Кухня

Фары

Поздний вечер обволакивал город, словно старое пальто — прохладное, чуть тесное, но знакомое до дрожи. Улицы, залитые ртутным светом фонарей, тянулись бесконечной лентой, а небоскрёбы, будто усталые великаны, равнодушно взирали на суету внизу. В машине, стареньком седане с потёртым салоном, пахло кофе из забытого стаканчика и чем-то неуловимо родным — может, прошлым, которое цеплялось за них обоих. Макс, сидя на пассажирском сиденье, смотрел, как свет фар встречных машин скользит по лицу Дэна, выхватывая из полумрака его скулы, нахмуренный лоб, глаза, упрямо прикованные к дороге.

Дэн вёл машину молча, пальцы крепко сжимали руль, словно он боялся, что стоит ослабить хватку — и всё разлетится вдребезги. Тишина в салоне была густой, почти осязаемой, нарушаемой лишь редким шорохом шин по асфальту да далёким гулом города. Макс чувствовал эту тишину, как натянутую струну — вот-вот лопнет, но пока держится. Он украдкой взглянул на друга: Дэн казался спокойным, даже слишком, но в его упорном избегании зрительного контакта читалась тревога, которую он прятал, как ребёнок прячет разбитую игрушку.

— Долго ещё? — спросил Макс, скорее чтобы нарушить молчание, чем из настоящего любопытства. Голос его прозвучал глуше, чем он ожидал, утонув в шуме мотора.

Дэн чуть пожал плечами, не отрывая взгляда от дороги.

— Скоро, — коротко бросил он, и в этом слове было всё: усталость, отстранённость, какая-то тень старой привычки отвечать, не вдаваясь в детали.

Макс откинулся на сиденье, чувствуя, как холод стекла касается виска. За окном мелькали безликие здания — бетонные коробки с редкими пятнами света в окнах, рекламные щиты, кричащие о скидках и мечтах, которых никто не покупает. Город был живым и чужим одновременно, как старый друг, который переехал, разбогател и теперь смотрит на тебя с лёгким недоумением. Макс поймал себя на мысли, что уже не помнит, когда они с Дэном в последний раз говорили по-настоящему — не о делах, не о том, где взять денег на аренду, а о чём-то важном, что цепляет за живое.

Свет очередной встречной машины мазнул по салону, на миг осветив лицо Дэна. Макс заметил, как его губы дрогнули — то ли от желания что-то сказать, то ли от сдерживаемого вздоха. "Прячешь глаза за фарами", — подумал он, вспоминая строчку, которую когда-то накидал в блокноте после одной из их ночных поездок. Дэн всегда был таким: снаружи — всё чередом, всё под контролем, но внутри — буря, которую он никому не показывал. Даже ему, Максу, который знал его с тех времён, когда они ещё кидали камни в пруд и мечтали о чём-то большем, чем эта бесконечная ночь.

— Эй, ты в порядке? — Макс всё-таки решился, хотя знал, что ответ будет уклончивым.

Дэн хмыкнул, уголок его рта чуть приподнялся — не улыбка, а скорее намёк на неё.

— Ага. Всё нормально, — сказал он, но голос выдал его — в нём скользнула трещинка, которую Макс уловил, как радист ловит сигнал в эфире.

Макс не стал давить. Он отвернулся к окну, где город продолжал свой бег: огни, дороги, тени. Впереди ждала ещё одна ночь, ещё одна попытка понять, куда их несёт этот поток, и что они вообще здесь забыли — два парня в машине, затерянные между прошлым и будущим, между молчанием и словами, которые так и не прозвучали.

Машина продолжала скользить по венам ночного города, её мерный гул сливался с дыханием улиц. Макс смотрел на Дэна, чей профиль то выхватывал свет фар, то снова растворялся в полумраке. Тишина, что повисла после их короткого обмена фразами, не ушла — она лишь углубилась, как река, текущая подо льдом. Макс чувствовал её холодное течение, но не знал, как нырнуть, чтобы достать до того, что скрывалось в глубине друга. Он откинулся на сиденье, прикрыл глаза, и в этой темноте за веками начал проступать другой мир — не из стекла и бетона, а из воспоминаний, аккордов и недосказанных слов.

