Лея Салье - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Алексей Небоходов (самиздат)

Глава 1

Бряльск — не просто провинция, а тупик жизни. Узкие улицы, покрытые въевшейся пылью, облезлые подъезды, гулкие дворы, где каждый звук усиливается эхом. Открытые настежь двери магазинов источали кислый запах пива, перегар и усталость продавцов, для которых каждый день был похож на предыдущий.

На пятом этаже панельной пятиэтажки, в квартире с облупившимися обоями и мебелью, видавшей несколько поколений, Лена сидела за столом, опершись подбородком на сцепленные пальцы. Жара давила, разлитая по комнате вязкой пеленой. Окна открыты, но воздух стоял неподвижно, будто сам смирился с невозможностью перемен.

В холодильнике — морщинистые огурцы, бутылка водки и пустота. Татьяна, её мать, стояла у окна с сигаретой, молча вглядываясь в двор, где пятеро пацанов играли в карты прямо на асфальте, лениво перебрасываясь ругательствами. Дым стлался в комнату, наполняя её терпкой горечью, смешиваясь с запахом жареного масла, пропитавшего стены за годы.

Лена не смотрела на мать. Она следила за мухами, облепившими края немытого стакана. Одна особенно крупная, с жирным зелёным брюшком, настойчиво ползла по столу, задевая своими лапками крошки. Лену это завораживало: одно движение, один хлопок ладони — и она исчезнет. Но Лена не поднимала руки. Она лишь наблюдала, как насекомое перебирает лапками, будто пробуя на ощупь вкус чужого отчаяния.

Телефон лежал на подоконнике. Чёрный, с потрескавшимся экраном, он давно не издавал звуков. Никто не звонил. Некому было. Некому помочь, некому напомнить, что жизнь идёт дальше.

Татьяна глубоко затянулась, выдохнула дым, прищурившись на улицу. Её била внутренняя дрожь — то ли от злости, то ли от бессилия. Внизу кто—то крикнул, хлопнула дверь машины. Двор жил своей медленной, удушливой жизнью.

— Ты снова целый день сидишь и пялишься в никуда? — голос матери прозвучал раздражённо, но без истинного гнева.

Лена не ответила. Татьяна бросила окурок в банку из—под консервов, полный других таких же, подошла к столу и взяла бутылку водки. Налила в гранёный стакан, добавила воды. Сделала один быстрый глоток, поморщилась.

— Надо что—то делать, Лена.

Она сказала это глухо, почти шёпотом, но голос застрял в тишине комнаты.

Лена медленно повернула голову.

— Что?

Мать смотрела прямо на неё. Взгляд у неё был тяжёлый, оценивающий.

— Всё это надоело, — продолжила Татьяна. — Каждый день одно и то же. Нет ни денег, ни будущего. Долги давят. Нам нужна новая жизнь.

Лена не ответила, и её мать резко поставила стакан на стол.

— И тебе нужно шевелиться.

Лена скользнула взглядом по бутылке, по тонкому загорелому лицу матери. Она выглядела старше своих лет.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала?

Татьяна закурила снова, прикурив от спички.

— Я что—нибудь придумаю.

Лена не поверила. Мать говорила так уже не раз. Но от этих слов ей стало не по себе.

Татьяна докурила сигарету, бросила окурок в жестяную банку, приглушённо звякнувшую в полной тишине, и, не поднимая глаз, шагнула к столу. Взяла стакан с водкой, сделала один короткий глоток, будто не для удовольствия, а по привычке, как если бы этот ритуал помогал удержать себя в равновесии. Лена знала эту последовательность движений ещё с детства: сначала сигарета, потом алкоголь, потом молчание, в котором угадывалась тяжесть прожитых лет, разочарований и безнадёжности.

Мать у неё никогда не жаловалась, не устраивала сцен, не пыталась изменить судьбу, а просто жила, смирившись с тем, что жизнь состоит из потерь, из несказанных слов, из угасших надежд, из мужчин, которые приходят и уходят, оставляя после себя лишь горечь. Иногда Лене казалось, что мать даже не умеет мечтать — она просто существовала, как будто шаг за шагом двигалась по инерции, не заглядывая вперёд и не вспоминая прошлое, избегая размышлений, заглушая их ежедневной рутиной и спиртным.

