану вас на уроке, но там был только негодующий тиэн тен’Шинае, собирающийся побеседовать с Владыкой, – ан’халте говорил строго, а глаза смеялись. – Он сказал, вы были грубы и самовольно покинули занятие. Надеюсь, причина веская. Потому что я попросил тен’Шинае не торопиться с разговором.

– Он сказал, я неправильно перевел, я стал спорить. И ведь мне действительно лучше известно, как там на самом деле, будто я не слышал, как отец маме ее пел.

– Что переводили?

– Октаву[5]* Светоча на язык людей. Я перевел «звучи» как «живи», а «с тобою рядом» – «как-будто буду». А наставник сказал, что я превратил слова любви в эпитафию! Но мастер Томиллен перевел именно так, у него в такой старой тетради много переводов из тех, что в сборник не вошли. И мне его перевод больше нравится, он какой-то… настоящий. А тот, что в сборнике, словно нарочно исправили, хоть там и двоякое звучание, особенно если на полтона выше петь.

Советник дрогнул лицом. Тиэнле и не заметил бы, если бы моргнул.

– Ан’халте Кайтвиен, а нельзя, чтобы мастер Томиллен меня учил языку тинтае, как раньше, вместо тен’Шинае?

– Вы же навещаете его, неужели не видите, что ему нездоровится?

Принц промолчал, опустил глаза, отступил и снова уперся спиной в вяз. Видел. И даже знал почему. И от этого знания было обидно вдвойне, потому что сделать было ничего нельзя.

– Идемте, тиэнле.

– Куда?

– Я – к вашему отцу, вы – обратно на урок. И извиниться за грубость не забудьте, ведь я не забуду у тиэна Саэтвелна поинтересоваться.

Хаэльвиен пнул дерево, пятка так ничего и не чувствовала, и пошел вслед за ката. Какое-то время шли молча. Щелчок по уху случился так внезапно, что тиэнле даже обижаться не стал.

– Да за что?

– За «спокойствие», чрезмерное любопытство и кривые руки. Что на этот раз?

– Пятки, – вздохнув, признался мальчик.

Ан’халте нахмурился, но уголки губ подрагивали, удерживая улыбку.

Вошли в башню, пересекли нижний зал. Встретившиеся безликие служащие, элфие и тинт, молча склоняли головы и спины, приветствуя юного наследника Земель Элефи Халле.

– Поможешь? – с надеждой спросил тиэнле. Идти было неудобно, особенно сейчас, по лестнице, – он почти ничего не чувствовал вполовину онемевшими ступнями.

– Нет. Пока шишек не набьете – не дойдет.

И Хаэльвиен, как назло, тут же споткнулся, а ката даже не дернулся руку подать.

– Ты надолго в Райвеллин? – поинтересовался принц. Они остановились. Дальше было в разные стороны: ан’халте наверх, а ему – направо к учебным залам.

– Как решит Светоч. – И напомнил: – Урок, извинения, шишки.

– Скажешь отцу?

– Зачем? Ваша вина, ваше покаяние, тиэнле.

Наследник дома Терновника удалился, чуть вздернув подбородок (совсем как отец) и изо всех сил стараясь держать лицо, но сдвинутые лопатки и нарочито расправленные плечи выражали отчаянное детское возмущение. Тен’Шайти проводил воспитанника взглядом и решил, что сразу после встречи с Владыкой непременно навестит друга Томиллена и выразит паршивцу свое крайнее негодование за то, что бросает свою тетрадку с пророческими снами где ни попадя, а любопытные подростки в них нос суют по чем зря.

Мотаться по Землям и за Стену уже порядком надоело. Хотелось побыть дома, в комфорте и неге, насладиться покоем, навестить брата и родителей, выспаться… Но тут уж действительно, как Светоч решит.

Светоч решил правильно. Он же Светоч. Ан’халте Кайтвиен пробыл в Райвеллине полторы недели и снова отправился к строящимся на старой границе Земель элфие и элтаре Вратам, будто бывшего Владыки, а теперь ан’халте Маэлхаэля там было недостаточно.

* * *

Теплее света мне твоя любовь,

Нужнее света.

Живи, а я – как-будто

Буду

Где-то.

(Таэрен’тиэнле’аше тен’Тьерт, «Письма Свету», перевод с элфиен’риа Томиллен тен’Кес’инне из Ллотине)

֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍

[1] Хаэльвиен’тиэнле’ири тен’Тьерт — Хаэльвиен (хаэл эльвиен — песня света), старший наследник дома Терновника. Титул тиэнле носят дети Светоча, Владыки Земель Элефи Халле, светлых элфие; ’ири – старший, тьерт – терновник.

[2] Ата’маа́ли – близкий родственник матери (а́та – родной, маа́ли – мать), здесь – родной брат.

[3] Анʹха́лте — приближенный, советник (а́не — рядом, халте́ — соратник)

[4] Ка́та — ментор, наставник, сопровождающий для тиэнле возраста весны (до второго совершеннолетия), назначается главой дома. Формально, подчиняется наследнику, но может в любой момент что-либо запретить или наказать.

[5] Октава – здесь пятистишие.

Глава 6

Глава 6

Ллотин

Выглянувшее солнце гладило по лицу, потеплевший ветер забавлялся волосами, которые Эйту было лень плести. Он даже не расчесался, прошелся пятерней, наскоро оделся и подался прочь из душноватой комнаты, оставив окно нараспашку. У ворот ему покричали что-то не слишком приятное, но он приветственно помахал доброжелателям двумя оттопыренными пальцами, чем вызвал новый шквал словословия в свой адрес. Хорошее утро должно начинаться весело.

