Леди Аделина из Лесной Долины

Глава 1

Воздух в саду моей матери в тот день был густым и сладким, как прокисший мед, и таким тяжелым, что его казалось можно было резать ножом. Каждый вдох был насыщенным, почти осязаемым. Я медленно шла по гравийной тропинке, утопая в шепоте опавших листьев. Они лежали ровным, шуршащим ковром, сотканным из багрянца, старого золота и выцветшей меди. Под ногами они хрустели с сухим, стеклянным позвякиванием, словно крошечные амулеты, рассыпанные чьей-то невидимой рукой.

Сад был её гордостью, её вторым отражением — столь же продуманным, безошибочным, будто ряд идеально отполированных зеркал. Ни один лепесток, ни одна травинка не смели нарушить заведенный порядок. Розы, подстриженные в идеальные сферы, даже увядая, осыпали лепестки аккуратными кругами. Строгие линии самшитовых изгородей обрамляли клумбы, где поздноцветущие астры и хризантемы выстраивались в безупречные цветовые переходы — от сиреневого к лиловому, от бледно-розового к густо-карминному. В каждом стебле, в каждом изгибе ветви чувствовалась её магия — упорядоченная, безупречная и бездушная. Тут не было места случайности или хаосу — всё, даже запахи, смешанные в точных пропорциях, были частью её тщательного плана.

Я сделала глубокий вдох, вбирая сложный букет: сладковатую пудровость умирающих роз, пряную горечь полыни в прикорневых посадках, запах влажной земли после утреннего полива, грибной, сырой дух гниющих пней у старой каменной стены и пронзительную, холодную свежесть увядания. Этот воздух был честным. Он не лгал о конце циклов и тлении плоти, в отличие от нарядных гобеленов в нашей усадьбе, застывших в вечной весне, и будуарных, отрепетированных улыбок моей матери.

Завтра должен был приехать Витор горт Адарский. Мой жених. Чужой человек с холодными, как озерная гладь в ноябре, глазами и безупречной, выверенной до десятого колена родословной, которого мне выбрали родители для «укрепления союза домов».

Мои руки, тяжелые и чужие, безвольно повисли вдоль тела, когда я подошла к Зеркальному клену — тому самому, что мать когда-то посадила в честь моего рождения. Его листва пламенела в низком осеннем солнце, словно расплавленная медь и кованая бронза, и источала тонкий, согревающий аромат корицы, гвоздики и слегка подгорелого сахара. Солнечный свет, пробиваясь сквозь кружево листьев, отбрасывал на землю дрожащие блики, похожие на рассыпанные монеты. Я прикоснулась ладонью к шершавой, покрытой глубокими трещинами коре, надеясь уловить в его древней силе хоть крупицу утешения, хоть искру живого тепла. Но под пальцами лишь чувствовалась твердая, неподвижная поверхность, а внутри я услышала только спокойную, сонную вибрацию его магии — ровный, монотонный гул, что будто застыл и не менялся веками, как прописная истина в учебнике. Этот сад, при всей своей видимой естественности, был частью системы. Его красота и порядок — результат ежедневной, тщательной работы, навязанной моей матерью, как привычный, неоспоримый ритуал. Даже в своём кажущемся буйстве красок и ароматов он оставался частью строгого плана — точным зеркалом моего привычного, распланированного по минутам мира.

Как и я.

Я закрыла глаза, отгораживаясь от этого совершенства, пытаясь представить не Витора, а кого-то другого. Чье-то теплое, живое прикосновение, неотрепетированный, искренний смех, который рождается не в горле, а где-то в глубине живота. Но воображение, закованное в прочную броню приличий и долга, отказывалось рисовать четкие картины, скользя по знакомым, безопасным шаблонам. Передо мной лишь возникал, словно из тумана, образ завтрашнего дня: я в платье из тяжелого лунного шелка, отливающего синевой, с жемчужными нитями, вплетенными в сложную прическу, и с застывшей, вежливой улыбкой на губах, которую я тренировала перед зеркалом.

