«восставшая из мести.»

Пролог

— Лиховка, 3 ноября 1962 года —

Она стояла в круге соли, босая, с распущенными волосами и чёрной куклой в руках.

Снег начал идти рано в тот год. Снег и кровь.
На плече девочки — ожог. Свежий, розовый.
Её звали Александра, но в ту ночь никто не осмелился назвать её по имени.

— Это не она, — прошептал кто-то в толпе.
— Она умерла неделю назад. Это что-то другое.

Фонари не горели. Псы выли. Мужики держались за кресты, а женщины прятали детей под подолы. Старый Савелий трясся, прижав к груди Библию, но пальцы у него дрожали так, что страницы рвались.

Девочка подняла голову.

Её глаза были чёрными — без зрачков, без белков. Как два провала.

— Вы меня звали, — сказала она. — Я пришла.

Тишина. Глубокая, как яма.
Потом — крик. Кто-то бросился с факелом. Кто-то начал молиться.
Старуха Варвара плюнула в сторону круга:
— Не место ей среди живых. Она теперь их, не наша. Сжечь, пока не поздно.

Саша не плакала. Она даже не моргала.
Когда огонь взялся за солому под ногами, она просто посмотрела на небо.

— Вы ведь меня любили, — сказала она. — До тех пор, пока я не стала напоминать вам о страхе.

Пламя охватило подол её платья. Запах палёной ткани смешался с мокрым снегом и дымом. Люди отступили, крестясь. Кто-то упал на колени. Кто-то закрыл уши, когда она заговорила не своим голосом:

"Соль не удержит.
Кресты не защитят.
Кто закрыл глаза — откроет их в темноте."

И тогда небо вспыхнуло.
Деревья загнулись к земле, как от удара.
Из колодца вылетела ворона и упала замертво.
Девочка сгорела.

Но не исчезла.

На следующее утро все колокола в округе зазвонили сами по себе.
В церкви стены потекли кровью.
А в доме Савельевых, где её больше не было, кто-то пел детскую колыбельную.

И деревня Лиховка поняла:
она вернётся. Когда-нибудь. За кем-нибудь.
Потому что нельзя сжечь то, что стало памятью. А у памяти — острые зубы.

Глава первая (из прошлого)

— До пепла —

Мне снятся глаза.
Не лица, не люди. Только глаза — пустые, без зрачков, как дыры в ткани мира. Они смотрят на меня из воды, из окон, из зеркал, даже из тени за шкафом.

Они не говорят, но я слышу.
Каждую ночь.

"Ты наша."
"Ты — между."
"Мы — внутри."

Я была нормальной.
Когда-то.
Любила варенье из крыжовника, пекла с тётей пирожки, читала на чердаке "Детей капитана Гранта".
Смеялась, кричала, боялась темноты, как все.

Но потом… я исчезла.

На семь дней.
Я помню, как шла в лес — за грибами. Был день. А потом стало... ни день, ни ночь.
Я шла и шла, пока земля под ногами не стала мягкой, как плоть, а воздух — тяжёлым, как вода.
И там, между деревьями, я увидела дверь.
Она была старая, деревянная, с ржавой ручкой. Без стен, просто стояла в лесу.
Я открыла её.
Потому что мне стало интересно. А интерес — это первая трещина в запрете.

Я не помню, что было за дверью.
Только шепот. И зеркала. И холод.
Но когда я вернулась, все смотрели на меня иначе.

Тётя Варя начала креститься, когда думала, что я не вижу.
Собаки лаяли, даже те, которых я кормила с детства.
А один мальчик из деревни сказал, что я «пахну мертвечиной».

Внутри меня что-то изменилось.
Я не чувствовала страха. Даже когда ночью кто-то скребся в окно.
Даже когда зеркало на кухне запотело изнутри, а на стекле появилась надпись:
"Не отвергай их."

Я говорила с ними.
Сначала мысленно. Потом — вслух.
Иногда слова шли из меня, как пепел из трубы — не мои, не человеческие.

