Лазоревый мундиръ: Душекрад

Пролог, в котором Его Величеству нездоровится

День у Его Императорского Величества не задался с самого утра. Сперва разболелась голова, так что утренний кофий он пил безо всякого аппетита, как лекарскую микстуру. Обычно от кофия голова его прояснялась, начинала работать, как хорошо смазанный часовой механизм, но в этот раз – не помогло.

Он был стар, нечеловечески стар. До шестисотлетнего Мафусаила пока что не дотянул, но все ныне живущие люди родились уже после того, как ему пошел второй век. И давным-давно умерли все те, кто знал его обыкновенным человеком.

Он помнил многое. Помнил, как каленые ядра разбивались в пыль о демоническую броню, и как прошивали ее насквозь пылающие синим огнем магические заряды. Помнил плавание на пароходе по Великой реке, по берегам которой виднеются в туманной дымке иные миры. Помнил странных существ, что не раз присылали к его двору послов, а ныне и вовсе расселились по всей его империи. Помнил, как не раз и не два столкновение наделенных магией честолюбцев-князей могло обрушить его империю в прах, и как один он мог погасить разгорающееся пламя войны.

Третий сын императора, он в первые годы своей жизни даже не думал о том, что унаследует престол Российский. Что уж говорить о том, чтобы править едва ли не всем человечеством и руководить экспансией в далекие, чуждые миры. Столько проблем, столько сложнейших вопросов валится на одну несчастную голову – и как ей не разболеться?

Император довольно грубо прервал адъютанта, явившегося, было, с последними депешами с Барканского фронта, велел никого к себе не впускать, прилег прямо в белом кавалергардском мундире на мягкую софу и прикрыл глаза.

Он уже знал, что предвещает эта боль. Такое было с ним не больше десятка раз за всю его невероятно длинную жизнь. Так было и в самый первый раз – когда в калмыцких степях открылись чудовищные порталы из черного стекла, и чей-то голос, потусторонний и властный, вторгся в его голову и сказал, что именно ему, тридцатилетнему в ту пору мальчишке, суждено остановить вторжение сил ада.

То же было и во второй раз, когда он, потерявший уже почти всю свою армию и малодушно помышляющий о смерти, воззвал к своему Богу – без всякой надежды – и получил в ответ помощь. Получил то, благодаря чему сумел не только выдворить орды демонов, но и занять главенствующее положение во всем мире – магию. Ох, нелегко далось ему решение принять этот дар. Но другого выбора в ту пору не было…

К чему же сейчас эта боль? Что теперь хочет сказать ему Бог, не оставляющий его свой помощью?

Поднялся с трудом поднялся с софы, подошел к шкафу белого дерева, изготовленному лучшими мастерами Эльгарона, отпер его, затем извлек из потайного отделения золоченую шкатулку и сделал несколько хитрых движений пальцами над ней. Замок шкатулки не под силу было бы открыть никому в этом мире, кроме него. Замок существовал в другом времени, и только тот, кому манипуляции с временем были подвластны, мог извлечь и замок, и содержимое шкатулки из темпорального тайника.

Щелкнула пружина, звякнула крышка. Внутри шкатулки на черном бархате лежал сияющий зеленый камень размером с грецкий орех. Он не просто испускал свет – его сияние пульсировало быстрой нервной дрожью, словно камень силился что-то сказать своему владельцу.

- Что это, Господи? – шепотом, завороженно проговорил самый могущественный человек мира. – Открой мне, что ждет меня и присных моих…

И едва он второй раз повторил эти слова, как тут же получил ответ. Видения обрушились на императора резко и безжалостно, словно снежная лавина. На сей раз не было голоса – только картины. И все они изображали то, чего император страшился сильнее всего.

Всю свою долгую жизнь с момента, когда последний демон был изгнан из этого мира, он посвятил одной цели: не дать хаосу поглотить империю. Он создал удивительную, прекрасную конструкцию, в которой каждый человек знает свое место и почти всегда этим местом доволен. Он почти остановил появление технических новшеств и новых научных гипотез – чтобы сотканная им ткань не расползлась от чьего-то чрезмерного любопытства. И что же теперь?..

Картины, что представали перед мысленным взором императора были одна чудовищнее другой. Горящие города, низвергающиеся царства, армии из иных миров, вновь марширующие по земле, и в центре всего этого фигура одного человека. И слово, повторяемое с надеждой миллионами голосов: «Узорешитель!».

Император слышал это слово не раз, но считал его просто выдумкой мерзавцев, желающих погрузить империю в хаос. Несомненно, это так и было. Какой-то самозванец задумал похитить власть, назвавшись забытым именем. Для такого мошенника давно уже придумали другое слово: «Душекрад». И сколько зла, сколько горя способен он принести…

Его величество очнулся и сел на софе, тяжело глотая дрожащими губами ставший вдруг густым воздух и не сводя глаз со зловеще пульсирующего камня. Это только видение, видение из будущего. Ничего еще не решено, нужно действовать быстро, решительно, беспощадно, как он всегда действовал.

Эта мысль успокоила его. Нет, не все потеряно, не все. Его Бог не оставил его в куда более тяжелые времена, не оставит и теперь. Аминь.

Глава первая, в которой свидание идет не по плану

Через темный ночной лес пробирался, тяжело дыша, молодой человек с перепачканным лицом. Его щегольский клетчатый сюртук был разорван в двух местах, светлые панталоны – заляпаны грязью, шляпа осталась где-то в зарослях орешника. Несомненно, он пару раз упал, пока добрался сюда.

Молодой человек то и дело оглядывался назад, раз или другой остановился, чтобы прислушаться. В руке он сжимал револьвер. Каждый звук ночного леса заставлял его ежиться и бежать еще быстрее, хотя он уже выбился из сил.

Наконец, где-то далеко впереди он услыхал звук паровозного гудка, и лицо человека просияло, словно никогда в жизни он не слыхал ничего приятнее. Станция! Наконец-то станция!

Человек опустил глаза и взглянул на револьвер. Он явно раздумывал, не стоит ли его выбросить здесь, пока никто не видит. Но в итоге не сделал этого – положил во внутренний карман, удостоверившись, что оружие оттуда не выпадет, и понесся вниз по небольшому склону, поскальзываясь на листве и норовя упасть снова.

Если бы кто-нибудь сказал бы ему, как именно проведет он нынешнюю ночь, он бы ни за что не поверил и обозвал бы собеседника сумасшедшим. В самом деле, еще часа три назад ничего не предвещало подобного жуткого забега по темному лесу. В его голове вдруг с живописной ясностью всплыло воспоминание о том, каким именно образом вечер начинался, и он невесело усмехнулся.

***

А началось с того, что в семь часов вечера тринадцатого мая двести второго года от Сопряжения на тверском вокзале остановился поезд, следующий из Москвы в Санкт-Петербург. Тормоза в последний раз прошипели, кондукторы почтительно откинули лесенки, и в тот же миг из вагона третьего класса на платформу элегантно соскочил рослый темноволосый молодой человек, давно дожидавшийся в тамбуре.

Он барским жестом бросил в урну газету, которую прочел целиком, пока томился в тесноте вагона третьего класса. Прочел о визите делегации Североамериканских Соединенных Штатов с благодарственным адресом для Его Величества по случаю стапятидесятилетия со дня, когда тот милостиво разрешил сохранение в Штатах Конгресса и выборов. Прочел о грандиозном бале во дворце великого князя Бориса Сергеевича по случаю рождения сына, прапраправнука Его величества. Великий князь так обрадовался, что лично осветил вечерние гуляния искусственно вызванными молниями, не сопровождавшимися дождем. Прочел и забавный фельетон, высмеивавший воззрения нигилистов. Все это, однако, не занимало его, он ехал, отмахивался от табачного дыма и предвкушал.

Одет молодой человек был с иголочки: щегольский клетчатый сюртук, светлые узкие панталоны, даже белые перчатки. В руках держал букет белых камелий – также недешевый. И вместе с тем, он только что провел два часа в насквозь прокуренном вагоне третьего класса, соседствуя там с мастеровыми, торгующими крестьянами и неудачливыми коммивояжерами, из чего проницательный читатель может заключить, что денежные обстоятельства его были не совсем хороши. Мы же со своей стороны прибавим к этому, что они были хуже некуда.

Молодой человек, а звали его Германом Сергеевичем Брагинским, был студентом Московского университета, проучился три года на юридическом факультете, и нынче лишился от родителя содержания и, перебиваясь случайными заработками переводами и частными уроками, ожидал места секретаря у какого-нибудь преуспевающего адвоката, чтобы как-нибудь скопить денег и закончить курс. Вот только преуспевающие московские адвокаты как назло были обеспечены секретарями в полной мере, а на более прозаическую должность письмоводителя где-нибудь в Департаменте почт или в Казенной палате молодой человек был не согласен из честолюбия, на которое, впрочем, имел некоторое право.

Фамилия Брагинских была не последняя в Российской империи. Прапрадедушка Германа, Владимир Брагинский, участвовал во всем памятной битве на Маныче, положившей конец демоническому вторжению, был ранен, произведен в полковники и сделал затем блестящую карьеру, так что многие прочили ему даже графское достоинство и рубиновый жезл, но не сложилось. Пращур рано умер, так и не дождавшись своего графства.

Наследникам же его все, как на зло, счастья отличиться в глазах императора уж не выпадало, и дела у них шли все хуже и хуже, пока, наконец, отец, Сергей Андреевич, не был принужден продать за долги последнее имение, лишиться таким образом остатков магической силы и жить скромненько в Москве на доходы от двух каменных домов, выдавая сыну-студенту скромное жалование, состоявшее не столько из денег, сколько из упреков в неблагодарности и мотовстве.

Как мы можем заметить, упреки эти были не вполне несправедливы, так как нынче мы видим Германа Сергеевича не только одетым по моде, но и надушенным дорогим одеколоном, но и при небольшом саквояжике, в котором скрывается бутылка приличного белого вина и фунт сладостей из магазина Люке, что на Тверской.

Все это было приобретено молодым человеком буквально на последние деньги, а кое-что и на заемные, которыми он разжился у друга своего Игнатия Карасева, в недавнем прошлом бурсака, а ныне – духовного целителя третьего ранга. А должность это денежная, так что не грех было у Карасева и позаимствоваться, не даром же Брагинский за него самого не раз в трактирах расплачивался, когда Карасев еще учился в своей бурсе и был гол, как сокол.

Впрочем, и повод для подобного шика был. Месяц назад, заехав проведать отца, познакомился Герман у него с тверским чиновником, коллежским асессором Румяновым, толстым господином со старомодными бакенбардами и вечным насморком, от которого тот не переставая сморкался, издавая какой-то слоновий рык. С Румяновым они позже зашли в трактир, выпили, обсудили гномский вопрос, во многом сошлись, и изрядно подвыпивший чиновник предложил Брагинскому заезжать к нему как-нибудь запросто. Неделю спустя Герман к нему в самом деле заехал и познакомился с супругой чиновника, статной блондинкой, дамой еще молодой, но уже весомых достоинств, которые с трудом удерживал лиф ее сиреневого платья.

Глава вторая, в которой нежданное письмо приводит в казенный дом

В свою скромную квартирку в доме купца Никитина, что на Киевском тракте, Герман явился, когда давно уже рассвело. Как продирался через густой подлесок к станции, оглядываясь каждую секунду и едва не выколов глаз веткой, как трясся в вагоне третьего класса, весь исцарапанный в разорванном сюртуке – все это было лучше не вспоминать. Хоть до дома дошел, оставшись живым и на свободе.

Пройти к себе, в третий этаж, он решил тихонько, чтобы никто не заметил, особенно прислуга. То есть, собственной прислуги у него не было, не на что было позволить, а была хозяйская – любопытная пожилая кухарка Матрена. Ей-то Герман и не хотел попадаться на глаза, чтобы не растрепала на всю округу, что жилец где-то всю ночь шлялся, однако едва он открыл дверь, как оказалось, что Матрена тут как тут с ведром помоев, толстая, краснощекая, в вечно заляпанном переднике. Точно специально его дожидалась.

– Батюшки святы! – всплеснула она руками. – Явился, греховодник, посмотрите вы на него! Ты что натворил-то, признавайся!

Герман вздрогнул. Откуда этой старой кошелке знать, что он что-то натворил? Да он ведь и не натворил ничего, в сущности! Весь этот ужас нужно только забыть, как страшный сон, вот и все! Вот и от странного пистолета избавиться бы. Сколько раз за ночь подбивало что-то Германа бросить оттягивающую карман штуковину в кусты или выкинуть из окна поезда! Но – не выкинул. Подумал: а ну как «наши», которым полагается отдать странный прибор, если он «не гнида», и впрямь за ним явятся да потребуют отчета. Хотя откуда они возьмутся? Поп ведь наверняка погиб. А если не погиб, а арестован, то…

– Полиция по твою душу приходила, вот что! – продолжила Матрена, и от этой новости Герман почувствовал, как ноги сами собой начинают подгибаться.

– Какая полиция? – переспросил он.

– Известно, какая бывает полиция! – Матрена, кажется, наслаждалась произведенным эффектом. – Пришел нынче утром такой подтянутый, в мундире синем, не просто городовой, а важный какой-то! Спросил, здесь ли студент Брагинский квартирует? А я что? Я разве супротив полиции что могу! Сказала, как на духу – так и так, здесь, в седьмом нумере. Ну, он потребовал нумер открыть, что-то посмотрел, положил на стол какую-то бумажку, да и ушел. Не иначе, в часть тебя требуют! Допрыгался!

Герман выслушал всю эту историю, стараясь не выдать, насколько сильно она пошатнула в нем присутствие духа. Но кончики пальцев, кажется, слегка подрагивали.

Но как??? Каким образом его ночные похождения могли оказаться не просто известны в московской жандармерии, но еще чтобы за ночь они установили не только имя ночного беглеца, но и его домашний адрес. Даже если они арестовали и допросили того попа, то что мог поп о нем рассказать? Герман ведь ему даже имени своего не сказал, там было не до официальных представлений. Все, что могли бы выудить жандармы из бородатого нигилиста, это описание внешности Германа, но это сведения не особенно полезные. Вот если бы он был магом и что-нибудь там, в саду, наколдовал, тогда они, возможно, могли бы получить его магический профиль, сверить его с картотекой… впрочем, и это дело небыстрое, да и ничего он там не колдовал, колдовалка у него не отросла.

Однако, вот же, как бы там ни было, а они пришли по его душу, и с этим надо что-то делать. Но что? Бежать, немедленно бежать, вот что! Вот прямо сейчас, не заходя даже в квартиру! Вдруг там в квартире уже ждут…

Герману вдруг вспомнилось мертвое лицо Аглаи с черными провалами глаз, и по телу прошла дрожь. С людьми, которые способны такое сделать со случайно подвернувшимся под руку человеком, ему не хотелось встречаться снова. И тем более не хотелось сидеть перед ними на прикрученном в полу табурете в качестве подозреваемого.

Нет, бежать! Перехватить денег у Карасева, еще у кого-то из приятелей, выпросить что-то у папаши, сесть на корабль, махнуть в Североамериканские Штаты, устроиться там конторским служителем на железную дорогу… И уж конечно, выбросить поскорее эту железную штуку, которая все еще валяется в кармане! Господи, он уже полдня таскает при себе улику, которая, быть может, отправит его пожизненную каторгу где-нибудь в шахтах Бараказара!

– Ты, барин, не ерунди! – сказал вдруг неожиданно Внутренний Дворецкий. – Ежели полиция кого заподозрит, что он на сборище безбожников был, где жандарма застрелили, то где ж это видано, чтоб она этакого опасного смутьяна простой повесткой в часть вызывала? Да тут, поди, целая рота уже бы тебя дожидалась! Ты бы, батюшка, уже лицом в пол давно бы лежал, если бы кто про тебя такое даже помыслил!

Герман не мог не признать, что старый черт, пожалуй, прав. Но тогда что же получается? Выходит, из полиции приходили к нему по какой-то другой причине. Но по какой? Никаких других грехов, достойных внимания полиции, а тем более – жандармов, он за собой не знал. Разве что в тот раз, когда они с товарищами по курсу подрались в кабаке с телеграфистами, а одного выкинули в окно. Так он, вроде, не пострадал, даже пил потом мировую, которую Герман ему поставил.

Одним словом, он собрал волю в кулак и направился вверх по лестнице.

Глава третья, в которой безделье вознаграждается

В Московское жандармское управление, находившееся в обширном лабиринте из нескольких зданий на Мясницкой, Герман приехал чуть не целым часом раньше положенного срока, и не прогадал. Сидевшая при входе девица поискала отметку о нем в бумагах, не нашла, затем поискала еще раз, сходила за каким-то пожилым офицером, назвавшим девицу фефелой и растяпой. Тот еще раз уточнил, для чего Герман явился, и ответил, что Канцелярия испытаниями не занимается, кандидатов испытывают сами департаменты. А что в повестке указано явиться в Канцелярию – так это ошибка, должно быть.

