Крылья радуги

Глава 1. Пролог памяти

Гарри перевернулся, стараясь не потревожить спящую под боком кошку. Эта кошка всю его жизнь, сколько он себя помнил, была рядом.

В первый раз он её увидел, помнится, в три года. Она сидела на низеньком заборе, огораживающем дурслевский дом номер четыре, милая и смешная киска, состоящая как будто из заплаток — белых, рыжих и черных. Потом, с течением времени, он часто видел трехцветную кошку, особенно когда тётя гнала его работать в сад.

Как зовут кошку, Гарри не знал, и потому, не особо мудрствуя, называл её Заплаткой. О том, что это его собственная кошка, Гарри узнал совершенно случайно из подслушанного разговора дяди и тёти.

Придя с работы, дядя Вернон сел на банкетку в прихожей и привычно велел снять с него ботинки. Гарри, как всегда, подчинился, стал расшнуровывать дядины башмаки, слушая, как тот одышливо пыхтит над ним, колыхаясь огромным пузом. Не обращая внимания на мальчишку, Вернон гулко пробасил:

— Может, живодеров вызвать, наконец? Эта кошка уже все глаза мне замозолила, сидит и сидит, как приклеенная, семь лет подряд!

Тётя бросила на Гарри неприязненный взгляд и поджала губы. Гарри ещё ниже наклонил голову, кожей ощущая её неприязнь. Но как только Дурсли удалились на кухню, тут же прилип к двери, собираясь подслушать всё, что только можно. К его радости, разговор, начавшийся в коридоре, продолжился:

— Я уже вызывала их, но эта тварь слишком хитрая, так спряталась, что с меня чуть штраф не содрали за ложный вызов! — злобно прошипела тётка.

— Так надо хозяевам ейным сказать, чтоб забрали кошатину, — недоуменно прогудел дядя. — Кстати, чья она хоть?..

— А в том-то и дело, что ничья! — изошла злобой Петунья. И выплюнула: — Мальчишкина.

— Как так? — удивился Вернон.

— А вот так. Она с ним на пороге была, когда я их нашла. Кошку я, конечно, шуганула, не хватало мне всякой заразы в доме, а племянника, к сожалению, пришлось оставить.

Улыбнувшись в темноте, Гарри осторожно погладил спящую кошку и потек воспоминаниями дальше…

Вот так, урывками, от случая к случаю, нарочно или нечаянно подслушивая, Гарри постепенно и узнал всё о себе. Ну или почти всё — крупицы информации были довольно скудными. Про магию в себе Гарри догадался сам. Потому что надо быть дауном, чтобы не понимать, как называется то, что он умеет, а Гарри не был идиотом. Если вещь летит по воздуху и при этом меняет форму и расцветку, то это что? Телекинез? Нет-нет-нет, скажите это каналу Икс-уай, а у него это — магия.

Мама и папа разбились в автокатастрофе. Почему? Папа сел за руль пьяным? Ну, наверное, а как ещё люди попадают в автокатастрофы и погибают? К тому, что тётя нашла его на пороге, Гарри относился со здоровым таким пофигизмом, так как не помнил этого, а значит, и переживать не о чем. То, что его не любят, Гарри тоже не колыхало, потому что они родственники.

Родственники не обязаны были его любить и становиться для него отцом и матерью. Они его не рожали, а следовательно, он не их отпрыск. И он тоже не обязан их любить — по тем же причинам. А вот родители — это совсем другое дело. У сироты нет с этим проблем — не с чего печалиться, ведь родителей-то нет. Да, иногда нападает тоска по матери и отцу, мысли о том, как бы было хорошо, если бы они были рядом и любили его, своего родного сыночку. Но, увы, их нет. Они давно умерли. Это данность, этого не изменить, не переставить на другие рельсы, именно так началась его жизнь, без родителей, вот и всё. Просто так сложились обстоятельства, и они оказались сильнее его, и совершенно естественно было то, что тётя и дядя его не любили, а он совершенно спокойно отвечал им тем же — не любил их в ответ. И чихал он на всякие там постулаты и правила, дескать, старших надо уважать, почитать, слушаться и бла-бла-бла…

Так было поначалу, потом эта нелюбовь просто стала привычкой, самой сутью его бытия, таким же неотъемлемым от целого, как, скажем, дыхание или умение читать — человек ведь не задумывается над тем, как дышать и как называется та или иная буква.