Погода радовала. И перспективы тоже. Хафтиз договорился с владельцем обоза на приличную сумму и взял задаток. Отправится должны были еще две недели назад, но нерешительная весна не торопила радовать солнцем, дороги были дрянные, потому ждали, пока подсохнет. И вот – расщедрилось. Второй день было относительно солнечно и даже относительно тепло. Вейне вдоволь насиделся на холме. Не пел с ветром – здесь, хоть и не бывало прохожих, но все всегда случается впервые и в самый неподходящий момент – просто слушал и впитывал, отвернувшись спиной к Стене. Отсюда она выглядела дымкой, застилающей горизонт, но все равно давила, ведь Эйт прекрасно знал, как она выглядит вблизи. Даже прикасался. Теплая, как кора дерева, и не скажешь, что камень. С внешней же стороны, Стена была ледяной настолько, что стоит дотронуться – до дна промораживает.

Граница из живого камня была выращена, чтобы впитывать силу мира и оградить остатки магии Истока от рассеивания. И если воду можно было запереть, то ветер не удержишь. После того, как Стена замкнулась, скрыв значительную часть Земель элфие и элтаре, хуже всего стало таким как он, стихийным, кто пел ветру или воде, водникам – особенно.

Раненый мир делился неохотно, Исток был заперт внутри границы, речь почти забыли. Да и как не забыть, если ее носители попрятались за Стену, едва оба Владыки пропели Призыв, собирая всех, в ком была хотя бы половина старшей крови. Среди прочих, настолько хорошо владеющих элфиен’риа и голосом одновременно, чтобы петь, были единицы. Такие вот отщепенцы вроде него, по тем или иным причинам покинувшие Земли и скрывающие свою инаковость. Элфие в людских землях и раньше не то, чтобы очень любили, скорее с ними считались, побаивались, стремились угодить, сейчас же старшая кровь вызывала презрение, отвращение и желание использовать, словно всем тинтае из поколения в поколение каким-то невероятным образом передавалась жажда поквитаться за сотни лет служения и рабства.

Остроухих, с интересным цветом волос или глаз девчонок-смесков охотно брали в дома увеселений, разносчицами в таверны и в горничные, практически с тем же смыслом. Встречались и ремесленники: вышивальщицы, кружевницы, ювелиры, оружейники, резчики. Или барды. Слово «менестрель» Вейне нравилось больше, потому что не было похоже на бордель – так назывались места, где услуги оказывали исключительно эльфы, и мужчин среди них было не меньше, чем девиц. Но все же большая часть выбрала стезю охранников, наемных воинов и всяких прочих, где нужно было ловко управляться с мечом, луком, кинжалом, а лучше всем сразу. И чаще всего эти умения требовались против таких же, как они сами.

Кто в плен ведет, тот сам будет пленен; кто мечом убивает, тому самому быть убиту мечом – неумолимый закон равновесия, выведенный в строках Писания Единого, большую часть которого занимает Предвестие края мира. Уложения, если сравнивать, Вейне были больше по душе. Лучше конкретные правила, чем пророчества, полные метафор, аллегорий и двусмысленностей.

Нужно было спускаться, но было лень. Эйт разомлел от солнца и силы. Давно он не чувствовал себя так хорошо вообще, и в Ллотине – особенно. Его так разобрало, что он опрометчиво затеплил в клетке пальцев воздушный светляк. Простое детское упражнение далось неожиданно тяжело. Вейне поспешил свернуть плетение. В груди билось. Подышал, чередуя вдохи и выдохи, успокоился.

Качнулись голые ветки торчащего рядом дерева – светло-серая пичужка с рыжеватым хвостом, острым клювиком и глазами-бисеринками, потопталась, устраиваясь, повертела головой, пискнула. Соловей.

– Таа́н’эльвен [1]*, – едва слышно прошептал Эйт и вздрогнул от резкого звука хрустнувшей под неосторожной ногой ветки.

Дал себе мысленную затрещину, поднялся, отряхнул зад от налипшего сора и пошел навстречу.

Хафтиз все-таки не утерпел и отправился на поиски. До сих пор сомневается, что он в последний момент не улепетнет, не выполнив уговора? И улепетнул бы, по-прежнему пятки жжет.

Купец не понравился от слова "совсем". Мутный, и дело явно нечистое, а стоило уточнить маршрут – заюлил, как змея под рогатиной, и глазами забегал. Но Хафтиз сделался совсем несчастным, и денег не было, и обоз шел в Ведере. Последнее сыграло основную роль в том, что Эйт, вопреки всем предчувствиям, наступил натуре на горло и кивнул. Но видимо, как-то не так кивнул, потому-то Хаф все две недели пасет его, как племенную кобылу, глаз не спускает, и все, что ни попроси – сразу на. Даже Кайти пытался гонять, заметив, что напарник женского общества не желает. Напарник не желал общества конкретно этой дамы, а прочие пусть бы вились и чирикали воробышками, но лишенная благосклонности Кайтмарен вечерами из угла своего смотрела коршуном и распугивала всю стайку куда надежнее, чем Хаф.

– Мамуля, я уже погулял, – засиял во все зубы Вейне, едва Хафтиз вывернул из-за валуна. Напарник посмотрел, сплюнул под ноги, развернулся и пошел обратно. Эйт пристроился ему в хвост. Тропинка узкая и идти рядом было неудобно.

Хаф пару раз оборачивался, проверяя, идет ли Вейне следом, всякий раз натыкался на такую же дурную улыбку и оборачиваться перестал. Так и спустились, молча. Молча же миновали низенькую и редкую рощицу, вышли на дорогу.

Глава 7

Глава 7

Когда вернулись, времени осталось как раз вещи забрать и заказанные заранее Фредеку мешки со съестным, и дотащится до Торговых ворот. За ними собирался обоз: фургоны, хозяйский жилой и те, что везли самый дорогой и требующий специального надзора товар – в голове, в середине два фургона с теми, кто едет без товара, и колесные места, выкупленные мелкими торгашами и купцами средней руки, замыкали охраняемую часть тяжелые телеги. В самом хвосте пристраивались попутные, оплатившие право ехать в обозе, но не охрану. И случись что, спасать себя и свой скарб будут сами.

