Лето - отстой

Печаль 1. Привет, Олег

Вообще-то я хочу когда-нибудь написать книгу. Может, еще напишу. Может, вот она моя книга. За десять лет, в общей сложности, у меня скопилось двенадцать заметок, а сегодня мне тридцать, и я еду в Москву, к маме — надо бы что-то делать.

Может, меня просто еще не отпустило, но Жени нет, а значит, наверное, мне просто захотелось что-нибудь написать, я ведь ничего не писал, по большей части, только представлял, как я пишу, а потом и представлять перестал. Сейчас я, по крайней мере, представляю, что я пишу.

Жени нет, а значит меня отпустило, но от этого, как всегда, ужасно грустно. Если так подумать, то Жени не было и вчера. Куда он девается, когда его нет?

Да никуда. Не могу назвать себя сохранным интеллектуально (бесконечная деградация), но критикой к своему состоянию я похвастаться могу. Он никуда не девается, его нигде нет. Он умер, а у меня крыша потекла. Как у многих, кстати, кто заканчивает МГУ с красным дипломом. Серьезно, Игорь рассказывал, что в дурке эту тему давно просекли и знающе улыбаются: а, он закончил МГУ с красным дипломом. Значит, он либо добился многого, либо сошел с ума.

Я вот сошел с ума. Хотя мне предлагали пойти в аспирантуру, изучать Шекспира. Но я уехал в Соль-Илецк. Так погибают замыслы с размахом, в начале обещавшие успех, и вянет как цветок решимость наша в бесплодье умственного тупика.

Бесплодье умственного тупика.

В основном, беплодье умственного тупика наступило потому, что я завел себе тульпу в виде моего лучшего друга, который умер в волшебном лесу. Может, не стоило себе тульпу заводить — изучал бы поэтику Шекспира в русскоязычных переводах. Или в контексте — все время что-нибудь изучается в каком-нибудь контексте.

Кстати говоря, когда я устраивался в "Черный дельфин", у меня за плечами не было ничего, кроме волшебного леса, армии и диплома филолога. И вот меня спрашивают:

— А зачем, собственно?

Я хотел пошутить про то, что филологам сложно найти работу. Потому еще про что-то хотел пошутить. А потом мне стало за себя как-то даже стыдно, и я сказал:

— Ну, я понимаю, я, наверное, не очень подхожу, но я писал курсовую по теме греха и раскаяния в творчестве Достоевского.

Я вроде как в итоге даже не пошутил, но все надо мной смеялись. Я думаю, если бы не дядя Андрей, никто бы меня туда не взял — а я, надо же, так мечтал попасть в "Черный дельфин".

Я имею в виду, я мог бы туда попасть и так — если бы просто рассказал, что случилось в волшебном лесу. Но мне не хотелось тянуть за собой других людей, куда более достойных, а главное тех, чьи лучшие времена прошли не в волшебном лесу. Тех, кто хочет его забыть. Я не очень хочу забывать. Я хочу помнить, надо записать.

Ну да ладно, главное, теперь я еду к маме, в Москву, я москвич, вот и пора об этом вспомнить, может быть, возьму кофе на вынос. Да, еще на вокзале возьму кофе на вынос.

Самое московское, что можно сделать.

Быстро кидаю вещи в спортивную сумку с длинной гончей, напоминающей мне Эдика Христофорова, и вот я готов покинуть свой дом. Надо успеть на автобус до Оренбурга, у меня поезд через три часа.

Но нет, на самом деле, сначала я заглядываю в холодильник. Кастрюля все еще там. Где ей еще быть? В кастрюле жених Евы. В принципе, все, что не походило на мясо, я вынес. Я переложу его в морозилку, а когда приеду, я его доем — не пропадать же жениху Евы.

Вернее, он пропал.

Надеюсь, он был бедовый. Наверное — он носил септум, и у него была невеста-вебкамщица, которая затеяла челлендж — перетрахать провинциальных ментов, бандитов и вертухаев. Я думаю, в Питере хватало своих ментов, бандитов и вертухаев, но Урал, как пишется на майках, для сильных, и Ева отправилась сюда.

А я в нее еще и влюбился.