Пришлось углубиться во дворы, поплутать по ним, найти, наконец, нужный вход, объяснить там юному подпоручику с тонкими усиками еще раз, зачем он явился, чтобы от него узнать, что испытание пройдет в департаменте кадров, до которого снова нужно добираться на своих двоих через целый квартал. Ничего удивительного: Корпус жандармов был большой разветвленной структурой, занимавшейся и подавлением революционных брожений, и охраной железных дорог, и контрразведкой, и наблюдением за тем, как применяется магия, и бог знает, чем еще.

Оказавшись уже в третьей приемной, Герман даже не удивился, когда ему заявили, что поскольку кандидат в письмоводители должен, главным образом, уметь хорошо писать и составлять бумаги, то проверять его должны, все-таки, в Канцелярии, и если там его одобрят, то тогда уж он пусть и является.

Весь этот анабасис занял у Германа более часа, на испытание он, по большому счету, уж опоздал, в строгом темном сюртуке на майском солнце было жарко, а бегая туда-сюда по двору Управления, он вспотел и запыхался, а главное зол был уже до последней степени. Твердо решил: если уж и в этот раз не добьется толку, плюнет да уйдет. Что он, мальчик им дался, что ли?

– Что я вам, мальчик дался, что ли?! – услышал он, подойдя к дверям Канцелярии, грозный голос с какими-то нечеловеческими рыкающими интонациями. – Мне срочно ехать, это государственное дело! Какого черта, где протоколист?!

– Вы, Христофор Викентьич, успокойтесь! – ворковал слегка дрожащий голос уже знакомой Герману девицы. – Вы сядьте, посидите, мы сейчас протоколиста найдем. У нас все в разъездах, вы же понимаете, там допросы, здесь встречи, все государственные дела…

– А у меня что, не государственное? – рявкнул все тот же голос. – Я что, протоколиста ищу, чтоб в кабак с ним ехать?! У меня дело первейшей важности, а вы тут мне какую-то канитель развели! Небось, барону фон Корену не так бы вы отвечали, а раз я… а я, значит, для вас никто, собака в мундире! Да я сейчас начальству вашему…

В этот момент Герман решил, что подслушивать дальше под дверями, пожалуй, неучтиво, и, постучавшись, приоткрыл дверь. Он рассчитывал на то, что неизвестный рассерженный господин станет его союзником против бардака, творящегося в управлении.

Но войдя внутрь он обнаружил в знакомой уже приемной нависшего над столом девицы офицера в мундире жандармского штабс-ротмистра, высокого и широкоплечего, вот только голова его… Герман даже на секунду отшатнулся: голова штабс-ротмистра была собачья или даже скорее гиенья. Настоящий кинокефал, сиречь псоглавец, или, как сами они себя называют, гнолл. Из всех странных народов, с которыми человечество повстречалось после Сопряжения, гноллы были самым удаленным и необщительным. Пожалуй, на всю Российскую империю их не набралось бы и сотни (при том, что гномов, к примеру, в одной только Москве имелись тысячи). И надо же – один из них служит по жандармской части. Его-то, должно быть, батюшка и видал – едва ли сыщется второй такой же.

– Позволите? – спросил Герман, щелкнув каблуками.

– Это еще кто? – гавкнул штабс-ротмистр. – Сотрудник? Почему в штатском?

– Новый письмоводитель, – защебетала девица, – прибыл вот для испытания, да все никак не найдет свой департаменты. Вы что сюда опять явились? Вам к какому часу назначено?

Герман только раскрыл рот, чтобы возмутиться тем, что его снова хотят выпроводить, но штабс-ротмистр не дал ему и слова сказать, а только схватил за рукав.

– Вот и отлично! Я-то его и испытаю! – с этими словами он потащил опешившего Германа к дверям.

– Мой поклон Сергею Семеновичу, – бросил он в дверях через плечо девице, также не успевшей ничего возразить.

Во дворе ротмистра ждала пролетка с кучером, и едва они уселись, как тот тут же тронул и выехал на Мясницкую, повернув в сторону Садового.

– Карандаш, блокнот имеется? – спросил псоглавец, взглянув на Германа. По-русски он говорил на удивление чисто, несмотря на свою собачью пасть, разве что взрыкивал время от времени, но примерно такие же взрыкивания можно было услышать от многих офицеров, выслужившихся из нижних чинов.

Герман достал все необходимое из кармана сюртука.

– Отлично, – ротмистр кивнул и почесал нос. Пальцы у него были человеческие, только излишне волосатые. – Как протокол вести, тоже осведомлены?

Герман кивнул и стал сыпать цитатами о том, какие сведения должны содержаться в протоколе.

Глава четвертая, в которой предателя настигает кара (1/2)

Бегал злодей отменно, и где только так наловчился! Герман, почти каждый вечер бегавший вокруг дома, дабы сохранить форму, быстро понял, что за этим молодчиком, пожалуй, не угонится. Как назло, из двух городовых, дежуривших в тот момент в коридоре, один был сбит с ног и ударился головой о стену, другой же оказался седым усатым толстяком, которого хватило на то, чтобы гаркнуть: «Хватай его, робяты!», тем его помощь и ограничилась.

Лакей беспрепятственно сбежал по лестнице вниз и кинулся влево, по аллее, а Герман – за ним. Затем беглец свернул на какую-то малозаметную тропинку, проломился через кусты сирени, перебежал через какой-то декоративный мосток, за которым, кажется, княжеский парк переходил уже в лес, и побежал, виляя между деревьями и норовя скрыться из виду. Герман понял, что начинает задыхаться и долго такого темпа не выдержит. Где-то позади него слышалось хриплое дыхание и приглушенные ругательства, кто-то еще из полицейских бросился за лакеем, но надежды на них было мало. Если Герман его не догонит, то он уйдет.

То, что он сделал в следующую секунду, было жестом полнейшего отчаяния. Одним движением Герман рванул из кармана странный револьвер направил его в удаляющуюся спину беглеца и нажал на спусковой крючок. Он был абсолютно уверен, что ничего не случилось. И ошибся.

Едва он нажал на спуск, из дула револьвера ударил яркий зеленый луч и впился в темя беглеца всего за секунду до того, как тот уже скрылся бы за дубовым стволом. Тот отчаянно вскрикнул, схватился за голову, рухнул на колени, затем пригнул голову к земле и громко застонал, словно раненный. Герман в три прыжка преодолел отделявшее его от лакея расстояние, схватил его за ворот ливреи, тряхнул, но тот повис в его руках, тихо скуля.

«А что если помрет?» – промелькнула у него в голове паническая мысль. Дело вышло бы очень скверное. Пожалуй, в таком случае утаить шило в мешке не удалось бы, пришлось бы рассказывать и о таинственном пистолете, и о вечере в доме чиновника Румянова… много, в общем, пришлось бы рассказывать.

Однако молодой лакей, кажется, умирать пока не собирался. Его лицо скривилось, губы дрожали, голова то и дело моталась из стороны в сторону, но на предсмертную агонию это не походило – во всяком случае, на дилетантский взгляд Германа. Больше он был похож на человека, которого поразил резкий и сильный приступ головной боли.

За спиной у Германа послышалось сопение и топот сапог, а затем на поляну вылетели трое запыхавшихся городовых и бросились к лежащему на земле лакею.

– Эй, осторожнее! – прикрикнул на них Герман. – Ему плохо. Давайте, берем и несем его в дом.

Городовые и не подумали не слушаться странного человека в штатском, двое из них взяли обмякшего стонущего лакея за ноги, Герман и третий городовой подхватили под плечи, и в таком-то видели доставили в гостиную по соседству с кабинетом, где лежал покойник.

– Что это было, Брагинский? – осведомился ротмистр, едва задержанного уложили на диван. – Куда он бежал? Почему вы за ним погнались?

– Он странно себя вел, – ответил Герман. – Похоже, мы чем-то его напугали. Впрочем, сейчас, наверное, сам все расскажет.

Возле задержанного принялся хлопотать доктор. Он попросил холодной воды, сделал из полотенца компресс, померял пульс, послушал дыхание, заглянул в глаза.

– Что-то странное, – пробормотал он. – Не апоплексический ли удар? Впрочем, у такого молодца да в такие годы… Ты, голубчик, говорить можешь?

– Могу… – простонал лакей. – Но не чувствую… почему не чувствую?..

– Чего ты не чувствуешь, сахарный мой? Ручек? Ножек? Черт, в самом деле на удар смахивает.

– Я господина своего не чувствую, – проговорил лакей с полным отчаянием в голосе. – Совсем не чувствую.

– Ну, голубчик мой, это нормально, – проворковал доктор. – Господин твой преставился, наследник пока что не объявлен, так что конечно ты его не чувству…

– Нет! – возопил вдруг слуга, попытавшись присесть и странно вращая глазами. – Не именно князя! Я совсем господина не чувствую! Так раньше никогда… Как будто у меня его нет… это… так нельзя! Я не хочу!

Он дернулся, порываясь вскочить, но цепкие пальцы городовых его удержали.

– Ну-ну, голубчик, не волнуйся, все хорошо, – заговорил доктор, это пройдет, сейчас мы к тебе батюшку вызовем, батюшка тебя посмотрит.

С этими словами он сделал жест Трезорцеву и Герману подойти к окну, за ними заинтересованно последовали двое чиновников из сыскной полиции.

– Странное дело, – проговорил доктор вполголоса. – Похоже на то, что произошел самопроизвольный разрыв духовной связи. Либо же она сильно ослабла.

– То есть… он больше не крепостной? – уточнил ротмистр.

– Да, кажется, так, – доктор слегка покачал головой. – То есть, как будто выбегал этот молодой человек из дома еще будучи крепостным, а принесли его сюда уже… хм… признаться, это по вашей части, по юридической, кем становятся крепостные, если связь разорвана?

Глава четвертая, в которой предателя настигает кара (2/2)

Назад ехали в той же пролетке, взяв с собой поручика Рождественского. Стояла тихая, ясная ночь. На облучке пролетки покачивался фонарь. Втроем на сидении было тесновато, но кое-как разместились, благо толщиной никто из жандармов не отличался. Первое время Трезорцев был мрачен, барабанил пальцами по дверце, затем достал трубку и закурил. Зрелище курящего псоглавца показалось Герману чрезвычайно комичным, но он старался сдерживать улыбку. То же самое, похоже, испытывал и эльф.

– Ну, что могу сказать, – заговорил, наконец, ротмистр. – Брагинский – молодец. Ловко вычислил этого ливрейного… нда, только что же с ним случилось-то, пока бежал? Неужто случайность? Одно другого страннее… Ладно, это пока в сторону. В общем, предлагаю я вам, Герман, вот что. Вы куда там прошение подавали? В Департамент просвещения?

– Э… да, – проговорил Герман, решив не уточнять, что он-то прошения вовсе никуда не подавал.

– Ну, что это за работа для способного сыщика? – Трезорцев, кажется, поморщился, но под шерстью было не очень заметно. – Да и скучно. А у нас вот, сами видите, не заскучаешь. Каждый день кровожадных вампиров и таинственных убийств я вам, конечно, не обещаю. Чаще приходится заниматься проверкой всяких дурацких слухов, которые оказываются – ну, надо же! – дурацкими слухами. Однако всяко лучше, чем надсматривать за профессорами и разгонять студенческие сходки. И жалование выше: у нас девяносто пять рублей против восьмидесяти пяти в Просвещении. Одним словом, оформляйтесь-ка в наше отделение, что скажете?

– Почту за честь, – ответил Герман.

– Ну, значит, этот вопрос мы решили. Пока оформитесь письмоводителем, других вакансий нет, но, если дальше будете работать с таким рвением, как сегодня, года не пройдет, как выйдете в столоначальники, получите чин поприличнее и все у вас пойдет. Так, теперь, что дальше… Рождественский, бумаги князя разобрали?

– Так точно, – кивнул эльф. – В столе найдены разные хозяйственные книги, счета, но самое главное – завещание, полностью по всей форме составленное и заверенное. Вот, я даже копию сделал.

– Молодец, хвалю! – Трезорцев взял из рук поручика листок и стал читать. – Так… «Деревню Милованово со всеми крестьянскими дворами и угодьями передать бывшей актрисе Марии Федуловой (по сцене Арктуровой) и ее детям»… «Село Калинино со всеми крестьянскими дворами и угодьями передать танцовщице Декруази и ее детям»… «село Никифорово со всеми крестьянскими дворами и угодьями передать вдове графа Курбатова Надежде и ее младшему сыну Алексею, рожденному по смерти графа»… хм… что тут скажешь: покойный жил и жить давал другим. Всех, с кем спал, решил обеспечить. Похвально. Так, а это что… «село Залесское со всеми крестьянскими дворами и угодьями передать купцу первой гильдии Пудовскому»…

– Неужто и с купцом первой гильдии у покойного что-то было? – Герман усмехнулся.

– Вряд ли… – проговорил про себя Трезорцев, задумавшись. – Пудовский, Пудовский, где-то я эту фамилию слышал. В сводке, что ли, попадалась? Вот что, Брагинский, раз вы согласились у нас служить, вот вам и первое поручение. Завтра заглянете в архив, поднимите там все, что найдете по Пудовскому и сделаете для меня справочку.

Ну, а вы, Рождествин завтра съездите к этой нашей таинственной баронессе и порасспросите ее. Во-первых, убедитесь, точно ли она вампирша, а то всякое бывает. Может, какой-нибудь потомок тамошнего рода, который триста лет тут живет и вампиров не видал никогда. Во-вторых, выясните, где она была прошлой ночью, только не вздумайте выложить, что у нас этакий козырь против нее. Парня этого мы будем держать в камере, чтобы, не дай бог, ее не предупредил.

– Христофор Викентьич, а поручите лучше это дело мне, – сказал Брагинский, которому страшно интересно было взглянуть на вампиршу, тем более, что альтернативой было – просидеть весь день в архиве, а быть может – и не один. – Я с дамами очень хорошо общий язык нахожу. Останетесь довольны.

Сидевший на противоположном краю эльф смерил выскочку высокомерным взглядом.

– Сидите в архиве, господин письмоводитель, – усмехнулся он. – Ваш опыт по нахождению общего языка с вашей правой рукой здесь будет совершенно бесполезен.

От подобного заявления Герман чуть не вывалился из пролетки, так как привстал на сиденье и хотел уже было доходчиво объяснить поручику, куда он сейчас засунет его уши после того, как отрежет, но тут сидевший между спорщиками Трезорцев громко рявкнул:

– Цыц! Рождествин, еще одна реплика в подобном стиле, и вы у меня поедете охранять железную дорогу за Полярный круг, ясно вам? Распустил вас его высокородие. Извинитесь немедленно!

– Приношу извинения, господин письмоводитель, – произнес эльф кислым тоном. – Был неправ.

– Ладно, а что касается вас, Брагинский, то учтите, что приказы не обсуждаются. Я принял решение, потому что имел для этого основания. Что за манера спорить? Здесь вам не университет со всякими этими диспутами. Здесь государственная служба. А язык, или что вы там еще находите с дамами, это, пожалуйста, в неслужебное время. Не разочаровывайте меня.

До Германа вдруг дошло, что собакоголовый ротмистр чувствует себя очень неуверенно в новой должности, и оттого-то, должно быть, на всех и кидается.

– Так, а еще что-то интересного в бумагах нашли, Рождествин?

– Самое интересное – вот, – произнес эльф и протянул ему лист бумаги.

Глава пятая, в которой происходят две крайне интересных беседы (1/2)

На следующий день состоялось формальное вступление письмоводителя Брагинского в должность. Он явился в знакомое уже здание Московского управления, не без труда нашел корпус номер шесть, приземистый и длинный, в котором располагался его департамент, зашел в пахнущую сургучом и деревом приемную. Оттуда его провели в кабинет Трезорцева, а тот уже представил новичка всем сотрудникам: десятку чиновников разного возраста в синих мундирах. Все они, кроме Трезорцева и Рожествина, были людьми, а нового сотрудника взглянули без особого интереса. Не велика птица – письмоводитель.

Герман осмотрел свой стол, покрытый кое-где заляпанным чернилами зеленым сукном, неприязненно взглянул на эльфа, едва удостоившего его кивком, и отправился выполнять свое первое задание, полученное еще вчера. Он твердо решил, что сколь бы это ни было скучно, справка у него получится отличная. Было у него вообще такое свойство: если уж он брался за какое-то дело, то твердо знал, что сделано оно должно быть не как-нибудь, а по высшему разряду.

Но когда спустя четыре часа он возвращался из архива с гудящей от непривычной работы головой, то внезапно услышал за углом коридора голос Трезорцева, причем его поразило то, что голос этот звучит виновато, словно оправдывается. Таким он Трезорцева еще никогда не слышал, ему отчего-то подумалось, что уши ротмистра, должно быть, в этот момент прижаты к голове.

