Лезвие агата / Blade of Agathe

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. I. Планы и известия

Настало время смелых мыслей.
Смелых поступков, смелых идей.
Стада в загоне, умение мыслить
Им не присуще – проклят их ген.

(Biopsyhoz – Кто, если не ты?)

Лампа в кабинете доктора Викториано то и дело подслеповато помаргивала своим бесчувственным глазом. Маленький Лесли молчал уже сорок минут, и это беспокоило. Парень вертел в пальцах свой исчерканный блокнот, перебирая его гусеничным шагом. Мягкие тапочки уютно обволакивали его босые ноги, полуоткушенный заусенец угрюмо блестел айсбергом в резях лабораторно-сухого света, взъерошенные светлые волосы падали на лоб.

– А что ты скажешь о своем последнем рисунке? Кто изображен на нем? – слегка вздохнув, нарушил тишину доктор. Рука, подпирающая голову, затекла, пришлось вернуть ее в положение, которое она занимала сорока минутами ранее. За окном методично три раза прокричала ворона.

– Это… ворона. Я… видел ее, – едва слышно ответил Лесли.

– А почему у нее такие длинные крылья? Она летит? – с интересом доктор Викториано приподнялся, пристальнее всматриваясь в лицо пациента.

– Она очень опасная, хищная. Я испугался, когда услышал ее. Больше ничего не хочу говорить. Я… пойду, можно? У нас обед скоро, – тут же нашелся парень, замялся и слегка подался в сторону двери.

– Хорошо. Давай так: через пару дней сестра Джилл назначит тебе дополнительное занятие со мной…

– Сэр, чем я опять провинился, сэр? – с мелкой дробью в голосе перебил Лесли, уже прямо взглянув ненавистному доктору в лицо. Он постоянно называл Рубена слегка вычурным двойным «сэр», последний никак не мог его отучить. Лесли рассказывал, что дома у него была единственная книга: «…кажется, там был какой-то король Артур, и там все звали друг друга “сэр”, и нисколько не стеснялись». Отец не давал ему других интересных книг, в шкафу его были романы, которые сын не понимал. – Я не хотел оказываться здесь! Вы знаете, что отец сдал меня сюда!

– Лесли, я все знаю. Твоя болезнь течет непредсказуемо, и ради твоей безопасности…

– Нет безопасности! – Лесли внезапно вспыхнул, уши его загорелись пламенем. Он никогда раньше не повышал голос на сэра Викториано. – Вы все только хотите меня воспитать! – последнее слово паренек едва выговорил, снизил громкость голоса на полтона, губа его дрогнула. Чаша Грааля чуть было не наполнилась капелькой слюны.

– Иди сюда.

Лесли боялся этой фразы более всего, и более всего ждал ее. Вот сэр Викториано снова тяжело вздыхает, приподнимается, странно и величественно смотрит, «включает гипноз» – так Лесли прозвал их сеансы. Лесли частенько пропадал в больничной библиотеке и читал медицинскую литературу – ту, что мог понять без головной боли. И там точно было такое слово.

– Подойди. Мне нужно тебя успокоить, – твердость в голосе Рубена оставалась, гранит сменился на рубин. Лесли подчинился, поднялся со своего кресла, словно притягиваемый волною скорбно качающегося маятника. Викториано в этот раз был насторожен более обычного: несносная Джилл уже должна быть за дверью. Она может все испортить. Рука доктора неспешно поправила воротничок хлопковой рубашки, разгладила складку на животе, два указательных пальца деловито прикоснулись к векам пациента и сомкнули, слегка надавив, передавая самый успокаивающий импульс, что был в его арсенале. Слегка обмякшее ватой тело, сжатое тонкокостное запястье, приоткрывшийся рот на облачном выдохе – и все закончилось. Лесли очнулся, приходя в себя пару секунд, – и тут же рванул из кабинета в накрахмаленные объятья медсестры, действительно ждавшей его у кабинета. Джилл по-голливудски улыбнулась доктору, едва уловимо подмигнула, и наигранно-учтиво затворила дверь.