Как только отметились, обозничий тен’Вилий, мрачный сутуловатый мужик, показал, где найти большого, так звали главного охраны, и выделил лошадей. Хафтизу было начхать, лишь бы не слишком старая и заезженная, а Вейне носом покрутил и заявил, что лучше пешком пойдет или на телеге поедет, чем на «этом». Обозничего с рассвета уже все задергали, Эйта он знал, а потому с удовольствие послал его и его претензии лесом.

– Можешь хоть пешком, хоть на ушах, мне одинаково ровно, – заявил тен’Вилий. – Бери под уздцы эти четыре копыта, а своими двумя вали к большому, пусть сам с тобой валандается, Эйт. Вы опоздали, поэтому – что осталось. Мне еще попутных по головам пересчитывать и проверять, все ли дорожную оплатили.

Когда Хафтиз увидел главного охраны, а вернее, его выдающийся нос, первое, что он захотел сделать – стреножить Эйта. Хаф не знал, что между этими двумя произошло, но ненавидели они друг дружку до зубовного скрежета. Вейне как раз столбом замер, зубы сцепил, уши белые от бешенства и вроде как воздух вокруг него дрожит. Предостерегающе цапнул за руку, и в голове тоненько зазвенело, а по коже колючками прошлось.

– Эйт, я не знал, что это Кета́н, в бумагах был какой-то тен’Нихо…

– А это он и есть, – улыбнулся Вейне, и от его улыбки Хафтизу сделалось настолько не по себе, что он даже Эйтов рукав отпустил.

Мешок с вещами упал на землю. Два скользящих шага, и рука Вейне, словно забывшись на миг, памятью тела дернулась вниз за спину, будто собираясь схватить рукоять, что сейчас торчит над плечом. И пусть в пальцы эльфа ткнулся лишь лакированный бок кейтары, слишком уж характерным и опасным выглядело движение.

Хафтиз, еще толком не сообразив, что делает, шагнул следом, закрывая спину Вейне от чужих глаз.

– Кхетаан тен’Нихио[1]*, – имя было вроде то, а вроде и не то. Как-то так его Эйт произнес… Вздумай Хаф повторить – у него бы язык в зубах застрял, а у этого так легко вышло, как дышать.

Главный охраны, разговаривавший с двумя другими наемниками, резко замолчал, так же нечеловечески стремительно развернулся и… Хафтиз ожидал от приятеля чего угодно, вплоть до обнаженных мечей и крови веером из рассеченного горла тен’Нихо, но никак не блаженной дурашливой физиономии, которой Вейне его на холме встречал.

– Куда прикажешь встать, старший?

– Опоздал, значит место твое позади всех, Эйт. – Имя произнес, будто плюнул. – Ты и Хафтиз – замыкающие.

– Ты как всегда заботлив, старший, как отец родной, – осклабился Вейне и мазнул оттопыренным пальцем под кадыком, не то подлезшую под воротник белобрысую прядь убрать, не то по горлу провел, будто намекая на что.

И Кетана этот намек выбесил. Было видно по глазам, таким же чуть вздернутым внешними уголками к вискам, как у Вейне, только черным. И Хафа поразило насколько эти двое похожи. Разные совершенно, но вот же… Глаза, стиснутые зубы, осанка и то, как они двигаются. И то, как смотрят. Будто поперек стремнины навалило камней и только вопрос времени, когда поток воды сметет преграду. В голове – карусель, и все еще звенит. Он знал о магии мало, но достаточно для того, чтобы понимать, что иногда она звучит. Хафтиз сглотнул, пытаясь избавиться от мерзкого звука. Этот визит в Ллотин принес слишком много открытий. И стоит подумать, что с неудобным знанием делать. Но то, что молчать – определенно.

Капля крови на договор от Эйта и напутствие идти в зад обоза от Кетана.

Вейне, одарив старшего еще одной дурной улыбкой, забрал свой экземпляр, сунул бумагу за пазуху и пошел, оглаживая руками выступы на поясе, насвистывая под нос какой-то скабрезный мотивчик. Потом остановился и свернул к кустам.

– Эйт? Ты куда? – окликнул его Хафтиз, поводья обеих лошадей были у него, что сильно снижало маневренность.

– Пойду отолью.

– Погоди, я с тобой.

– Штаны мне подержишь? – мерзко ухмыльнулся Вейне, оборачиваясь. Выдохнул, провез ладонью по лицу вверх-вниз, словно стирая гадкую гримасу, и сказал спокойно: – Хаф, ты достал, никуда я не денусь, я договор подписал, мне правда надо. Ну… Вот… Хочешь, кейтару возьми мою и вещи, если не веришь? К крайней телеге иди, я быстро.

С этой стороны городской стены полно было кустов и молодого подроста, куда Эйт вломился лосем, прошел так пару метров, а дальше – ни одна веточка рядом не щелкнула. Ему действительно было необходимо избавиться кое от чего, но вовсе не от того, о чем он сказал напарнику.

Избыток силы лишал равновесия. Вейне так привык к крохам, что сейчас чувствовал себя, словно надышался дурной травы. Это было очень плохо, учитывая присутствие такого раздражающего фактора, как Кетан. Чистокровный элтаре, старший сын убитого позорной смертью опального Таанаррена из дома Оникса, Палач, пытавший и оборвавший жизнь светлого принца Илленвела тен’Тьерт. После гибели отца и падения дома Оникса последний тен’Нихио скрылся в людских землях и долгое время о нем ничего не было известно, пока лет двадцать назад Эйт случайно не встретил элтаре в столице княжества. Пьяный в туман Кхетаан заплетающимся языком, перемежая людскую речь с элфиен’риа, похвалялся такой же невменяемой трактирной девке, как резал на части наследника Светоча, и как тот выл от боли сквозь стиснутые челюсти, дрожал и пускал алые пузыри, когда ему обнажили ребра, чтобы проверить, правда ли у мужей дома Терновника вместо сердца кусок мрамора.