– Да вы что, ваше высокородие, – говорил он. – Это совершенно невозможно. И подите, пожалуйста, а то вы и меня в беду введете. Внутреннее расследование…

– Перестань, Трезорцев, скулить, – оборвал его собеседник, голос которого показался Герману смутно знакомым. – Мы, слава богу, не чужие люди… «Внутреннее расследование»… ты сам-то себя слышишь? Тут судьба России решается… да чего там, не только России. Некогда рассуждать, если сейчас упустим... Короче, мне нужно все, что ты накопаешь по Вяземскому. И что уже накопал. Я почти уверен, что его не просто так убили, что это дело связано с моим…

Услыхав про Вяземского, Герман навострил уши и решил осторожно выглянуть из-за угла, взглянуть, кто же так насел на штабс-ротмистра. И тут же отпрянул назад с бешено колотящимся сердцем. Напротив смущенного гнолла спиной к Герману стоял человек, одетый на сей раз не в жандармский мундир, а в летний белый сюртук, но с узнаваемой короткой седой шевелюрой. Вот где Герман слушал уже этот голос – в доме коллежского асессора Румянова. Век бы его не слыхать…

Герман хотел уж, было, бежать со всех ног, пока человек, убивший Аглаю, не исчезнет из здания, но остановил его спокойный голос Внутреннего Дворецкого:

– Да чего ты трусишь, барин? Ты-то его видал, да он-то тебя – нет!

И в самом деле. Брагинскому ничего не угрожало, даже если бы он сейчас столкнулся с этим человеком нос к носу, тот его ни за что не узнает. Ему и в голову не придет, что здесь, в здании Московского управления работает человек, которого он упустил в Твери. Значит, нужно было остаться и послушать, сколь бы ни было это занятие малопочтенным.

– Ваше высокородие, – понизил голос Трезорцев. – Вы сами знаете, такое строжайше запрещено. Мне и говорить с вами не положено, я только в виде исключения.

– Эх, Трезорцев-Трезорцев, – проговорил седоволосый и, кажется, проглотил какое-то ругательство. – Я же тебя из грязи вытащил, без меня ты бы до сих пор в своем Архангельске бумажки переписывал. Есть в тебе что-то человеческое, отвечай?! Или что же, подсидел начальника, да и радуешься?

– Вы, ваше высокородие, не имеете права такого про меня говорить, – Трезорцев с трудом сдерживал ярость. – Я вас не подсиживал, и вы это отлично знаете. Место это мне все равно не достанется, и будь моя воля, служил бы я под вашем началом и дальше. Вы же сами все это устроили. Взяли со склада темпоратор, который брать права не имели. Поехали брать группу, никого не предупредив, не взяв дополнительных сотрудников, да вот хоть бы меня. И уж простите за откровенность: провалили операцию. Одни трупы, ни единой улики, хозяйка дома убита, ее муж обивает пороги, требует кары. Зачем это все было? Зачем вы вообще туда поехали? Разве это наше с вами дело – ловить революционеров, какие бы там они опасные ни были? Для этого есть Департамент охраны государственного порядка. А мы с вами…

– А мы с вами расследуем преступления, связанные с внешней магией, – проговорил в ответ барон. – Точно так. И эти люди именно внешней магией занимались. При них находилось устройство не из нашего мира. Возможно, эльфийское. Устройство чудовищно опасное, которое способно перевернуть все, все!

– Если так, то куда же оно делось? – скептически поинтересовался гнолл.

– Там был кто-то еще, Трезорцев, – произнес барон, и от сказанного, а также от того, каким тоном оно было сказано, у Германа внутри все похолодело. – Я знаю, там был кто-то еще, я кого-то упустил.

– Почему вы так думаете, ваше высокородие? – ротмистр, кажется, навострил уши.

– Труп хозяйки, – произнес барон негромко. – Я видел, она сидела в своей спальне абсолютно голая, платье лежало на полу. Почему? Что за охота солидной барыне в спальне раздеваться догола и платье на грязный пол бросать?

Глава пятая, в которой происходят две крайне интересных беседы (2/2)

В кабак «Счастливая Московия», что на Трубной, Германа потащил сам Карасев, когда тот зашел к нему и сказал, что нужно поговорить об одном важном деле.

– О, Бражка! – воскликнул он, назвав Брагинского его детским прозвищем. – Раз уж ты явился, пошли-ка в кабачару, я пока не пожру, о важных делах разговаривать решительно не могу!

И, обхватив приятеля за плечи, повлек его вниз по лестнице, несмотря на вялое сопротивление. Герман-то предпочел бы побеседовать с глазу на глаз, но в итоге смирился.

Наружность Карасева более всего напоминала медведя, если на того нацепить круглые очки, не вполне свежую рубашку с чернильным пятном на манжете и круглую шляпу. Как духовному целителю, Карасеву полагался черный мундир Министерства веры и благочиния, больше всего напоминавший монашескую рясу с пуговицами, но Карасев его не любил и носил только по официальным поводам.

Когда они вошли в кабак, то сперва протиснулись через стайку ярко размалеванных хохочущих проституток, одна из которых в процессе ущипнула Германа за зад и заявила, что барин «такой из себя красивый, чистый патретик», пообещав ему по такому случаю большую скидку. Затем миновали столик, за которым компания студентов рассказывала похабные анекдоты, задорно смеясь, а также другой, за которым мрачно сосал пиво из явно уже не первой кружки опустившийся чиновник в грязном зеленом вицмундире. Наконец, нашли место у пахнущей сыростью дощатой стенки, сели. Карасев заказал долговязому снулому половому обед из трех блюд, Герман же себе спросил только бутылку портеру.

– Да ты не тушуйся, – усмехнулся Карасев. – Я угощаю, все-таки, жалованье сегодня, и вообще я в хорошем настроении.

– Брось, дай-ка лучше я тебя угощу, – ответил Герман, уже получивший на службе подъемные и стыдившийся того, чтобы пить за счет Карасева, у которого в последнее время не единожды одалживался. – Кстати, давай-ка с тобой рассчитаемся.

Он потянул из кармана бумажник с деньгами.

– Ну, погоди, чего уж ты сразу про деньги, – пробасил Карасев, остановив его. – Успеем еще. Впрочем, пожрать за чужой счет я горазд, так что предложение твоем принимаю. Однако, что это за гарунальрашидство с твоей стороны? Неужто, нашел место?

– Нашел, – кивнул Герман.

– По адвокатской части?

– Не совсем, видишь ли… – и Герман нехотя рассказал ему про папашину протекцию и первые дни службы в жандармском. Карасев несколько помрачнел.

– Ну, брат, от тебя не ожидал, – произнес он, отставив в сторону щи, которые к тому времени принес половой. – Ты что же это, в охранку? Не об этом мы когда-то с тобой мечтали…

– Ой, не начинай, – поморщился Герман. – Чья бы корова мычала. Ты вот, можно сказать, поп, хотя сам в Бога не веришь. Хорошее это дело? А еще духовный целитель, узы расклеившиеся чинишь, помещиков обслуживаешь. Нечего мне про предательство идеалов студенческих говорить.

Карасев насупился.

– Ну, все-таки, я не жандарм, – пробасил он обиженно. – Я вне службы могу делать, что хочу, а ты, поди, даже об этом нашем разговоре должен будешь по начальству доложить.

– Не должен буду, не бойся, – Герман усмехнулся. – Разговор у меня к тебе будет точно не для ушей моего начальства.

– Вот как? – Карасев заинтересованно поднял глаза. – Ну, тогда рассказывай.

Герман стал рассказывать. И чем больше он рассказывал, тем сильнее округлялись глаза у Карасева.

– Это не шутка все? – спросил он, когда Герман закончил.

Вместо ответа Герман достал из кармана револьвер, огляделся по сторонам, убедился, что на них никто не смотрит, и протянул Карасеву. Тот отпрянул, словно ядовитую змею увидел, и попросил убрать.

– А от меня-то ты чего хочешь? – спросил он негромко.

– Я хочу, чтоб ты мне объяснил, что это за штука, – ответил Герман. – Ты духовный целитель, ты про связь между крепостным и хозяином все должен знать.

– Я тебе скажу, что это за штука, – проговорил он, наклонившись к Герману. – Это такая штука, за которую тебя убьют, и меня вместе с тобой просто за то, что я ее видел. Ты соображаешь вообще, Бражка? Если эта штука действительно может разрывать узы… да весь нынешний государственный порядок держится на том, что крепостной к господину привязан не только юридически, но и магически. И что господин может из него черпать силу. И что крепостной от этого получает удовольствие и не ропщет.

– А может быть… это довольно хреновый государственный порядок?

– Да кто б спорил. Я, сам знаешь, как ко всему этому отношусь… не при жандарме будет сказано, – он саркастически усмехнулся. – Но ты должен понимать: тебе не дадут играть в такие игры с такими ставками.

– И что бы ты сделал на моем месте?

– Выкинул бы эту штуку к свиньям собачьим. Пойдем сейчас к Неглинке да бросим, а?

– Нет, – ответил Герман.

– Почему?

– Потому что… черт возьми, Карась, да кем я буду, если я, держа в руках такую штуку, с которой можно изменить мир, возьму ее и выкину?

– Живым человеком, – произнес Карасев со вздохом. – А изменить мир… для этого недостаточно волшебной палочки. Для этого нужна железная воля, непоколебимая вера в свою цель, готовность ради нее идти по трупам. У тебя есть все это, Бражка? Ты уверен?

Глава шестая, в которой появляется человек будущего (1/2)

Двадцатого мая двести второго года было первым днем, когда Герман явился на службу в спешно пошитом, с иголочки, лазоревом мундире корнета – чин был присвоен ему по факту назначения. Мундир сидел восхитительно, мгновенно превращал Германа из городского бездельника в служителя закона и вообще крайнего молодца, так что он даже сам собой в зеркале слегка залюбовался. По улице шел, небрежно насвистывая и глядя на то, как реагируют прохожие дамочки. Некоторые очень даже оглядывались, хотя одна, по виду курсистка, наоборот скорчила презрительную мину.

Это напомнило Герману его собственные размышления о том, как ему к своему новому мундиру и вообще к новому положению относиться. Кто он теперь: слуга престола? В студенческой среде это выражение было едва ли не ругательным. Или же он просто пересиживает в жандармах, покуда явится возможность поинтереснее? С этим стоило хорошенько разобраться. Но не сегодня – сегодня можно было пройтись, демонстрируя аристократическую осанку и любуясь тем, как почти летнее уже солнце играет на золоченых пуговицах.

Перед службой завернул к отцу – тот похвалил, обнял, так расчувствовался, что едва не прослезился. Сам спросил, не нужно ли денег по случаю таких расходов, но Герман небрежно отказался. И то сказать: подъемные он получил хорошие, а отцу хотелось продемонстрировать независимость.

Наконец, явился в управление и сразу же понес в кабинет начальника законченную вчерашним вечером справку. В кабинете обнаружил сидящего нога на ногу Рождествина – выходило, явился как раз вовремя, можно было обсудить все дело. Трезорцев, видимо, тоже так решил и кивнул, указав Герману на венский стул с потертой казенной обивкой.

– Ну-с, продолжайте, Рождествин, – сказал он, побарабанив пальцами по зеленому сукну широкого начальственного стола, заваленного кипами бумаг. – Брагинский пусть послушает, он по тому же делу работает.

Эльф стал излагать сухо и кисло. Похвастаться ему было нечем. Из доклада выходило, что явился он к баронессе, был принят ею лично, однако разговора не получилось. Едва поручик стал ее расспрашивать о том, где она была в ночь убийства и какие отношения связывали ее с покойным, как баронесса – кстати, в самом деле демонически красивая дама – тут же холодно, но жестко потребовала, чтобы ей сообщили, является ли она подозреваемой, и на каком основании ей делаются подобные вопросы. Поручик, блюдя наставления Трезорцева, ничего ей не сказал об имеющемся против нее свидетельстве, а кроме этого предъявить ей было нечего, разве что финансовые счеты с покойным. На них-то эльф и сослался, однако баронессу эта ссылка не убедила, и она сказала, что для прояснения финансовых дел пришлет в жандармерию своего управляющего, а сама она не всех своих должников даже и по именам знает.

– Ну, уж князя Вяземского-то она, конечно, по имени знает, – прокомментировал Трезорцев, затягиваясь трубкой. – И уж, конечно, если он и занимал деньги, то лично у нее, а не у ее управляющего.

– Я тоже так думаю, ваше высокоблагородие, – эльф кивнул. – Госпожа фон Аворакш темнит, однако узнать у нее ничего решительно не удалось.

Одним словом, вышел у поручика полный провал, к некоторой радости Германа, который, впрочем, предпочел эту радость не демонстрировать. Один только был положительный результат: баронесса была несомненной вампиршей. Впрочем, ради этих сведений не обязательно было беспокоить ее лично. На нее, как и на всякого известного вампира губернии, в Управлении имелось досье. Согласно нему, впрочем, баронесса никогда не была замечена в убийствах людей или в каком-либо еще преступном использовании вампирских способностей. Кроме того, имелось у нее и алиби: прямо в ночь убийства в ее имении проходил маскарад, и она, не сходя с места, набросала список в пару десятков знатных гостей, с которыми она разговаривала в тот вечер.

– Ну, маскарад – дело такое… – проговорил Трезорцев. – Могла и улизнуть незаметно. – Так, ладно. А у вас что, Брагинский?

Герман прокашлялся и стал читать свою справку.

Пудовский Константин Кузьмич, родился в сто шестидесятом году от Сопряжения, сын второй гильдии купца, сахароторговца Кузьмы Еремеевича Пудовского.

Учился в Московском университете на философском факультете, отчислен со второго курса за участие в манифестации, требовавшей отмены крепостного права. Вращался в революционных кругах, дважды арестовывался за распространение прокламаций. Приговорен к каторге, с каторги бежал, нелегально перешел китайскую границу, добрался до Бразилии.

В двухсотом году, сразу после объявления юбилейной амнистии – вернулся из Бразилии с большим состоянием, которое нажил там на железнодорожной лихорадке. Стал пайщиком Казанской железной дороги, также владеет несколькими промышленными производствами в разных губерниях, в том числе, хрустальным заводом в селе Залесском Московской губернии, принадлежавшем князю Вяземскому.

Построил на свои средства две публичные библиотеки, покровительствует картинной галерее, а также двум музеям: политехническому и Музею истории Сопряжения.

По приезде установлено скрытное наблюдение, в контактах с революционным подпольем не замечен. Более того – замечен в том, что жестко пресекал все попытки со стороны подполья такие контакты установить. Ввиду этого наблюдение снято.

Герман продолжал читать все то, что выписал из многочисленных отчетов и справок, в которых упоминался Пудовский. Родственники… имущество… личные связи…

– Ну, хватит, – оборвал его Трезорцев. – Ты уж больно много понаписал. Главное понятно. Пудовского этого прорабатывали по линии политики – тогда-то я про него и слышал. Хоть это и не наша епархия, а что-то и я про него в справочку вставлял, смутно припоминаю. Он ведь до своего отъезда не последнее место среди нигилистов занимал, сколотил вокруг себя этакую небольшую секточку, там его почитали за вождя, называли даже самим Узорешителем.

Глава шестая, в которой появляется человек будущего (2/2)

В Залесское, находившееся хоть и под Москвой, но в самом деле в какой-то глуши за лесами, пришлось добираться сперва по железной дороге, затем трястись битых два часа на извозчике. Подпрыгнув на очередном ухабе и едва не вывалившись из скрипучего тарантаса, Герман невольно подумал: это как же они по таким колдобинам хрусталь-то возят? Вопрос, впрочем, остался без ответа: ни одной подводы с хрусталем по дороге не попалось.

Он ожидал увидеть обыкновенный крепостной завод: грязь, копоть, похожие на демонов из преисподней чумазые рабочие, живущие в ветхих бараках. Однако то, что открылось ему взору, производило впечатление несколько более приятное.

Здесь в самом деле отчаянно коптили несколько высоких труб, а чуть поодаль виднелись бараки, но ладные, кирпичные, даже с какими-то лепными украшениями под крышей. Территория была прочерчена, словно по линейке, несколькими улицами, правда не под прямыми углами, а как-то косо. Улицы все были чисто выметены, нигде ни соринки, а в самом центре обнаружилась пятиугольная площадь с высаженными цветочными кустами и даже чем-то вроде недостроенной беседки из цветного хрусталя, на которую смотрели окна небольшого коттеджа, служившего хозяину жильем и заводоуправлением.

В просторной и светлой приемной, куда Германа провел деловитый усатый швейцар, сидела за столом барышня в очень строгом темно-сером платье, делавшим ее похожим на монахиню. Увидев Германа, она кивнула швейцару, чтобы вышел, а затем спросила:

– Это вы, из жандармского?

В ее голосе явно прозвучало плохо скрываемое презрение, и оттого Герману девушка сразу не понравилась, хотя еще месяц назад он сам произносил слово «жандарм» примерно таким же тоном.

Герман не назвал бы ее красивой. Скучно-русые волосы, собранные в пучок, бледные веснушки и почти полное отсутствие груди – все это было не то, что ему нравится. Единственным, что могло бы привлечь внимание, были ее глаза, большие, серые, внимательные, и был в них какой-то яркий огонек, контрастировавший со скучной наружностью девушки.