А поняв, что Дурсли боятся его ненормальных магических взбрыков, он вынужден был укрощать свои экстрасенсорные чудачества, сообразив, что так меньше рискует нарваться на неприятности. Начал поколдовывать втихую, без посторонних свидетелей, просто для того, чтобы разобраться с собой и понять, что он вообще такое. Что ж, разобрался, перелопатив кучу книг по эзотерике в публичной библиотеке, по нескольку часов не вылезая из читального зала — записываться туда Гарри не рискнул, вовремя додумавшись, что родственникам его интерес к магии точно не понравится.

Книги же снабдили его самой разнообразной информацией — нужной и ненужной, Гарри узнал из них столько мудреных слов… Феномен, хиромантия, Бермудский Треугольник, огни святого Эльма, левитация, телекинетика, психосоматика, йога… Последняя, кстати, помогла ему выработать гимнастику дыхания, познать нирвану, улучшить свою карму и до ушей наесться праны так, что она изо всех щелей потекла, а не только из ушных отверстий.

Со сковородкой и горячим маслом Гарри познакомился в пять лет. Сперва было трудно и страшновато орудовать тяжелой чугунной сковородой и пугаться обжигающих брызг кипящего масла, но каждодневная практика привела к тому, что Гарри просто-напросто приноровился, накачал мышцы рук и пресс и выработал стойкое спокойствие ко всяким неожиданностям вроде летящих в лицо раскаленных капель. И к восьми годам Гарри мог не опасаться, что помрет от голода, потому что это было уже просто нереально: прибежав из школы, он хватал сковородку, брякал её на плиту, разогревал до нужной температуры, кидал кусок сливочного масла, потом туда же с ножа скидывал пару яиц, и вуаля — через минуту готова отличная глазунья. Которую пацан в два счета проглатывал с ломтем хлеба прямо с горячей сковородки, после чего, тщательно вымыв посуду, заныривал к себе в чулан.

Глава 2. Прибытие заморских гостей

Гости должны были прибыть ближе к вечеру, так что Гарри спокойно занялся своими привычными делами: сходил на травологию, после неё пообедал, набросал наметки эссе по трансфигурации и отправился на зельеварение.

С профессором Снейпом у Гарри были нейтральные отношения, во всяком случае, таковые он старался поддерживать, так как видел, что Снейп несколько неадекватен. Ещё с первого курса. Ещё тогда, на самом первом своем уроке, Гарри обнаружил, что профессор его за что-то невзлюбил, потом, чуточку позже, пришлось уточнить: профессор Снейп его не просто невзлюбил, он его возненавидел. А раз так… первокурсник Поттер избрал тактику наименьшего зла — начал старательно избегать злобного профессора. От греха подальше, кто его знает, может, он кукухой того… поехал? Ведь чтобы кого-то ненавидеть, надо иметь ба-а-альшие такие основания. А Гарри ему точно ничего не сделал, иначе бы помнил. А так он был в искренних непонятках — за что его профессор-то так ненавидит? Автоматически Гарри попробовал возненавидеть профессора в ответ, но не получилось — мотива не было: чтобы кого-то невзлюбить, надо знать — за что.

Профессор знал и за что-то гнобил Поттера, старательно топил его на всех уроках. Гарри не знал причин, сам он не имел мотивации и поэтому… жалел Снейпа. И желал ему отпусков в хороших санаториях, самых лучших психологов-психиатров и крепкого здоровьица. А то ж на зомби похож: желтая кожа, жирные волосы, не очень белые зубы, кисло-брюзгливое выражение лица да к тому же ещё и наглухо задрапирован в сто одежек, на все пуговицы застегнут по самое горлышко, мерзнет, поди, бедолага…

Итак, вне уроков Гарри избегал профессора Снейпа, а на уроках это было довольно затруднительно, потому что профессор отчего-то бесился, если Гарри прятался от него за самым дальним столом в конце класса или притворялся тихой беззвучной ветошью. Снейпа это не устраивало, ему надо было, чтобы Гарри был на глазах и поближе, так, чтоб слышал его неудовольствие. А Гарри что? Ну ладно, он мальчик понимающий, пойдет навстречу больному, ему это несложно, закалился, знаете ли, на Дурслях.