Но когда—то всё было иначе, и даже у Татьяны, такой, какой её знала Лена, была своя история: длинная, запутанная, полная обманутых надежд и потерянных возможностей. Она родилась в этом же городе, в этой же панельной коробке, где и сейчас жила с дочерью, среди тех же облезлых стен, где по вечерам за окнами доносились голоса бабок, обсуждающих, кто с кем сошёлся и кто куда вышел, где жизнь казалась застывшей и неизменной. Она росла в этой серости, в убогих дворах с торчащими из земли ржавыми качелями, в узких подъездах, пропитанных сыростью и запахом табака.

Её мать работала на мясокомбинате. Она была женщиной тяжёлой, сварливой, из тех, кто живёт без сентиментальности, считая, что жалость и ласка только портят человека. Отец ушёл, когда Татьяне было десять, просто собрал вещи и исчез, оставив за собой лишь ворох неуплаченных счетов и чувство пустоты, которое мать залила водкой, а Татьяна — стремлением вырваться, хоть как—то выбраться из этого болота.

Детство её не отличалось от детства сотен таких же девочек из рабочих семей: школа, дешёвая одежда, учебники с чужими подписями на полях, первые сигареты в шестнадцать, первый мужчина в семнадцать, который тогда казался ей тем самым, настоящим, с кем можно построить жизнь, потому что любовь в её представлении была такой же, как в кино — с объятиями, обещаниями, жаркими ночами, которые должны менять людей. Но люди не менялись.

Первый ухажёр был простым работягой с завода, чуть старше её, пах маслом и табаком, а потом был второй, третий, и каждый раз одно и то же — короткое притяжение, разочарование, новые ожидания, сменяющиеся горечью. Но Татьяна не искала принцев, ей просто хотелось вырваться, и если кто—то мог бы вытащить её отсюда, она бы ухватилась за эту возможность. Но такого не было.

Когда ей исполнилось двадцать два, мать умерла. Её сердце остановилось прямо на кухне, и она пролежала там почти сутки, прежде чем Татьяна вернулась домой и застала квартиру наполненной тяжёлым запахом застоявшегося воздуха, будто сама жизнь вытекла из этих стен. После похорон в квартире стало слишком тихо, и тишина эта давила так, что Татьяна начала пить, но недолго — она быстро поняла, что водка не забирает боль, а лишь делает её тупее.

Глава 2

Татьяна медленно потёрла пальцами висок, ощущая, как внутри нарастает напряжение, подобное натянутой струне, готовой лопнуть от малейшего движения. В кухне висела вязкая, тяжёлая тишина, заполненная невысказанными словами, страхами, ожиданиями, которые оба — и она, и Лена — предпочли бы не озвучивать. Часы на стене тикали размеренно, лениво, словно не спешили двигаться дальше, задерживаясь в этом мгновении, в этой остановившейся ночи, когда одно неверное слово могло разрушить шаткое равновесие, державшее их обеих на грани отчаяния.

Сквозь приоткрытое окно доносились отдалённые звуки города, в котором жизнь шла своим чередом, не замечая, как в этой крошечной кухне решается судьба. Где—то хлопнула дверь, раздался приглушённый голос, потом тяжёлый, мерный топот шагов по потрескавшемуся асфальту. Всё это звучало глухо, неразборчиво, как будто происходило в другом измерении, далёком и недостижимом. Здесь же, в комнате, время словно застыло, воздух стал густым, липким, наполненным ожиданием и чем—то ещё, неопределённым, но давящим на грудь.

Лена сидела, не шевелясь, локти всё так же покоились на липкой клеёнке стол. Взгляд её упирался в пустоту, а лицо, освещённое тусклым жёлтым светом лампочки, казалось бледным, чужим, словно стертым от усталости. Тени под глазами залегли глубже, щеки осунулись, а губы выглядели сухими, потрескавшимися, как пересохшая земля после долгой жары. Она не смотрела на мать, но чувствовала её взгляд — тяжёлый, внимательный, проникающий внутрь, словно тот пытался пробиться сквозь её молчание, вытащить из неё хоть какую—то эмоцию, хоть какое—то чувство.

— Ты не спрашиваешь, зачем тебе в Москву, — наконец сказала Татьяна, и голос её прозвучал ровно, без нажима, без попытки заставить дочь ответить. Но в самой этой фразе было что—то, что делало воздух ещё плотнее.