Герман кивнул ей, и она попросила подождать. Он сел на стул и просидел минут двадцать. За окном слышался гомон голосов и прочий заводской шум, в соседней комнате дятлом стучал телеграфный аппарат. Было скучно, и Герман уже наладился, было, сделать девушке какой-нибудь комплимент, как она встала и, повинуясь, видимо, какому-то незамеченному им знаку из кабинета, сделала ему жест, приглашающий проходить внутрь, где и представила его хозяину.

Был это человек рослый, широкоплечий, с пышными усами, с моноклем в золотой оправе, в модной клетчатой жилетке. Вся его наружность выражала кипучую энергию, казалось, ему трудно было усидеть на месте. Было в нем что-то от застоявшегося коня, рвущегося в поле.

И надо сказать, деятельность его не прерывалась ни на секунду. В продолжение их с Германом разговора то и дело в кабинет вбегал молодой телеграфист в кожаной куртке, торопливо докладывал что-то о росте акций или покупке рельсов, Пудовский отдавал ему короткие указания, и тот тут же уносился в соседнюю комнату, откуда тут же снова слышалась телеграфная дробь. Говорили они между собой на каком-то особенном сленге, так что Герман половины не понимал.

– Чем же моя скромная персона заинтересовала жандармское управление? – спросил Пудовский, развалившись в кожаном кресле.

– Вы ведь уже слышали о случившемся с князем Вяземским? – спросил Герман.

– Разумеется, – Пудовский кивнул. – Мой стряпчий уже отправился улаживать вопрос с наследством.

– Вот насчет наследства как раз, – начал Герман, ободренный тем, что Пудовский сам завел об этом предмете разговор. – Вы можете пояснить, в связи с чем покойный вам его оставил?

Губы Пудовского сложились в жесткую складку.

– Земля господина Вяземского была мне нужна для дела, – произнес он. – Здесь очень удобное расположение: недалеко от железной дороги, много леса, удобно подвозить сырье. Я арендовал у него село с угодьями. Он просил очень много, больше, чем это село стоит. Но я дал, однако при одном условии.

– Чтобы он завещает вам село? Странное условие.

– Ничего странного, молодой человек. Сразу видно, что вы далеки от промышленного дела. Судите сами: я строю завод, налаживаю производство, привожу мастеров. Все это время, деньги, труд. Конечно, я хочу, чтоб он потом стабильно работал и приносил прибыль, много лет. Но что если вдруг хозяин земли умирает, земля достается бог знает кому? Вы ведь видели, кому досталось все прочее его имение? Какие-то танцовщицы… разве я могу допустить, чтобы дело зависело от их капризов? Нет. Поэтому я поставил условие: в случае смерти князя имение переходит мне в собственность. Он согласился. Я давал такую арендную плату, которую кроме меня никто бы не дал. Покойный был человеком непрактичным, ему вечно нужны были деньги…

Слово «непрактичный» купец произнес таким тоном, словно говорил о какой-то дурной болезни. Казалось, он готов сплюнуть при одной мысли, что кто-то может быть непрактичным.

– А вы кого-нибудь подозреваете в смерти князя? – спросил Герман, законспектировав услышанное в блокноте.

– Никого, я не был с ним близко знаком, – тот пожал плечами. – Он вращался в великосветских кругах. Я в них не вращался. У аристократа всегда есть враги среди других аристократов. На вашем месте я искал бы там.

– И за что же, по-вашему, его могли убить? За долги?

Глава седьмая, в которой герой, кажется, умирает (1/2)

Едва стороны пришли к соглашению, Пудовский вызвал своего телеграфиста и приказал дать телеграмму в жандармское управление, а затем стал вводить Германа в курс дело.

– Про эти бумаги далеко не все знали, – начал он. – Даже о том, что они вообще есть. Только приказчики цехов – им нужно было вносить в них цифры ежедневно. Для этого им сообщали комбинацию от сейфа в конторе, где я держу бумаги, чтобы могли хоть ночью прийти да вписать. Да еще начальник охраны Давыдов, бывший драгунский майор. Проверьте их всех и скажите ваше мнение. Но негласно, конечно. А потом мы узнаем, оказалось ли ваше решение верным. У меня есть способы, чтобы узнать.

Он нехорошо улыбнулся, и Герман смекнул: с этакого, пожалуй, станется разобраться с предателем по-простому, без привлечения полиции. Вот только зачем он тогда его сейчас в это дело втягивает? Неужто правда поверил в его следственный талант? Впрочем, неважно. Герман твердо решил, что такой шанс упускать нельзя.

Дальше вместе с вызванной в кабинет Надей они отправились осматривать завод, который до этого Герман видел лишь мельком. Пудовский дал ей задание «все ему показать и дать материалы на всех, на кого попросит», но та отнеслась к своей миссии спустя рукава. Говорила она скупо, словно жемчуг роняла.

– Это стекольный цех. Здесь плавят сырье. Приказчик – Кузьмин, верхняя папка.

И так про каждый цех – негусто.

– А раньше у вас на заводе какие-то происшествия были? – спросил он между делом. – Стачки? Саботаж? Может быть, какой-то цех этим отличается?

– Ничего подобного, – холодно пояснила секретарша. – Константин Кузьмич изучал передовой заводской опыт в Британии и в Североамериканских Штатах. Как организовать работников, как выбирать приказчиков. У нас на заводе никогда не было ни бунтов, ни предательства, ничего.

– И при этом, однако, кто-то из этих чрезвычайно лояльных приказчиков, все-таки, своего хозяина предал, а? Вы, вот, на кого думаете?

– Не знаю. Ни на кого.

Только всего и ответила, пойди тут что-то узнай. Не пожаловаться ли на нее Пудовскому? Впрочем, ладно, это еще успеется.

Однако же Герман чувствовал, что его мужскому самолюбию нанесен несильный, конечно, но отчетливый укол. Не так на его осанку и харизму обычно реагировали девушки, особенно не слишком красивые. Приходилось, впрочем, терпеть – он на работе, а не на вечеринке.

Дальше зашли в небольшой конторский флигель возле заводоуправления, туда Надя принесла Брагинскому кипу бумаг и с явным выражением садистского удовольствия бросила перед ним на стол: давайте, дескать, господин жандарм, разгребайте эти Авгиевы конюшни, посмотрим, надолго ли вас хватит. Брагинский вызов принял и углубился в чтение.

Так, Кузьмин, бывший крепостной, получивший от князя вольную по просьбе Пудовского и за отдельную плату. Смышленый, отлично знает дело, за вольную благодарен по гроб жизни.

Лапин, формовщик, московский мещанин, которого Пудовский вытащил из нехорошей истории, связанной с оскорблением дворянина, чуть не кончившейся для Лапина тюрьмой.

Сидоров, резчик, которого Пудовский сманил за большие деньги с другого завода, и который проживал теперь в собственном коттедже и в ус не дул.

Циммерман, немец, возглавляющий сборочный цех, старый опытный механик, обожающий свое дело.

Монтойя. Бывший чернокожий раб, приехавший вместе с Пудовским из Бразилии. Специалист по красильному делу, обучил местных мастеров рисовать причудливые индейские узоры, которые позволили местному хрусталю выделиться на рынке.

Давыдов, драгунский майор в отставке. Изгнан из действующей армии за дуэль с графским сыном, в ходе которой тот оказался сильно покалечен. Одноглазый бретер, который, однако, за своего патрона стоит горой и предотвратил на него два покушения.

Для удобства Герман нарисовал всех шестерых подозреваемых на бумаге: бородатого Кузьмина, чернокожего Монтойю, Давыдова в мундире и так далее. Который же из них? Как понять, когда никого из них не знаешь, и даже поговорить нельзя?

На первый взгляд больше всего подозрений вызывал Сидоров. Кого однажды купили, того всегда можно купить и вторично. С другой стороны: разве революционеры своих агентов покупают? Им обычно не на что, они больше на идею напирают, а сибарита Сидорова, пожалуй, не сагитируешь. А кого сагитируешь? Уж точно не Монтойю, который, поди, и по-русски-то не говорит.

Ладно, все это была лирика, к делу касательства не имевшая. Личные качества своих приказчиков Пудовский, конечно, знал куда лучше Германа, тут с ним и тягаться было ни к чему, и не этого он ждал от жандармского следователя. Ждал он явно, что господин следователь применит логику, и с ее помощью вычислит двурушника. А раз так… включай голову, Брагинский!

Герман почувствовал приятную дрожь от задачи, которую предстояло решить. Казалось бы, еще совсем недавно он, как и всякий почти студент, жандармов презирал, а революционерам скорее симпатизировал. Теперь же ему предстояло вывести на чистую воду одного из ниспровергателей порядка, но он по этому поводу никаких угрызений совести не испытывал, а испытывал скорее охотничий азарт! Так тебе и надо, господин вампир, или кто ты там! Нечего честных промышленников шантажировать!

Глава седьмая, в которой герой, кажется, умирает (2/2)

– В смысле?.. – переспросил Герман, машинально чуть повернув голову, и застыл. В руках у Нади был однозарядный дамский пистолет, и дуло было нацелено прямо ему в голову. Черт, кажется, он переиграл самого себя. Надо было бежать со всех ног, когда стало ясно, что барышня раскрыта.

– Надежда, давайте не усложнять, – проговорил он как можно спокойнее. – Убив меня, вы ничего не добьетесь. Надо как-то спокойнее принимать поражение, без аффектации.

– Сиди на месте, гадина, – прошипела она. – Ничего это еще не поражение. И башку от меня отверни. Если повернешься и будешь смотреть на то, что дальше здесь будет, я тебе обещаю, что умирать ты будешь медленно.

Что быстро, что медленно – это Герману, положим, было все равно, он, в целом, в ближайшие лет шестьдесят не собирался. А вот, что именно «дальше здесь будет» – этот вопрос его чрезвычайно заинтересовал. Впрочем, поворачиваться он пока что не стал, обдумывая, как бы половчее прыгнуть так, чтобы выбить из рук спятившей дамочки дерринджер. Она, поди, стрелок-то не бог весть какой, да из этакой пукалки прицельно и не выстрелишь. Промажет – процентов шестьдесят можно дать, что промажет.

– Однако же и сорок процентов, это барин, многовато, когда речь идет о том, быть ли тебе с пулей в брюхе, – резонно заметил Внутренний Дворецкий.

– Молчи уж, – огрызнулся на него Герман. – Посоветовал уже только что.

Несколько минут прошли в молчании, и он уже собирался как-то его нарушить, попытаться разрядить обстановку, пойти как-то с вооруженной барышней на контакт, как вдруг за его спиной послышался сперва щелчок открываемого замка, а затем негромкий скрип двери.

– Я могу войти? – спросил мужской голос, слегка растягивавший слова и немного свистящий, словно разговаривающий с легким иностранным акцентом, вот только Герман никак не мог понять, какой именно страны.

– Да, конечно, входи, – проговорила Надя, понизив голос, стала что-то торопливо говорить. Большую часть ее речи Герман не расслышал, но, судя по долетавшим до него отдельным словам, она рассказывала новому визитеру о Германе и его расследовании.

Самому же Герману отчаянно хотелось повернуться и рассмотреть ночного гостя получше. Неужто, вампир?! Тот самый?! Вот он, стало быть, убийца Вяземского, стоит а трех шагах, протяни руку, схвати за шиворот – и готовь петлицу для ордена, да и эполеты, пожалуй, новые заказывай. Будучи без году неделю на жандармской службе, Герман отчего-то так возревновал к карьере, что перспектива так быстро ее продвинуть вскружила ему голову.

– Окстись, барин, – горько напомнил ему Внутренний Дворецкий. – Рыбку сперва поймать надо, а потом уж чистить.

На сей раз замечание было совершенно резонное.

– Он успел кому-то сказать? – произнес между тем все тот же голос.

– Нет… не знаю… – растерянно ответила Надежда.

– Успел! – спокойным голосом заявил Герман, заставив изобразить себя саркастическую усмешку. – Отправил телеграмму в управление, когда выходил в уборную час назад. Неужто вы, Надежда – как вас там по батюшке? – думали, что я только сейчас догадался? Скоро придут за вами, так что положите-ка оружие и не усложняйте.

Он отчаянно блефовал, конечно же. В уборную он в самом деле выходил за это время однажды, но занятия его там были самые обыкновенные, ничего общего с телеграфированием не имеющие. Однако же Надя этого, конечно, наверняка знать не могла, и расчет был на то, что она хотя бы усомнится. А если она усомнится, то это посеет между ними разлад и даст Герману хоть мизерный шанс выйти из этой каши сухим.

– Ты все провалила, – ответил голос, и Герман внутренне возликовал: Ага! Поверил!

– Нет! – Надя вскрикнула. – Он врет! Врет!

– Ты уверена, что он врет? Ты можешь мне в этом поклясться? – его голос перешел на какую-то совершенно нечеловеческую шипящую интонацию. Так могла бы разговаривать кобра, если б умела говорить. Герман не сомневался, что холодные пальцы ночного гостя в этот момент взяли Надю за шею. – Ты понимаешь, что нельзя допустить, чтоб они арестовали тебя и узнали обо мне?

– Поздно, дорогой мой кровососущий друг, – со все той же усмешкой заявил Герман, и даже слегка развалился в кресле. – Твое счастье, если флигель еще не окружен. Сдавайся – тебе скидка выйдет. Ну, и насчет Вяземского мы тоже уже все знаем, так что запираться нечего.

Он услышал, как вампир с шипением втягивает ртом воздух. Вот сейчас он… неужто правда сдастся? Пауза затягивалась. Вампир не издавал ни звука. Слышно было, как тихо всхлипывает Надя, и как тикают в углу часы.

А затем они захрипели и ударили полночь, а в следующую секунду Герман почувствовал, как у него все плывет перед глазами. Стены комнаты пошли мелкой рябью, и из них как будто выступил черный кисель, или это были другие стены, состоящие из дрожащей темной пелены.

Отчаянно закричала Надя. Судя по звуку, она бросилась к вампиру, возможно, попыталась его ударить, однако успеха не имела, затем вскрикнула еще раз и рухнула на колени, громко, истерически всхлипнув.

Вслед за этим раздался негромкий стук и что-то тяжелое проехало по полу – до него не сразу дошло, что это, должно быть, пистолет, отброшенный Надей за ненадобностью. Герман тут же вскочил и обнаружил секретаршу сидящей прямо на полу и рыдающей. Вампира в комнате не было. Или он стал невидимым? Нет, скорее просто шмыгнул в дверь. Тогда надо за ним, вдогонку!

Глава восьмая, в которой мертвые не только ходят, но и предаются более приятным занятиям (1/2)

– Вы могли бы как-то пояснить? – осторожно спросил Герман, машинально взглянув на свои руки. Непохоже было, что они принадлежали мертвецу.

– Да нечего тут уже пояснять, – проговорила Надя, сотрясаясь от плача. Лицо ее стало красным от слез, а руки, напротив, побледнели. Казалось, от этого она должна была окончательно превратиться в дурнушку, однако было в ее слезах что-то настолько трогательное… Впрочем, на Германа куда сильнее подействовали ее следующие слова. – Мы в Последней Клетке – значит, мы мертвы, никакого выхода нет. Если только Узорешитель внемлет моим мольбам…

– Что за клетка такая?

– Вы не знаете? – она подняла на него глаза, и в ее взгляде просквозило презрение, но смешанное с сочувствием. – Вы же жандарм… а, какая уж разница? Последняя Клетка – это вампирское заклинание, одно из самых сильных. Я не знаю, сколько он выпил крови ради такого… много, наверное. Я даже не думала, что он может так много…

– И что это за заклинание? Что оно делает?

– Запирает нескольких людей в ограниченном мире. Тот из них, кто дотронется до стены – умирает. Когда умрут все, кто в клетке, то их тела… наши тела!..

Она всхлипнула и не договорила, запнувшись и снова разразившись рыданиями. Герман ничего лучше не придумал, как схватить ее за плечи и хорошенько тряхнуть.

– Что? Что «тела»?!

– Тела выпадут из клетки, окажутся снова в нашем мире. Причем, расположение будет такое, словно мы убили друг друга. Задушили, застрелили, я не знаю… не знаю… Это очень хитрое заклинание, одно из самых страшных у вампиров.

– Интересно, откуда вы про него знаете, – протянул Герман.

– Так ведь он сам мне рассказывал, – сказала Надя, не поднимая глаз. – Он много рассказывал о том, как они живут, что чувствуют, какие у них обычаи…

– Он был вашим любовником? – спросил Герман. Его начала бить дрожь от сознания того, что положение, кажется, хуже некуда. Щадить чувства девушки он при этом был не в состоянии.

Она в ответ подняла на него взгляд, полный презрения, и ничего не ответила.

– Кто он и откуда? – спросил он снова.

– Вы все еще не поняли? – Надя снова всхлипнула. – Мы отсюда живыми не выйдем. Расскажу я вам или нет – не все ли равно? Ну, давайте, расскажу.

Она села на полу и подобрала под себя ноги. Подол платья немного задрался, почти обнажая резинки чулок, но она не обращала на это ни малейшего внимания.