Ветер, резкий и пахнущий прелой соломой и дымом с далеких полей, донесся до сада, сорвав с клена целую горсть алых и огненных листьев. Они закружились в медленном, печальном вальсе, с тихим шелестом касаясь земли. Один из них, яркий, как капля крови, маленький и идеально вырезанный, упал мне на открытую ладонь. Я сжала его в кулаке, ощущая, как хрупкая прожилковая пластинка крошится, оставляя на коже легкий, терпкий запах и красноватую пыль. Так же хрупка и невесома была и моя надежда на иную, не прописанную в договорах судьбу. Я была птицей в золоченой клетке, чье пение, чьи привычки и чье будущее потомство давно были расписаны по толстым родословным книгам. Распахнуть крылья? Их бережно, но настойчиво подрезали еще в детстве, привив мне одну-единственную, незыблемую истину: долг превыше всего. Я разжала пальцы, и порыв ветра тут же подхватил и унес прочь алую пыль, не оставив и следа.

Сделав последний, осознанный глоток горьковатого, честного осеннего воздуха, я повернулась и пошла обратно по безупречной тропинке к усадьбе. К матери. К завтрашнему дню, который наступит независимо от моих желаний.

Мои шаги были ровными и размеренными, спина — прямой, плечи — расправленными. Снаружи — целостный, законченный образ послушной дочери знатного дома. Внутри — лишь тихая, беззвездная ночь, ровная и глубокая, как черная вода в колодце, и пахнущая влажной землей и тихим, неизбежным тлением.

Я распахнула глаза — и в тот же миг упругая мягкость перины сменилась прохладной гладью привычного сатина. Не парча с вышитыми обережными узорами, а простой синий пододеяльник из ближайшего супермаркета, купленный на распродаже. Не шепот душистых кленов за окном, а назойливый, монотонный гул раннего трафика, доносящийся с Садового кольца. За окном серый рассвет размывал очертания панельных домов, а на тумбочке мигал заряжающийся телефон, показывая шесть часов семнадцать минут утра.

Я лежала в своей квартире, в своей спальне, на своей постели, пытаясь поймать привычные очертания комнаты: шкаф-купе, торшер с надвинутым на него абажуром, стопка деловых журналов на полу. Сердце колотилось где-то в горле, выбивая ритм, незнакомый моему телу, но до боли знакомый ей — Аделине, чью кожу, чью усталость и чью покорность я только что ощущала. Сон. Это был снова этот чертов сон. Та покорная тихая девушка стала моим ночным кошмаром… или навязчивым, бесконечно детализированным сериалом, который мой мозг включал без моего спроса.

Глава 2

Я пришла в себя с ощущением, что меня выдернули из одной реальности и грубо впихнули в другую. Не было плавного перетекания, как в снах. Был миг темноты — и вот я уже лежала на слишком мягкой, утопающей перине, под слишком тяжелым, но невесомо теплым шелковым покрывалом, в комнате, залитой теплым, янтарным светом заходящего солнца. Лучи его лежали на темном паркете ровными, пыльными полосами, в которых танцевали мельчайшие частички пыли. Я подняла руку перед лицом. Не свою руку — с тонкими пальцами пианистки и крошечной татуировкой-якорем на запястье, помнящей прикосновение клавиш и клавиатуры. Это была рука Аделины — бледная, почти прозрачная, изящная, с безупречным маникюром и тонкими, почти невесомыми запястььями, на которых проступали голубоватые вены. Я сжала пальцы в кулак, впилась аккуратными ногтями в ладонь. Острая, отчетливая, ясная боль. Не сон. Ни капли.

Я позволила себе просто полежать, изучая обстановку. Воздух был густым и неподвижным, пахнущим воском для полировки старой мебели, сушеными лавандой и мятой, разложенными в шкафах, и легким, едва уловимым ароматом дорогих духов с нотками ириса и сандала — не моих, чужих. Шум в ушах сменился абсолютной, звенящей тишиной огромной спальни, нарушаемой лишь редкими, пронзительными криками пролетающих за окном птиц да тиканьем старинных часов на каминной полке.