В его голове зазвучала мелодия — тоскливая, минорная, будто кто-то перебирал струны старой гитары. Он почти видел Дэна таким, каким тот был пару лет назад: сидит на продавленном диване в их общей комнате, в обшарпанной квартире на окраине родного городка, гитара на коленях, пальцы лениво трогают струны. Тогда Дэн мог часами играть что-то своё, без слов, без спешки, и в тех звуках было всё — их мечты, их страхи, их глупые ссоры из-за пустяков. Макс помнил, как заворожённо слушал, как подбирал слова, чтобы описать эту музыку, но так и не находил нужных. "Мысли поют гитарами", — подумал он теперь, и эта фраза, словно заноза, застряла в сознании.

Он открыл глаза, взглянул на друга. Дэн всё так же смотрел на дорогу, но теперь Максу показалось, что в его взгляде мелькнуло что-то — тень той самой мелодии, что жила в нём, но давно не звучала вслух. Что с тобой творится, Дэн? — хотелось спросить, но Макс молчал. Он знал: прямой вопрос только заставит друга ещё глубже уйти в себя, как улитку в раковину. Вместо этого Макс пытался угадать, о чём молчит Дэн, что прячет за этим спокойствием, за этой маской, что всё "нормально". Может, это та же тоска, что иногда накатывала на самого Макса — по дому, по тем дням, когда всё казалось проще? Или что-то тяжелее, что Дэн тащит один, не делясь даже с ним?

— Помнишь, как ты играл ту штуку... ну, с перебором? — Макс всё-таки решился, голос его был мягким, почти шёпотом, чтобы не спугнуть момент.

— Кажется, я до сих пор её напеваю иногда.

Дэн чуть повернул голову, и в его глазах мелькнула искра — не то удивление, не то что-то тёплое, давно забытое.

— Да ладно, — хмыкнул он, но в этом смешке не было насмешки, скорее усталое признание.

— Давно не брал в руки. Струны, поди, поржавели.

— Жалко, — искренне сказал Макс.

— У тебя хорошо получалось. Как будто... не знаю, как будто ты всё, что внутри, выплёскивал.

Дэн не ответил, только сильнее сжал руль, и Макс почувствовал, как его слова повисли в воздухе, не найдя отклика. Но он не обиделся — он знал, что Дэн услышал, даже если не показал вида. В этом был весь Дэн: его душа пела минорами, глубокими и надрывными, но он редко позволял кому-то услышать эту песню целиком.

737

Ранняя весна в городе была как недописанное письмо — полное намёков, но без чёткого адресата. Снег таял неровными островками, обнажая серый асфальт, а первые лужи, словно осколки неба, отражали низкие, тяжёлые облака. Воздух был свежим, с привкусом сырости, но холод цеплялся за кожу, напоминая, что зима ещё не сдалась окончательно. По узкой улице, где старые липы тянули голые ветки к серому свету, шёл Артём, его шаги звучали мягко, почти заглушённые шорохом капели с крыш. Его тёмная куртка, чуть потёртая на локтях, была расстёгнута, а шарф, небрежно повязанный, болтался, как флаг перемирия с самим собой. Волосы, слегка растрёпанные ветром, падали на лоб, но он не убирал их — его взгляд, глубокий и чуть затуманенный, был устремлён куда-то дальше, чем этот город, эта улица, эта весна.

Артём остановился у кромки лужи, где в мутной воде дрожало отражение фонаря. Он сунул руки в карманы джинсов, чувствуя, как пальцы нащупали смятую пачку сигарет и зажигалку — привычка, от которой он так и не избавился, хотя обещал. Весна вокруг него шептала о пробуждении: воробьи, нахохлившиеся на ветках, переругивались сиплыми голосами, где-то вдали звенела капель, а редкие прохожие, сгорбленные под зонтами, спешили по своим делам. Но для Артёма эта весна не пела — она писала письма, и каждое было о ней. О той, чьё имя он не произносил вслух, но которое эхом отдавалось в его мыслях, как нота, застрявшая в старой гитаре.