Глава 8

Глава 8

Райвеллин, после Сошествия

– Снова ты? – раздался надтреснутый голос, но гостя это не остановило.

– Снова я, можно подумать сюда еще кто-нибудь приходит.

– Конечно, ученики бывшие таскаются почти каждый день, будто им заняться нечем, светлое высочество повадился тут занятия прогуливать и, чувствую, мне за это нагорит. Прочие всякие поклонники творчества, вроде тебя… Опять вопросами изводить будешь?

– Буду.

– Я уже язык стёр, а ты все не запомнишь никак, – брюзжал Томиллен, дергая сползшее покрывало, но то зацепилось за резную ручку кресла и натягиваться обратно не желало.

На балконе было не слишком прохладно. Тиэн тен’Шайти, пришедший навестить друга, был в легком летнем кетлу и тонкой тунике, и его вполне устраивал ненавязчивый ветерок, несущий с гор запах камня, леса и приближающейся осени. Леса было не видно, гор тоже, почти. Только самые высокие пики. Обзор застилала мутная в подступающих вечерних сумерках громада Стены. И это здесь, на вершине башни Хилан, Рассветной, прежде принадлежавшей светлому принцу Илленвелу, убитому во время последней свары с элтаре. По непонятной прихоти Владыки Маэльхаэла проныре Томиллену, не элфие ни разу (в нем крови старших было всего ничего), позволили здесь жить. Часть верхушки Хилан разрушило ударом молнии в тот страшный день, когда старший наследник дома тен’Тьерт погиб. Ее не ремонтировали, только укрепили стены, чтобы не разрушалась дальше, и привели в порядок уцелевшие комнаты верхнего уровня.

У Светоча к Томиллену было особое отношение. Об этом непрозрачно намекал амулет с запаянной внутри каплей его, Светоча, собственной крови и невероятной сложности плетение, связывающее Томиллена и Владыку. По сути, признанный полукровка-эльфар дома тен’Кесс’инне жил сейчас только за счет тиэн’хаэлле Маэльхаэла. Но ресурсы человеческого тела не шли ни в какое сравнение с телом элфие и никакая магия, даже вода Истока, не могли поддерживать его слишком долго.

– Последнее повтори. Не нужно все. Последнее, – терпеливо отозвался тен’Шайти, и привстал, поправляя покрывало. Истончившиеся от старости пальцы странно и страшно смотрелись рядом с его рукой. Сердце дрогнуло в предчувствии скорой и неизбежной разлуки. Навсегда… Никогда... Больше не… Он знал его ребенком, теперь – стариком, сам внешне не изменившись нисколько.

– Последнее было: мир спасёт или погубит, – отозвался Томиллен, отталкивая руку, и младший наследник дома Клевера снова занял свой пост на вытащенном из комнаты пуфе.

– Если? – продолжил элфие.

– Что «если»?

– В любом пророчестве должно быть «если». Граничное условие. Иначе не сработает.

– Ты путаешь с клятвой. С пророчествами и вещими снами это не работает. И там не «если». Только «или». И потом, что ты ко мне пристал? У вас свои вещуньи есть. Иди их глупостями изводить.

– Ну нет, я в Храм не ходок, там тоска и вселенская печаль. А дочери Владыки его не покидают. Маски, опять же. Будто с барельефом разговариваешь. И отвечают странно – каждая по слову. А это правда, что Светоч не различает своих дочерей, стоит им спрятать волосы? Я слышал пару раз, как он обращался к ним «дочери». К обеим сразу. Кажется, только их мать, светлая Сканмиэле, их различает. И ты вот еще. Интересно, как?

По морщинистому лицу расползлась шкодливая улыбка, подернутые пеплом темные глаза, глянувшие из-под белесых седых ресниц, задорно блеснули.

– Было бы там чего различать.

Тен’Шайти лицо не удержал. Даже не пытался. Очень уж откровенным вышло… откровение. И отвисшую челюсть подобрал только после того, как Томиллен намекнул про насекомых.

– Муха влетит, – сказал приятель, прикрыл глаза и затылок откинул на изголовье, предаваясь, видимо, приятным воспоминаниям.

Сказанное в голове не укладывалось. Как-то не представлялись советнику дочери Владыки и… И тут же представились и уложились на, хм, ложе. Вот же…

– И… что? С… э-э-э… с обеими? – выдавил элфие, гоня от себя недостойные, но такие пикантные мысли.

Томиллен кивнул с таким видом, будто это было что-то значительное, вроде подвига, воспетого в балладах, а у самого уже рот к ушам поехал.

– И как они тебя… э-э-э… тогда делили? – осмелился спросить тен’Шайти и, к своему стыду, почувствовал, как жарко становится лицу.

– Зачем делить? Они же как одно целое, – и Томаш рассмеялся беззвучно, подрагивая впалой грудью, вовлекаясь в этот смех, всем своим изможденным телом. Артефакт Владыки налился светом, накапливая выплеснувшуюся энергию, чтобы потом спокойно и равномерно вернуть ее обратно.

– А… Светоч знает?

– Светоч знает все, – Томиллен постучал по артефакту желтоватым ногтем.

– Не понимаю я этой вашей странной дружбы.

– А никто не понимает. Наверное, даже он сам. Я по-прежнему настолько вне его окружения и интересов, что этим и любопытен. А может, я вовсе ему не друг, а просто компания для игры в сферы и подопытный для экспериментальных магических штук. Он даже о моих снах никогда не спрашивает, но всегда так выворачивает разговор, что я сам, как дурак, распускаю язык помелом.

– Показал бы ему уже свою пророческую тетрадь, он бы и прекратил.

Глава 9

Глава 9

Людские земли

– Долог день, долог путь и далек

Через ночь от зари до темна.