– Он из общины «Черный предел» – начала она. – Знаете про такую?

Герман помотал головой.

– И как вас этакого в жандармском держат, – она усмехнулась.

– Революционеры не по моей части, – ответил он, слегка задетый. – К тому же, я совсем недавно служу… служил…

– Да не все ли равно? В общем, «Черный предел» – это революционная группа, борющаяся за полное разрушение основ. В том числе – через смерть. Царская печать называет нас всех нигилистами, то есть людьми, ни во что не верящими. И это ложь. Но вот тех, кто состоит в «Черном пределе», пожалуй, можно так назвать… да, они… способны на все, а не верят, может быть, не во что. И среди них есть вампиры, их привлекает такая идеология. И вот они предложили нам совместную операцию…

– Нам – это кому? – спросил Герман, усевшись на пол напротив нее.

Надя в ответ скорчила презрительную гримасу.

– Вы не на допросе, а я вам не подследственная! Хотя… что уж теперь… Мы – это «Последняя воля», мы боролись за то, чтобы разрушить узы, сделать всех крепостных свободными. Говорили, что это возможно, если привить им отвращение к господам. Многие пытались – ни у кого не вышло. Но недавно одной общине с Божьей помощью это удалось. Это многих воодушевило – некоторые верят, что пришествие Узорешителя уже близко. Как жаль, что я теперь этого не увижу…

Надя помолчала несколько секунд, негромко всхлипывая. Герман не решался форсировать.

– Но той общине понадобились деньги, – продолжила она, – и мы обратились к тем богачам, кто раньше нам симпатизировал, но ни от кого не получили ни копейки. Тогда-то «Черный предел» и предложил нашему ЦК эту операцию – шантажировать Пудовского. Меня внедрили к нему, я очень старалась. Я узнала, где документы, узнала, как открыть сейф. Сказала ему. Он выкрал бумаги, и вот теперь избавился от меня – так ловко. А я-то думала…

– …что он вас любит?

Она не ответила, только вновь разрыдалась. Герман не придумал ничего лучше, как сесть с ней рядом и обнять за плечи. Он был уверен, что она с отвращением отпрянет от него, но она этого не сделала, только прижалась и разрыдалась еще сильнее.

– Ну, ладно, ладно… а Вяземского-то за что вы убили?

– Вяземского? – она всхлипнула и подняла на него непонимающий взгляд. – Какого еще Вяземского? Ах, этого… помещика… но я не знаю, зачем его убили… и сделал ли это Фридрих… нет, не знаю… Зачем его было убивать?

Глава восьмая, в которой мертвые не только ходят, но и предаются более приятным занятиям (2/2)

И тут он четко осознал, чего именно хочет сейчас сильнее всего. Это желание его самого, пожалуй, удивило и даже испугало, хотя и было, если вдуматься, совершенно естественным. Он не знал, сколько еще будет жить. Знал, что, вероятно, недолго. А она была так близко… пусть и не бог весть какая красавица, но теплая, живая, полная чувств… не желающая умирать, как и он сам… Он и сам поначалу не заметил, как его пальцы сперва легли на ее щеку, затем скользнули по ней вниз, провели по шее, коснулись груди…

На удивление она его не оттолкнула, только вздрогнула поначалу. Не прошло и пары минут, как он уже расстегивал ее платье – опять эти чертовы неудобные застежки! – а она лишь расслабилась в его руках безвольной куклой, и только прикосновения к самым чувствительным местам заставляли ее издавать не то всхлип, не то сдавленный стон.

В прошлом Герман не раз слышал молодецкие рассказы кого-нибудь из студентов о том, что он делал это «словно в последний раз», и всегда считал это просто дурацкой расхожей метафорой. Теперь же он понял, что это значит на самом деле…

Время точно в самом деле застыло, превратилось в черную патоку, в которой тонули два их тела, слившихся воедино на грязном полу. Желание его было непереносимо острым, и Наде, кажется, тоже передалось это чувство. Поначалу сдержанная, словно безжизненная, она постепенно тоже начала входить во вкус, оглашая комнату криками, которых никто не слышал, потому что звучали они в пустоте, в нигде. Он не знал, сколько это продолжалось. Долго. Стены комнаты успели сжаться, оставив от нее лишь половину площади, так что нельзя было даже раскинуть руки в стороны.

Это было сладко. Слаще, чем любой из подобных моментов, которых в его жизни было немало. Это было горько. Чудовищно горько, словно глоток хинной воды.

Когда все закончилось, она сидела на полу, сперва попыталась прикрыть наготу валявшимся здесь же платьем, потом осознала всю бессмысленность этого, странно усмехнулась и просто опустила глаза. Герман же испытывал очень странное чувство. Ему было хорошо, и в то же время мысль о том, что этого в его жизни больше не будет, что в ней вообще ничего больше не будет, сверлила его голову, словно бур.

С досады он пнул лежащий на полу скомканный сюртук и услышал, как что-то металлически стукнуло. Это ударился о пол «револьвер», о котором Герман уже и забыл. Он достал его из кармана и стал рассматривать.

– Не стреляйся прямо сейчас, – проговорила тихо за его спиной Надя. – Я не хочу. Не надо, ладно?

Однако Герман сильно сомневался, что из этой штуки можно застрелиться насмерть. Что там говорил Карась про то, как это должно работать? Камень разрывает узы, поглощает полученную энергию, а если сместить центровку, то отдает ее. Отдает… и что? Разносит голову тому, на кого направлен, или что-то другое?

Он повертел странную машину в руках. В любом случае, не узнаешь, пока не попробуешь, а бояться теперь уж нечего. Подумав секунду, он перевел рычажок в положение «сил». Что это значит? Силовой удар, который его размажет по стене? Энергия ведь, если верить Карасю, там должна быть запасена сейчас громадная. Ладно, если даже размажет… чем это хуже? Да будет так. С этой мыслью он направил дуло револьвера прямо себе в лицо и нажал на спуск.

Яркая зеленая вспышка. Мгновение небытия, за которое он почти успел поверить, что в самом деле умер. А затем открыл глаза.

Ничего не изменилось: не очень чистый чуть рассохшийся пол, перевернутый стул, клубящаяся черная драпировка стен, сделавших комнату за это время еще немного теснее и наполовину поглотивших придвинутый к стене стол. И все же, что-то изменилось. Не в комнате – внутри Германа.

– Что это было? – спросила его Надя. – Что ты сделал?

Если бы только сам он в точности это знал…

Следующее, что он почувствовал, было то, как зачесались кончики пальцев. Он знал это чувство, хотя никогда не испытывал его сам. Его товарищи по университету, те из них, кто был настоящими помещиками, имевшими крепостных, именно так описывали чувство, когда начинаешь колдовать. Но как он?.. У него что, ниоткуда взялись крепостные? Уж не тот ли лакей?..

Он чуть сжал пальцы, чтобы они соприкоснулись, и в ту же секунду из них ударил тонкий луч света. Нет, даже не луч – нечто иное, сияющая спица в аршин длиной и ненамного толще волоса. Такое Герман видел не раз – это была самая настоящая «дворянская шпага»!

Когда-то давно, во времена Сопряжения, она была одним из первых заклинаний, которые освоили офицеры действующей армии, выступившие бить демонов сперва под Тулой, затем под Воронежем, и, наконец, в калмыцких степях, у самых порталов. Простое и безотказное оружие, которым можно проткнуть человека, если на нем нет стальной кирасы. Демонов же оно поражало даже через мощную броню, таково было свойство света, ставшего оружием.

Некоторые студенты из дворян на спор сбивали такой шпагой стакан с головы у приятеля или перерубали веревку, на которой висела вывеска кабака. Потому-то Герман не раз видел подобную штуку, хотя ее популярность, как боевого оружия, давно уж сошла на нет. Вот только чтобы призвать из небытия даже этакую безделицу, нужно было быть настоящим помещиком, хозяином душ, дарующих магию. Как же он?..

Но раздумывать было некогда. Герман выбросил руку вперед, и сияющая холодным белым светом спица вспорола черный полог. Он стал водить ей из стороны в сторону, рвать, резать клубящуюся тьму. Еще несколько секунд, и занавеска эта стала распадаться на отдельные лоскуты, таять, трепаться. За ней обнаружился коридор, уходящий во тьму.

Глава девятая, в которой тени сгущаются (1/2)

– Вы… ты… знаешь, куда здесь идти? – спросил он, полуобернувшись к Наде, на которую старался не смотреть, чтобы не раздражать еще сильнее.

– Откуда? – она огрызнулась. – Я никогда здесь не была. Но он говорил, что, если кто и выберется из основной комнаты, все равно погибнет. Его заберут тени.

– Какие еще тени? – переспросил Герман.

– Я же говорю, понятия не… Ааа!! – она отчаянно вскрикнула, вскинув вперед и выронив панталоны.

И было отчего. Всего в десятке шагов от них от стены отделился дрожащий черный призрак, лишь отдаленно напоминающий человеческую фигуру. Это в самом деле было похоже на тень – карикатурно искаженную косыми лучами солнца. Тень эта тянула неестественно длинные руки в сторону незваных гостей, пропорции ее искажались еще сильнее, голову совсем перекосило. Она издала не то всхлип, не то хриплый стон и стала медленно приближаться к ним. Надя вновь взвизгнула и отпрыгнула назад, а Герман машинально сделал шаг в сторону, преграждая тени путь к ней. Тень снова протяжно вздохнула и стала тянуть чудовищные скрюченные руки уже к нему.

Эти ладони с неестественно вытянувшимися длинными пальцами отделяло от его лица всего несколько дюймов, когда он сделал шаг назад и стал отчаянно сжимать и разжимать уже свои пальцы, стараясь вновь вызвать в них щекочущее ощущение силы. Но все было тщетно – сила не отзывалась снова. Может быть, полученного дара хватило лишь на то, чтобы взломать стену клетки, и теперь нужна новая порция?

Тень была совсем близко. Герман сделал шаг назад, затем другой. Надя вскрикнула, он понял, что если сделает еще хоть пару шагов, то коснется черной стены.

– Вдох! Глубокий вдох сделай! – крикнула она.

Герман вспомнил, что действительно слышал о таком приеме, уже почти ощущая прикосновение черных полупрозрачных пальцев на своем лице, он изо всех сил судорожно вдохнул и почувствовал, как пальцы снова наливаются силой. Он сомкнул их, и тончайший сияющий луч снова вырывался вперед на аршин, вспоров живот и грудь тени. Та издала усталый вздох, распалась на несколько частей и растаяла в воздухе.

– Откуда ты знаешь про вдох? – спросил он, наклонившись к Наде и протянув ей руку. Ноги слега тряслись, в пальцах все еще пульсировало щекочущее ощущение силы.

– У нас был один человек, в «Последней воле», – произнесла она, нехотя протянув ему руку. – Бывший помещик. Отпустил пятьдесят душ на волю. Он рассказывал, как обращаться с магией, а ты… ты что правда применил ее впервые в жизни?

Герман подумал секунду и кивнул.

– Но… как это возможно?

– Это невозможно, – ответил он, повернулся к ней спиной и пошел дальше по коридору.

– Нет, подожди, – проговорила она в спину. – Нам надо понять, как ты…

– Нам надо выбраться, – ответил он, не оборачиваясь.

Он уже жалел о том, что сказал ей. Если они выберутся, она станет очень опасным свидетелем. С другой стороны: вряд ли она побежит писать на него донос в Жандармское управление…

– Я понимаю, но… – она догнала его и попыталась заглянуть в глаза.

– Я не знаю! – раздраженно вскрикнул он. – Может быть, в этой клетке все работает иначе. Что мы он ней знаем? Может быть, в ней магия есть у всех…

При этих словах Надя на секунду задумалась, а затем попробовала сложить пальцы так же, как он. Естественно, у нее ничего не вышло.

Попытки ее, однако, были прерваны появлением новой тени, сгустившейся прямо из воздуха. Эта была меньше прежней и походила на худосочного низкорослого человечка с длинными и тонкими руками. На черном, лишенном черт его лице сияли два синеватых неподвижных глаза.

На сей раз Герман среагировал молниеносно: выбросил вперед руку, из пальцев которой с тонким вибрирующим звуком появилась шпага. Вот только и тень теперь оказалась проворнее: увернулась от тычка шпагой, взмахнула веревкообразной рукой, стараясь достать Германа.

Надя с визгом отшатнулась, а то не миновать бы ему толкнуть ее, уворачиваясь от черной культи. Однако же отпрыгнуть назад он успел, едва не коснувшись при этом стены. Тень отчаянно заверещала, принялась молотить руками, словно мельница – крыльями, однако Герману удавалось держаться от нее подальше, благо коридор здесь был попросторнее изначальной комнаты. Он стал уводить ее прочь от севшей на пол и сжавшейся в комок Нади, и это почти получилось – отступали они до конца коридора, где он сужался до размера дверного проема.

Герман оглянулся на секунду и чуть не споткнулся – прямо за проемом зияла черная пропасть. Дна ее видно не было. Была она совсем неширокой, не больше шага, но он едва не ступил в нее, удержавшись лишь чудом.

Тень явно загоняла его в пропасть почти сознательно, заметив же его секундное замешательство, ринулась вперед с новыми силами. Герман же резко упал на пол, поднырнул под сомкнувшимися черными руками, и с отчаянным криком выбросил вперед руку c сияющей шпагой. Раздался уже знакомый вздох, и тени не стало.

Глава девятая, в которой тени сгущаются (2/2)

И тут его рука, совершенно обвиснув, коснулась кармана, который оттягивал тяжелый револьвер. И тут он понял, что все-таки есть одна вещь. Есть. Нет, даже не желание кого-то там еще освободить этим револьвером, не желание стать Узорешителем, в которого так смешно верит эта барышня. Нет, есть кое-что совсем другое… но что именно? Он не мог сформулировать. Мысли, парализованные надвигающимся сном, путались, налезали одна на другую. А сформулировать было надо. Он чувствовал, что это необходимо, без этого он погиб.

– Я хочу отомстить! – раздался где-то слева от него отчаянный крик. – Тебе за то, что ты предал меня, и этому хлыщу за то, что надо мной надругался! Не будет мне смерти, пока не отомщу!

В следующий миг Герман осознал, что ее рядом больше нет. Она исчезла. Умерла? Или наоборот, вырвалась из клетки? Он не поймет, если не сможет, наконец, поймать ускользающую мысль.

– Я хочу жить, чтобы увидеть новый мир, – произнес он твердо. – В чем бы он не заключался. То, что сегодня, не вечно. Мне хочется увидеть завтра. Я все для этого сделаю.

– Дурашка, – произнес голос с сочувствием. – Целые поколения рождались, старели и умирали, думая, что вот они-то увидят что-то новое. И тем не менее, все оставалось по-старому. Твой мир обречен жить вечно. И вечно быть неизменным. Мы, вампиры, хорошо знаем, каково это. Не так уж плохо, на самом-то деле. Тебе просто обидно, что твое место в этом застывшем мире не на самом верху пирамиды. Что тебя не оценили должным образом, и никогда не оценят. Что ж, этому горю ничто не поможет. С этим можно только смириться – и отправиться в лучший мир, где, быть может, тебя ждет награда. Нам, бессмертным закрыт путь в этот мир, но ты…

– Подожду еще, – прошипел Герман, стиснув зубы. – С удовольствием подожду еще лет сто.

– Ради чего? Ты слишком слаб, чтобы изменить этот мир. Не тешь себя напрасными надеждами, ты ничего не…

– Не тебе решать, – проговорил Герман сквозь стиснутые зубы. Он сжал кулаки, его ногти вонзились в ладони, боль немного отгоняла сон. – Я сам решу, на что я способен. И каким будет мир. И хочу ли я, чтоб он был другим. А тебя я найду и убью. Раньше, чем эта девчонка. Выпотрошу твое мерзкое, набитое прогнившей требухой тело. Бессмертный он. Посмотрим, кто из нас на самом деле бессмертный.

В следующую секунду Герман осознал, что сидит на холодном нечистом полу во все том же флигеле, из которого, казалось, он лишь недавно вырвался и уже успел от него отойти на добрую версту, никак не меньше. Рядом на полу сидела Надя: совершенно голая, она глядела в пространство широко раскрытыми глазами, даже не пытаясь прикрыться или подобрать одежду, которая вся была здесь же, раскиданная по полу.

А еще мгновение спустя мощный удар едва не сорвал дверь с петель, и она, открываясь, чуть не ударила Надю в бок, промчавшись в каком-нибудь вершке от нее. На пороге оказался Пудовский в совершенно черном костюме и с револьвером в руке, а за его спиной маячила фигура охранника в котелке и с ружьем наперевес.

– Где он?! – рявкнул промышленник и тут же осекся, оглядев мизансцену. Надя отчаянно вскрикнула, крик ее перешел в задушенный писк. Кажется, она готова была провалиться сквозь землю.

– Вы это… Господи Боже, нашли время и место… – процедил он, сплюнув на пол и слегка отвернувшись. – Мне сказали, вампир на заводе. Я думал, не сделал ли он вам худого, а вы тут… нехорошо-с. Где вампир?

