Леди на мосту

I

Шум портового города остался позади. Она стояла, положив руки на поручень старого деревянного моста, переброшенного через прибрежную щель у гавани. Ее светлые волосы слегка развеивались по теплому ветерку. Неизменная шляпка с вуалью, бело-голубоватое платье и красные туфли. Одинокая, застывшая фигура, всматривающаяся вдаль, на синее море, печально толкающее едва заметные волны в направлении каменных плит причала вдали и берега с серым песком.
Ей было двадцать два, когда сюда пришла война. Она занималась художественным оформлением газеты в местной редакции, а потом пришли борцы сопротивления с просьбой работать у них, занимаясь пропагандой и различными текстовыми делами, поддерживая моральный дух населения. Она согласилась.
Любимые с детства пейзажи, дурманящий от виноградников и моря сладко-соленый воздух, сонно-мечтательный покой... Ныне во всём этом царили вкус крови, тревожные ожидания и отважный настрой непокорных ополченцев, готовых сражаться за свои семьи, свои сломанные судьбы, свои надежды...
Жизель была необычным ребенком. Рано потерявшая мать, воспитанная отцом, привившем маленькому существу с добрым сердцем всё самое нежное, светлое и трепетное, что сумел сохранить, невзирая на пережитые смутные времена разрухи, национального упадка и долгой борьбы за восстановление гармонии в семье и родном городке. Любознательная, милая девчушка со светлыми кудряшками задавала такие же светлые, наивные детские вопросы, и отец каждый раз отвечал ей необычными, волшебными рассказами, с добродушной улыбкой на покрытом шрамами лице, пытаясь скрыть оставшийся навсегда болезненный блеск в глазах. Она замечала его, не понимая, но смутно ощущала, и это часто расстраивало ее. Когда он спрашивал, что случилось, малышка говорила, что «папин взгляд пугает». Он на миг закрывал глаза, виня себя за этот горестный блеск, но затем смеялся, обнимал дочурку и отвечал, что это просто от усталости или потому, что они до сих пор не вышли на прогулку.
И, прихватив краски и мольберт, они шли по зеленой аллее к старому мосту. Там родитель и ребенок проводили дни, фантазируя, смотря на залив и рисуя свои сказочные образы на полотне. Потом отец садился на скамью, дочь взбиралась к нему на колени, и он тихо, склонив голову, рассказывал ей о красоте мира, которую почему-то не замечают люди, и о могущественной силе любви и доброты, говоря, что если она будет хранить их в своем сердце, ничто и никогда не сможет побороть ее и эта сила преодолеет даже самые большие трудности. Они мысленно летали по небу на крыльях всеохватывающего восторга, выше чаек, легче облаков, к зениту солнца, радостно дарившего им свои разноцветные лучи. Часто они сидели до самого заката, и когда небо переодевалось в алые одежды, они произносили «До свиданья, море; спокойной ночи, солнышко!», и шли домой, наполнившись прекрасными впечатлениями и теплым чувством великолепия всей необъятной жизни, понимая, что видимый мир – это просто декорации, за которыми скрываются чудеса...
Так она росла, вдохновленная рассказами отца, что всё плохое и болезненное происходит лишь там, где нет любви, что Всевышний пребывает внутри каждого существа, просто очень многие забыли это...
Вот уже четвертый год Жизель существовала одна во всём мире, таком странном, беспокойном. Люди вырастали, покидали родные гнездышки, и с этого момента начиналась их безумная карусель жизни. Европа кипела, покрывалась броней, гналась за развлечениями, комфортом, за мигом, который вот же, рядом, у самих ладоней, но почти никто не мог поймать его, и чем быстрее за ним гнались, тем отчаяннее он убегал. Это была эпоха машин, век промышленности.