Вот и сейчас. Гарри, придя в класс, привычно занял стол перед профессорским, Снейп при виде Поттера тут же привычно налился желчью и начал кипеть и плеваться ядом. Слушая его уничижительное шипение, Гарри стоял с самым скорбным лицом и покорно кивал на каждое высказывание профессора в его адрес. Набор слов за три года не изменился, был тот же, что и в первый год:

— Поттер, вы несносный разгильдяй, такой же, как и ваш никчемный папаша! Такой же самовлюбленный, разнузданный, жадный до славы, ленивый бездарь!

Ну, с тем, каким был его папаша, Гарри ещё мог согласиться, так как подозревал, что профессор знал его папу лично, а значит, имеет право судить о нем, как ему виднее. А вот с ленивым бездарем… Себя он бездарным лентяем не считал, но на профессора не обижался, просто понимая, что тот его не знает.

Прочие ученики боязливо ежились за своими столами, кроме слизеринцев, те глумились и счастливо хихикали, слушая, как профессор пропесочивает Поттера. Шло время, отмечаемое тиканьем часов, варили зелья ученики, злобное брюзжание Снейпа постепенно сошло на нет, потому что это не очень интересно — ругать того, кто никак не реагирует на ворчание, а спокойно и мирно трудится, склонив голову над котлом. Да и взгляд у Поттера что-то больно странный, смотрит на него с непонятной жалостью и, что самое любопытное, с пониманием и сочувствием. И вообще…

Северус мрачно посмотрел на лохматую макушку. Что-то Поттер не похож на Поттера. С прошлого года он начал сторониться рыжего, а ведь весь первый курс с ним протаскался — дружки неразлучные. Второй курс вроде тоже вместе держались, но только теперь наоборот — Уизли за Поттером бегал, всё время за рукав дергал, окликал, тормошил… А старший Поттер, помнится, как задружился с Блэком-Петтигрю-Люпином, так и не расставался с ними до самого выпускного, проучился от звонка до звонка. А этот… на третьем курсе откровенно избегал Уизли, всё больше с Грейнджер и Долгопупсом время проводил, а стоило рыжему к ним подсесть, так Поттер тут же удирал куда-нибудь под каким-либо предлогом.

Интересно, почему?

Северус так задумался, что и не заметил, как урок подошел к концу, а студенты, оставив на его столе пробирки с образцами, спешно покидают класс, пока он где-то в облаках витает и не замечает, кто что сварил. Ну и что, что пробирки подписаны, всё равно, пусть оценивает зелья без них, нервы целее будут.

Гарри не успел слинять, голос профессора настиг его у самой двери, холодный и желчный:

— Поттер, задержитесь.

Гарри, привычно втянув голову в плечи, нехотя вернулся в класс и подошел к учительскому столу. Снейп прожег его взглядом и задал неожиданный вопрос:

— Что у вас с Уизли?

Гарри растерянно выпрямился и недоуменно ответил:

— Н-ничего, сэр. В-вы про Рона?

Снейп кивнул, Гарри приободрился:

— Рон ведет себя как собственник, сэр. С самого первого дня нашего знакомства, с тех пор, как подсел ко мне в купе, он как будто заявил на меня права, словно я какая-то вещь. И всех от меня оттирает, не дает толком с другими людьми пообщаться. Мне это, в конце концов, надоело, я ж не его личная собственность, мне, может, с Невиллом интереснее быть или с Гермионой, сэр, она такая начитанная, так много знает, а у Рона в голове только квиддич и еда.

— А квиддич вам, стало быть, не столь интересен? — вкрадчиво спросил Северус. Ответ Гарри ввел его в ступор.

— Нет, сэр, он никогда не был мне интересен. Меня заставили в него играть, да ещё и на первом курсе, когда я с метлой-то едва познакомился…

Северус еле удержался от того, чтобы не почесать в ухе — он не ослышался, мальчишка на самом деле не рвался в квиддич?

— Кстати! — тем временем вдруг спохватился Гарри. — Должен поблагодарить вас за то, что спасли меня, когда моя метла взбесилась. И за то, что прикрыли нас от оборотня в июне, мы с Гермионой никогда этого не забудем. Большое вам спасибо, сэр.

Глава 3. Четвертый чемпион

На следующее утро, едва за окнами забрезжил рассвет, Гарри вскочил с постели, скоренько оделся и выскользнул из спальни. Ему не терпелось поскорее увидеть настоящих пегасов.