Прежде, чем кто-либо из сидящих на полу молодых людей успел что-то ему ответить, где-то вдалеке, кажется, возле формовочного цеха, грянул громкий ружейный выстрел.

– Вон он! – послышался отдаленный голос. – Вон, в березняк ломится! Ату его! За ним! А, черт, взлетел!

На несколько секунд все в конторе обратились в слух. Раздался еще один выстрел, потом еще, затем все затихло.

– Константин Кузьмич! – адресовался к Пудовскому вбежавший человек в потертом кавалерийском мундире и с саблей в руке. Должно быть, майор Давыдов. – Ушел, не успели! Нетопырем, гад, обернулся, и утек! Но ничего, мы ему острастку дали! Гущин в него из винтовки зарядил, прямо в спину. Жаль пуля не серебряная, а то б хана скотине! Но ничего, авось, больше не сунется… а это тут что?..

Он взглянул на мизансцену в стиле «ню», которую все еще можно было наблюдать на полу, а затем чуть отвернулся, но краем глаза все еще поглядывал с интересом.

Герман открыл, было, рот, чтобы дать хоть какой-то ответ на вопрос промышленника. Мозг его отчаянно работал над первой фразой, и он уже почти согласовал мысленно фразу: «Это не совсем то, о чем вы подумали», хоть и не считал ее вполне подходящей, но озвучить ее не успел.

Едва он только произнес слово «это», как пунцовая Надя вскочила на ноги, подхватила с пола платье и, кажется, чулки и с быстротой ветра пронеслась мимо Пудовского, сверкая во тьме белыми ягодицами и оттолкнув поднявшего, было, саблю майора с такой силой, что тот едва не выронил оружие. Шаги ее босых ног по гравийной дорожке вскоре затихли где-то на окраине заводской территории. В погоню никто не бросился, все были ошарашены.

– Может быть, хоть вы мне объясните, Брагинский, что, черт возьми, здесь происходит? – с растяжкой произнес Пудовский.

Герман шумно втянул в легкие воздух. Объяснение предстояло долгое.

Глава десятая, в которой сталь сверкает при луне, а свечи горят днем (1/2)

– Мда… – Трезорцев читал рапорт, и его острые уши непроизвольно дергались. – Брагинский, вы с ума сошли? Вы хотите, чтобы я вот это отправил в Петербург?

– Это правда, – проговорил Герман негромко. Он и сам понимал, что для официального рапорта это, пожалуй, и впрямь диковато. В бумаге он изложил все события в Залесском, как они были, умолчав лишь о проснувшейся в нем способности к магии. Он понял, что именно эта часть может вызвать очень много вопросов к нему лично.

– Мне плевать, пр-равда это или нет! – Христофор Викентьич с раздражением бросил рапорт на зеленое сукно стола. – Сегодня же пер-репишите! Пишут авантюрные р-романы вместо рапортов! Должно быть сухо и по делу: выявил нигилистку, применил приемы дознания, допросил, узнал то-то и то-то, однако саму осведомительницу упустил ввиду… гм… ввиду нерасторопности охраны Пудовского, вот!

Герман коротко кивнул.

– Я перепишу, – сказал он. Он был жутко раздосадован тем, что настоящее античное приключение, пережитое им на заводе Пудовского, начальство совершенно не впечатлило.

– Толку только ноль от вашей переписки, – пробурчал Трезорцев, барабаня волосатыми пальцами по столу. – Два важнейших объекта упущены – ищи теперь ветра в поле. Филеры, конечно, уже отправились расспросить по окрестностям, не видал ли кто бегающую по лесам голую девицу, но надежда слабая. А уж вампира, понятно, и след простыл. Что мы о нем знаем, кроме имени? Да и то, поди, фальшивое, у этой публики у всех по десятку имен.

– Если позволите, ваше высокоблагородие, я не согласен с тем, что толку ноль, – неожиданно вступился за Германа Рождествин, сидевший тут же на колченогом стуле и, казалось, погруженный в проверку ровности своего маникюра. – Во-первых, у нас есть сведения о причастности к убийству Вяземского революционеров из «Последней воли» и, возможно, из «Черного предела». Во-вторых, у нас есть адрес их конспиративной квартиры. Можно нагрянуть туда с обыском, отловить кого ни есть.

– Адрес? Вы имеете в виду дом Трегубова, о котором эта девица обмолвилась?

– Точно так, – эльф кивнул и сложил руки на груди. – Я уже навел справки, дом не раз фигурировал в агентурных донесениях. Очень может быть, что это действительно место конспиративных встреч.

– Зацепка так себе, – произнес задумчиво ротмистр. – Все вилами на воде. А ну как наврала эта барышня?

– Это легко проверить, – сказал Герман с азартом. – Поручите мне, а я…

– Сидите уж, – Трезорцев поморщился, и его лицо сделалось удивительно похожим на морду собаки, собирающейся чихнуть. – Вы уж проверили. Дали вам простое поручение, а вы устроили чер-рт знает что!

– Но я добыл сведения! – Герману надоело давать себя в обиду. – Я их и снова добуду – вот увидите. Поручите мне – я этот дом наизнанку выверну!

– Выворачивать наизнанку не с чего, – отрезал ротмистр. – Если там кто-то и есть, только вспугнем и опять всех упустим. Вот что, господа. Отправляйтесь завтра и установите возле дома наблюдение. Задача – выявить, кто из известных личностей, связанных с Последней волей, в этот дом захаживает. Материалы на них вам подберут. Особое внимание – не явится ли туда наша с вами барышня либо некто с явными признаками вампиризма. Этих брать сразу и без разговоров, на этот счет получите подкрепление. Вот здесь вы, Брагинский, в самом деле пригодитесь: все-таки, знаете девицу в лицо.

– Благодарю за оценку моих способностей, – Герман с достоинством кивнул. – От всей души постараюсь вас не разочаровать, ваше высокоблагородие.

***

Дом Трегубова оказался скучным серым зданием на окраине города, возле Преображенских казарм. Герман и Рождествин расположились в пивной, окна которой очень удобно выходили прямо на его парадный подъезд. Эльф имел при себе описания всех известных московских членов Великой воли, на некоторых имелись даже фотографические карточки. Мешал наблюдению только дождь, поливший, едва они сели за стол, но тут уж ничего не поделаешь. Зато тусклое стекло трактирного окна от грязи отмылось.

Чтобы не вызывать излишних подозрений решили, что наблюдать за домом все время будет только кто-нибудь один, другой же в это время демонстративно будет поглядывать в другую сторону, ведя неторопливую беседу. Одеты оба были в видавшие виды студенческие мундиры (Рождествину выдали в Управлении, а у Германа собственный имелся), так что выглядели среди здешней публики вполне по-свойски. Взяли по кружке жидкого пива и приступили.

– Думаете, явится кто-нибудь из этих? – спросил негромко Герман. – Или так целый день и просидим зря?

– В таком режиме я и зря просидеть совсем не против, – беззаботно ответил Рождествин, сделав первый глоток из кружки, но при этом не спуская цепкого взора с подъезда. – Однако, все же, думаю, что скорее не зря.

– Отчего же?

– Христофора Викентьича на такие дела нюх, – произнес эльф и слегка усмехнулся собственному невольному каламбуру. – Его опыту только позавидовать можно.

Глава десятая, в которой сталь сверкает при луне, а свечи горят днем (2/2)

Назад двинулись, когда совсем стемнело, а дождь перестал. К этому времени было решено, что на те сборища, что происходят в доме нужно внедрить агента. Только сперва выяснить, не внедрили ли его уже коллеги, а то может выйти неловко.

Агент послушает, о чем болтают в четвертом нумере – именно туда, согласно показаниям дворника, отправились все замеченные нигилисты – а потом уж самых разговорчивых можно будет брать. Незаконные собрания, чтение запрещенных нигилистических сочинений и прочее – само по себе преступления. Кто не захочет на каторгу, тому придется рассказывать, что он знает о Наде и Фридрихе.

Все это вкратце объяснял Герману шепотом Рождествин, когда они проходили мимо старого деревянного дома, темного и покосившегося. С крыши еще капала вода, из-под ворот тянуло сыростью и нечистотами.

Впереди, в другом конце узкого переулка показался прохожий. Даже не один, двое. Сперва ничего подозрительного в них не было – тянется кто-нибудь домой из кабака или с поздней работы, но оглянувшись украдкой, Герман заметил какое-то движение и в противоположном конце переулка.

– Тоже приметили? – шепнул Рождествин. – Дело скверное. Чуть замедлите шаг. А как только я скажу «Ап!», кидайтесь влево, к крыльцу, спрячьтесь за ним.

– Да что я вам, барышня, что ли… – возмутился, было, Герман. У него был с собой револьвер – не магический, а обычный, служебный. Он считал, что вполне сможет за себя постоять.

– Делайте, что сказал, – отрезал эльф. – Я старше по званию.

– А ну-ка, скубенты, выворачивайте-ка карманы! – проговорил один секунду спустя один из тех, что шли впереди, хриплым голосом, и в руке у него блеснул в лунном свете нож.

– Нечего с нас брать, товарищи, – произнес эльф, причем голос его принял жалостливую блеющую интонацию.

– Гусь свинье не товарищ, – отрезал скомканный. – А тебя, гнида, я и просто так пришью, без хабара. Вас, легавых, я на полметра под землей вижу. Какого хера вы в нашей пивняческой третесь, а?!

– Мы совсем не про вашу душу… – начал, было, Герман, но его остановил Рождествин, дернув за рукав. Впрочем, было уже поздно.

– А, значит, и правда, легавые, – удовлетворенно ухмыльнулся скомканный. – А ты, Пыса, еще говорил, что нет, настоящие скубенты. А я ж видал, что у них бумажки какие-то.

– Это лекции… – проговорил эльф.

– Я те щас такую лекцию прочту, что зараз профессором сделаешься, – произнес хриплый, сплюнул на пол и сделал пару шагов в их сторону, выставив нож перед собой.

– Ну, что вы, что вы… – залепетал эльф весьма натурально, – мы сейчас, мы все карманы, сейчас…

Хриплый приблизился еще немного, оказавшись уже шагах в трех от них. А вот то, что произошло в следующую секунду, Герман смог заметить не в полной мере.

Поручик, делавший вид, что лезет во внутренний карман поношенного студенческого мундирчика, выкрикнул громко: «Ап!», снова сверкнула сталь, да еще и полоса ее была куда длиннее, чем у хриплого. До Германа, машинально бросившегося в сторону, не сразу дошло, что поручик каким-то совершенно неведомым образом умудрился спрятать под одеждой нечто вроде кавалерийской шашки, только немного укороченной. Раздался свист, затем отчаянный крик и что-то звякнуло – это на мостовую упал нож нападавшего. Вместе с кистью его руки.

Злоумышленник бухнулся на мостовую и завыл от боли, товарищ его, что был за его спиной, бросился вперед, однако увидев перед собой острие шашки, попятился.

– На колени! – рявкнул подпоручик совершенно отчаянным, командным голосом – куда только девались давешние жалостливые нотки. Противник его затравленно огляделся, кажется, раздумывал, не бухнуться ли на колени в самом деле, но затем передумал и бросился бежать во тьму.

В следующую секунду сзади оглушительно хлопнуло, прямо возле головы эльфа вжикнула пуля, а Герман, успевший достать свой револьвер, трижды выстрелил в сторону, где виднелось облачко порохового дыма. Там кто-то вскрикнул и что-то ударилось о крыльцо. Герман, пригибаясь, побежал туда, но нашел лишь небольшую лужицу крови и брошенный револьвер – преступник скрылся.

Когда он вернулся, то хриплого нашел уже связанным и с туго перетянутой жгутом култей.

– Пойдемте живо, помогите его поднять, – сказал Рождествин. В запачканном кровью мундире и с шашкой он выглядел весьма живописно. Охотно верилось, что он служил в кавалерии.

Они подняли хриплого на ноги и тот издал совершенно чудовищную смесь проклятий, включавшую в себя все мыслимые формы противоестественных сношений.

– Ничего, ничего, парень, – прошипел поручик. – Сейчас жандармский медик с тобой разберется, кровь остановит, а потом другие чины за тебя примутся. Посмотрим, откуда ты такой взялся на нашу голову.

***

– Слушай, сегодня у меня разговор совсем не для трактира, - проговорил Герман, когда обрадованный его визитом Карасев вновь схватил его за руку и потянул, было, в то же заведение. – Что хочешь со мной делай, в трактир не пойду.

Он вспомнил вчерашних головорезов, увязавшихся за ними из пивной, и дальнейшую кровавую развязку. Не хотелось бы нарваться на таких же, а еще меньше хотелось бы нарваться на какого-нибудь жандармского филера. Он уже один раз рискнул, когда показывал Карасю револьвер в «Счастливой Московии».

Глава одиннадцатая, в которой в расследовании происходит неожиданный поворот (1/2)

Рано утром десятого июня Герман шел на службу в безукоризненно сидящем лазоревом мундире, мысленно примерял уже на него погоны поручика и насвистывал какую-то недавно услышанную в кафе-шантане бойкую мелодию. Он чувствовал, как от груди к кончикам пальцев сбегают разряды радостного возбуждения. Сегодня должна была начаться операция по внедрению, которая, быть может, закончится триумфом и позволит ему выдвинуться.

Агент был готов, и Трезорцев рекомендовал его, как крайне опытного. Герману сегодня нужно было поговорить с ним, дать описание тех, на кого обратить особое внимание. Арестованный однорукий тоже дал интересные показания – оказалось, не просто так он выслеживал в пивной жандармов. Навел его некий, «бледный что твоя смерть» господин, и мазурик даже выдал место, где с этим господином надлежало потом встретиться. «Попадетесь вы нам, господин Фридрих,» – думал Герман, мысленно потирая руки: «Поговорим с вами тогда, и про клетку, и про все остальное».

У ворот, неподалеку от входа в свой корпус, он на секунду задержался, рассматривая припаркованный кем-то на другой стороне дороги, возле фешенебельной гостиницы «Элизиум», самолетный экипаж – настоящее чудо, которое не каждый день увидишь. Снабженная колесами и странным круглым крылом сверху, это повозка могла как ехать по дороге, так и летать по воздуху, приводимая в движение магической силой водителя. Во всей империи таких были считанные десятки, и не столько из-за дороговизны самой конструкции, сколько из-за ограниченного числа людей, готовых тратить магию на такие полеты.

Интересно, кто это прилетел в «Элизиум»? Кто-нибудь из великих князей? Или министр?

Возле экипажа стоял и заботливо протирал чистой тряпицей корпус человек в кожаной куртке с пышными усами, но он, конечно, был не хозяином. Экипаж собрал вокруг себя толпу галдящих мальчишек, а усатый хоть и смотрел на них добродушно, но подходить к машине близко не давал и трогать не разрешал.

Впрочем, Герман сразу же забыл об экипаже, едва вошел в кабинет Трезорцева. Хозяина там не было, зато в нем сидела, видимо, ожидая его, симпатичная дама лет двадцати пяти в синем жакете и такого же цвета узкой юбке. Волосы у нее были пепельные и волнистые, а фигура, обтянутая синей тканью, очерчивалась весьма волнующе. Что-то в ней было и помимо фигуры – аристократическая строгость, наверное.

При виде его дама лишь коротко кивнула и продолжила чтение какого-то циркуляра, который, судя по всему, взяла прямо со стола Трезорцева, ничуть не смущаясь тем, что там могут быть конфиденциальные сведения. Герман, хотел, было, сделать ей замечание, но сдержался. Все-таки, кого попало в управление не пустят. Может быть, это жена или дочь кого-нибудь из сотрудников? А то и из начальства? Ему очень захотелось выяснить, кто же она. Тут сыграло и то, что была она чудо как хороша, в особенности ее крупная грудь и пухлые губы, и в то же время взгляд серых глаз был холодный и цепкий. Очень волнующее сочетание.

– Мадам, я могу быть вам чем-нибудь… – начал он, слегка наклонившись к ней.

– Мадемуазель, – отрезала она, не отрываясь от циркуляра. Надо же, этакая хорошенькая – и не замужем.

– Оставьте эти скучные материи, мадемуазель, – развязно произнес он и попытался, потянув за верхний край бумажной стопки, вытащить ее из рук красавицы. – Если такой красивой девушке нечем себя развлечь в ожидании господина Трезорцева, я весь в вашем распоряжении. Вот, к примеру, вы читали последний сборник экстатистов? Там есть удивительные строки. Вот хотя бы это:

«Когда я шелковой подвязки

Снимаю узел роковой…»

Он прочел еще несколько четверостиший и почти уж было дошел до момента, когда «И вот она уже нагая…». По его опыту в этом месте деве полагалось сомлеть – от его бархатного голоса, пикантных строк и вообще от интереса, проявленного блистательным кавалером. Однако он осекся, заметив, что девушка смотрит на него с плохо скрываемой иронией.