Женя правильно сказал — она не для меня. Впрочем, Жене навсегда шестнадцать, и, быть может, он просто мне завидует.

Неважно, Ева наверняка начнет искать своего жениха, но догадается ли она, что ее возлюбленный явился устраивать сцену ревности именно ко мне, а я в этот момент был не в самом адекватном состоянии, так как наступил отпуск, и я хотел увидеть Женю, и все такое.

Так или иначе, Женю я не увидел, но соли из Расчленинграда все-таки на меня повлияли.

Помню, как открыл ему дверь, и как мне стало обидно, что Ева надо мной насмеялась, и что я попал в какой-то тупорылый интернет-прикол.

Потом я пырнул его ножом минимум семь раз — сложно сказать, может, и больше, в следующий раз я очнулся в залитой кровью (в некоем дизайнерском смысле даже удачно) ванной. Я делал то, что делал много раз, хоть и давным давно — я его разделывал.

Вот еще один интернет-прикол (я не слишком много их знаю): грустно, но вкусно.

А если бы я больше сидел в интернете, то мог бы узнать о том, что питерские девицы с синими волосами и яркими татухами не трахаются с провинциальными сотрудниками ФСИН просто так. Только за лайки.

Стоило догадаться. Принципиально возможно было догадаться.

Теперь жених Евы в кастрюле, а у меня в кармане его септум — маленькое, звонкое полуколечко с двумя шариками, которые можно откручивать, когда нервничаешь.

Надо положить жениха в морозилку и выходить уже — придется успеть на последний автобус.

Сегодня мне тридцать, и я слышал, что шансы умереть в собственный день рожденья драматически возрастают. Какое облегченье.

Жени нет, может, ему надоело, или это я излечился. До того, как завести себе тульпу и сойти с ума, я пытался заниматься чревовещанием. То еще занятие, да? Немного стремное само по себе. На самом деле это легко — звуки могут выходить изо рта, если не шевелишь губами. Но на лице появляется стремный, застывший оскал, этакая сардоническая улыбка. Человек становится похож на больного, куклу или труп. Это стремно. Самый большой труд как раз таки научиться контролировать свое выражение лица, чтобы приоткрытый рот не смотрелся уродливо и угрожающе.

Короче, само чревовещание я освоил быстро, но уродскую улыбку скрыть так и не смог.

Радость 2. Ура, в поход!

Ночь перед походом я провел интересно: мне подарили паука, и я поужинал в придорожном кафе.

Папа всегда появлялся в моей жизни внезапно, и так же внезапно исчезал.

На этот раз он встретил меня после школы — в радостный-радостный день — последний учебный, что, как известно, даже лучше, чем первый каникулярный.

Мы с Женей собирались в курилку — через два дома от школы, в уютный двор, откуда нас почему-то никогда не гоняли. Можно было посидеть на зеленом заборчике (если он только не свежевыкрашенный) и посмотреть на чужих котов и чужие цветы за окнами. Я планировал покурить, а потом мы собирались отправиться за сырной шаурмой, и на ходу я пересчитывал свои финансы.

Нам с мамой досталась отличная квартира, но я никогда не был так богат, как Женя.

— Ты не пожалел, что мы подписались на поход? — спросил я.

— Не, — сказал Женя. — Вадим Геннадьевич мегакрутой.

— Ну да. А мне уже лень.

— Тебе все лень, Олег. Это всего на пару часов, даже без ночевки.

— Может, скажу, что заболел.

— Не обламывай его.

— А что он знает о походах? Он даже не географ. Он, блин, математик.

Женя пожал плечами. Мимо нас пронеслись Серега и Артур:

— Пока, неудачники!

Не помню точно, кто это сказал, но, наверное, скорее Серега, чем Артур.

Женя поднял камушек с асфальта и швырнул Сереге в спину. Камушек резко отскочил от кожанки. Серегин папа был ментом. Не самым честным, но и не самым богатым. Серега учился в нашей отличной школе и жил не по средствам — родители его избаловали.

— Блин, он что тупой? Как можно назвать меня — неудачником?

— Ты точно удачник.

— Вот-вот! Типа кто тут неудачник? Я вообще самый удачливый чел в мире, Олег.