А сестра опять пытается пофлиртовать. Как донести ей, что она такая же серая, как остальной младший персонал? Рубен откинулся в кресле, рука его взметнулась и тут же с шумом опустилась на гладкую поверхность. Несколько исписанных листков полетело на пол. Психиатр слегка поджал губы. А ведь взрослый человек, можно сказать, великовозрастное светило медицины! Полжизни за плечами, бардовый пиджак, статьи-регалии, ученая степень и… холостая жизнь! А ведь пора остепениться, завести семью, солидно зачать парочку спиногрызов, купить автомобиль – твердил ему гаденький голосок. Но Джилл толстая и некрасивая. И как-то совсем не маняще она фиксирует бинтами буйного Мейсона из десятой палаты.

Доктора занимала наука. Он зарабатывал большие деньги, стал «магнатом психиатрии» города Кримсон-сити, был вхож во многие международные научные сообщества, занимающиеся проблемами медицины, выступал с открытыми лекциями, вел, наконец, практику в «Маяке», владельцем которого он непосредственно и являлся. Но жаждал он изобретать, с самого раннего детства интересуясь внутренностью вещей, их устройством; он часто перекраивал свои игрушки, ломал и снова склеивал пластинки, зарисовывал неведомые устройства, пока старшая сестра в красном шелке и с игривой лентой в эбеновых волосах не унималась за роялем. Затем мальчик заинтересовался животной материей и стал препарировать земноводных, затем кого покрупней, и как можно более тщательно, несмотря на крики и сопротивление животных. Мальчик вырос в атмосфере возвышенного аристократизма и перчаточной чопорности; особняк его семьи был словно вырезан из старинного фильма: внутри была исполинская двухъярусная библиотека (отец его Эрнесто был доктором медицины, и ребенок читал именно те книги, которые ему посчастливится достать с полки, до которой он сумеет дотянуться), торжественный обеденный зал с камином и канделябрами, кухня, три спальни с пологами (спальня родителей с камином, комнаты Рубена и Лоры, находившиеся по соседству), гостиная с резной мебелью и портретами, зал для музицирования с роялем и отцовским сейфом, небольшой музей ценностей, ванные комнаты, швейная мастерская, комната прислуги, склад, а также кабинет Эрнесто. Родственники Рубена не имели понятия о его недетских увлечениях, но это сначала. Рубен при этом совершенно не испытывал ни угрызений совести, ни толики жалости к существам, с которыми обходился как хладнокровный хирург, и получал истинное удовольствие от зарисовок частей их тела. Он умел тщательно заметать следы, проводя опыты в просторном деревянном амбаре, но однажды выдал себя. Отец был зол. Семья Викториано владела многими акрами земли, имела прислугу и работников из числа крестьян, едва сводивших концы с концами.

II. Предостережение

Страсть – совокупность двух систем,
Откровение двух грехов,
Миллионы микросхем синтезируют боль!

(Roman Rain – Магистр Страстей)

В последующие несколько дней Викториано раздумывал до головной боли, сидя в дыму как на поле боя. Ему отказано. Этическая комиссия, чтоб ее! Они посчитали аморальным его эксперимент! Они не понимают, насколько его открытие может перевернуть мир! Давно пора перестать проводить испытания на животных, необходимо переходить сразу на людей: зачем посредник? Совершенно никакого уважения к науке! Более того, Рубен звонил им повторно на следующий день с вымученными извинениями за то, что бросил трубку и не дослушал, и ему объявили, что если он займется этими «бесчеловечными опытами», его исключат из научного сообщества и объявят парией! Это потрясение пригвоздило его к кушетке надолго. Он не мог заснуть, перебирал варианты дальнейших действий, продумывал план мести – и все измышления были бесплодной тратой энергии и сил.