Парадные двери замка были, к счастью, уже открыты, и подросток без труда вышел на улицу. Прохлада и сырость заставили его зябко поежиться, по земле стелился белесый туман. Глаза Гарри зашарили по территории, ища лошадей. Сейчас знакомый пейзаж был разбавлен двумя новыми предметами: парусный корабль у причала и синяя карета шармбатонцев за домиком лесничего, длинная и широкая, как фура сухогруза, только с окошечками и на высоких ажурных колесах. Крылатые кони нашлись в загоне на опушке леса, там, где Хагрид в прошлом году показывал им гиппогрифов.

Подойдя к каменной изгороди, Гарри забрался на её широкий верх, сел верхом и устремил влюбленный взгляд на крылатых красавцев: золотистая (соловая) масть, белые гривы, рост со среднего индийского слона. Сейчас кони выглядели не так грозно, как вчера в упряжке, их глаза, красные и выкаченные от ярости, теперь были обычными, лиловыми и спокойными, с присущим лошадям даосским выражением. Сложенные на спине крылья чуточку скрадывали их конские стати, из-за них они казались чрезмерно полными. Гарри кони видели, косились на него любопытным оком, но ближе не подходили — не считали это нужным. А сам Гарри не рискнул подойти к незнакомым животным. Так и просидел на заборе до полного рассвета, любуясь невероятными созданиями, влюбляясь в их белые морды. Несколько раз мимо него прошел конюх с лопатой и тачкой — он убирал за конями навоз — и с Гарри они обменялись вежливыми кивками приветствия, поговорить им помешал языковой барьер.

К себе Гарри не стал возвращаться, а прошел сразу в зал, где все уже собрались на завтрак, Рон при этом тут же прожег его подозрительным взглядом… Не замечая этого, Гарри принялся за овсянку, краем уха слушая утренние новости о том, кто бросил свое имя в Кубок, а кто ещё нет, о том, как Фред с Джорджем выпили зелье старения и обросли бородами, а мадам Помфри привела их в порядок. Неуверенно посмеялся, не зная, жалеть ли, что пропустил такое зрелище — бородатые близнецы, но тут же решил, что нет. Крылатые лошади были во сто крат зрелищнее.

Доев кашу, Гарри взялся было за пирог с почками, но тут на лавку рядом с ним вспрыгнула Заплатка и потребовала внимания и кусочек пирога. Кошка была настолько яркой, что привлекла внимание всего зала: на неё смотрели, показывали пальцем и перешептывались. Увидел её и Виктор, громко засмеялся и воскликнул:

— Какая ириска!

Гарри с интересом глянул на него, и тот пояснил:

— У нас просто таких кошек трехцветных (бело-черно-рыжих) почему-то ирисками называют. Причем такими бывают только кошки, котов такой расцветки я не видел.

Говорил Крам с жутким акцентом, но Гарри понял и пожалел:

— Жаль, я не знал об этом раньше, а то бы так и назвал — Ириской.

За профессорским столом, глядя на это, поморщился Дамблдор, покачал головой и с досадой произнес:

— Откуда у мальчика кошка? И зачем? Разве ему совы недостаточно?

Северус тоже глянул в зал, на приметную кошку на столе, которую Поттер чем-то угощал с рук. И напрягся, услышав дальнейшее недовольное бурчание директора:

— Непорядок, в мои планы не входило, чтобы мальчик держал кошек… — и к МакГонагалл, строго и внушительно: — Минерва, проследите за тем, чтобы Гарри Поттер избавился от кошки!

— А зачем, Альбус? Вроде нет запрета насчет содержания кошек студентами… — не поняла та.

— Ну как же, Минерва, мальчик учиться должен, а кошка время занимает, ухода требует, — принялся увещевать директор. Минерва поджала губы, не согласная с его доводами: у некоторых других студентов есть кошки, и они прекрасно со всем успевают, и с учебой, и с заботой о своих питомцах. Так же полагал и Северус, и он подозрительно покосился на Дамблдора — что-то он мутит, ну с чего бы у Поттера кошку ликвидировать?.. Чем она помешать-то может? И какие-такие у него планы, в которые кошка вот никак не входит? А директор тем временем рукой махнул на несознательность Минервы, пробурчав себе под нос:

— А, ладно, всё равно уж…

Ну всё равно так всё равно, а то заладил… и Северус успокоился, поняв, что Альбус отстал от Поттера и его кошки. Кстати, знакомая окраска, как у того котенка, что сидел в детской кроватке с плачущим ребёнком, когда он нашел мертвую Лили… Не та ли кошка? Интересно, как она с Поттером оказалась?