— Ну да.

— Короче, ты идешь завтра в поход.

Едва мы успели выйти за ворота, как мимо на полной скорости пронесся черный папин "Мерс". Я сразу его узнал.

— Ого, — сказал Женя. — Так быстро отец на тебя еще не забивал.

Он никогда не понимал, что это обидно. Да и я этого тогда не понимал, так что какая разница. Мы были маленькими, а маленькие все злые. Отец, в конце концов, повернул назад.

— Привет, дядь Борь! — крикнул Женя.

— Здорова, малой! Как мамка?

— Все нормик, а ваша как?

Папа хрипло засмеялся, затем открыл дверь и сказал:

— Полезай, Олег.

Я пожал плечами.

— Ладно.

— А меня с собой возьмете? — спросил Женя. Часть меня ужасно хотела, чтобы Женя отправился с нами. А часть меня в этот момент его почти ненавидела.

— Не сегодня, братик, а ты, Олег, живо полезай, у меня для тебя подарок.

Я сел в машину.

— До завтра! — крикнул Женя. — И не опоздай, а то вдруг вообще никто не придет, кроме нас! Мне будет жалко Вадика!

— Тогда не фамильярничай, — сказал я. — Это унизительно.

И я захлопнул за собой дверь, довольный тем, что, наконец, набрался смелости поумничать. Папа дал по газам, и мы на скорости, которая явно не поощрялась в жилых районах, понеслись вперед.

— Что за подарок? — спросил я.

— А как дела у меня не спросишь?

— Могу спросить, но прозвучит уже неискренне.

Отец снова хрипло засмеялся, затем сунул в зубы сигарету и наклонился к прикуривателю. Салон наполнил едкий дым, и я почувствовал такую же едкую зависть — курить мне тоже хотелось.

— Что за Вадик? — спросил отец.

— Учитель по матеше. Он нас в поход позвал, ну мы и согласились. Типа из жалости. Он хороший. Но, может, никто и не придет.

— Грустно.

— Так что за подарок?

— Он в багажнике.

— Надеюсь, это не твой должник.

— Ты не выебывайся, а то я решу, что ты слишком много знаешь. Как твоя сука-мамаша?

— Она не сука.

— Да и я не кобель.

Он снова засмеялся и продемонстрировал мне зубы, среди коих встречались такие неестественно белые, что я сразу понял — поставил импланты. Денег, значит, не счесть.

— Надеюсь, он правда там не задохнется, — вдруг сказал папа. Я не мог понять, шутит он или нет.

На выезде из Москвы мы, естественно, встали в пробку. Тогда я и додумался спросить, куда мы едем.

— Да никуда, — сказал мне папа. — Просто в кафе.

— Почему не в городе?

— Потому что не в городе, ясно?

Он прикрикнул на меня, но я уже не обращал на такие вещи внимания — кричал папа часто и не всегда по делу — просто характер такой. Безжалостный и нервный.

Папа курил всю дорогу, и у меня заболела голова. Потом мы, наконец, остановились у придорожного кафе с нехитрым названием, каких много, "Едок". Папа сказал:

— Хавай всегда там, где видишь припаркованные фуры. Дальнобои плохого не посоветуют.

— Договорились, — ответил я, и папа криво ухмыльнулся, издевательски, но в то же время так, словно мой ответ был для него важен.

— Ты что, скрываешься?

Он открыл багажник, и я увидел что-то вроде террариума — стеклянную коробку с черной крышкой. По искусственным растениям и вполне натуральным камням ползал паук.

— Чего? — спросил я.

— Решил, что это прикольный питомец.

Я стоял и смотрел на него. Я не знал, что сказать.

— Ну типа ты весь такой мрачный, — сказал папа. — Вот тебе питомец.

— Ты это сделал, чтобы маму позлить, да?

— Они хавают раз в месяц.

— Это змеи.

— А пауки?

— Я про них ничего не знаю.

Папа подхватил террариум с пауком и сказал:

— Шагай давай.