У Рубена уже были чертежи машины, объединяющей сознания, и оставалось только реализовать ее технически. Она будет не просто машиной, она будет символом ratio и достижений человечества, выглядящей как гигантский мозг (в образном мышлении доктору было не занимать, несмотря на кажущийся полный материализм), включая и спинной. Во-первых, ему необходимо несколько ванн с особой жидкостью-проводником, которую он разработал сам; в ванны он поместит подопытных, погруженных в его интуитивный сон – особый вид гипноза; хотя у врача были некоторые сомнения в том, как именно обездвижить подопытных и ввести их в трансовое состояние, благодаря которому они не смогут двигаться в этом мире, а станут жить в объединенном информационном кольце. Во-вторых, нужен технический «скелет» с сильными источниками электричества: мозг человека устроен так, что огромную роль в нем играют электрические импульсы, передающие информацию. В-третьих, нужно очень много железа и более пластичных материалов для сложнейших механизмов, родившихся в голове создателя. Механизмы должны помочь передать импульсы, в которых зашифрованы воспоминания и образы, в главный компьютер, находящийся на вершине и изображающий, собственно, оба полушария. Нужны мониторы для контроля за мозговой активностью испытуемых. Но можно ли вывести на экран то, где они будут находиться? Как это увидеть и зафиксировать?

Наука здесь мешалась с мистикой: Викториано нужно было покорить время и открыть портал в иное измерение, где все привычные законы физики не работают, и где он сам может руководить устройством мира и поворачивать все вспять, когда ему вздумается, поэтому его механизм будет практически той самой, пресловутой машиной времени. Чересчур амбициозно? Викториано хмыкнул. Он всегда хотел встать на место бога и отстроить мир заново: больно не нравилась ему действительность. Фальшь, праздность, глупость, дешевизна, голод, войны и смерть. Ему претила сама природа человека: ограниченность разума, невозможность выйти за пределы собственного тела. Нет, он не был озабочен судьбами людей и вовсе не был гуманистом, ему хотелось использовать все, выжать все из человеческого тела ради покорения времени и прояснения сущности сознания. Он хотел зреть, а не видеть. Человек слаб, а его механизм всесилен; тело бренно и разложимо, а сознание – это целостная, нерассекаемая сеть, завязанная на электричестве, вырабатываемом мозгом. Одновременно оно – точка, в которой – средоточие всех потоков времени, граница между этим миром и миром иным. Вот куда хотел заглянуть психиатр – в мир, где привычное переворачивается, ситуация имеет сразу несколько финалов, а дух преодолевает пространство, схлопывая его в символе, скрывающем в себе суть психики, все ее возможности и неограниченные поля мысли, материализующей все, что только можно пожелать. Поэтому с телом нужно было делать все, чтобы добиться результата: раз мы не можем выйти из него – стоит воспользоваться на максимум тем, что дала природа.

Однажды Рубен, рассматривая в библиотеке своего отца одну культурологическую книгу, спросил Эрнесто о символе, который особенно привлек его внимание лаконичностью и еще чем-то неуловимым, что нельзя было сформулировать: два незавершенных треугольника, пересекаемые перпендикулярной линией. Отец ответил, что это древняя руна, означающая всемогущество. С тех пор мальчик изображал ее везде, особенно в собственном блокноте, куда старательно зарисовывал нервную систему свиньи. Сестра его Лора однажды чуть было не застукала мальчика за странным занятием, желая лишь позвать его к ужину и заподозрив неладное, ведь брата нигде не было, но он молниеносно все спрятал и предложил ей поиграть в жмурки. Она, хрупкая, как хрусталь, и стройная, как деревце, была лучезарно-прекрасной нимфой из грез, неземным, божественным и одновременно демоническим созданием в своем платье цвета алого заката – оттенок, который потом преследовал уже взрослого и состоявшегося владельца психиатрической больницы. Она будто искупалась в крови, волосы ее цвета бездны манко скользили волнами по плечам и спине, и так хотелось до них дотронуться, коснуться хоть кончиком пальца, словно эфемерность их заставляла то и дело желать вечного присутствия рядом. Лора согласилась, Рубен завязал ей глаза, попросил покрутиться, отбежал и начал хлопать в ладоши. «Братец мой серебряный, где ты?» – шутливо вопрошала девушка, наугад ступая по земле, усыпанной соломой. Пока Лора размахивала руками в воздухе, Рубен спрятал свиной труп, прикрыл соломой, добежал до сестры, чуть не наткнувшись на нее, обошел, понесся к дому с хлопками, и радостная девушка резво припустила за ним, из озорства приспустив повязку. Брат поддался, дав сестре себя поймать, смех ее зазвенел колокольчиком, она сняла повязку и заключила его в объятия, тот ответил взаимностью. Вороны с громким карканьем взлетали клочьями с запаленной земли, словно предвещая беду. Кто же знал, что через неделю Лора умрет.