Естественное повсеместно вытеснялось и заменялось искусственным, неживым. Окружая себя вещами, двигая прогресс, делая всё ради собственного удовлетворения, человечество что-то упускало, что-то очень важное, и каждый чувствовал эту нехватку, но не понимал, чего же так недостает, как и чем заполнить зияющий клочок пустоты в самом себе. Ведь для жизни имелось всё, и всего было предостаточно для каждого, но тем не менее, людей что-то угнетало, не давало покоя, кричало о себе, вырываясь изнутри. И чтобы заглушить этот зов, не оставаться наедине со своим голосом, каждый делал что мог. Одни прожигали время в барах и клубах, другие заводили аферы, любовные интрижки, вступали в идеологические партии и организации.
А многие окунулись в омут военных игр. Серые кардиналы дергали нужные ниточки, и винтики в этом мировом теневом синдикате послушно и исправно служили, даже не подозревая, что они лишь марионетки, ослепленные жаждой власти и гонкой вооружений. И кардиналы давно имели очередной прибыльный план по разделению огромного пирога под названием Европа. Куски были помечены, и теперь раздавались инструменты. И главные из них передали обиженной за поражение, стоящей на коленях Германии. Умело сыграли на чувствах – и добровольцы для новой “священной” войны готовы. А повод можно придумать любой. Британский лев, советский медведь и прочие рулевые великих и малых держав безразлично отводили глаза от надвигающейся угрозы. До той поры, пока первые бомбы не полетели на их головы. Так началась очередная грандиозная и затянутая бойня...
К июню 1940-го битва за Францию была проиграна, и войска национал-социалистов установили в подчиненной стране свой режим. Однако партизанские рейды и бои местного значения вспыхивали в различных уголках одни за другими. Но некоторые организации сопротивления предпочитали не привлекать к себе внимания, тем самым не провоцируя ваффен СС бросать всё большие отряды на подавление бунтов. И одним из населенных пунктов, избравших такую тактику, стал портовый городок, в котором жила Жизель. Тихо, незаметно противостоять завоевателям, невзирая на призыв марионеточного правительства Виши не оказывать немцам сопротивления.
На протяжении лета гитлеровцы окончательно привыкли к положению хозяев, солдаты и многие офицеры всё больше и больше расслаблялись, наслаждаясь положением победителей, теряя бдительность. Ситуация была относительно спокойной. Но в апреле-мае 42-го года стали учащаться убийства немецких высокопоставленных чиновников, некоторых офицеров и других важных “шишек”, замешанных в тайных политических и гражданских делах, срывы и саботирование различных операций. Логово врага было потревожено, причина имелась веская: кто-то скрытно проникал к ним и узнавал их планы. Засуетившееся гестапо предполагало наличие предателей в своем лагере, разнюхивало всё, что могло, перепроверяло сотрудников, причастных к тем делам. Но результатов не было. Одно было фактом: шпионов несколько, и действовали они идеально. Вскоре эти заварушки прекратились, что спасло местное население от террора озлобленных полицаев.

II

Молодой человек в маскировочной одежде сидел на краю пирса, докуривая папиросу. Он зарисовывал карандашом, как умел, то, что видел перед собой, задумчиво поглядывая на монотонно шипящее Средиземное море. Брызги, направленные ветром, попадали на лицо, и парень слегка прищуривался. Вскоре он поднялся, положил книгу и карандаш в висевшую на поясе тканевую небольшую сумку, поднял свою винтовку и не спеша стал уходить. Он шел в направлении города, когда его четкий охотничий слух уловил где-то вдали крики испуга. Точно определив направление, прислушавшись к ветру, он перезарядил оружие и быстро направился в сторону нарушенной тишины.
Через две минуты в ста метрах он увидел двух солдат в мышиного цвета форме, силком ведущих женщину. Мгновенно проанализировав ситуацию, человек заметил, что парочка немцев появилась здесь недавно, увидев одиноко гуляющую дамочку и бросившись к ней. Парень прильнул к оптическому прицелу, отрегулировал фокус линз, наводя на мишени, и сделал два быстрых выстрела. Оба солдата упали, не успев ничего понять, а женщина бросилась бежать. Парень пустился за ней, забросив винтовку за плечо. У трупов он на миг остановился, бросив взгляд на их погоны и пробитые каски, из отверстий которых вылетели мозги.