Лена не ответила, а лишь чуть глубже втянула в себя воздух, как если бы собиралась сказать что—то, но передумала в последний момент, оставшись недвижимой. Она понимала, что мать ждёт её реакции, ждёт движения, взгляда, короткого вопроса, но внутри не было ничего, кроме усталости: вязкой, заполняющей грудь изнутри, не дающей дышать.

Татьяна прикурила, выдохнула дым медленно, будто смакуя, потом заговорила снова, безэмоционально, словно речь шла о чём—то далёком, неважном, не имеющем к ним никакого отношения.

— Там есть человек, который поможет.

Лена медленно подняла голову: не сразу, с запозданием, словно не до конца понимая, о чём говорит мать, словно эти слова не находили в её сознании нужного смысла.

Та даже не смотрела на неё, но погасила сигарету в жестяной банке, полной окурков, с привычной механической точностью, как будто в этот момент это было важнее, чем сама беседа.

— Брат Андрея. Леонид.

Лена нахмурилась, почувствовав, как внутри что—то сжалось. Андрей.

Она редко вспоминала его, старалась не думать, потому что мысли об этом человеке были словно старая рана — не кровоточащая, но ноющая, напоминающая о том, что когда—то всё могло быть иначе. Перед глазами всплыл его образ — мужчина с уставшим лицом, сдержанный, не многословный, но каким—то образом всегда державший их жизнь на плаву, пусть и без особой заботы, без теплоты, без попыток сблизиться по—настоящему, но хотя бы честный, без обмана, без ложных обещаний.

Он не говорил лишнего, не рассказывал сказок о лучшей жизни, не пытался выглядеть кем—то, кем не был. Он просто был рядом — до тех пор, пока его грузовик не съехал в кювет, оставив после себя лишь пустоту, ещё одну дыру, которую уже было нечем заполнить.

Лена сглотнула, провела языком по пересохшим губам, но не спросила ничего, не позволила себе высказать сомнение, потому что знала: мать всё равно скажет то, что хочет сказать.

Татьяна выпустила тонкую струйку дыма, наблюдая, как он растворяется в воздухе, оставляя после себя горький запах.

— Он живёт хорошо, — продолжила она, чуть наклонив голову, словно обдумывая, как лучше подать информацию, чтобы Лена приняла её правильно. — У него всё есть. В том числе сын.

Эти слова прозвучали в тишине кухни особенно резко, особенно отчётливо, словно в них содержался скрытый смысл, который ещё предстояло осознать.

Но Лена не сразу приняла смысл сказанного, не сразу сложила слова матери в единую картину, а когда смысл всё—таки дошёл до неё, он словно не укладывался в голове, не находил отклика в сознании, оставаясь чем—то чужеродным, отталкивающим и неприемлемым. Она чувствовала, как внутри поднимается медленное, вязкое раздражение, как где—то в глубине зарождается протест, но пока не могла выразить его, не могла подобрать слов, которые бы описали тот ком, застрявший в горле.

Кухня наполнилась тишиной, такой плотной, что казалось, можно услышать, как оседает пыль, как от сигаретного дыма воздух становится тяжелее, как где—то за стеной кто—то ворочается во сне. Лена поймала себя на том, что слышит, как внутри неё бьётся сердце — глухо, медленно, сдавленно.

— Ты хочешь, чтобы я… — слова застряли, оборвались, так и не успев принять окончательную форму, потому что Татьяна едва заметно кивнула, давая понять, что нет нужды договаривать.

Всё и так было ясно.

Лена почувствовала, как похолодели пальцы, сжимающиеся в непроизвольном жесте, как между лопатками пробежала едва уловимая дрожь. Она не отрывала взгляда от матери, но та оставалась невозмутимой, спокойной, словно обсуждала не её жизнь, не её будущее, а что—то постороннее, далёкое.

— Ты поедешь, познакомишься. Тебе нужно понравиться, — голос Татьяны был ровным, и в нём не было давления, но именно эта холодная размеренность подействовала на Лену сильнее любых приказов, сильнее любого крика.

Она резко поднялась из—за стола. Стул гулко скрипнул по линолеуму, заставив воздух в комнате дрогнуть.

— Ты в своём уме?! — вспыхнула она, не осознавая, что голос её звучит выше, чем обычно, что дыхание сбивается, а грудь сжимается от чувства, которое она сама не могла до конца разобрать — то ли гнева, то ли ужаса, то ли отвращения.