Один только Хагрид не задавался этим вопросом, он попивал пиво из ведерка, умиленно смотрел на кису на столе и вспоминал, как тот черепаховый кроха вцепился коготками в одеялко и повис на нем, когда он Гарри из развалин забирал. Ну разве можно было разлучать таких славных детёнышей?! Так и привез он их тогда на Тисовую, закутанных в одно одеяльце — маленького Гарричку и трехцветную малышку…

Субботний день, видимо, решил поиздеваться над детьми, потому что как-то обрел власть над временем — растягивая и жуя его, как резиновую жвачку, неспешно смакуя, пока не распробовался и не исчез последний намек на клубничный аромат и вкус, пока не прочистился от остатков пищи каждый зуб: и передние резцы, и коренные, и моляры… Но и на этом суббота не остановилась, продолжая жевать и растягивать резинку различными жгутиками, выдувая пузыри всех размеров и толщины. Поверьте, это очень важное занятие: пока не ужуешь жевку как следует, ни на что другое отвлекаться не смей. Как говорится — и весь мир подождет!

Но как бы ни растягивала суббота время-жвачку, она всё же ужевалась, стала невкусной и непригодной, а часы дотикали, довели время до вечера, до долгожданного ужина и решения Кубка. Весь день Гарри знакомился с иностранцами, кружил вокруг загона, рассматривал коней, а с разрешения конюха-грума даже погладил их чудесные белые морды! И даже — держите меня — потрогал крылья настоящего, всамделишного пегаса!!! Вот ей-богу, пегас для Гарри оказался куда круче вшивого гиппогрифа, потому что он воплощал в себе истинно всё конское: красоту и грацию лошади, её благородство, скорость и свободу, волю и ветер, так же, как и крылья олицетворяли собой полет и небо…

Глава 4. Лавина сходит тихо, потому что горы высоки...

Дальнейшие дни Гарри Поттера прошли в сплошном тумане. Где бы он ни появлялся, наступала тишина, все замолкали при его приближении, поворачивались и смотрели на него: кто с любопытством, кто с осуждением, мол, как ты мог украсть славу у Седрика?

Но не гриффиндорцы, те, напротив, сияли при его появлении, чествовали, хвалили и гордились им — самый молодой чемпион, самый молодой ловец и просто знаменитый герой-со-шрамом.

Пуффендуйцы, обычно дружившие с Гриффиндором, теперь изменили отношение ко всему факультету. Это понятно — они считали, что Гарри покусился на славу их чемпиона Седрика Диггори. Пуффендуй не был избало­ван победами, а Седрик, как никто, завоевывал им награ­ды. Однажды и вовсе обыграл Гриффиндор в квиддич.

Гарри убедился в этом на первом же уроке травологии. Его приятели Эрни МакМиллан и Джастин Финч-Флетчли молчали весь урок, хотя вместе работали у од­ного подноса — пересаживали прыгучие луковицы. Одна луковица, вырвавшись из рук, больно стукнула Гарри по лицу, и пуффендуйцы неожиданно для него ехидно прыснули. Даже профессор Стебль явно его сторонилась, понятное дело — глава Пуффендуя.

Он понимает пуффендуйцев, как это ни обидно. Они ведь болеют за своего чемпиона. От слизеринцев ниче­го, кроме злобных выходок, он и не ждал. Они его тер­петь не могут. Именно благодаря Гарри Гриффиндор обыгрывал их в квиддич и занимал первое место в меж­факультетских соревнованиях. Но когтевранцы — они-то могли бы болеть и за Седрика, и за него. Но нет. По-видимому, большинство считает, что он хотел обманным путем стяжать себе еще большую славу.

И конечно, Седрику роль чемпиона подходит куда больше. Он так красив: темные волосы, серые глаза, пря­мой нос. Еще неизвестно, кем больше восхищаются — им или Крамом. Он сам видел, как шестикурсницы, охотив­шиеся за автографом Крама, умоляли Седрика расписать­ся у них на сумках.

Рон… Про него Гермиона сказала, что он просто завидует, вот и всё. Гарри даже удивляться не стал, достаточно хорошо он Рона за три года узнал и теперь, втайне радуясь, что тот сам от него отсеялся, решил никогда не прощать рыжего дурака.