И что же я чувствовала? Не ужас. Не панику, которая, казалось бы, должна была сковать грудь. Лишь странное, леденящее спокойствие, словно я перешла некую критическую черту, и щемящее, глубокое чувство дежавю, растянувшееся на целые месяцы чужой жизни. Да, это было реально. Я была здесь. В теле Аделины. Накатила волна чего-то, что можно было бы назвать удивлением, но оно было коротким, как вспышка, и тут же растворилось в этой новой, обретенной ясности. Будто я подсознательно, с самого первого сна, ждала этого момента. Ждала, когда хрупкая перегородка между мирами окончательно рухнет, и я останусь по эту сторону. Мысль о возвращении — в свою квартиру, с ее одинокими вечерами, надоевшей работой, где я была лишь функцией, и тихой, непримечательной пустотой, — вызвала у меня лишь горькую, скептическую усмешку, дрогнувшую в уголках губ. Нет. Ни за что на свете. Там меня ничего не ждало. Ничего настоящего.

А здесь… Здесь был целый, живой, дышащий мир. Пусть и не самый дружелюбный, полный странных правил и скрытых угроз. Но он был реальным. И ужин с «семьей», который должен был начаться совсем скоро по меркам этого дома, был частью этой реальности. Я отбросила покрывало и встала с кровати. Пол под босыми ногами был холодным, даже сквозь тонкую ткань ночной рубашки. Я подошла к большому, в полный рост, зеркалу в резной деревянной раме. Знакомое лицо. Аделина. Большие, слишком выразительные для ее привычно-робкого характера карие глаза, светлые, цвета спелой пшеницы волосы, заплетенные в длинную, слегка растрепанную после сна косу, хрупкие, покатые плечи. Но сейчас в этих глазах горел не привычный испуг или покорность, а холодный, собранный, изучающий огонь. Тот самый, что я видела каждое утро в своем отражении, собираясь на работу, где нужно было быть твердой и непробиваемой.

Мой огонь.

«Ну что ж, — подумала я, с интересом разглядывая свое новое, старое отражение и замечая, как по-новому ложится свет на скулы, как держатся губы. — Посмотрим, что ты из себя представляешь, семья Аделины. Раз уж мы стали так близки». Я двинулась в сторону гардеробной — просторной комнатки с шкафами из темного дерева. Действовала на автомате, руководствуясь чужими, но уже уложившимися в голове, как картотека, воспоминаниями. Простое, но сшитое из дорогой ткани платье цвета темной сливы, с длинными рукавами и высоким воротом. Удобные туфли на низком, устойчивом каблуке. Я не стала заново переплетать тугую, идеальную косу, лишь распустила волосы, тщательно расчесала их пальцами, чтобы они легкими, естественными волнами спадали на плечи — достаточно скромно по местным меркам, но уже не так по-детски, не так безлико. В одном из ящиков туалетного столика лежали украшения. Я провела пальцами по массивному, холодному колье с адрахилом, камнем помолвки, и с легким, инстинктивным отвращением отодвинула его в сторону. Вместо этого выбрала тонкую, изящную серебряную цепочку с небольшим, искусно выполненным кулоном-снежинкой. Просто, элегантно и со вкусом. Без фамильного пафоса.

Сделав последний глубокий, размеренный вдох, наполненный ароматом этого мира, я вышла из комнаты в прохладный, сумрачный, тянувшийся на десятки метров коридор, где мои шаги отдавались глухим, но уверенным эхом.

Шаг был твердым, спина прямой — я сознательно контролировала осанку, наслаждаясь непривычной легкостью и гибкостью этого тела. Я не Аделина. Я — та, кто занял ее место, как надевают новое платье. И мне пора спускаться на ужин. Посмотреть в глаза этим людям, почувствовать атмосферу этого дома не через призму сна, а наяву. Посмотреть в глаза ему. И, возможно, начать потихоньку менять правила этой игры, в которую меня втянули против моей воли. Мысль об этом заставила кровь бежать чуть быстрее, вызвав щекочущее ощущение в животе. Страх? Нет, скорее любопытство и азарт. Я медленно спустилась по широкой мраморной лестнице, уже зная, куда идти, — эти знания жили во мне, как заученные маршруты в родном городе.

Голоса из столовой доносились приглушенно, сквозь массивную дверь. Глубокий, размеренный баритон — ее отец, барон Элрик. Светский, слегка нервный, словно натянутая струна, тембр матери, леди Илэйн. И еще один... низкий, бархатный, с легкой хрипотцой, проскальзывающей на согласных. Голос, который умел бы отдавать приказы.