Глава 3

Поезд мерно покачивался, убаюкивая пассажиров своим ритмом, но Лена не могла заснуть, несмотря на усталость, которая давила на плечи и словно впитывалась в кожу, тяжестью оседая под рёбрами. Она сидела у окна, уставившись в тёмное пространство за стеклом, где редкие огни мелькали, растворяясь в ночи, как отблески чужих жизней, к которым она не имела никакого отношения. Внутри разливалась глухая пустота, напоминающая пространство между двумя городами, между прошлым, которое уже не вернуть, и будущим, которое ещё не успело обрести форму, оставляя её где—то посередине, в этой временной петле, где даже время кажется вязким, тягучим, растягивающимся в бесконечность.

Она не думала о Москве, старалась не представлять её улицы, высокие здания, толпы людей, говорящих на незнакомых голосах, проходящих мимо, не замечая друг друга. Всё это оставалось впереди, за границей её восприятия, словно ещё не существовало. Существовал только этот вагон, полутёмное купе, ритмичный стук колёс, запах затхлого белья и чужих тел, растворённый в воздухе. Было это удушливое ощущение, будто ей в лёгкие закачали что—то липкое, мешающее дышать. Было осознание, что назад дороги нет, что за её спиной осталась не просто пустота, а что—то глубже, страшнее — несуществование, в котором она давно утонула и только теперь начинала понимать, насколько глубоко.

Дом, который уже нельзя назвать домом, застрял в её памяти, но не картинками, не деталями, а самой атмосферой — влажный воздух, пропитанный запахом табака и дешёвого спирта, поскрипывающий пол, тени в углах кухни, где мать проводила вечера, окружённая молчанием, не требующим слов. Голос, звучащий где—то внутри, то ли воспоминанием, то ли отголоском её собственной мысли, говорил спокойно, безразлично, не оставляя ни капли сомнений: "Ты не понимаешь, у тебя нет выбора". Эти слова не были ни приговором, ни утешением, они просто констатировали реальность, в которой Лене больше нечего было решать.

Последняя ночь дома прошла в молчании. Лена не пыталась ничего сказать, не спрашивала, не спорила, просто собирала вещи, бесцельно кидая в сумку одежду, чувствуя, как пальцы дрожат, но не пытаясь их остановить. Мать сидела за столом, курила, стряхивала пепел в жестяную банку, полную окурков, в глазах её было нечто застывшее, мёртвое, как будто она уже давно знала, чем всё закончится, и теперь просто дожидалась момента, когда Лена сама встанет и уйдёт.

Когда часы пробили два, она наконец заговорила, но голос её был ровным, будто отмеряя последнее предупреждение:

— Тебе пора спать.

Лена посмотрела на неё, встретилась взглядом с холодными, равнодушными глазами, но не увидела в них сомнения, потому что сомнение могло бы означать, что всё ещё можно изменить. Она не ответила, просто кивнула и закрыла за собой дверь, не будучи уверенной, что увидит её снова.

Теперь, сидя в поезде, она чувствовала, как этот разговор продолжает звучать внутри неё, отдаваясь глухими ударами, вспоминаясь не словами, а самой своей неизбежностью. Она смотрела в окно, но не видела ночного пейзажа, потому что внутри неё больше не было образов, только пустота, в которой медленно вращались мысли, сталкиваясь, разбиваясь друг о друга, но не находя выхода.

В купе находились ещё трое пассажиров, но они существовали отдельно от неё, словно на другом уровне реальности. Напротив сидел тяжело похрапывающий мужчина: от него тянуло смесью алкоголя и пота. В углу устроилась женщина в тёмном капюшоне, свернувшись калачиком, а у двери — молодой парень, который сел позже всех и молча уставился в телефон, не проявляя ни малейшего интереса к окружающему миру. Они были рядом, но в то же время их не было, словно Лена находилась в пустом пространстве, отделённая невидимой стеной, за которую ничего не могло проникнуть.

Она снова посмотрела на своё отражение в стекле и с неожиданной отстранённостью заметила, как бледно оно выглядит, как остро обозначены скулы, как тёмные круги под глазами делают её чужой даже самой себе. Раньше она никогда не всматривалась в себя так долго, но сейчас не могла отвести взгляда, словно пыталась разглядеть в этом лице что—то, что подскажет, кто она теперь, и есть ли у неё ещё хоть что—то, кроме этой дороги в никуда.