Но знаете, что самое страшное?

Мне стало спокойно.
Никто меня не понимал. Никто не принимал.
А они — принимали. Они говорили, что я их дитя. Что я соединитель.

Однажды я проснулась, и вся комната была покрыта знаками.
Мел, уголь, кровь.
Я не помнила, как это сделала. Но знала, зачем.

Граница тонка. Нужно лишь впустить.

А потом пришли они — взрослые, с факелами и криками.
Меня вывели из дома. Не слушали, не смотрели в глаза.
Тётя плакала, но даже она ничего не сказала.
Никто не спросил: «Что с тобой случилось?»
Только: «Она не та. Сжечь.»

Я не кричала. Не просила.
Я смотрела им в глаза — всем. Один за другим.

И шептала:
«Я вспомню вас всех. И она тоже вспомнит.»

Огонь греет. Только не так, как тепло.
Он жжёт. Он открывает.
В последние секунды я вспомнила своё имя — не то, что дали родители. То, что дали они.
И я улыбнулась.

Потому что я не умерла.
Я просто ушла вглубь.

А вы меня разбудили.

Глава вторая. Молчание тёти Варвары

Я была молчалива по натуре.
Бог дал мне уши, чтобы слышать, и руки, чтобы молиться. А язык — чтобы глотать слова, прежде чем они сорвутся и принесут беду.

Когда Сашеньку привели ко мне, ей было всего шесть. Слабая, синяки под глазами, но с таким взглядом, будто уже многое поняла.
Словно в ней жила взрослая женщина, старая, уставшая — и злая.

Я грела ей молоко, заплетала волосы, читала молитвы у изголовья.
Она была тиха, как кукла. Но когда ночью шевелились ставни — она просыпалась раньше меня.

И смотрела в темноту, будто ждала чего-то.

Всё началось с леса.

Саша ушла одна — и вернулась через семь дней.
Грязная, живая… но не та.

У неё на шее висел какой-то оберег из зубов и верёвок. Она сказала, что ей его «подарили те, кто живёт в корнях».
Я хотела выбросить его, но она шипела, как зверёныш.

С того дня я больше не молилась вслух. Она затыкала уши, будто слова ранят.
А когда на рассвете у нас на пороге умер петух с вывернутой шеей, я поняла: обратно её не вернуть.

Старики приходили и говорили:
— Варвара, в твоём доме нечистое. Вон как кошки мимо двери бегают.
А я говорила:
— Это моя кровиночка. Она просто больна.
Но я врала. Себе и им.

Потому что я видела её ночью — стоящую в углу, разговаривающую с тенями.
Я слышала, как ей отвечают.
Иногда хором. Иногда — голосом моего покойного мужа.

Была ночь, когда я встала — и нашла её у колодца.
Голая, с разрезанными ладонями.
Вода в колодце пела.

— Что ты делаешь, Саша?
Она посмотрела на меня и сказала:
— Я помню, кто я. Они показали мне.

Я хотела закричать, но мой голос ушёл от меня — как вода уходит в землю.
И с той ночи я больше не молилась.
И не мешала ей.

В деревне решили сжечь её.
Я молчала.

Не потому что хотела её смерти.
А потому что знала, что это — не конец.
Что если вмешаюсь, если умолю, если начну бороться — я открою дверь шире, чем она уже открыта.

Понимаешь? Я была не трусиха. Я была хранительницей порога.
И выбрала молчание.
Потому что молчание — это ключ.

Когда её связали, она посмотрела на меня.
Без страха. Без обиды.
Только с пониманием.
И улыбнулась.

"Ты не закрыла дверь, тётя.
Ты просто её придержала."

Теперь, спустя годы, я живу одна.
Никто не приходит.
Но они — рядом.
Каждую ночь я слышу, как внизу под полом шепчут имена тех, кто был там в ту ночь.

И среди них — моё.