Через минуту он догнал беглянку, крепко схватил ее за запястье и закрыл рукой ее рот. Она вырывалась, била его, пытаясь кричать.
– Sie schweigen! [Молчите!] – раздраженно произнес он на немецком.
– Je ne comprends pas, [Я не понимаю, фр.] – ответила она с опаской.
Тогда парень перешел на ее язык, стараясь произносить слова правильно:
– Тише! Здесь могут быть нацистские патрули. Да не бойтесь, я не причиню вам вреда. Перестаньте дергаться и выслушайте меня!
Женщина потихоньку сдавалась, успокаиваясь.
– Если вы обещаете не кричать и не будете пытаться бежать, что бесполезно, как вы понимаете, я отпущу вашу руку. Кивните, если согласны.
Она кивнула, прекратив вырываться.
– Хорошо. Повернитесь. Не бойтесь, фрау.
Она осторожно повернулась... и он увидел ее молодое лицо с голубыми глазами, испуганно смотрящими на него.
– Извините... Не фрау. Фройляйн [девушка, нем.]. Точнее, жюнфиль [девушка, фр.]. Прошу прощения за мой ломанный французский, – вежливо продолжил он.
– Кто вы?
– Не важно. Не могу сказать. Что вы здесь делаете одна?
– Не важно...
– Нет, важно. Ответьте, битте, то есть, пожалуйста.
– Я гуляла... И вдруг откуда-то взялись те мерзкие фрицы... От них разило спиртным... Они что-то говорили мне... Но я не знаю немецкого... Я молчала, и они стали толкать и тащить меня куда-то... Затем раздались выстрелы, мне в лицо брызнула кровь. Солдаты упали, и я побежала... Так это вы... убили их?
– Ja [да, нем.]. Черт, простите. Это я убил их.
– Но... вы ведь тоже немец... – удивленно произнесла она.
– Не совсем. Австриец.
– Разве вы не из нацистской армии?
– Нет. В общем, вам незачем это знать. Вы местная?
– Да.
– Тогда пойдёмте.
– Куда?
– Как куда? Туда, где вы живете. Я ведь говорил, здесь могут оказаться патрули. Я безопасно проведу вас, только указывайте путь.
– Хорошо... Что еще мне остается... Позвольте спросить... почему вы застрелили тех солдат, а не меня?
– Ладно, я отвечу. Друг... Мне нужен друг... Нет, я серьезно...
Он заметил ее улыбку.
– Вы всегда заводите новые знакомства подобным образом?
– Когда как, – и на строгом лице парня тоже появилась улыбка. – Но я действительно говорю серьезно. Меня не особо заботит, убьют меня завтра или нет... Дело в кое-каких задачах, которые я выполняю. И хороший друг мне не помешает.
– Вы всё это рассказываете мне... А вдруг я из организации сопротивления? Не боитесь? Ведь вы меня совершенно не знаете...
– Но и вы меня тоже. Кстати, вы бы ничего и не сделали против меня, – ухмыльнулся снайпер.
– Почему вы так уверены в этом?
– Вы не из тех людей. Будете колебаться, в итоге, только об этом и станете думать... И не сможете меня забыть.
Она ничего не ответила, но нехотя вынуждена была признать его правоту.
– Видите, я не ошибся... Простите, вот... – незнакомец достал платок и вытер с нее кровь.
– Благодарю вас... – тихо произнесла девушка.
– Нет-нет, вам незачем меня благодарить. Наоборот, это я признателен вам. Вы спасли меня, а не я вас, – он загадочно улыбнулся.
– Я? – девушка вновь удивилась.
– Конечно. Ведь вы теперь от меня не отвяжетесь, – парень рассмеялся. – Шучу... Ну что, пойдемте?