III. Скоро все изменится

В твоих руках вся сила Вселенной –
Дар созидания – ум драгоценный,
Что ты создашь, что будешь творить?
Какие секреты желаешь открыть?

Задай же вопросы – прими же ответы,
Пусть мысли текут, как реки судьбы.
Планы без действий умрут под запретом
Собственных страхов, сомнений тюрьмы.

(Sacrothorn – Огонь Прометея).

Викториано провел все выходные в смутной тревоге: помогут ли ему? На что он подпишется? Он знал по фильмам, что тайные организации не прощают ошибок и не поощряют свободомыслия, ответвлений от задуманного плана работы. Это и настораживало. Эксперимент – штука тонкая: никогда не знаешь, куда он приведет.

Единомгновенное слияние сознаний. Подвергнутся ли они еще большему распаду в связи с экспериментом? И главный компьютер – нечто самоотделенное, вроде основной личности у больного диссоциативным расстройством идентичности. Начнется ли своеобразная дисплазия и редукция, упрощение сознаний? Начнется ли уплощение аффекта, или интеграция эмоций испытуемых? Ими точно необходимо управлять, но как добиться от них неслиянности, и одновременно синтеза? Как выстроится общий мир, благодаря каким закономерностям своего гомеостаза не распадется? Это все нужно проверить на деле, одной гипотезой сыт не будешь. Единый электрохимический и одновременно техногенный организм, состоящий из разнородных сознаний – и общий информационный пульс. Хаотизация? Структурация? Эта проблема звучит внушительно.

Рубену пришлось в субботу забежать ненадолго в «Маяк»: Мейсон чуть не разнес столовую, и его успокоили лишь внушительным же уколом аминазина. Он кричал «Будьте вы прокляты!» и пытался запустить тарелкой в своего санитара. Тот увернулся и позвал подмогу. «Меня-то зачем вызывать? Вы и так могли бы его успокоить сами!» – разорялся Викториано. Но Мейсон нуждался в методе доктора – интуитивном сне, или, как еще его назвал создатель, гипносинтезе. О Уизерсе Рубен на выходных почти не думал: больно надо. Да, неплохая психиатрическая загадка – его сочетание болезней и общая аутизация, несмотря на то, что парень-таки успел поговорить со своим соседом, хотя в его карте было написано, что он необщителен и неконтактен. Один человек не может выдержать полного одиночества, каким бы отстраненным он ни был. Но на нем свет клином не сошелся. Сейчас проблема покрупнее: неожиданный и таинственный спонсор.

Понедельник начался с головной боли: пришли счета, Мейсон опять буянит, коллеги не сдают отчеты, масса звонков от родственников пациентов уже с утра. Но предстоящая встреча в десять подогревала интерес к жизни. Викториано сел в "Мерседес" и поехал в город. Автомобиль нес его в Кримсон-сити. Пряничные домики пригорода и лесополоса летели за окнами, смазанные краски туманного утра били в стекло. Рубен любил поезда: стук колес умиротворял запруженный делами разум, и, наконец, можно ни за что не отвечать. Парк Лэйн, двадцать семь? Это где-то в центре.

Высотка на Парк Лэйн вырастала из асфальта своим безупречным медно-стальным корпусом. Двери бесшумно разъехались перед гостем, он подошел к лифту и нажал кнопку. Лифт приехал, и Рубен поднялся, как было условлено, на двенадцатый этаж, и там его действительно ждал какой-то человек в деловом костюме. «Назначено» – произнес психиатр, и его повели коридорами к неприметной двери. За дверью находился стол, похожий на стол допросов в полиции, и за ним в полумраке сидел мужчина в черном костюме. Лампа была направлена так, что не было видно его лица.