На одном из обедов, когда начались привычные прения насчет того, когда Поттер ухитрился бросить свое имя в Кубок, Рон раздраженно рявкнул:

— «Когда-когда?» Рано утром в ту субботу! Я видел: прокрался по комнате, как вор, ботинки в руках, под мышкой сверток… Темно было, ещё даже не рассвело.

От стола Когтеврана поднялся юноша, конюх-грум, и на плохом английском произнес:

— Пти гарсон до самого… как его, бранча, у загона просидел, на абраканов наших смотрел. У него не было… тайма, чтобы имя свое написать и кинуть в кап.

Рон взбешено покраснел:

— Он мог заранее написать свое имя на клочке пергамента и бросить его по пути к загону, проходя по холлу!

Как видно, Рон целиком зациклился на предательстве Гарри и на все находил ответ, выставляя свою непрошибаемую логику.

А вот Малфой услышал француза. И задумался. Что правда, то правда, Поттера он сам видел у загона: тот каждую свободную минуту торчал там и глазел на пегасов. Да и с Уизелом он вроде теперь не дружит, вон как рыжий на Поттера глядит, прямо волком, скажи «фас!» — и загрызет. Мелькнула коротенькая мыслишка — а не перехватить ли инициативу и переманить Поттера к себе в друзья? Мелькнула и пропала, потому что рядом с Гарри сидела грязнокровка Грейнджер, да ну его, ещё и эту бобриху терпеть… А может… их тоже рассорить? Малфой аж представил себе, как Поттер и Грейнджер ссорятся и разбегаются, и тогда он, героический очкарик, будет полностью в его власти.

Что ж, попытка не пытка, в один из дней Драко попробовал воплотить идею в жизнь, затеял склочку прямо под дверью класса зельеварения. Началось всё вполне стандартно: при виде Гермионы Драко скорчил благочестивую мосю и забрюзжал:

— О борода Мерлина, Поттер, когда ж ты принюхаешься к ней и поймешь, что она воздух портит своей грязнокровной вонью…

— Это у тебя изо рта смердит, Малфой, как ты собой-то дышишь? — не остался в долгу Гарри. Не совсем понятно, чего добивался Малфой, но результат был только такой, предсказуемый: остренькое гаррино словцо зацепило Дракушку за живое — парни похватались за волшебные палочки и завопили во всю глотку:

— Фурункулюс!

— Дантисимус!

Из палочек выскочили лучи, на полдороге столкнулись и срикошетили. Луч Гарри угодил в физиономию Гойла, луч Малфоя — в Гермиону. Гойл взвыл и схватился за нос, который покрылся огромными безобразными нарывами. Гермиона прижала ладонь ко рту и залилась слезами.

Дверь в класс резко распахнулась, на пороге черной скалой вырос Снейп — вздернутая бровь и мрачный высверк обсидиановых глаз мигом всех пригвоздили к полу и развязали языки.

— Поттер на меня напал и промахнулся! — прочастил Драко, делая невинный вид. — Посмотрите, что он сделал с Гойлом!

— А нечего было называть Гермиону грязнокровкой! — рявкнул Гарри, вмиг заводясь от двуличности Малфоя. — Ты чем в неё запустил, хорек?! Что ты с ней сделал?

Северус сумрачно глянул на хнычущего Гойла: тот весь покрылся язвами, дрожал и тихо подвывал. Гермионе, судя по всему, было просто больно — выросшие резцы не успевали покрыться эмалью, и зубам стало очень некомфортно на воздухе, ибо во рту они уже не помещались, касаясь подбородка…

— Гойл, Грейнджер, ступайте к мадам Помфри, остальные — в класс! — отрывисто скомандовал Снейп. И вкрадчиво добавил: — Поттер, Малфой, задержитесь…

Драко и Гарри послушно замерли перед профессором. Северус недобро сверкнул глазами, посмотрел на Гарри и прошелестел:

— Фурункулюс вы посылали в Малфоя?

— Да! — зло отозвался тот. — За то, что он Гермиону грязнокровкой обозвал!..

Черные тоннели вонзились в Малфоя с тем же безмолвным вопросом. Драко судорожно сглотнул, но, понадеявшись на свою принадлежность к факультету Слизерин, а стало быть, и на лояльность собственного декана, он храбро пожаловался:

— А он меня вонючкой обозвал, сэр.