Кафе представляло собой абсолютно типичное для ранних нулевых место на федеральной трассе — зеленые пластиковые стулья, зеленые пластиковые столы, накрытые легко отмывающимися скатерками. Сбоку от маленького здания притаился мангал, а над крышей сияла светом надежды цифра "24". Чуть позади находилась пристройка — гостевой дом, что-то вроде мотельчика на пару комнат. Удобства на улице, зато крыша над головой.

В кафе было чисто и свежо — на самом деле типичная "придорожная забегаловка" блюдет свою репутацию куда лучше, чем какой-нибудь ресторан на Покровке. Если какой-нибудь недовольный хипстер напишет злой отзыв на трипэдвайзере, как бы ему ни хотелось считать иначе, это особенно ни на что не повлияет. А вот молва о придорожных кафешках разносится невероятно быстро и эффективно, как сигнал тревоги.

Печаль 3. Ночной бассейн

— Так что там все-таки случилось? — продолжает тетя Аня. Меня немного тошнит, и я запиваю сладкий вкус эклеров чаем, который теперь кажется мерзким.

— Не знаю, — говорю я. — Ничего. Я почти ничего не помню.

Она смотрит на меня сияющими темными глазами. Глаза чисто как у ее сына. Судя по фотографиям, они больше никому не достались.

Глаза исчезают. Тетя Аня прикрывает их, и лицо ее как-то сразу расслабляется.

Я говорю:

— Простите. Я мало что помню.

— Это ведь все очень сложно объяснить, — говорит мама. Голос ее такой медленный, что мне кажется, будто фразу она не закончит никогда. Тетя Аня молчит. В этот момент ключ вдруг скребется в двери.

Длинный мейн-кун бежит встречать одного из хозяев. Тетя Аня тоже вскакивает и, по ходу дела коснувшись моей головы, бежит к двери. Моей больной головы.

Верчу башкой в поисках Жени — он отсутствует. Но, когда на кухню заходит дядя Андрей, Женя стоит за его спиной, пытаясь рукой померить разницу в их росте. Он прикладывает руку к его макушке, затем к своей, снова и снова. Что-то ему в результате не нравится.

А дядя Андрей и не знает.

Он преувеличенно весело нас приветствует, когда видит ноутбук тети Ани. Ему это кажется так себе идей — это точно. Дядя Андрей все еще крепкий, все такой же сильный, по крайней мере, если судить по виду. Теперь у него, я слышал, какой-то легальный бизнес, плюс он курирует благотворительные организации для больных детей и благоустраивает город своего детства — Серпухов.

Серпухов.

Памятник Дмитрию Донскому и Владимиру Храброму. Оживленная вокзальная площадь. Мороженое сливочное в нежном рожке. И, в конце концов, автобус до Чехова.

— Здорова, Олег! Я-то думал, придется к тебе ехать! Кстати, с прошедшим днем рожденья!

— Приезжайте, — говорю я. — У нас курорт. И спасибо за поздравление.

Надо же, он вспомнил. Походя дядя Андрей закрывает ноутбук.

— Хорошо, — говорит он. — Когда гости приезжают. Можем, сходим куда-нибудь?

— Да нет, — говорит тетя Аня. — Я их уже накормила.

— Точно? Все сыты?

Дядя Андрей не мог знать, что за вопрос задала мне тетя Аня, но он легко снимает неловкость после него.

— Точно-точно, — говорит мама. — Если мы мешаем, то пойдем.

— Да нет, — говорит дядя Андрей. — Ребята у бабки с дедкой на даче. Нам скучно. Так что за курорт у вас там, Олег? Только давайте бахнем. Дамы, вина? Мы с тобой, Олег, по традиции.

Мы идем за ним в комнату, там он из мини-бара, как фокусник из шляпы, достает одну за одной бутылки вина, в котором мама все равно не разбирается. В конце концов, кажется, она выбирает наугад.

Мы с дядей Андреем пьем водку, и я этим немного горжусь — как взрослые. Потом я вспоминаю, что я и есть взрослый — и становится тоскливо.

Тетя Аня приносит на закуску виноград — для дам, а для нас ветчину. У нее длинное название, и она имеет какое-то отношение к Франции.

— Ну, рассказывай про свой курорт, — говорит дядя Андрей. У него улыбка Жени и ямочки на щеках. Глядя на дядю Андрея и тетю Аню, я вполне мог бы представить Женю взрослым. Это как складывать пазл.