– Да.
– Только сначала я взгляну еще раз на двух болванов. Подождите минутку.
– А куда мне деваться? – саркастично заметила она.
И парень, оглянувшись по сторонам, быстро направился к трупам, обыскал их, забрал документы и, вновь осмотревшись, вернулся к девушке.
– Порядок, идем... мон ами? Я впереди, вы – в нескольких шагах позади.
– Так точно... мон ами.
Он уточнил дорогу и осторожно шел, прислушиваясь и иногда замедляя шаги, не спуская пальцев с винтовки, готовый навскидку метко выстрелить в любую секунду.
«Настоящий охотник», – подумала девушка. – «С таким нигде не пропадешь...»
Они вышли к ее дому, одиноко стоящему в стороне от других зданий начинающегося города.
– Хорошее местечко, – одобрил незнакомец. – Вы одна здесь живете?
– Да...
– Не скучаете?
– Бывает... Но сейчас война, теперь не до этого...
– Точно подмечено.
– Вы, я думаю, голодны?
– Я привык.
– Входите, будем обедать. Всё равно вы уже здесь.
Снайпер последовал за ней в дом. Закончив есть, он поблагодарил хозяйку коттеджа и спросил, немного замявшись:
– Прошу прощения за свою навязчивость, но могу ли я немного отдохнуть?
Он не спал сутки, сидя на своей позиции на задании.
– Да, конечно. Сколько потребуется...
– Опасаетесь? Это правильно...
– Я не знаю, могу ли доверять вам...
– Я бы не доверял. Но позвольте убедить вас, что вы отныне – мой друг.
– А те солдаты...
– Обычные рядовые. Пушечное мясо. Их даже искать не будут. Определят как дезертиров при первом же построении.
– Что ж... Даже если вы подвергаете меня опасности... мне уже тоже безразлично, как вы сказали о своей жизни... Я только сейчас это признала...
– Почему? О, я даже не спросил ваше имя...
– Жизель...
– Красивое имя – красивой девушке. А я Велизар.
– Стрелок? [др.-фрак.] Вам тоже очень подходит, – она грустно улыбнулась.
– Да, несвойственное имя как для австрийца. Мне оно доставляло изрядных хлопот... Мой отец немец, он воевал в этой стране в Первой мировой. Воевал отнюдь не так, как полагается истинному, запрограммированному солдату, не имеющего права выбора. В общем, он вовсе не симпатизировал германскому правительству, как и я сейчас, и не хотел сражаться. Но, сами понимаете, когда идет война, никто не спрашивает о желании. Я же “прижимаю” или устраняю лишь тех, кто причастен к делам, ради которых я здесь, собственно, и оказался. Конечно, на пути стают иногда не только немцы, но и союзники... Когда бежишь под огнем и летящими на голову бомбами, разбираться, кто есть кто, не приходится. Либо стреляешь ты, либо в тебя. Кто же из французов, англичан или югославских коммунистов будет слушать немецкоязычного воина в нацистской форме? Война требует лишь одного: жертв. И при всём желании, я не могу сменить винтовку на дрель и гробиться в цеху, производя патроны либо фюзеляжи для истребителей... Но главная же причина в том, что я не солдат регулярной армии. Я начинал в австрийских войсках, но это был лишь спектакль. Для своей части я “взят в плен”.
Он помолчал несколько секунд, и спросил:
– Так что там у вас? Почему вам безразлична ваша жизнь?
Наступила тишина. Жизель поднялась, наполнила из раскупоренной бутылки два неполных стакана портвейна и дала один из них гостю. Сделав глоток и сев, спросила:
– Вы желаете знать? Это может затянуться надолго...
– Я готов слушать. Начинайте.