Мысли метались, сжимались в сгустки тревоги, но внутри, глубже, было что—то неподвижное, застывшее, словно сломанный механизм, который больше не пытался сопротивляться. В какой—то момент в голову закралась мысль — а что, если просто выйти на следующей станции, исчезнуть в толпе, раствориться в каком—нибудь крошечном городке, где никто не знает её имени? Но ответ пришёл мгновенно, холодный, неизбежный, окончательный — некуда.

Она услышала звук открывающейся двери, резко вздрогнула и обернулась.

В проёме стоял проводник — мужчина лет пятидесяти, в старом, затёртом форменном пиджаке, с усталым лицом, на котором отражалась привычная скука ночной смены. Он лениво провёл взглядом по пассажирам, затем негромко, без особого интереса произнёс:

— Билеты проверяем.

Лена нащупала в кармане сложенный билет, протянула ему, не глядя в глаза.

— Долго ещё? — спросила она прежде, чем успела себя остановить, потому что на самом деле не хотела знать ответа.

Проводник мельком глянул на наручные часы, на миг задумался, словно вспоминая расписание, а затем пожал плечами:

— Часа три.

Он вернул ей билет, кивнул и двинулся дальше по вагону.

Она снова осталась одна в этом купе, полном людей, но лишённом их присутствия, в пространстве, где время растекалось, где ночь была бесконечной, а будущее — всё ещё не существовало.

Поезд замедлил ход. Где—то вдалеке раздался протяжный гудок, но затем состав снова ускорился, унося её всё дальше в неизвестность, которую она пока не могла осознать.

Она закрыла глаза, но темнота за веками не принесла покоя — лишь тени, блики, обрывки воспоминаний, сны, которые не складывались в цельную картину.

Мать, сидящая за кухонным столом, выдыхающая сигаретный дым в темноту. Андрей, стоящий в дверном проёме, глядящий на неё с той же задумчивой отстранённостью, с какой, наверное, смотрел на всех в своей жизни. Шорох голосов, тихий детский смех, холодные пальцы, сжимающие её запястье. Ночь, медленно растворяющаяся в утреннем свете.

Глава 4

Лена проснулась от тишины. В комнате было светло, но не из—за солнца — окна закрывали плотные шторы, пропуская только рассеянное, приглушённое сияние. Воздух пах чистотой и чем—то тонким, дорогим, но безличным, словно в отеле.

Она лежала, глядя в потолок. Тяжёлая хрустальная люстра над кроватью казалась ледяной, не имеющей отношения к жизни. Простыни были мягкими, гладкими, но она чувствовала их чужой прохладой. Этот мир не был её миром.

Лена медленно села, провела рукой по бархатному покрывалу. Всё здесь выглядело слишком безупречно. Без отпечатков жизни, без следов присутствия человека. Будто в этой квартире не жили, а существовали в ней на каких—то особых условиях.

Она встала, накинула халат, который нашла у кровати, и подошла к зеркалу. Бледная, чуть припухшие веки, волосы растрепаны. В отражении была девушка, которая ещё вчера ехала в Москву, полная неопределённости и тревоги, а теперь стояла в дорогой квартире и не знала, что делать дальше.

Дверь в коридор была приоткрыта. Лена вышла, оглядываясь. Квартира была просторной, в серо—бежевых тонах, с редкими вкраплениями чёрного и глубокого синего. Всё дорогое, но не слишком вычурное, однако в этом дизайне не чувствовалось ни одной личной детали. Никаких фотографий, вещей, говорящих о привычках хозяина. Только стиль, чистота и контроль.

В гостиной на низком столе стоял поднос с завтраком. Тосты, масло, варенье, кофе в тонкостенной чашке. Всё уже готово, словно здесь заранее знали, когда она проснётся.

Лена опустилась в кресло, взяла чашку, но тут же поставила обратно. В груди росло странное ощущение — не тревога, не страх, а что—то тягучее, неоформленное. Как будто она шагнула за границу реальности и теперь её окружают не вещи, а декорации.

— Выспалась?

Она вздрогнула. Леонид стоял в дверном проёме, опираясь на косяк. Одетый в тёмные брюки и светлую рубашку, он выглядел безупречно, словно вышел с обложки журнала. Но в его взгляде было что—то, от чего у Лены по спине пробежал холодок.