— Ну, — говорю я. — У нас озера и грязевые озера, самое огромное из озер — Развал. Там раньше кратер соляной был. Очень соленое. Очень целебное. Из достопримечательностей — арбузы растут.

Я замолкаю. Маму пьет вино и делает вид, что меня не слышит, а тетя Аня наоборот внимательно кивает, сопровождая таким образом каждый мой тезис.

— Есть кафе, вкусные чебуреки.

— Точно, — говорит дядя Андрей. — А "Черный дельфин"?

— Там тоже хлеб пекут и пирожные. Можно купить в магазине при тюрьме. Люди говорят, вкусные.

Тетя Аня начинает смеяться, но я остаюсь серьезным.

— Правда что ли? — спрашивает она.

— Ну да. Еще есть всякие сувениры. Вообще, если десять лет сидишь, и замечаний нет, допускают до работы.

— Набутылил там уже какую-нибудь мразь? — спрашивает дядя Андрей. Щеки у него уже раскраснелись — пьянел он всегда быстро.

— Ну, — говорю я. — Вообще это не положено.

— А кто там сидит? — спрашивает тетя Аня.

— Гномы-каннибалы, — смеется дядя Андрей. — Как в песне.

— Разные люди. В основном, плохие очень. Некоторые просто рецидивисты, но это, в основном, на поселении, там рядом, иногда путают. У нас там всякая жесть. Ну, типа каннибалы, да. Или террористы. Днище, короче говоря.

— А любимчики у тебя есть? — спрашивает тетя Аня. — Ну, которых тебе жалко.

— Мне никого не жалко, — отвечаю я честно. — Но есть там чел, который, как по мне, должен был по шизе в дурхату отъехать. Не отъехал по каким-то причинам. Он убил свою жену и ее подругу, а трупы пытался пропустить через мясорубку.

Дядя Андрей открывает рот, а тетя Аня его, наоборот, закрывает. В семье все должно быть поровну. Я понимаю, что сказанул лишнего.

— Но зачем? — спрашивает тетя Аня.

— Хотел спасти маму от рака. Свежей молодой плотью.

Я молчу, молчу, а потом и добавляю:

— Или так говорит. Никому на слово верить нельзя. А вообще я с ними редко разговариваю. Это тоже нельзя. Они стоят, я стою. Так и стоим, глядим. Наши окна друг на друга смотрят вечером и днем.

— Так это не сильно лучше, чем там, за решеткой.

Мама кивает, согласная с сей нехитрой мыслью.

— Да нет, — говорю я. — Работа сменная. Потом могу дома лежать. Сколько хочу. А им лежать вообще нельзя, только ночью.

Мне становится малость неловко, и я начинаю усердно рассматривать ремонт, к которому приложил руку не самый плохой дизайнер. Гостиная выглядит как продающее фото гостиной.

— Как мой папаня? — спрашиваю я. Мама кривит тонкие губы.

— Понятия не имею, — отвечает дядя Андрей. — Слился, хитрый жук. С тех пор, как я переосмыслил какие-то вещи, мы ведь не особенно много общаемся.

— А он не переосмыслил?

— Так ты ж живой.

Дядя Андрей осекается, но с опозданием. В принципе, каждая вещь рано или поздно упирается в смерть. Это естественно — туда уходит рельса самой жизни. Если бы Женя не умер, дядя Андрей не посчитал бы, что ему придется заплатить за свои грехи. Не исправился бы, может, и людям бы не помогал — по крайней мере, так много времени он бы этому не посвятил. Не спонсировал бы поисковые организации, не помогал бы неблагополучным подросткам, не ремонтировал бы детские сады.

Радость 4. Буквальная Вселенная Олега

— Фу-у-у-у, — сказал Женя. — Фу-фу-фу-фу!

Меня это почему-то шокировало сильнее всего остального. Не ожидал, что все будет, как всегда — Женя отреагирует также, как на все отвратительное.

Слава съехал вниз по грязи, к Вадиму Геннадьевичу. Я не решался на него посмотреть, меня больше занимала стремительно краснеющая земля.

Не смотри, не смотри, не смотри. Ни в коем случае не смотри.