И она, делая паузы, когда ее заполняли воспоминания, рассказала ему всю свою историю, от самого раннего детства до нынешнего времени. Он не проронил ни слова, лишь местами переспрашивая значения неизвестных ему французских слов. Он курил очень редко, когда внутри испытывал что-либо сильное, необычное, или когда долго не ел, не отрываясь от прицела и бесконечных передвижений, и сейчас ему сильно захотелось выкурить пару сигарет, но он сдержался, не желая перебивать собеседницу.
Когда девушка закончила рассказ, они обнаружили, что уже давно наступили сумерки, и комната незаметно погружалась в вечернюю темноту. Тогда она зажгла свечи. Велизар еще немного помолчал, про себя переводя иностранные слова в образы.
– Знаете, Жизель, я вас хорошо понимаю... Только вот насчет мировой любви и доброты... Не знаю... Я не испытывал этих чувств. Конечно, я любил свою семью, старался быть добрым к близким... Но чтобы ко всем без исключения... Если бы я испытал полноту этих чувств, я бы понял их и тогда перестроил бы свое понимание мира. По-моему, большинство этого не достойны. Они должны проходить через боль. Если человек чист, это только укрепит его волю и сердце. А если нет, то страдания будут по заслугам. Боюсь, мы все заслужили их... Но, будучи мальчишкой, я этого не понимал, и очень гневался на Бога, ощущая сильную боль, свою и других, потери, беды... Я пытался представить, какая сила допускает всё это... Да, видимо, вы правы. Что-то незаметное объединяет всех нас. И пройдут еще сотни войн и разрушений, прежде чем люди осознают эту связь...
– “...И не будет больше ни слез, ни болезни, ни смерти...”
– Что-то такое я себе и представлял. Вы сохраняете невинность в сердце и чистоту побуждений, а на войне, через всё то, что мне довелось пройти, это очень трудно делать. Многие, очень многие сдаются, становясь жестокими, бесчувственными, так как лишь это они и видят вокруг, и не делать того же самого кажется им нереальным. Война калечит людей не столько физически, сколько морально. Она убивает в человеке человека. И те, кого она близко коснулась, просто душат в себе любое душевное побуждение, считая это проявлением слабости. Но еще в детстве я пришел к выводу, что именно поддавание жестокости и безразличию – и есть слабость, а сила, настоящая сила заключается в том, чтобы выстоять... Выстоять, не сломиться, не смотря ни на что. И я всегда старался сделать это, хотя, признаю, часто меня тянет самому глушить все чувства... забыться, забежать за стены другой реальности, которая скроет от этой несносной фальши повсюду...
Он замолчал, сделав глубокий выдох. С минуту они сидели неподвижно, после чего Жизель несмело положила свою ладонь на его руки. Он посмотрел в ее глаза, видя в них отражение себя, и зная, что она понимает его. То же самое было и для нее.
– Мне время уходить... – произнес гость. – В таком прикиде можно передвигаться только в темноте...
– Не уходи, Велизар... – прошептала девушка. – Пожалуйста...
Она скрыла лицо, но он успел заметить ту печаль, которую она попыталась скрыть.
– Пустота убивает меня... День за днем, ночь за ночью... Целый мир – и я одна в нем. Никто не увидит ни одной моей улыбки, никто не услышит мелодий в моей душе... Отец научил меня не сдаваться... Но что я делаю здесь? Ради чего? Кому нужны все мои усилия...
Вместо ответа он подсел ближе, склонился к ней, и, взяв ее руки в свои, приложил их к груди. Они слышали дыхание и чувствовали пульс друг друга.
– Я никогда не оставлю друга. Я здесь, Жизель, я здесь...
Она прижалась к нему, такая хрупкая и вместе с этим сильная, не желая отпускать, убеждая себя, что это не призраки одиночества, что друг не растворится, не исчезнет, а будет рядом. Он гладил ее волосы, тихо напевая на немецком старую песенку из его детства, в которой говорилось, что каким бы ни был этот день, утром наступит новый, и он будет другим...
Так они и уснули, полусидя на софе, прижавшись друг к другу...