Он двинулся дальше, обходя лужи, и его ботинки оставляли влажные следы на асфальте. Город вокруг был знакомым до боли: серые панельки, облупленные фасады, кафе с запотевшими окнами, где кто-то пил утренний кофе, не подозревая, что их жизнь — чужая. Артём заметил старушку, кормящую голубей у скамейки, и её движения, медленные, почти ритуальные, вызвали в нём укол тоски. Он отвернулся, чувствуя, как в груди шевельнулось что-то тяжёлое, как будто весна не оживляла, а вскрывала старые раны.

— Эй, Артём! — окликнул его голос, и он вздрогнул, выныривая из своих мыслей. Через дорогу стоял Паша, сосед по подъезду, в яркой жёлтой куртке, нелепо контрастирующей с серостью дня. Паша махал рукой, держа в другой поводок, на котором прыгал лохматый пёс.

— Ты чё, опять в облаках витаешь?

Артём выдавил улыбку, но она вышла бледной, как мартовский свет.

— Ага, — ответил он, подходя ближе. Его голос был мягким, но с лёгкой хрипотцой, как будто он давно не говорил вслух.

— Весна, знаешь, голову кружит.

Паша хохотнул, потрепав пса за уши.

— Кружит, говоришь? Ну, держись тогда, а то в лужу свалишься со своей поэзией.

— Он подмигнул, но в его тоне не было злобы, только привычная добродушная подначка.

Артём кивнул, не вступая в спор. Он знал, что Паша не поймёт — для него весна была просто поводом выгулять собаку, а для Артёма каждый её знак был как строчка в дневнике, где каждая страница напоминала о ней. Он попрощался коротким взмахом руки и пошёл дальше, чувствуя, как город смотрит на него равнодушно, но внимательно, будто ждал, что он сделает с этой тоской, что пульсировала в его груди.

Его пальцы в кармане сжали зажигалку, и он подумал о том, чтобы закурить, но вместо этого вытащил маленький блокнот, всегда лежавший у него с собой. На обложке, потрёпанной от времени, виднелись следы чернил — его привычка царапать строчки, когда слова становились слишком тяжёлыми, чтобы держать их в голове. Он не открыл его, просто сжал в руке, как талисман. Весна продолжала своё письмо, и Артём знал: пока он идёт по этим улицам, оно будет о ней — о той, что ушла, оставив его с этой серой, холодной, но всё ещё живой весной.

Артём шёл по мокрой улице, а весенний холод всё ещё цеплялся за его кожу, но мысли, как птицы, унесли его прочь — туда, где серость города растворялась в ярком свете другого времени. Он остановился у края тротуара, прикрыл глаза, и воспоминание, словно старый фильм, вспыхнуло с такой силой, что холод отступил, а сердце сжалось от тепла и боли. Лето, тот самый вечер, когда он и Аня были ближе, чем звёзды к небу, и весь мир казался их собственным омутом, в который они ныряли с головой.

Был июль, и воздух был густым от запаха цветущих лип и нагретого асфальта. Они сидели на старом деревянном пирсе у реки, где вода лениво плескалась о камни, отражая закатное небо — алое, с мазками фиолетового, как будто кто-то разлил краски. Аня, босая, болтала ногами над водой, её светлые волосы, чуть растрёпанные ветром, сияли в свете угасающего солнца. На ней была лёгкая белая блузка, чуть сползшая с плеча, и джинсовые шорты, а в руках — ромашка, которую она крутила между пальцев, будто пытаясь разгадать её секрет. Артём смотрел на неё, сидя рядом, и чувствовал, как его сердце бьётся в такт её смеху — лёгкому, звонкому, как колокольчик, что звал его за собой.