От меня до тебя – огонек,

От тебя до меня – тишина, – заунывно выводил где-то в одной из попутных телег в охвостье обоза девичий голос.

Вейне, развалившись поверх плотно увязанных тюков, от нечего делать вяло перебирал струны в такт мелодии, иногда прерываясь, чтоб отпихнуть каурую морду. Эйт всученную обозником кобылу даже к борту не привязывал. Сама рядом шла. Лошади от чего-то приглянулись так и не убранные волосы, и она норовила подцепить темными губами пряди, разметавшееся по грубой серо-зеленой ткани. Подцепила.

– Аш… Хашши’ин[1]!* Животное! – дернулся Эйт, стеганув кобылу краем плаща поперек храпа. Золотистая копна обеднела всего на несколько волосков, но и они были горячо любимы владельцем. Лошадь отскочила, фыркнула и снова вернулась.

– Любят тебя бабы, Вейне, всякие, – хохотнул Хафтиз, он ехал верхом с другой стороны телеги, которую ровно тянула пара приземистых короткогривых тяжеловозов с мощными ногами и длинной шерстью на бабках.

– Зря, – отозвался Эйт, приподнялся, ловко свернул часть волос узлом на затылке, добыл из кармана девчачью шпильку-заколку с камушком и прижал, чтоб не рассыпалось.

– Ты б еще серьги нацепил.

– Не, не буду, а то и мужики любить начнут, а я не такой, – ляпнул бесстыдник, поиграв темными бровями, такими ровными, что и девица позавидует. Заново умотался в плащ и улегся обратно на тюки, водрузив кейтару на поджарый живот. Темное дерево отблескивало по краю тонкой золотой нитью, затейливым узором вплавленной в лак. Шесть тугих струн, резонатор каплей, черный гриф с такой же золотой нитью по краю, головка в тон корпусу и колки с радужными яшмовыми вставками.

– Ты разбей тишину, позови

Через ночь, через тьму дорог.

Ветром, птицей в окно лети,

Потому что ждет огонек, – печалился голос.

Длинные пальцы прижали было лады на грифе, но рука застыла, так и не коснувшись струн, и мелодия осталась где-то между.

Ждет огонек… Скоро огня будет вдосталь.

Что такого везет хозяин обоза, почтенный купец тен’Мори́к, что ему понадобилось огибать не слишком прямой, но относительно безопасный Княжий тракт, тратиться на полторы дюжины наемников к имеющейся личной охране и ехать по практически заброшенному Лоскутному пути? Отсутствие надзирающих из Торговой палаты и таможенной пошлины на границе края Файретине? Время в дороге вдвое короче, но опаснее стократ. Разбоничьи ватаги из обнищавших крестьян, особенно активные по весне, так, мелочь. От них можно отбиться или откупиться. Пепельники репой и деньгами не возьмут. Хотя сплав серебра с аэрвелном[2]* их замедляет. У Вейне было в тайнике несколько монет со специальными насечками на ребре, позволяющими даже не владеющему даром отличать их от других сребников. Такая же редкость, как работающие артефакты или полные накопители. Чистый аэрвелн мог бы легко развеять озлобившуюся неотпетую душу, погибшую от темного огня Янэ. И тот самый меч, что Вейне прятал в запертых ножнах, тоже мог.

Как сильно придвинулся край Горнила к дороге? Как далеко от очага забредают пепельники? Раньше было два полета стрелы и один. Их приход выдает серый снег. На самом деле не снег, конечно. Откуда над Горнилом браться снеговым тучам? А вот пепла там полно. И он обжигающе ледяной.

Щеки коснулось холодное, и задумавшийся Эйт вздрогнул – всего лишь заклепка на болтающемся поводе. Лошадь снова попыталась закусить волосами. Вейне отложил кейтару, подобрал поводья и в два приема оказался на кобыльей спине. Стремена были коротковаты, седло – неудобное.

– Прогуляюсь, – сказал он Хафу и направился к середине обоза.

Он неспешно двигался вдоль повозок, кивал знакомым наемникам, послал воздушный поцелуй Кайти, снова поглазел на серых полукровок, которых везли в фургоне с решетчатыми стенками. Наткнулся на Кетана, получил распоряжение дежурить в ночь. Поравнялся с обозничим, подоставал его вопросами о надбавках «за кровь». Поулыбался выглянувшей из фургона наложнице тен’Морика, полюбовался пышными прелестями, но тут его отвлекли.

– Вынюхиваешь? – спросила Кайтмарен.

– Любуюсь, – отозвался Эйт и не без удовольствия прошелся взглядом по гибкой сильной фигуре наемницы. Перевязь с метательными ножами пряталась под плащом, над краем сапога выглядывала рукоять кинжала, из-за плеча – лук со спущенной тетивой, но Вейне не один раз видел, как ловко и быстро Кайти ее натягивает. И как стреляет тоже. Так же быстро и ловко, как тычет кинжалом в интересные места.

– Слышала, ты этой ночью в дозоре, – сказала она. – Пустишь погреться?

– Места у огня достаточно, – пожал плечами Вейне.

– Споешь для меня «Рассветную тайну»?

Эйт развернул лошадь, приблизился, насколько это было возможно и, склонившись к острому ушку Кайти, прошептал:

– Я сам выбираю, когда петь, что и кому, таэро’аше. Но ты приходи, вдруг повезет.

– Не груби, тиэн, – так же шепотом ответила она, почти касаясь губами его губ, что было на грани приличий, ведь поцелуи – для жен и невест, а никак не для случайных подружек. – Будь мы в Землях, Вейне…

Глава 10

Глава 10

Часа за три до рассвета Вейне в свою очередь обошел стоянку по периметру, потом ушла Кайти, так и оставшаяся у их с Хафом костра. Напарник спал, умотавшись в плотное шерстяное одеяло, и даже похрапывал слегка. Эйт и сам задремал, но вернувшаяся Кайти коснулась плеча, и он проснулся. Подбросил пару веток в почти погасший огонь.