Витор.

Мое сердце — нет, сердце Аделины — екнуло, отозвавшись привычной, вложенной в него тревогой, но я подавила эту слабость, сделав еще один глубокий вдох. Я готова. Меня смущало только одно: я не знала, в какой именно день очнулась. В моих снах Аделина с замиранием сердца ждала приезда Витора завтра. А сейчас за высоким арочным окном, в которое были вставлены витражи с фамильными гербами, был вечер, а в столовой явно было больше двух человек. Значит, либо я перенеслась на день вперед, и этот самый «завтра» уже наступил, либо жених решил появиться раньше срока, нарушив все возможные договоренности, что уже было интересно и говорило о его характере. Впрочем, какая, в сущности, разница? Поезд уже тронулся, и мне оставалось только занять свое место в купе и наблюдать за пейзажем. Я решительно толкнула тяжелую дубовую дверь с бронзовой фурнитурой и перешагнула порог столовой.

Глава 3

— Благодарю, батюшка, — я захлопала ресничками, изображая почтительную внимательность, и плавно скользнула на свободный стул напротив Витора, поправляя складки платья. Дерево стула было прохладным даже через ткань.

О, да. Вблизи Витор был еще эффектнее. Хорош, чертовски хорош. Классические, безупречные черты, густые темные брови, идеально очерченные губы, которые, казалось, никогда не знали настоящей, легкой улыбки. От него исходила аура холодной, сконцентрированной силы, словно от замерзшего водопада, и чувствовался легкий, пряный аромат дорогого мыла и кожи. Правда, взгляд его оставался отстраненным, будто он рассматривал не живую девушку, а новую единицу в инвентарной описи своих владений. Наверняка слова цедит сквозь зубы, снисходительно и неохотно. Но ничего, это лечится. У меня уже зарождался смутный, дерзкий план, как растопить этот лед, и мысль об этом вызывала не страх, а скорее азарт, как перед сложной, но интересной работой.

Пока же я принялась, как примерная дочь, за чуть подслащенную овсяную кашу с орехами и сушеными ягодами, которую беззвучно подала служанка в простом темном платье и белом крахмальном переднике. Ложка в моей руке не дрогнула, движения были выверенными и спокойными. Я отметила про себя приятный вкус каши — она была правильно приготовленной, густой, с ноткой меда.

— Дочь, мы с твоим женихом решили, что свадьба состоится послезавтра, — ровным, не терпящим возражений тоном «огорошил» меня отец, его пронзительный взгляд буравчиком впивался в меня, выискивая малейшие признаки паники или протеста. Он явно ожидал увидеть дрожь в руках или испуг в глазах.

Ну-ну. Не дождутся. Внутри все замирало от адреналина, но внешне я оставалась невозмутимой, как поверхность лесного озера в безветренный день. Я лишь покивала, делая вид, что тщательно пережевываю очередную ложку каши, давая себе секунду на осмысление.

«Да как скажете. Послезавтра, так послезавтра. Мне, собственно, все равно. Так даже лучше, меньше времени на лишние переживания». Мысль пронеслась четко и ясно. Побыстрее выйду замуж — побыстрее получу доступ к ресурсам, статусу и, что важнее всего, относительной свободе и независимости в доме мужа, где я уже не буду просто дочерью под строгим надзором. Пока эта мысль казалась единственным разумным выходом и лучшей из имеющихся стратегий.

— Наряд тебе сшила придворная портниха, мадам Солей, — продолжил отец, явно раздраженный моим спокойствием, его пальцы слегка постучали по столу. — Драгоценности отдаст мать перед церемонией. — Я покосилась в сторону леди Илэйн; она сидела, выпрямившись как струна, и невозмутимо кивнула, подтверждая сказанное, но ее пальцы нервно перебирали жемчужное ожерелье, выдавая внутреннее напряжение. — Все, что от тебя требуется, — уметь владеть собой. Быть достойной.