— Смотри, — сказала она, указывая на реку, где солнечные блики танцевали, как искры.

— Будто звёзды упали и решили поплавать.

Её голос был мягким, с той интонацией, от которой у Артёма внутри всё замирало. Он улыбнулся, откидываясь на локти, и его тёмная футболка, чуть помятая, натянулась на плечах. Волосы, как всегда, падали на глаза, но он не убирал их — ему нравилось смотреть на неё сквозь эту завесу, как будто так она была ещё ближе.

— Звёзды не плавают, — поддразнил он, но в его голосе была нежность, а не насмешка.

— Они падают, если загадать желание.

Аня повернулась к нему, и её глаза — светлые, с искрами, будто в них отражалась вся река, — поймали его взгляд. Она наклонилась ближе, так близко, что он почувствовал её дыхание, тёплое, с лёгким запахом мятной жвачки.

— И какое у тебя желание? — спросила она, и её улыбка была одновременно игривой и серьёзной, как будто она знала, что его ответ изменит что-то навсегда.

Артём замер, чувствуя, как слова застревают в горле. Он хотел сказать что-то простое, вроде "чтобы лето не кончалось", но вместо этого его рука сама нашла её пальцы, всё ещё сжимавшие ромашку. Их руки сплелись, и он сказал, почти шёпотом:

Надя

Поздний вечер обволакивал город мягким, но холодным покрывалом осеннего дождя. Капли лениво стучали по стеклу, словно кто-то невидимый настойчиво пытался напомнить о себе. В небольшой квартире Лёши, утопающей в полумраке, светилась лишь старая настольная лампа, отбрасывая тёплый, но скудный круг света на деревянный стол, заваленный нотными листами, потрёпанными книгами и пустыми кружками, от которых всё ещё тянуло ароматом давно остывшего чая. Воздух был пропитан пылью и чем-то неуловимо тяжёлым — быть может, эхом тишины, которая поселилась здесь после того, как всё закончилось.

Лёша сидел на скрипучем стуле, слегка сгорбившись, будто пытаясь укрыться от мира. Его тёмные волосы, чуть длиннее, чем он привык, падали на лоб, а пальцы задумчиво теребили тонкую, порванную гитарную струну. Она была холодной, с лёгким налётом ржавчины, и казалась почти живой — натянутой, как его собственные нервы, пока не лопнула под напором. На нём был старый свитер, серый, с растянутыми рукавами, который он не снимал уже несколько дней. Усталые глаза, умные, но будто подёрнутые пеленой, смотрели куда-то в пустоту, туда, где воспоминания о Наде всё ещё танцевали, как тени на стене.

Квартира была его убежищем, но теперь напоминала заброшенный музей прошлого. Гитара, прислонённая к углу, молчала, покрытая тонким слоем пыли. Рядом — стопка книг: от Бродского до потрёпанного томика Кафки, словно Лёша искал в них ответы, которых не находил. На подоконнике лежал забытый шарф, не его — её. Он не решался его убрать, хотя каждый взгляд на эту вещь был как укол.

Дождь за окном усилился, и городские огни, размытые, точно акварель, казались далёкими, чужими. Лёша вздохнул, струна в его руках дрогнула, будто отозвалась на его мысли. Он вспомнил, как она, Надя, смеялась, когда он пытался сыграть что-то новое, ещё несовершенное. "Лёш, ну ты же не так плох, как эта струна," — шутила она, и её голос звенел, как колокольчик, заполняя всё вокруг. Теперь тишина была оглушительной.

— Почему так тихо, а? — пробормотал он, обращаясь то ли к себе, то ли к струне. Голос был хриплым, словно давно не использовался.

— Всё ведь было... натянуто, но держалось. А потом — раз. И ничего.