– Что же вы? Продолжайте, – произнесла она с улыбкой, откинувшись на спинку стула и сложив бумаги на коленях. Герман же стал думать, как бы ему сменить тактику. Девушка, кажется, не легкомысленная. Вот, даже в циркуляре о повышении бдительности ее что-то заинтересовало. Может быть, впечатлится рассказами о его служебных подвигах?

– Впрочем, все эти глупости, может быть, вас не занимают, – произнес он и пододвинул поближе к ней второй стул. – Вы позволите присесть?

Она с аристократической небрежностью кивнула. Герман сел, положил ногу на ногу и начал рассказывать о том, как ему с риском для жизни удалось обнаружить логово опасных революционеров, выдумав при этом множество красочных подробностей, которые должны были представить его – ну и, так и быть, Трезорцева с Рождествиным тоже – в героическом свете, хотя действительности совершенно не соответствовали. И вот он уже почти дошел до момента, когда он один, вооруженный всего лишь револьвером, отбивался от четверых матерых бунтовщиков с винтовками, как вдруг дверь скрипнула и в кабинете появился Трезорцев, тоже в мундире, да еще и с орденом святого Иосафа в петлице. Орден этот был учрежден некогда специально для выслужившихся инородцев, штабс-отмистр его отчего-то стеснялся и обычно не носил.

Глава одиннадцатая, в которой в расследовании происходит неожиданный поворот (2/2)

– Осмелюсь доложить, – прервал ее, дипломатично кашлянув, Трезорцев, – но имеются оперативные соображения, указывающие на причастность именно этого вампира. Главное из них то, что вампиров в империи вообще не так уж много, и большинство из них сидит смирно, законов не нарушает, если и поймает какого мужика в лесу, то и того досуха не выпьет, отпустит восвояси. Здесь же преступление совершенно неслыханное, убит высший аристократ, и одновременно в его же бывшем имении занимается сомнительными делами еще один вампир. Совпадение? Не думаю. Тут прослеживается связь, у нас нет в разработке вампиров, на которых падало бы подозрение в большей мере, и поэтому…

– Да вы с ума сошли! – Ермолова уставилась на него так, словно он только что высморкался в занавеску. – Что значит, «нет в разработке вампиров»?! А вот это что тогда такое?!

Она порылась в бумагах на столе, извлекла из дела один лист и красноречивым жестом бросила его на стол поверх прочих. Герман наклонился поближе и увидел, что это был отчет о допросе Рождествиным баронессы фон Аворакш.

– Вот же вампир, прямо у вас под носом! – победительно произнесла она.

– Как видите даже по отчету, эта версия прорабатывалась, – дипломатично произнес Трезорцев. – Однако вот как раз здесь-то никаких улик не нашли, а следовательно…

– А следовательно бросили искать! Восхитительно! – майор с саркастической улыбкой похлопала в ладоши. – А ведь стоило вам взять на себя труд проверить документы, что есть в деле… не хочу хвастаться, но я нашла кое-что прямо за это утро, пока вас дожидалась.

С этими словами она тем же небрежным жестом бросила на стол еще один листок. На сей раз это оказалась копия той записки, что нашли на столе у Вяземского: «12 маскарад предупредить».

– Знаете, о чем здесь написано? – спросила она.

– Мы предположили, что князь кого-то хотел предупредить на ближайшем своем маскараде. Да вот не успел.

– А вот и нет, – снисходительно улыбнулась она. – Двенадцатого июня… то есть, собственно, послезавтра, и в самом деле должен состояться маскарад. Вот только не у князя Вяземского, а в загородном имении баронессы фон Аворакш. И покойный очевидно кого-то хотел предупредить об опасности, которая на этом маскараде может ожидать. Вот только в планы устроительницы маскарада не входило, чтобы он кого-то предупредил. И она позаботилась о том, чтобы князь этого не сделал. Вот только бумаги на его столе хорошенько не проверила, и благодаря этой небрежности вам в руки попала ценнейшая улика, которую вы, впрочем, не сумели должным образом интерпретировать.

На Трезорцева было жалко смотреть – он стоял словно оплеванный. Герман и сам чувствовал себя не в своей тарелке – настолько лихо новое начальство взяло быка за рога.

– Но позвольте… – Трезорцев едва поспевал за ходом ее мысли. – Соображение прекрасное, но что же делать? Явиться с полицией и отменить маскарад, чтобы порушить этой вампирше планы?

– Ни в коем случае! – всплеснула руками Ермолова. – Все дело погубите! Нет, здесь надо действовать тоньше. И я даже знаю – как. Прямо сейчас отправлюсь по своим знакомым и добуду у кого ни есть приглашение. Как буду выманивать – это уж мое дело. Но, конечно, целую ораву ваших жандармов я с собой взять не смогу. Максимум, на что можно рассчитывать, что смогу урвать приглашение на две персоны. Таким образом, мне нужен симпатичный сопровождающий, чтобы я могла сойти за скучающую графиню, а он – за моего мужа… или не мужа… вот хоть бы этот ваш эльф. Как его? Рождествин? Вполне подойдет.

У Германа даже кулаки сжались от того, что он стоит у нее перед глазами, а она «симпатичным сопровождающим» назначает Рождествина.

– Поручика никак невозможно, – пришел ему неожиданно на выручку Трезорцев. – Допрашивал баронессу, и лично с ней знаком, стало быть. Ну как она узнает жандарма, что к ней приходил? Скандал выйдет.

– В маске, пожалуй, и не узнает… – задумчиво произнесла Ермолова. – Хотя уши… да, пожалуй, это рискованно.

– Я к вашим услугам, – не выдержал Герман.

– Вы? – майор смерила его оценивающим взглядом. – Ну, что ж, вы тоже сойдете. Необходимо будет одеться подобающим образом. Вероятно, потребуется фрак. У вас имеется?

– Не извольте беспокоиться, – Герман светски поклонился.

– Ну и прекрасно, – княжна еще раз смерила его взглядом и покачала головой.

– Однако как же быть с «Черным пределом»? – спросил Трезорцев. – Операция по внедрению намечена на сегодня. Неужто все отменять?

– Я вам уже говорила – ловля революционеров не в компетенции нашего департамента. Я сегодня же передам все сведения в охранку, пусть они этим делом и занимаются, а нас известят о результатах. Заодно выясню насчет лаборатории. Завтра же мы с вами, корнет, отправимся добывать приглашение, а затем – готовиться. Маскарадные костюмы нужны непременно, и разумеется – дорогие. Надеюсь, у вас в Москве имеется приличная лавка?

Это «у вас в Москве» было произнесено таким тоном, что Герману, который и сам хотел бы со временем обосноваться в Петербурге, все-таки, стало за родной город обидно.

– Разумеется, есть, – ответил он с достоинством. – Буду чрезвычайно рад составить вам компанию.

– И запомните, мы туда не развлекаться едем, – строго сказала майор. – Смотреть необходимо будет в оба, не зевать. Мы не знаем, как именно эта бестия собирается нанести удар, а главное – кому она его нанесет. Каждый гость в опасности, а их, быть может, будет много. Впрочем, я вас еще отдельно проинструктирую.

Глава двенадцатая, в которой совершается преображение (1/2)

Весь следующий день Герман, перешедший в распоряжение майора Ермоловой, провел, сопровождая ее в разъездах по Москве. Начали с того, что поехали на служебной пролетке в Старопанский переулок, где в собственном доме проживала графиня Урусова. Как сообщила по дороге Ермолова, та была ее подругой еще в пансионе мадам Шато, и до сих пор они состояли в переписке.

Урусова – пышная красавица с медной волной рыжих волос – приняла их в изящно отделанной гостиной. С Ермоловой она обнялась, назвала ее «шер Тани», а на Германа уставилась с лукавым любопытством.

– Твой кавалер? – спросила она, улыбнувшись уголками рта и разглядывая Германа с таким выражением, с каким опытный барышник смотрит в зубы лошади. – Хорош, нечего сказать. У тебя, кажется, появился вкус на мужчин, а то в прошлом-то ты этакой скромняшкой была – я боялась, что ты старой девой так и останешься. Даже жалела тебя.

– Перестань, – Ермолова поморщилась, на щеках у нее появился румянец, делавший ее лицо удивительно милым. – Что за выражения? Герман Сергеевич – мой подчиненный. Бог весть, что он о тебе подумает.

– Подчиненный? – Урусова переспросила таким тоном, словно ей сказали, что Герман – крепостной кучер. – Ну, с подчиненным, конечно, неинтересно. Фи.

С этой минуты она, кажется, о Германе совершенно забыла и адресовалась к нему лишь пару раз, исключительно из светской учтивости. Германа это слегка задевало, и он отвечал на ее вопросы светски холодно, и больше уделял внимание убранству гостиной. Был за ним такой грешок – любил он бывать в настоящих, бонтонных аристократических домах и разглядывать, как там все устроено. Не то, чтоб завидовал, а скорее интересовался и примечал. Авось, пригодится когда и для собственно обустройства.

Дом Урусовых был отделан шикарно, но как будто слегка чересчур. Яркие обои, вышитые китайскими иероглифами шелковые покрывала, розовая обивка диванов и обрызганные духами бумажные цветы – все это выдавало то обстоятельство, что отделкой дома занималась исключительно дама, кажется, с мужем совершенно не советуясь.

Пока они шли по устланному цветастым ковром коридору, Герман услышал птичье пение и заметил сидящих на золоченых карнизах чижей и зябликов, в воздухе же то и дело пролетали от окна к стене и обратно крупные яркие бабочки. Он попытался поймать одну – желтую с черными узорчатыми прожилками на крыльях – но рука прошла сквозь нее. Иллюзия – и очень качественная. Если графиня могла тратить магическую силу на такую ерунду, значит, дела ее, видимо, шли прекрасно.

Дамы поболтали еще минут пятнадцать, припоминая своих одноклассниц, кто из них в какого учителя был влюблен и за кого в итоге вышел замуж. Наконец, Ермолова решила перейти к сути.

– Я, кстати, к тебе, Надин, по делу, – сказала она.

– Да разве же ты не по делу к старой подруге зайдешь, – томно вздохнула Урусова. – Ну, давай, что у тебя там за жандармское дело? Верно, скука какая-нибудь.

– Нет, не скука, – Ермолова улыбнулась. – Скажи, ты ведь вечно приглашена на все балы да праздники. Нет ли у тебя приглашения и на маскарад к баронессе фон Аворакш?

– О, мон шери, конечно же, есть, на две персоны! Однако мне странно, что ты спрашиваешь. Никогда не замечала за тобой охоты к маскарадам, да еще к таким, как у баронессы.

– Не уступишь ли? – спросила Ермолова. – Мне как раз на две персоны было бы кстати. А после мы с тобой сочтемся.

– Неужели с господином Брагинским желаешь отправиться? – графиня скосила лукавый взгляд на Германа.

– Чем же я недостоин сопровождать ее светлость на маскарад? – произнес он, вроде бы, почтительно, но с легким вызовом в голосе.

– Да вы, молодой человек, всем хороши, – произнесла Урусова с легкой иронией. – Наоборот, пожалуй, рискованно вас в такое общество отправлять. Того и гляди, испортят вас там.

Она хохотнула под слегка неодобрительным взглядом княжны.

– Что же насчет приглашения? – спросила та.

– Да ведь оно именное… впрочем, я, конечно, могу написать к баронессе записочку, чтобы тебя за меня пустили. Обычно лично не приглашенных туда не пускают, это действо для особого круга… но мне она в такой малости не откажет, да и имя княжны Ермоловой что-нибудь да значит для нее.

– Нет, ты только, пожалуйста, моего имени не пиши! – торопливо проговорила Ермолова. – Я ведь по своему делу, мне там под своим именем лучше не фигурировать. Чего доброго, и слухи какие пойдут… Может быть, у тебя есть какие-нибудь знакомые, за которых нас можно было б выдать?

– Найдутся… вот, к примеру, Рюмина… помнишь, Рюмку, которая все романы под одеялом читала? Она сейчас вторично замуж вышла да в круиз по Великой реке поехала, видами миров наслаждаться. Выдадим тебя за нее, вы и так-то похожи слегка, а тебя в Москве почитай никто и не знает, да и в маске будешь… Мне другое интересно, как же ты решилась на маскарад отправиться, да еще к Аворакш? Какие это могут быть там дела?

Глава двенадцатая, в которой совершается преображение (2/2)

Мсье Фуже оказался вертлявым толстым господином с удивительно длинными тараканьими усами, которые, казалось, жили какой-то собственной жизнью: то топорщились, то принимались шевелиться вразнобой. Он выкатился из-за занавеса в общую залу, едва приказчик доложил, что приехали господа с запиской от графини Урусовой, тут же рассыпался в комплиментах майору, потряс руку Германа, взглянув на него каким-то сальным взглядом и с поклоном принял от Ермоловой записку.

– Для маскарада у баронессы? – Фуже улыбнулся с легкой хитрецой. – О, ни слова больше, мадемуазель! Как здоровье госпожи Урусовой? Давно, ох, давно она не была у меня, я даже переживаю за нее, верите ли, иной раз даже трудно глаз сомкнуть. Я слышал, у нее приключился какой-то пердюмонокль с мужем, его сиятельством?

– Это не тема для беседы, – холодно осадила его Ермолова. Герману она по дороге вкратце рассказала, что Урусова действительно с мужем в ссоре, так как тот ее образом жизни крайне недоволен. Сам-то он командует дивизией в Барканских шахтах, а она тут по сомнительным маскарадам ходит и вообще прожигает жизнь. Теперь он порадовался тому, что она, кажется, ставит его хотя бы выше, чем портного. Впрочем, может быть, она просто посчитала, что Герману это будет нужно знать для пользы дела.

– Конечно, конечно, – Фуже сделал вид, что реприманд его нисколько не обидел. – Значит, для маскарада… о, Боже, если бы вы заехали хотя бы днем раньше, я подобрал бы вам чудесную пурпарную мантию, вы были бы истинной императрицей, но представьте себе: буквально вчера явилась баронесса Альтдорф и забрала эту восхитительную вещь! Что же мне предложить вам?.. Позвольте, дайте минутку подумать… Как вам понравится вот это…

Он исчез в подсобном помещении, о чем-то там попререкался с приказчиком, а затем явился и вынес алую тунику с кружевами по подолу. Уж на что Герман был ценителем женской красоты и врагом пуританской стыдливости, но даже на его взгляд туника была, пожалуй, коротковата. Что уж говорить про Ермолову – она явно была шокирована. Вне всякого сомнения, ночная рубашка, в которой она ложилась спать, не будучи никем видимой, была все равно существенно длиннее.

– Вы… предполагаете, что я это надену? – спросила она. – На светский вечер?

– Но это не просто светский вечер, мадемуазель! – наставительно произнес Фуже, который, кажется, в свою очередь был поражен реакцией покупательницы. – Это маскарад у баронессы фон Аворакш! Это совершенно особенный вечер, который вы не забудете никогда в своей жизни! И наряд для него должен быть особенным! Поверьте мне, человеку, который имел счастье услужить многим посетителям этих вечеров. Между нами говоря: даже великим князьям и княгиням. Одним словом, поверьте слову мэтра Фуже: этот наряд именно там никого не шокирует, а напротив, вы с вашими восхитительными формами имеете возможность стать там буквально королевой вечера! И эта туника сделает вас ею! Вы будете Венерой, истинной Венерой, мадемуазель!

– Я не имею намерения становиться королевой вечера, – Ермолова помотала головой, нервно сглотнув. – А тем более – Венерой. Наоборот, мне бы хотелось выглядеть несколько более… незаметно. Раз уж на то пошло, может быть, лучше не Венерой, а Дианой?

– О, я понимаю, мадемуазель ведь посещает это место впервые, верно? – он закивал китайским болванчиком. – Понимаю, понимаю, не желаете привлекать внимание. Сперва осмотреться, войти, так сказать, во вкус. Я совершенно вас понял. У меня есть кое-что специально для вас.

Он исчез снова, а несколько минут спустя вынес черную тунику с золотым поясом. Выглядела она в самом деле немного скромнее первой, однако длиннее была едва ли на пару вершков. Майор приложила ее и обнаружила, что та доходит ей едва ли до середины бедра.

– Но позвольте… нельзя ли что-то несколько… более похожее на современное платье? – произнесла она почти умоляющим тоном.

Фуже в ответ только руками развел.

– Увы, мадемуазель, если вы наденете нечто более закрытое, то именно в этом-то случае и привлечете всеобщее внимание. Вы же понимаете – маскарад у ее высокородия – это нечто совершенно особенное. Там все дамы будут одеты именно так.

– Что же… ладно… – покраснев, майор взяла тунику и взвесила ее в руках.

– Вы можете пройти вон туда и примерить, – произнес Фуже, сладко причмокнув губами. – Уверяю вас, вы сами останетесь в полном восхищении. Она вам чудесно пойдет!