Угу. Если перевести с аристократического на нормальный язык: «Милая, не вздумай устроить истерику у алтаря или, не дай боги, сбежать». Да я, в общем-то, и не собиралась. Мой побег будет куда более изощренным и тихим. Он будет заключаться не в бегстве от, а в приходе к. К власти. К контролю. К возможности самой распоряжаться своей жизнью в рамках новой роли.

— Конечно, батюшка, — все же откликнулась я, доев кашу и с видимым, почти искренним удовольствием принимаясь за теплую, ароматную булочку с корицей, которую только что подали. Я отломила кусочек, чувствуя, как сахарная пудра оседает на пальцах, и как тает во рту мягкое тесто. — Я понимаю всю ответственность момента. Я сделаю все, чтобы наша семья могла мной гордиться. — Я сказала это ровным, уверенным тоном, без подобострастия, но и без вызова.

Я подняла глаза и встретила взгляд Витора. На сей раз он смотрел на меня пристально, с едва заметным, но живым интересом, отложив в сторону свой нож. Возможно, его удивило мое спокойствие, отсутствие привычной робости. Или тон, в котором прозвучали мои слова. В его серых, все еще холодных глазах мелькнула искорка чего-то, что не было ни надменностью, ни отстраненностью. Скорее… легким, пробуждающимся любопытством. Что ж. Отличное начало.

Первая маленькая победа, незначительная, но важная. Я опустила глаза, сделав вид, что сконцентрирована на булочке, но внутри улыбнулась. Игра обещала быть интересной.

После ужина все разошлись по своим покоям без лишних слов. Здесь, в провинциальной усадьбе, вечера были тихими и предсказуемыми. Я не стала нарушать традицию и после ужина поднялась к себе. Служанка помогла мне переодеться в удобную ночную сорочку, после чего я погасила свечу и устроилась в постели.

Усталость взяла свое, и я почти сразу погрузилась в сон.

И мне приснилась Аделина. Настоящая. Теперь — в моем мире и в моем теле.

Ее день начался с замешательства. Она очнулась в моем теле, в непривычно тесном пространстве — лифте, который плавно двигался вниз. Когда дверь открылась, она осторожно вышла в коридор, сверяясь с чужими воспоминаниями, чтобы найти нужную дверь.

Моя квартира показалась ей странной — компактной и наполненной незнакомыми устройствами. Она провела утро, осматриваясь. Вместо паники ее охватило любопытство. Холодильник вызвал удивление — она аккуратно трогала упаковки с едой, рассматривая их. Кофеварка привлекла ее внимание, но она не рискнула ею пользоваться.

Когда зазвонил телефон, она не испугалась, а лишь настороженно наблюдала за вибрирующим устройством, пока оно не замолчало. Позже она нашла книжную полку и с интересом принялась изучать корешки книг, иногда проводя пальцами по незнакомым названиям.

Глава 4

После завтрака мать жестом предложила мне пройти в Малую гостиную — уютную комнату с лимонными штофами и светлым паркетом, куда редко заходили гости. Здесь уже царила легкая суета. На позолоченной вешалке у стены вило мое свадебное платье.

Я замерла на мгновение на пороге. Оно и впрямь было творением мадам Солей. Не белое — наш род считал этот цвет уделом простолюдинок, — а глубокого, переливчатого цвета спелой сливы, оттенка, который в нашем мире добывали только из раковин определенного моллюска. Ткань, тяжелый шелк-сатин, отливал матовым блеском. Рукава-фонарики были подбиты более светлым шелком, а лиф и подол покрывала сложная вышивка серебряными нитями — стилизованные ветви и звезды, символы объединения наших домов.

— Ну же, Аделина, не мешкай, — мягко, но настойчиво произнесла мать, занимая место в кресле у окна, как зритель в ложе.

Служанки, включая Элси, осторожно сняли платье с вешалки. Процесс облачения напоминал сложный ритуал. Сначала на меня надели нижние юбки, чтобы придать силуэту нужный объем. Затем, затаив дыхание, они подняли основное платье. Ткань была прохладной и тяжелой, она обволакивала меня, как вторая кожа. Элси, стоя на небольшой скамеечке, ловко застегивала бесчисленные крошечные пуговицы на спине, ее пальцы слегка дрожали.