Он откинулся на спинку стула, закрыв глаза. В голове всплыл её образ: яркая, ускользающая, как мелодия, которую он так и не смог записать. Надя была для него не просто девушкой — она была его надеждой, его верой в то, что жизнь может быть чем-то большим, чем аккорды и строки. Но струна лопнула. Не выдержала его ожиданий, её свободы, их разницы. И теперь он сидел здесь, в этой комнате, пытаясь понять, где всё пошло не так.

Лёша открыл глаза и посмотрел на струну. Она была такой же хрупкой, как их отношения. Он хотел её починить, натянуть заново, но знал, что это невозможно. Не в этот раз. Он медленно положил струну на стол, рядом с недописанным листом нот, и встал. Подошёл к окну, прижав ладонь к холодному стеклу. Дождь всё шёл, но в его шуме Лёша вдруг уловил что-то похожее на ритм. Не мелодию, нет — пока только ритм. И, может быть, этого было достаточно, чтобы начать заново.

Он вернулся к столу, взял карандаш и подтянул к себе лист бумаги. Пальцы замерли над строчками, но в груди что-то шевельнулось — не надежда, не пока, а что-то похожее на упрямство. Лёша знал: чтобы осмыслить конец, ему нужно написать начало. И, может быть, тогда он поймёт, как собрать себя из этих обрывков.

Лёша моргнул, и ритм дождя за окном, казалось, ускользнул, сменившись другим — пульсирующим, громким, почти оглушающим. Он уже не сидел в своей квартире, не держал в руках порванную струну. Воспоминание, резкое, как вспышка, утянуло его назад — на несколько месяцев раньше, в тот вечер, когда всё ещё казалось возможным, но уже трещало по швам.

Шумная вечеринка у друзей разливалась вокруг, как река, готовая выйти из берегов. Громкая музыка — что-то модное, с тяжёлыми басами — била по вискам, смешиваясь с хохотом, звоном стекла и обрывками разговоров. Комната, пропахшая алкоголем, сигаретами и чьими-то приторными духами, была залита мигающим светом: то ли от дешёвой диджейской установки, то ли от чьего-то телефона, снимающего сторис. Люди танцевали, толкались, кричали друг другу в ухо, чтобы перекрыть шум. Это был хаотичный, живой мир, где каждый пытался быть громче, ярче, заметнее. Но Лёша и Надя стояли чуть в стороне, у стены, словно на островке, окружённом этим бурлящим морем.

Лёша чувствовал себя не в своей тарелке. Его тёмные волосы были аккуратно уложены — тогда он ещё старался для неё, — а чёрная рубашка, слегка мятая, сидела на нём свободно, как и его мысли. Он держал в руке пластиковый стакан с чем-то безвкусным, больше для вида, чем для удовольствия, и смотрел на Надю. Она была как картина, которую он хотел разгадать, но не мог найти ключ.

Надя стояла, скрестив руки, в коротком платье, что переливалось под светом, будто соткано из осколков зеркала. Её волосы, тёмные с рыжеватым отливом, спадали на плечи, а макияж — яркий, с чёткими стрелками и алой помадой — делал её похожей на актрису, готовую выйти на сцену. Она была красива, ослепительно красива, но её улыбка казалась натянутой, как та самая струна, что Лёша держал в памяти. Глаза — зелёные, с длинными ресницами — смотрели куда-то поверх него, в толпу, будто искали что-то или кого-то. Она была здесь, но уже не с ним.

— Ну что, весело? — Лёша попытался перекричать музыку, наклонившись чуть ближе к ней. Его голос был мягким, с ноткой надежды, но в груди уже зрело предчувствие.

Надя повернула голову, её улыбка дрогнула, став ещё холоднее.

— Да нормально, — ответила она, пожав плечами. Её тон был лёгким, почти равнодушным, как будто она отвечала случайному знакомому.

— Просто шумно.

Лёша кивнул, чувствуя, как слова застревают в горле. Он хотел сказать что-то ещё, что-то настоящее, чтобы пробить эту стену, но вместо этого лишь сделал глоток из стакана, поморщившись от резкого вкуса дешёвого коктейля.