– Я так понимаю, вы – мистер Викториано? – произнес глубокий голос.

– Да, это я, – ответил Рубен.

– Ну что же, вы говорили нашему агенту, что являетесь ученым, и вам было отказано в предоставлении гранта на исследования. Почему? – спросил черный человек.

– Этическая комиссия посчитала аморальным мой проект.

– В чем он заключается? – вновь бархат голоса незнакомца заполнил небольшую комнатку.

– Я – психиатр…

– Мы знаем, кто вы, – перебил голос. Психиатр оторопел: они его знают? Как?

– Вы под меня копали? – настороженно спросил Викториано.

– Можно сказать и так. Мы не берем людей с улицы, – Рубену показалось, что его собеседник ядовито улыбнулся.

– Докажите.

– Хорошо. Вы заканчивали медицинский университет Кримсон-сити, вам тридцать восемь лет, все ваши родственники убиты. Вы жили в соседнем штате, временно переехали на учебу в наш город, будучи молодым человеком, стали именитым врачом, сейчас перебрались в пригород Кримсона по причине нелюбви к городскому шуму. Ваша семья была очень обеспеченной и спонсировала медицинские исследования в области психиатрии. Ваш отец, Эрнесто Викториано, был прославленным врачом и физиологом, мать звали Беатрис, старшую сестру – Лора. Вы импульсивны и эгоцентричны, бываете одержимы сверхценными идеями. Этого достаточно? Так объясните мне, в чем заключается ваша задумка.

IV. Излучина кровавой реки

Пусть каждый шаг – утрата,

Но пешки не считаешь.

Они уйдут в уплату счета земного рая.

(Sacrothorn – Король пустоты)

Этот день для Лесли начинался точно так же, как многие другие. Но тревога его усилилась до невероятной отметки. Ему опять приснилась кровавая река, утягивающая его на дно; он барахтался и тонул в заваривавшей его красной жидкости, чувствовал удушающе-мучительный запах железа и каких-то медикаментов. Кривые вереницы трубок, звезды в глазах, чьи-то приглушенные разговоры, буйные кровавые цветы. Бесконтрольная боль. Джилл дала ему какую-то успокаивающую таблетку, и он остался лежать в своей кровати.

Рубен пришел на работу пораньше. Делать ничего не хотелось, и он молча пил кофе в своем кабинете. Выдался особенно жаркий день, и пришлось включить кондиционер. Он заранее попросил санитаров запереть пациентов и дать им сильное седативное средство. Те немного удивились, но выполнили указание. Коллекционер человеческих душ, всесильный и роковой. Он сделает то, что должен. Со многими коллегами он работал довольно давно и хорошо их знал, но жалости не было в его сердце: если необходимо убрать тех, кто может помешать – так и будет.

Без пятнадцати двенадцать Рубену позвонили.

– Выходите из клиники ровно в полдень. Вас будут ждать.

Викториано поднялся, вышел из кабинета с двумя большими чемоданами, собранными им с утра, на время оставил их возле кабинета, и прошелся по коридорам «Маяка»: он видит клинику в последний раз? Он был благодарен Татьяне за пособничество, и решил, что возьмет женщину в исследовательский центр как свою помощницу по различным медицинским процедурам и вопросам.

– Когда сюда войдут люди – держись спокойно, не кричи, и следуй за мной.

Татьяна внимательно оглядела своего любовника. О каких людях он говорит? Ах, да, его сотрудничество с той организацией. Они заявятся в «Маяк», и станут делать что-то угрожающее? Вполне в его стиле. Она заранее собрала черную спортивную сумку, переобулась в удобные кроссовки, и уже держала все при себе.

Ровно в полдень Рубен покинул клинику. За воротами уже стояли четыре огромных бронированных черных автомобиля и два автобуса, из одного из автомобилей вышел высокий человек, и протянул Рубену руку. Тот пожал ее.