А, может, все-таки одним глазком?

— Надо скорую вызывать, — сказал Гев. Мобильные тогда были не всех, но все, у кого они были, достали их практически одновременно. Связи не было. Нас это не сильно удивило — тогда и в городе-то связь была далеко не везде. Следовало принимать другое решение.

Подергивания, кажется, прекратились, потому что Слава спокойно, хотя и неумело, пытался нащупать пульс.

— Нет, — сказал Игорь. — Сначала надо сказать: нет сознания, нет дыхания. Или нет, или сначала надо сказать: опасности нет? Типа для других.

Со стороны это все могло выглядеть довольно забавным. Игорь, подсобравшись, тоже скользнул в карьер. А вот мне было бы страшновато. Вдруг я тоже ударюсь и умру.

Помню, тогда и я заметил чертову сороку. Она сидела на ветке и смотрела на меня, склонив голову набок, все как полагается: глазки-бусинки, белые бока.

— Так, — сказал Игорь. — Все отойдите, у меня папа врач.

Звучало серьезно. Большинство из нас сделали неловкий шаг назад, кроме, по-моему, Эдика,. Он остался у оврага и смотрел прямо на мертвое тело. Но так и не скользнул вниз — замер у края.

Слава сказал тем же монотонным голосом, которым говорил обычно:

— Пульса нет, и дыхания нет. Он умер, наверное.

— Так, — сказал Женя. — Кто знает, что делать?

— Уже ничего, — ответил я.

— Я один раз ударялся головой, — тем же размеренным тоном продолжил Слава. — Сильно. Даже сознание потерял. Мне сказали лежать в темной комнате с закрытыми глазами. Но я-то был жив.

— Да, спасибо, Слава, — сказал Родион. — Очень полезно.

Потом я услышал, что кого-то тошнит, и подумал, что это даже противнее, чем мертвое тело. Можно на него, наконец, посмотреть.

Сначала я посмотрел в сторону — Женя грыз ногти по своей старой, почти забытой привычке. Потом посмотрел в другую сторону — Давид обхватил себя руками, будто замерз.

— Блин, математик умер, — говорил он снова и снова.

— Какой математик? — спросил я. Почему-то я подумал, что Давид говорит про какого-то ученого.

— Этот, блядь, — ответил Давид. А на меня рухнула огромная волна облегчения, аж голова закружилась — вот к чему были все разговоры про смерть и другие знаки. Математик умер. Математик, но не мои родители и не бабушка с дедушкой. Хорошо. Все хорошо.

Так я, наконец, набрался смелости и глянул на тело.

Глаза Вадима Геннадьевича были открыты и все еще блестели. Мне представлялось, что они сразу перестают блестеть. Но, наверное, только когда засохнут, подумал я тогда. Логично. На его голове чернела рана, из которой вытекло так много крови, и волосы с одной стороны показались мне очень мокрыми и очень темными. Будто он, как бы для рекламы какого-нибудь продукта для волос, помыл только одну часть головы.

Кто-то чихнул, кто-то сказал:

— Заткнись, блядь.

Все мы (кроме ребят из общаги) были подростками из хороших семей. Конечно, немного матерились, иногда курили, пробовали выпивать, но ничего такого уж ужасного с нами никогда не случалось. Обеспеченные московские мальчики — в большинстве своем. Смерть из нас видел только Слава — и то из окна. У остальных на тот момент, кажется, были живы даже бабушки и дедушки.

Слава сказал:

— Все, он умер. Два варика.

— Каких? — спросил я с живейшим интересом.

— Либо мы идем обратно и звоним в скорую, ну, чтобы забрали тело отсюда, либо тащим тело с собой.

— А зачем тащить тело с собой? — спросил Родион.

Слава пожал плечами.

— Я не знаю. Вдруг мы его потеряем?

Забавно, что тогда абсолютно все вели себя неадекватно, однако слушались того, кто говорил увереннее.

Эдик сказал (по счастью не очень уверенно):

— Может, нас обвинят в убийстве.

— Типа мы его толкнули? — спросил Виталик. — Да не, вряд ли. Ну какой мотив?

— Блин, а мне он двойку хотел поставить, — сказал Давид и схватился за голову.