Небо уже брезжило серым, было холодно и стыло. Девушка привалилась боком, прижимаясь теснее, и сунула руки ему под плащ, чтоб быстрее согреться. А потом вдруг приподнялась и коснулась губами губ. Эйт замер, опешив, и она поцеловала снова, смелее и откровеннее… Он просто не стал отвечать. Чуть отстранился и посмотрел в тревожные темные глаза, поймал взглядом нервную улыбку, скользнувшую по только что целовавшим его губам.

– Это лишнее, Кайтмарен.

– Мы не в Землях, и я вольна поступать, как мне вздумается, – вернула она ему его слова.

– Я делаю так же. Я не ровня тебе, принцесса Элефи Таре. И не пара.

– Этот внезапно обретенный хаэл’ин’тэс все испортил, все грезят истинным чувством и плевать хотят на привычное, – с горечью в голосе отозвалась она, выбираясь из-под плаща.

– Не знаю, испортил ли, но изменил – точно, – ответил Эйт, глядя в огонь.

Кайти поднялась, помолчала, думая о своем, и так же, глядя в огонь, сказала:

– Спасибо за тепло, тиэн. Света в ночи.

Ушла, оставив свою обиду рядом с ним. Спасибо за…

От ее объятий тепла он не чувствовал. Там, где были руки, и там, где были губы, остался только сырой озноб. Придвинулся к огню почти вплотную. Кожу на лице щипало жаром, припекало в колени и перстень-печатка с затертым знаком рода нагрелся и жегся, а внутри было все так же зябко. Вейне, наверное, с ногами бы в костер залез, если бы это помогло избавится от выматывающего холода и пустоты.

Шевельнулся Хафтиз, приподнялся.

– Эйт? Ты в порядке?

– А что?

– На тебе лица нет. Поспи, я подежурю, сколько тут осталось…

Вейне пожал плечами, потянул одеяло, разматывая скатку, и лег. Подальше от огня. К чему душу травить.

Следующая неделя прошла более-менее ровно, если не брать в расчет усиливающуюся нервозность. Сегодня – особенно. Первыми начали взбрыкивать лошади, даже спокойные и апатичные тяжеловозы нервно прядали ушами и дергали. Вейне, точивший кинжалы сидя на телеге, пропорол ладонь. Не глубоко, но пока искал, чем кровь остановить, залапал штаны и плащ, а когда нашел, уже само перестало. Все равно завязал. Ворчал и ругался задницами на потеху Хафтизу.

Выбрался из телеги, потянулся. В плечо ткнулась конья морда, дернула за рукоять одного из мечей. Эйт изловил паршивку и забрался в седло.

Впереди снова собачились. Люди тоже нервничали, отчего раздражались быстрее, ссорились, один раз до ножей дошло, но не до крови.

По правой стороне дороги второй день стелилась каменная в трещинах пустошь с купинами остистой черной травы и кустами, чьи ветки больше походили на потемневшие рыбьи кости, чем на что-то живое. Ветра не было, и слышался каждый шаг и скрип, и казалось, люди затем и старались производить побольше шума – чтоб отгородиться от этого безмолвия.

Он надеялся на расстояние в полет стрелы…

Двадцать лет назад здесь был луг, дальше – светлая дубрава и несколько деревень. Уже брошенных, но яблони еще цвели, сопротивляясь поразившему землю недугу. Сейчас полотно Лоскутного пути словно границей отделяло больное от здорового. Контраст был разительный. Весна еще собиралась с силами, но по левую сторону от дороги, куда не добралась тьма, среди бурой прошлогодней травы проклюнулась молодая, и недалекий лиственный лес подернулся зеленоватой дымкой.

На подъезде к пустоши Кетан усилил ночные караулы, а днем Эйт то и дело ловил на себе его взгляд, словно элтаре решал, сможет ли повернуться спиной без угрозы напороться на скааш в пылу сражения, когда можно «случайно» задеть своего.

А позавчера довелось услышать в придорожных кустах занимательный разговор, из которого выходило, что основная ценность обоза в одном единственном фургоне, том самом, что сторожат личные охранники купца, а все остальное собрано едва ли не для прикрытия. И сокровища умещаются в паре сундуков и клети – накопители или амулеты и тот или те, кто их заряжает. Одаренные не такая уж редкость, редко можно встретить способность делиться силой. Это старшая кровь до третьего колена, дальше – только что-то одно: либо дар, либо интересная внешность, исключая характерной формы уши, либо здоровье и более долгая жизнь.

Глупо, очень глупо, почтенный тен’Малик, тащиться вдоль Черной пустоши с сундуком полным магических штук. Это он, Вейне, со своим куцым даром, не слышит, как звучат наполненные силой камни, а пепельники услышат и пойдут на этот звук, словно крысы за флейтой. Об этом мало кто знает. Эксперимент едва не стоил Эйту его долгой жизни, а его лошади – стоил. И еще Эйт понял, что бегун из него так себе. Он вообще много в чем был так себе.

Вейне пару раз пробирался поближе к голове обоза. Один раз его почти сразу послали лесом и пришлось косить под придурка и делать вид, что искал обозничего. Во второй удалось увидеть сквозь приоткрывшийся клапан край клетки, с двумя пленниками, не разобрать, парни или девчонки, длинноволосые и одеты одинаково: штаны, сапоги. И цепь по полу. Взгляд бугая из охраны купца, того, что его накануне прогнал, не предвещал ничего хорошего.