— Да, — ответила она, хотя это не было правдой.

Леонид подошёл, сел напротив, спокойно взял чашку кофе. Он пил медленно, разглядывая её так, словно изучал что—то новое, любопытное.

— Осваиваешься?

Лена кивнула.

— Если что—то понадобится, говори.

Он улыбнулся — не ласково, а с лёгким оттенком насмешки.

— Здесь можно чувствовать себя свободно.

От этих слов Лене стало неуютно. Она не могла понять, почему, но в них чувствовался подвох.

Леонид убрал чашку, чуть наклонился вперёд.

— Сегодня за тобой заедет Николай. Покажет тебе город.

Лена посмотрела на него, но он уже снова взял чашку, делая вид, что больше не интересуется её реакцией.

Лена молчала, не зная, что ответить. В словах Леонида было что—то окончательное, как если бы этот день уже был расписан за неё, а её собственное мнение не имело значения.

Он снова взглянул на неё поверх чашки, чуть сузив глаза, будто проверяя, поняла ли она скрытый смысл в его словах.

— Николай… — протянул он, как бы смакуя имя, — мальчик сложный. Воспитанный в достатке, но без понятия о том, что такое настоящая жизнь.

Он говорил спокойно, но с каким—то хищным интересом, словно не просто описывал сына, а разбирал его по частям.

— Думает, что всё ему принадлежит. Люди, вещи, обстоятельства.

Лена не отводила глаз, стараясь не показывать своих мыслей.

— Слишком много позволял себе с детства. Ни одного серьёзного удара. Ни одной настоящей потери.

Он усмехнулся, но в этой усмешке не было ни гордости, ни отцовской теплоты.

— Тебе стоит присмотреться к нему повнимательнее, — добавил он после короткой паузы.

Лена не поняла, был ли в этом совет или предупреждение.

— В каком смысле? — спросила она, нарушая молчание.

Леонид поставил чашку на стол, откинулся в кресле и сложил пальцы в замок.

— Просто наблюдай, — сказал он. — Учись понимать людей. Это полезное качество.

В его голосе было что—то двойственное, что—то, что заставило Лену ощутить внутренний холод. Она знала, что Николай не был ей интересен. Но в том, как говорил о нём Леонид, чувствовалось нечто большее, чем просто отцовский скептицизм.

Лена кивнула. Леонид слегка наклонил голову набок, наблюдая за ней, как охотник, разглядывающий добычу, которая ещё не осознала, что попала в ловушку.

— Хорошая девочка, — произнёс он тихо.

Она опустила взгляд, не зная, как реагировать. Леонид улыбнулся и встал.

— Одевайся, скоро он за тобой заедет.

Лена вышла из подъезда, зябко поёживаясь от утреннего воздуха. Он был свеж, но не бодрил — в этом городе даже прохлада казалась другой, пропитанной бензином, чужими шагами, городским шумом, который просачивался сквозь стены и оконные рамы.

У тротуара стоял тёмный автомобиль. Николай облокотился на капот, лениво разглядывая Лену, словно оценивая товар на витрине. В руке у него была сигарета, но он не курил, только медленно перекатывал её между пальцами.

Молодой, хорошо одетый, ухоженный — Николай выглядел так, как выглядят люди, привыкшие не заботиться ни о деньгах, ни о завтрашнем дне. Чёрные брюки, тёмно—синяя рубашка, идеально выглаженная, тонкий серебряный браслет на запястье. В другом месте он мог бы показаться привлекательным, но здесь, в этом контексте, в этом взгляде, Лена не видела ничего, кроме холода.

— Доброе утро, — сказал он, не улыбаясь.

Голос спокойный, без малейшей заинтересованности. Он говорил так, как говорят с людьми, которых встречают по необходимости.

Лена кивнула, не зная, что ещё сказать. Николай выдохнул дым, стряхнул пепел, а потом, не торопясь, распахнул перед ней дверь автомобиля.

— Садись.

В его жесте не было заботы. Просто вежливость, выработанная механически, как привычка ставить подпись на документах, не читая текст.

Лена осторожно опустилась в салон, ощущая прохладу кожаных сидений. В нос ударил резкий запах парфюма, смешанный с табачным дымом и тонкими нотками машинного пластика.