— Какая разница, какой мотив, — продолжал Эдик. — Вдруг мы просто психопаты?

— Блин, — сказал я. — Я не уверен, что я не психопат.

— Так, все заткнулись!

Я думал, после этих слов Женя тоже спустится в овраг, но он, наоборот, сделал шаг назад. Я снова посмотрел на Вадима Геннадьевича. Теперь я видел, куда обращен его взгляд — на сороку. Сорока все еще сидела на ветке, но никто, кроме меня, ее не замечал.

Женя сказал:

— Логичнее всего выйти обратно и позвонить в скорую. Кто-то мог бы остаться с ним, но, наверное, это стремно. Надо на него повесить оранжевый бантик или типа того, как на входе в лес.

— Блин, это же тело, — сказал Ваня. — Мы его и так заметим.

Это было первое, что Ваня сказал за это время. И слова его оказались вполне адекватны ситуации. Они были сказаны тем же мягким, приятным голосом, что и всегда. Я посмотрел на Ваню, и увидел страх на его лице — такой же, как у всех.

— Хорошо, — сказал Слава.

— Только не разделяемся! На случай, если это вдруг фильм ужасов!

Не скажу, что Женя был прирожденным лидером, просто в достаточной степени болтливым. Если кто от шока начинает болтать, а не замолкает, у него появляется преимущество. Я снова посмотрел на Вадима Геннадьевича. Меня ужасно удивило, что он не двигается. Он должен был — ну хотя бы чуть-чуть. Неподвижность очень неестественна. Странно обернуться и увидеть человека в той же позе, с тем же выражением лица, что и десять минут назад.

Ожидаемо, но странно все равно.

Хотя он буквально умер.

Взял и умер.

И ничего не поделаешь.

Интересно, когда он начнет пахнуть? Я спросил об этом у Игоря, помогая ему вылезти из оврага.

Печаль 5. ACMP-звонок

Под утро я шлепаю домой мокрый. Лифт останавливается на седьмом этаже, но унылый мужик в костюме ко мне не заходит. Я еду дальше.

В конце концов, я возвращаюсь домой, но не к себе.

— Ты что, под ливень попал? — спрашивает мама. Она уже не спит.

— Нет, в бассейн упал.

Она кивает, будто такое объяснение ее совершенно удовлетворяет. А наутро, когда мы с мамой хотим уйти (прямо после завтрака с тостом и авокадо), дядя Андрей говорит:

— Может съездим к Женьке, а?

Женя мотает головой, мол, только не это. Но я все равно говорю:

— Да. Да, конечно.

— Ну вот, тебе неловко отказать моему папе! Я туда не хочу!

Странно, думаю я, что он еще не исчез. Это может что-нибудь значить. Что-нибудь еще. Или только то, что я окончательно сошел с ума.

После завтрака мы загружаемся в джип дяди Андрея. Он говорит мне, как бы извиняясь:

— Когда Миха с Антохой у бабушки, мы всегда ездим к Жене.

Тетя Аня добавляет:

— Они не должны расти с призраком брата. Это же не их беда. Они тогда даже не родились.

— Это хороший подход, — отвечаю я. Не знаю, что сказать, поэтому говорю именно это. Вообще-то изначально дядя Андрей хотел некую аллею трагедии — он готов был выкупить места на кладбище, организовать похороны, сделать буквально все, чтобы ребята лежали вместе. Странный клуб по интересам, и предсказуемо — мало кто согласился. Но согласились, конечно, родители Кирилла — у них просто не было денег на похороны. И согласилась почему-то мама Родиона, но только при условии, что она сможет лечь затем в ту же могилу. Меня тогда взрослые разговоры о кладбищах мало интересовали, и я так и не понял, почему мама Родиона согласилась, а теперь думаю, что у нее, наверное, так себе отношения с родителями или мертвым мужем — не хотела с ними лежать. Мне всегда казалась странной сама задумка, но почему бы и нет, раз кому-то от этого легче хоть в чем-то.

Мы держим путь в Вешняки. Перовское кладбище — не самое дорогое и шикарное, но зато древнее. Не уверен, что там все еще легально ложиться без родственников в местной земле, но дядя Андрей все как-то провернул. Провернул — и хорошо.