Когда последняя пуговица была застегнута, служанки отступили в почтительном молчании. Мать медленно поднялась и подошла ко мне, ее критический взгляд скользнул от плеч до подола.

— Сидит безупречно, — заключила она, поправив складку на моем рукаве. — Как влитое. Позволь жениху увидеть тебя в этом — его сердце дрогнет.

Я подошла к большому зеркалу в резной раме. Отражение было одновременно чужим и знакомым. Платье и впрямь было великолепно. Оно подчеркивало тонкую талию, бледность кожи и светлые волосы. Но в глазах этой куклы в роскошном наряде горел не робкий трепет невесты, а холодный, оценивающий блеск.

«Дрогнет ли? — подумала я. — Посмотрим».

Я медленно повернулась перед зеркалом, наблюдая, как играет свет на серебряной вышивке.

— Да, матушка, — сказала я вслух, и голос мой прозвучал ровно и спокойно. — Платье прекрасно. Мадам Солей превзошла себя.

Я простояла так еще несколько минут, привыкая к весу шелка и к той роли, которую мне предстояло сыграть. В этом платье я была уже не просто Аделиной. Я была оружием, закованным в бархат и серебро. И это осознание приносило мне самое настоящее удовлетворение.

Переодевшись в привычное домашнее платье из мягкой шерсти, я с облегчением вздохнула — тяжелый шелк свадебного наряда давил не только на плечи, но и на душу. Я уже направилась к лестнице, мысленно составляя план на остаток дня, как в прохладном полумраке холла из-за высокой спинки кресла возникла темная фигура.

Витор. Он, казалось, просто ждал здесь, словно тень.

— Миледи, не уделите ли мне немного своего драгоценного времени? — его голос прозвучал низко и иронично, без тени настоящей учтивости.

Я придала лицу самое беззаботное и легкомысленное выражение, какое смогла, и затрепетала ресницами, с радостью заметив, как его брови чуть сдвинулись, а в глазах мелькнуло легкое недоумение. Я явно вела себя не так, как предполагала его информация о застенчивой провинциальной невесте. Но то были уже его проблемы.

— С величайшим удовольствием, милорд, — ответила я сладким голоском.

Он коротким жестом указал на дверь в небольшой будуар, расположенный неподалеку от моей спальни — комнату для дамских уединенных бесед, уставленную изящной мебелью и заставленными горшечными растениями. Я проследовала за ним.

Войдя внутрь, я без приглашения уселась в глубокое бархатное кресло цвета бургундского вина, устроилась поудобнее и вопросительно подняла на него взгляд. «Ну. Я здесь. О чем ты хотел поговорить, милый?»

Витор остался стоять, прислонившись плечом к косяку камина, в котором, несмотря на утро, тлело несколько поленьев, наполняя комнату теплом и запахом древесины. Витор скрестил руки на груди, и его пронзительный, серый взгляд изучал меня с новой, не скрываемой теперь любознательностью.

— Я слышал, миледи, вы никогда не выезжали ни из усадьбы, ни из поместья «Лесной Долины», — начал он задумчиво, как бы констатируя факт.

Я покивала, глядя на него прямо. Действительно, наше родовое поместье, носившее такое поэтическое название, было мне единственным домом за все девятнадцать лет. Расположенное среди холмистой долины, поросшей древним хвойным лесом, оно приютило, кроме моей семьи, еще несколько сотен крестьян, живших в десяти разбросанных среди холмов деревнях, принадлежавших моему отцу. Мой мир ограничивался знакомыми тропинками, яблоневыми садами и высокими стенами домашней библиотеки.

— Полагаю, вам будет непросто начать новую жизнь в столице, — продолжил он тем временем, и в его голосе прозвучали нотки чего-то, что он, вероятно, принимал за заботу. — Шум, суета, придворные интриги... Все это может оказаться тяжким бременем для неокрепшего духа.

Я не смогла сдержать легкую, насмешливую улыбку.

— Хотите сослать меня куда подальше, милорд? — прямо спросила я, покачав головой. — Оставить здесь, в глуши, чтобы не мешала вашей столичной жизни?

«Не выйдет, родной, — пронеслось у меня в голове. — Я не согласна на ссылку. Ты мне еще нужен».