Глава 11

Глава 11

Хаф что-то крикнул, рванул вперед. Эйт кувыркнулся с лошади и на ноги встал уже с обнаженным скаашем. Каурая прикрытием быть не возжелала, метнулась в сторону и вперед, проломив редкие кусты. В луке седла и гриве торчали стрелы. Временный возница боком сползал под телегу, и Эйт краем глаза видел, как он режет постромки завалившегося на бок тягача. Телегу дергало, из пропоротого мешка золотом сыпалось на дорогу зерно. Хаф орал где-то впереди и вроде даже ему. Вейне дернулся в сторону, отмахиваясь от стрелы, обогнул телегу, в несколько коротких скользящих шагов добрался до следующей и прижался к высокому борту, за которым под промасленным холстом стояли бочки. Лошади дрожали, но натянувшиеся поводья, уходящие под днище повозки, мешали им рвануть вперед. Пока что. До первой воткнувшейся в круп стрелы.

Оправданная тактика для длинных обозов: отсечь хвост с тяжелыми телегами, тягловые, идущие без возниц встанут, основная часть обоза и охраны уйдет вперед, попутные запаникуют и будут метаться, мешая остаткам охраны. Пока подтянутся основные охранники – можно успеть урвать куш и скрыться. В хвосте товар не слишком дорогой, в основном фураж, могут и вовсе бросить, а судя по тому, что из-за поворота никто не мчался – бросили.

Возле головы вжикнуло, и Эйт присел. Это кто ж там такой меткий и настырный, навий его дери?

– В бочках что? – спросил Вейне пнув торчащий из-под телеги сапог.

– В-в-вода, – отозвался запинающийся голос.

– Вода – это хорошо, – пробормотал Эйт. Внутри дергало от дисонанса, будто неумелая рука вкривь прошлась по струнам. Не врали, когда говорили, что с возрастом приходит предчувствие бури – тар’раен[1].* Не зря ему так не нравилась эта затея, этот купец и этот обоз.

Недотепистые нападающие спокойно отсиделись бы поверху, не ввязываясь в потасовку, и тихо забрали все, если бы могли предугадать, что буря повернет к холму. Но они нервничали, готовились и, когда лучники сработали, вывалились из густой придорожной поросли орущей ватагой, размахивая разнокалиберными железом.

– Вода – это очень хорошо, – повторил Эйт, глядя на вероятных мертвецов, а пальцы уже нашарили в потайном кармашке один из накопителей. – Жаль, что у меня с водой не очень.

Вытащил из волос заколку и острым концом нашкрябал на деревянных боках, где дотянулся, знаки «переход», «камень» и «порог». Один над другим. Наставник по тайнописи всегда свой длинный нос морщил, когда его художества видел, но тут и кривых рун достанет. Камушек потускнел, знаки затлели и впитались в поверхность.

Первых двух Вейне снял кинжалами. А потом сзади закричали, завыли и недотепа, сунувшися к Эйту с коротким дрянным мечом, отвлекшись на крик, осел на землю с рассеченной скаашем шеей. Из тонущей в серой мгле Горловины бежали вперемешку и те, кто ехал в обозе, и напавшие, потому что следом шли они – порождения тьмы Янэ, упавшей с неба, твари из пепла и черно-красного пламени, кривые уродливые тени, похожие на живущих лишь тем, что имели две ноги, две руки и голову.

– Эй, – Вейне пнул по сапогу, – живой?

– Ы-ы-ыгы.

– Бочки вниз и на дорогу лей, где достанешь, еще поживешь, подберутся близко – в харю плеснешь и ходу. Лучше стрела в зад, чем эти.

– К-к-кто? – отчаянно храбрящийся возница с трясущимися белыми губами выскребся из-под телеги. – К-кто эти?

– Пепельники. Ну, я пошел.

Снова что-то орал, срывая голос, Хафтиз. Плюхала, проливаясь на усыпанную пеплом дорогу, заговоренная вода. Эйт юркнул вперед, подобрал свои кинжалы. Выпрямился. Хрупнуло под ногой просыпавшееся зерно, над ухом свистнуло, и в капюшоне застряла светлая стрела с рябым оперением.

Вейне шел туда, откуда бежали, к не успевшим выйти из Горловины телегам попутных. Кто поумнее или не до конца одурел от ужаса, рванули прочь от дороги, часть ломилась вперед.

Кейтара так и осталась лежать на телеге вместе с прочими вещами и ее было ужасно жаль. Кейтару, не телегу.

– Ты такой придурок, Эйт. Мир таких придурков еще не видел. Из-за взгляда в спину… Из-за несостоявшейся каши вскладчину… Из-за дурацкой песни про дорогу, которую один полоумный и уже мертвый идиот сочинил, а другая, перевирая слова и мелодию пела…

Остановился, пропустил бегущих.

Не все… Было больше… Остальные еще там?

Лицо обожгло ледяными хлопьями, дернуло по нервам исковерканной уродливой не-жизнью. Криво намалеванные углем на стене силуэты. Тени во мгле.

Ближе…

Потянулся за спину.

Замок на запечатанных ножнах разошелся сам, стоило пальцам сомкнуться на шершавой рукояти. Коснувшаяся кожи округлая гарда казалась теплой, повязка поперек ладони немного мешалась. Правая рука отвыкла к тяжести клинка, чаще удерживая кейтарный гриф или кружку… Предчувствуя долгожданную встречу, струной запел в левой руке скааш. Покидающий ножны скаир словно вздохнул, и темное лезвие отозвалось светлому на тон ниже. Взмах, вращение…

Хаэлле́ ане́ сит’фиелле́[2], скае’ири. Свет и Явь, старший брат.

֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍ ֍

[1] Тар’раен — ураган, буря (таэ̒р — тьма, ра̒ене — бежать); плохое предчувствие, от устойчивого выражения фатаен таэр’ран — предвестник чего-то плохого (фатаен — новости).