– Но позвольте, пардоне муа… – произнесла она с той нерешительностью, с которой больной говорит с врачом о непристойной болезни. – Вам не кажется, что даже эта туника несколько коротковата для того, чтобы под нее можно было надеть нижнюю юбку… или панталоны…

– О, мадемуазель, вы меня обижаете! – Фуже всплеснул руками. – Разумеется, подобные детали… хотя я вполне понимаю их необходимость… однако же, они совершенно разрушат образ, совершенно! Вы же не хотите, чтобы посетители этого вечера шептались за вашей спиной? Нет, ничего такого под туникой, конечно, же быть не должно! Венере чужды подобные условности, и Диане, пожалуй, тоже.

Ермолова тяжело вздохнула.

– Хорошо, – произнесла она через силу. – Пришлите счет ко мне. И в отношении костюма молодого человека – тоже.

Она продиктовала адрес, а Фуже понимающе закивал и покосился на Германа. Тому сделалось неприятно при мысли о том, за кого Фуже его принял, но приходилось терпеть, раз уж ввязался в подобную историю.

Глава тринадцатая, в которой Герман производит фурор (1/3)

Карета заехала за Германом ровно в девять вечера, когда поздние июньские сумерки еще только начинали опускаться на город. Он сбежал по лестнице, хоронясь, словно вор, и изо всех сил стараясь не попасться на глаза Матрене, потому что если бы она увидела его в подобном виде, то разговоров достало бы на целый год. Пожалуй, он произвел бы фурор прямо здесь, не дожидаясь прибытия на маскарад, и даже затмив в воображении кухарки давешнюю историю с Верой Сосновской. На следующий день вся улица знала бы, что студент Брагинский сошел с ума, вообразил себя чертом и бегал по дому голышом с вилами в руках. Стоит ли говорить, что римскую историю Матрена не изучала?

Однако же кухарка в этот час была чем-то занята, и Герману удалось проскочить незамеченным. На крыльцо он тоже вышел только после того, как убедился, что не станет посмешищем для всей улицы, а затем быстро юркнул в приоткрытую дверцу кареты.

Там его уже ждала майор Ермолова, облаченная в черно-золотую тунику с волосами, взбитыми в локоны и уложенными в сложную высокую прическу, напоминающую кокошник. Подол туники не доходил ей и до колен, и она постоянно норовила потянуть его ниже. Сидеть напротив Германа в таком положении ей явно было неловко, но она старалась не подавать виду.

– Мы должны успеть к самому началу, к съезду гостей, – сообщила она. – Вот карта поместья, мне удалось достать, ознакомьтесь. Во время маскарада мы будем перемещаться по парку, кланяться, вести непринужденные разговоры с гостями. Присматривайтесь – не ведет ли кто-то себя подозрительно, нет ли у кого оружия. Оно может быть замаскировано под бутафорское – будьте внимательнее. Сразу же сообщайте мне, если приметите что-то, я же буду держать в курсе вас. Нам лучше не разлучаться – по крайней мере, надолго. Вероятно, будут подавать спиртное – не пейте много. Можно взять бокал шампанского и тянуть его по возможности дольше.

Далее она стала показывать, какие сигналы подавать в случае необходимости. Вот этот жест значит «предельное внимание», вот этот – «необходимо срочно поговорить», этот – «приготовиться к схватке», и так далее. Все их надлежало запомнить, и Ермолова не успокоилась, пока Герман не повторил их все по несколько раз.

К тому моменту, как карета остановилась, Герман успел устать от ее инструкций, но едва открылась дверца, как все они едва не вылетели у него из головы. Уже стемнело, и перед ним была аллея, освещенная факелами, некоторые из которых горели в руках у мраморных статуй или лакеев, наряженных полуголыми античными рабами. Прямо в воздухе между кронами деревьев то и дело проплывали глиняные плошки с разноцветным пламенем: зеленым, синим, пурпурным.

Людей было немного, но одеты все были экстравагантнее некуда. Дамы щеголяли в туниках, из которых надетая на майоре была в самом деле одной из самых скромных. Одна же, изображавшая рабыню-варварку, и вовсе была одета лишь в набедренную повязку и какой-то лоскут, с трудом прикрывающий крупную грудь.

Из мужчин некоторые, особенно те, кто постарше, были облачены в разноцветные тоги, оставлявшие, однако, открытыми ноги в сандалиях, что тоже было отчасти скандально. Но вот один молодой человек, немного постарше Германа, изображал сатира: пристроил длинную козлиную бородку, торчащие уши, но главное – каким-то образом, совершенно преобразил свои ноги в козлиные. Была ли это магия или просто искусно сшитый костюм, понять было трудно, но дамы, кажется, проявляли к козлоногому недвусмысленное внимание.

– Пойдемте, нечего глазеть, – шепнула Ермолова и взяла своего провожатого под руку.

Подскочившему дворецкому – наряженному кем-то вроде египетского евнуха – она церемонным жестом протянула записку Урусовой вместе с ее приглашением. Тот прочел, бросил на гостей оценивающий взгляд, ничего подозрительного, видимо, в них не обнаружил и сделал приглашающий жест.

Но едва они двинулись под руку дальше, как тот же дворецкий подскочил и погрозил им толстым, похожим на сосиску пальцем.

– Ни-ни-ни! – проговорил он. – Второе главное правило, разве вам не сообщили? Пришедшие вместе развлекаются по отдельности. Оставьте вашего кавалера, мадам. Он будет в надежных руках, несомненно.

Евнух хихикнул тонким голоском. Герману ужасно хотелось спросить, что же тогда за первое главное правило, а главное, сколько их всего, но он не стал. С Ермоловой они решили по возможности вести себя, как ни в чем не бывало.

Доселе Герману доводилось бывать лишь на публичных маскарадах, даваемых в Нескучном саду по случаю праздников, куда каждый мог явиться по трехрублевому билету. Но то, что происходило здесь, отличалось от них в той же мере, в какой торжественный обед у предводителя дворянства по случаю государева тезоименитства отличается от трапезы в трактире.

От здешней роскоши кружилась голова, и непонятно было, куда смотреть: не то на летающие плошки с пламенем, не то на вальяжно плавающих в мелком пруду разноцветных рыб, не то на низкие столы, изысканно сервированные чашами с вином и закусками, не то на вышколенных слуг, снующих тут и там, и в то же время умудряющихся оставаться почти что невидимками.

Глава тринадцатая, в которой Герман производит фурор (2/3)

Осматриваясь по сторонам, Герман заметил, что с него не сводит глаз пожилая, чрезвычайно полная дама с тремя подбородками, наряд которой должен был, вероятно, изображать достопочтенную римскую матрону, вот только Герман сильно сомневался, что римские матроны носили туники с таким рискованным вырезом на груди, в особенности, если грудь их была не в лучшей форме.

Взгляд дамы, как ему показалось, выражал неодобрение. С некоторым волнением он подумал: не знакомая ли какая-нибудь? Может быть, кто-то из многочисленных тетушек? Парочка из них были замужем за довольно знатными господами, которых и на таком аристократическом вечере можно встретить. Вот уж вышел бы конфуз, да и операция сорваться может.

Впрочем, едва ли кто-то из тетушек мог бы узнать его в этой маске, закрывавшей почти все лицо. Однако же она смотрела на него с явным интересом: может быть, просто залюбовалась? Что ж, в этом греха большого нет. Он картинно выпятил мускулы на животе, слегка поиграл ими, чем, кажется, произвел на почтенную матрону некоторое впечатление. Во всяком случае, когда Герман двинулся за сенатором следом к столу, где стояли чаши с вином, лежал виноград, оливки и сыр, матрона двинулась за ними, явно не желая упускать Германа из вида.

– А не бывает ли на этих маскарадах у баронессы каких-нибудь эксцессов? – спросил Герман сенатора по дороге. – Ну, там, вдруг кто из гостей перебрал вина и устроил историю.

Ему хотелось узнать, не убивали ли кого-нибудь прежде. Если баронесса на это способна, то наверняка ей и не впервой.

– О, молодой человек, ну, вы же сами понимаете, какие здесь люди! – всплеснул он руками. – Высший свет, сливки со сливок! Я здесь седьмой уж раз, люблю, грешный человек, потешится, однако же всегда все было чинно, благородно, в высшей степени аристократично. Все ведут себя учтиво, пьют в меру, главное правило никто не нарушает. Все знают, куда пришли, и не желают портить ни себе, ни другим развлечение.

– Главное правило? – переспросил Герман.

– Вы, кажется, совсем ничего о здешних законах не знаете, – сенатор наставительно поднял палец вверх. – Неужто даже и главное правило вам никто не сообщил?

– Признаться, сообщали, да я позабыл, – проговорил Герман с неловким видом. – Столько было мороки со сборами, да и по службе забегался.

– Главное правило, – сенатор важно приосанился, – гласит следующее: «Первый выбор вечера – священен. А после развлекайся, как вздумается».

Герман хотел, было, уточнить, что сие означает, но не решился. Представляться совсем уж несведущим было не к лицу.

– А вы пользуетесь успехом, а! – толкнул сенатор Германа в бок и прищелкнул языком. – Не теряйтесь, этакому молодцу, как вы, надо ловить момент! В таких местах ведь не долго и карьеру сделать! Очень небезвыгодные здесь бывают знакомства для карьеры. Вы по какой части служите? Впрочем, нет, нет, не говорите, это я уж забылся, здесь про это нельзя, полнейшее инкогнито!

Он сделал шутливый жест, будто запирает рот на замок, а ключ выбрасывает.

– Однако же, как она на вас смотрит? А? А? – он хохотнул. Замок явно оказался ненадежным. – Так и ждет, видать, выхода баронессы.

– А баронесса сама участвует? – спросил Герман.

– О, что вы! Баронесса загадочна и неприступна, она как полководец: стоит над схваткой и командует. Иной раз, конечно, на ком-то и ее взор останавливается. При мне она увела в беседку одного гусарского майора, и много бы я отдал, чтобы оказаться на его месте. Верьте, снял бы свой орден Владимира из петлицы и ему бы отдал. Баронесса – она стоит ордена.

– Настолько она красива?

– Вы еще так молоды, – сенатор поцокал языком. – Тут, видите ли, дело не в красоте. Хотя она и красива, словно ангел. Темный ангел, надо сказать. Но красавиц много, а баронесса – одна. Она – тайна. Она – женственность. Она – истинная Клеопатра.

– Я много наслышан о темном обаянии вампиров, – проговорил Герман, припомнив, с каким придыханием Женя рассказывала о мужских качествах ее знакомого из «Черного предела».

– О, не приписывайте это одному лишь вампиризму, это слишком вульгарно, – сенатор слегка взмахнул рукой. – Баронесса такова сама по себе.

Он хотел что-то еще прибавить к этому, но тут над садом раздался низкий звук, словно разом взыграли сотни труб. Нечто подобное, должно быть, слышали жители Иерихона прежде, чем стены города рассыпались в прах.

По толпе прокатился взволнованный гул. Секунду спустя Герман увидел, как воды пруда расступаются, и из них медленно поднимается на тонких ножках черная платформа размером с письменный стол. Еще мгновение и на этой платформе сгустилась тьма, и прямо из этой тьмы возникла бледная темноволосая дама. Нет, даже, пожалуй, барышня – очень юная, почти девочка на вид, с выражением лица капризного и жестокого ребенка.

Одета она была в черную тунику, почти такую же, как у Ермоловой, только значительно длиннее. Кажется, общие здешние законы были для нее не писаны. Пояс на тунике был алым, и подчеркивал ее идеальную талию самым волнующим образом. Вообще, фигура барышни, как она вырисовывалась под черной шелковой тканью, была выше всяких похвал: длинные ноги, тонкая талия, волнующая округлость бедер. Герман смотрел на нее, не отрывая глаз. Ее длинные прямые волосы были распущены – тоже в отличие от прочих дам, явившихся с высокими прическами.

Глава тринадцатая, в которой Герман производит фурор (3/3)

– Но позвольте… – проговорил Герман, растерянно оглядевшись. – У меня, видите ли, некоторые дела…

– Ваши дела подождут, – она причмокнула влажными алыми губами. – Вы знаете правила. Раз я первая вас выбрала, вы теперь мой, никуда не отпущу.

Она в самом деле вцепилась в его руку, словно всерьез боялась, что он даст деру.

– Да я и не убегаю, – Герман усмехнулся немного натянуто. Он украдкой огляделся по сторонам.

Собираясь на маскарад, куда полагается идти в столь фривольных нарядах, да еще и в тематике Древнего Рима, он, конечно, должен был догадаться, чем все закончится, хотя и не предполагал, что оргия начнется столь быстро и примет такой гомерический размах. Некоторые начали сбрасывать одежду прямо здесь, на поляне у берега пруда. Краем глаза он увидел, как давешний сенатор, ныне облаченный в костюм постаревшего Адама, бесцеремонно лапал за мягкое смущенную полуодетую даму.

Другие, кто, видимо, был слегка постыдливее, расходились по сторонам, к ближайшим кустам или беседкам, кто парами, а кто и более многочисленными компаниями. Впереди же, на другом берегу пруда, он заметил Ермолову, явно ангажированную разом двумя мужчинами. Один, дородный господин лет пятидесяти, видимо, изображал Цезаря с золотым венцом на лысой голове. Второй был высок, мускулист и смугл, а наряжен был в доспехи легионера, впрочем, мало что скрывавшие, как и наряд Германа. Особенно теперь, когда смуглый центурион уже наполовину их снял.

Майор, бледная, со сбитой прической, затравленно озиралась по сторонам в поисках поддержки. Завидев Германа, она устремила на него взгляд, полный безмолвной мольбы.

На секунду Германа обуяла мстительная радость от того, что высокомерная начальница оказалась в столь пикантном положении. Но он быстро подавил в себе недостойное чувство. Ермолову, как ни крути, нужно было спасать от немедленного изнасилования. Этого требовал и долг джентльмена, и карьерные соображения. Вот только как бы отвязаться от матроны?

Он бросил на нее взгляд через плечо, обреченно осознав, что она не отстанет, а при его попытке сбежать, пожалуй, сделает скандал, так что хлопот потом не оберешься. Что же тогда? Осуществить ее желание? Однако слабость Германа к женщинам с пышными формами никогда не принимала столь экстремальных величин, и даже не приближалась к ним. Да и Ермолову надо было спасать прямо сейчас.

– Пойдемте, мадам, – решительно произнес он и потянул даму за собой сквозь редеющую толпу, направляясь в обход пруда к другому берегу. Кое-где вокруг уже виднелись торчащие из-под тог и доспехов колышущиеся ягодицы, то и дело по сторонам раздавались сладострастные стоны. При других обстоятельствах Герман совсем не прочь был бы поучаствовать в общем веселье, но сейчас было явно не до того. Оставалась ведь еще и неизвестная опасность, грозящая неизвестно кому, неизвестно от кого.

– Я знаю одно чудесное место, где нам никто не помешает, – проговорил он через плечо едва поспевавшей за ним матроне. Она на это могла бы возразить, что им бы никто не помешал и прямо здесь, на лужайке, рядом с десятком таких же сплетшихся тел, однако она ничего не ответила, лишь спешила за ним следом. Герман же направился прямо к двоим римлянам, уже почти стянувшим с оцепеневшей от ужаса Ермоловой тунику, под которой, похоже, и впрямь не было совершенно ничего.

– Помогите! – вскрикнула она, увидев, что Герман рядом, и рванулась к нему, схватила за портупею и вызвала возмущенное сопение со стороны матроны, увидевшей, должно быть, в Ермоловой свою соперницу.

Смуглый легионер – наверняка кавказский князь-оборотень – утробно взревел и кинулся за ней, грубо схватив майора за талию.

– Нэ нарушац! – прорычал он. – Пэрвый выбор!

– Да, да, я первая выбрала! – возмущенно поддакнула ему матрона.

Товарищ же горца схватил майора за подол туники и бесцеремонно вздернул ее. Сверкнула белая кожа, Герман не выдержал и ударил наглеца по руке.

– Это бесчестно! – воскликнул он. – Она не желает, отстаньте от нее!

Ермолова спряталась за его спиной рядом с удивленно притихшей матроной.

– Бэсчестно! – пророкотал горец, задыхаясь от возмущения. – Да как вы…

– Милостивый государь, – голос Цезаря, напротив, был холодно спокойным. – Произнесенные вами слова не могут быть… так просто произнесенными в приличном обществе и оставленными без последствий. Либо вы немедленно извинитесь за свое отвратительное поведение и оставите нас с дамой, либо я буду вынужден принять меры.

– Ныкаких мэры! – рыкнул его спутник. – Пусть отвэтит!

Вокруг них постепенно стала образовываться толпа зевак. Некоторые даже отвлеклись от более приятного занятия ради того, чтобы поглазеть на разгорающийся скандал.

– Я со своей стороны не вижу ни единого поступка, за который мне следовало бы извиниться, – процедил Герман.

Краем глаза он с досадой увидел, что сквозь толпу зевак к ним протискивается египтянин-дворецкий в компании двух дюжих молодцов. Очень походило на то, что кого-то сейчас отсюда выведут, и Герман даже догадывался, кого именно. Возможно, это даже было бы не худшим выходом из щекотливой ситуации, однако операция, конечно, тогда будет провалена.

– В таком случае маску долой! – прошипел он. – И назовитесь, немедленно! Шутки закончились!