Кому-то легче.

Всю дорогу тетя Аня показывает мне смешные видео с их мейн-куном, а затем просто смешные видео с мейн-кунами, и, наконец, смешные видео про любых котов. Мы проносимся по МКАДУ, выезжаем к давным-давно не работающему автокомбинату, мимо в мареве проплывает теплоэлектростанция с конфетной высокой трубой.

На кладбище, как и раньше, тетеньки продают яркие искусственные цветы, однако теперь они принимают оплату картой.

Женя говорит:

— Я лучше здесь постою.

— Но ты не можешь, — отвечаю я. Мама подозрительно на меня косится.

— Кстати, — говорит дядя Андрей, когда мы вступаем на тонкую дорожку между двумя двумя широкими посевами смерти. — Мы тебе еще ничего не подарили на день рожденья!

На секунду я отчаянно и радостно думаю, что он предложит мне место на кладбище. При всей их подчеркнутой веселой легкости, дядя Андрей и тетя Аня кажутся мне самыми мрачными людьми на свете.

— Да ладно, мне ничего не надо.

— Подумай!

— Да лучше деньгами, Андрюш, — говорит тетя Аня. — Он сам разберется.

Я молчу. Слышал, что нельзя читать надписи и годы жизни на могилах, но зачем их в таком случае делают? Думаю, прочитать — это почти как помолиться. Ты здесь. Я вижу тебя.

— Тут не запутаешься, — говорит мама. Она явно устала, но ее многое связывает с тетей Аней, и просто уехать домой она не может.

— Да вон он, — улыбается дядя Андрей.

И правда, запутаться сложно — гранитный ангел виден из далека. На кладбищах бывают бандитские и цыганские аллеи — известны самыми вычурными памятниками. Женя не успел стать бандитом, да и не стал бы — учитывая, как все переменилось, но памятник у него поистине шедевральный в своем скорбном китче.

Гранитный ангел склонил голову над плитой, руки его упираются в эту плиту, а не сложены в молитвенном жесте, как это обычно представляется. Ангел кажется не спокойным и скорбным, а впавшим в отчаянную истерику. Мне чудится, что в гранитном ангеле просматриваются черты тети Ани. Крылья обнимают три могильных камня. Самый высокий, конечно, у Жени. Адлер Евгений Андреевич — 1987 — 2002. Так мало, что даже не хочется отнимать одного от другого.

Женя смотрит на меня с фотографии. Думаю, серьезных у него не нашлось — он улыбается во весь рот и кажется мультяшным персонажем — маленький нос, большие глаза. Еще не окончательно лишенный детских черт. Не лишившийся их никогда.

— Боже, — говорит Женя. — Как это мрачно.

— Ты же обещал, — отвечаю я. Все, по-видимому, принимают мои слова за проявление скорби. Отчасти все правы.

— Не могу. Когда кто-то посещает твою могилу, сложно удержаться. На фотке я какой-то додик, да?

Перед воротами кладбища я купил цветов, но их некуда пристроить — все так ухоженно, живые цветы по краям переплетаются с оградой, искусственные лилии образовывают композицию, в которую мои пластиковые гвоздики ни за что не впишутся.

— Да клади давай, что за тупая социальная тревожность, — говорит Женя. У меня в груди глухое чувство, сердце бьется так сильно, что меня подташнивает — две гвоздики Жене. Две гвоздики Кириллу — фотка такая же красивая и яркая, цветов так же много — а я не уверен, что родители Кирилла сюда вообще выбираются. Те же годы жизни. Веснушки, синие глаза, отсутствующий зуб в улыбке. И две гвоздики Родиону, несмотря ни на что. У Родиона фотка самая скромная — только полуулыбка. Он выглядит таким загадочным, будто он многое знает. Знает ту самую тайну, которую все живые пытаются разгадать. На его острой лисьей мордочке навсегда застыло некоторое превосходство над нами, живыми.

Но вообще-то я знаю тайну этих фотографий — они все из школьного альбома. Они выглядят пронзительно только потому, что висят здесь — все фотографии кажутся жуткими и печальными на могильных камнях.