Глава 12

Глава 12

Итогом самоубийственной спасательной вылазки стал мечущийся по сторонам мужик, которому Эйт пинком задал нужное направление, и молодка с пустыми глазами, забившаяся в угол фургона и прижимающая к себе какой-то сверток. Очнулась, когда он, убрав скааш, дернул куль на себя и только потом сообразил, что это полузадохшийся, так сильно она его к себе прижимала, ребенок. Отпустил, и они завопили разом, девка и младенец. Две пепельные твари тут же полезли в фургон. Отмахнулся скаиром, проделал в тенте дыру, выволок упирающуюся мамашу за загривок и тащил дальше. Пожертвовал пепельникам плащ, тут же вспыхнувший, едва его край оказался в разваливающейся и собирающейся снова руке – чуть расстегнуть успел. И прическу проредили. Как раз с той стороны, где каурая подбиралась.

Тащил свою находку прочь из пепельной круговерти… Зачем? Затем, что на белом лице поперек носа россыпь поблекших веснушек и волосы в рыжину, какие были у Светлой Ллориен тен’Тьерт, Разделившей свет, жены Светоча. Затем, что у старшей крови дети – величайшая ценность, а эти… Куда, дура! С дороги и в лес!

Кажется, напугал еще похлеще тварей – так припустила. Ну, орал, так не каменный же… А иногда хочется, чтоб каменный…

Тоже в лес? Нет, лучше по дороге, так удобнее… И пепельники следом. Все верно, на то и расчет…

Под ногами зачавкало кашей, первые твари увязли, каменея.

Молодец тинтае, как бы тебя не звали, много налил…

Теперь можно и в лес… Только вон туда, в сторону.

У поворота дороги кричали, но смотреть кто и кому, было особенно некогда.

Что-то очень сильно изменилось в мире…

Тварей было много, твари сделались шустрыми и сообразительными и прижали его кольцом, как малолетку на спарринг-турнире. Двоих он развалил пополам, и они рассыпались пеплом. Двое отвлеклись на промчавшуюся мимо обезумевшую лошадь, а двое других были слишком далеко, чтобы помешать сбежать, только беззвучно вопили вслед, разевая алые огневеюшие пасти-дыры, отчего зверски свербело в ушах и череп изнутри чесался.

Вейне продрался сквозь кусты, скользнул в щель между валунами и затаился.

Позади был неглубокий овражек. Даже не овражек – длинная ямина, на склоне еще снег лежал, обычный, подтаявший и ноздреватый, с коркой наста. Эйт прислушался. Твари не ходят поодиночке, только по двое. Может, повезло и напарник этого настырного, что увязался следом и распался пеплом под ударом скаира, еще не добрел или замер на дороге, встряв в луже с заговоренной водой? Не дождавшись новой жертвы меч из темного металла вернулся в ножны. Сегодня Эйт снова нарушил обещание. Скаир должен был увидеть свет только для того, чтобы лишить жизни одно единственное существо в мире, и это не пепельники, хотя тварей и существами сложно назвать – осколки душ, эхо живого, обретшее столь странную форму.

Двинулся по краю ямы, к дороге. Скааш тоже убрал. Деревья росли густо и от меча толку было мало. Достанет и ножей. Если вдруг.

Сначала его подвели ветки упавшего дерева, присыпанные лиственным опадом. Он встрял ногой и оказалось, что там, под ветками, уже склон. Потерял равновесие, вторая нога поехала по прошлогодней прели. Тонкий осиновый ствол, за который он схватился, выгнулся дугой, с трудом удерживая тело от падения и удержал бы, если бы веса резко не прибыло.

Кусты затрещали, и в Вейне, почти уже выбравшегося на твердое, камнем врезался перепуганный ком и столкнул вниз. Руки Эйт сомкнул машинально, как на салазках, проехался по склону на спине вниз головой, попутно пересчитав лопатками кочки и забив мусором перевязь, уцепился пяткой за корень, и все прекратилось. Очень вовремя. До скопившейся на дне ямины лужи с талой водой осталось всего ничего. За шиворотом и в волосах было полно листьев, в руках попискивающим птенцом шебуршалась нежданная добыча.

Разжал руки, приподнял голову, чтоб рассмотреть, что на него свалилось…

– О! Тан хаш[1]! – дернувшаяся мелочь подбила головой подбородок, и Эйтов затылок встретился с чем-то твердым и неласковым. Добыча сиганула в сторону, Вейне извернулся на бок, подбирая ноги, вскочил и цапнул за мотнувшийся вверх по склону край пальто. Его отблагодарили брызнувшим из-под пробуксовавших ног землей и листьями вперемешку со снегом прямо в глаза, Эйт отшатнулся, но пойманное не только не выпустил, но и повыше умудрился перехватить. От рывка на себя опять оступился, опрокинулся на спину, сполз ниже и таки угодил в лужу. Хорошо хоть ногами. Ему двинули по голени. Эйт рыкнул, перекатился и попытался цапнуть брыкающуюся заразу за шиворот. В край ладони вонзились зубы.

– Все! Хватит! – рявкнул Эйт, зажимая поганцу? поганке? рот той самой прокушенной (до крови!), пропоротой с утра ножом, едва поджившей и заново ссаженной сначала о рукоять скаира, а потом о дерево невезучей ладонью. Другой рукой поперек туловища схватил и ногой ноги прижал.

Обездвиженный… Нет, определенно, девчонка. Сейчас Вейне понял это очень отчетливо, вот прямо рукой и понял. Обездвиженная девчонка замерла, только сопела возмущенным ежом и сердцем стучала так, что и через одежду, и, по ощущениям под рукой, весьма недурную грудь этот стук слышался, а от спины в ребра Эйта эхом отдавался.

– Успокоилась?

В ладонь утвердительно помычали, подумали и ругнулись, не понятно чем, но интонация была соответствующая. Вейне хохотнул и разжал захват. Девчонка скатилась с него, на четырех отползла, села. Растрепавшиеся невнятно-серые волосы, то ли грязные, то ли седые, свисали бахромой из-под сбившегося платка, скрывая лицо, и Вейне видел только узкий упрямый подбородок и обветренные губы.