– Мистер Викториано, выводите из здания тех, с кем вы решили сотрудничать. Остальное сделаем мы, – произнес мужчина. Главврач направился в «Маяк», вызвал в холл десятерых коллег. Татьяна вышла из-за стойки, и направилась туда же.

– Сейчас вас посадят в автобус и повезут в исследовательский центр, но чтобы туда попасть вам необходимо будет сесть на частный самолет компании, с которой я решил сотрудничать, и полететь в соседний штат. Вас доставят. Вы в последний раз увидели свою семью, коллег и друзей. Откажетесь – пеняйте на себя, – сказал Рубен своим коллегам.

– Что это значит – в последний раз мы видим свою семью?! – вскинулся один из присутствующих. Остальные в немом изумлении стали пятиться назад.

– Что значит – «пеняйте на себя?!» Вы в своем уме?! Вы нам угрожаете?! – закричал врач по имени Боб. Его коллега, стоящий рядом, машинально заслонил Боба рукой.

– Вы сами согласились участвовать в эксперименте. Организация, с которой я сотрудничаю, не терпит сопротивления. Вы либо выходите и садитесь в автобус, либо будете нейтрализованы, – Рубен обаятельно улыбнулся. Люди загудели, и даже Татьяна была немного в смятении.

– За моими исследованиями будущее. Полигон секретный, вас будут охранять, и вы будете там проживать. Заартачитесь – и это будет последний день вашей жизни.

– Что за чушь?! Придурок! Психопат! Да пошел ты! – заорал Боб. В ту же минуту в «Маяк» ворвались вооруженные мужчины. Один кивнул остальным, и те стали распределяться по клинике. Боб припустил по лестнице, но меткий выстрел в ногу сбил его. Мужчина упал, и, что есть силы, завопил от боли, кровь полилась по его штанине, он попытался встать, но второй выстрел в голову положил его сопротивлению конец. Кровь закапала на кафельный пол, растеклась огромной кляксой, частицы его мозга разлетелись по ступеням, и на месте головы образовалась кровавая каша.

– Викториано! Что ты наделал?! – заорал Хонеккер. На него наставили автомат, и австрийцу пришлось подчиниться и проследовать за вооруженными гостями. Татьяна стояла рядом с Рубеном, у нее слегка подергивался глаз, но женщина молчала и послушно выполняла указания Рубена. Она прижала к себе большую сумку и пошла вслед за Хонеккером.

– Мисс Гуттиэрез! Эрвин! Сделайте же что-нибудь! Что происходит?! – в панике закричал один из психиатров. Но сопротивляться он не стал: дуло автомата было нацелено ему в лоб.

– Идите в свои кабинеты, и собирайте все необходимые вещи. Затем следуйте за мистером Викториано. – приглушенно произнес один из ворвавшихся. Рубен повернулся на каблуках, торжественно распахнул двери «Маяка», и направился к автомобилям за воротами. Один из вооруженных мужчин подхватил его чемоданы. Психиатры в ужасе отправились в свои кабинеты собирать вещи. Но что нужно взять? Лекарства, деньги, запасную обувь? Один из них побежал в соседний с ним кабинет, где сидела врач, отказавшаяся от участия в проекте Викториано, и начал трясти ее за плечо.

V. Вектор

Горящая рана от огня Прометея –
Пламя Творца – кровь наших вен.
Высший идеал – вот панацея,
Творящий в решимости – трижды блажен.
(Sacrothorn – Огонь Прометея).

Психиатры «Маяка» понемногу стали свыкаться с новыми обязанностями. Они консультировали работников «Мобиуса», рассказывали о пациентах и их особенностях, в том числе напоминая некоторые факты бывшему главврачу, который во многом забывал о старых пациентах, делегированных другим врачам. Консультации были плодотворными: через неделю работы новые сотрудники собрали полные новые (из-за новых правил) досье на каждого пациента, и теперь их коллеги из «Мобиуса» знали будущих подопытных от и до. Каждому доктору пришлось пройти полиграф и сканирование профиля ладони, руки и мозга, чтобы свободно перемещаться по исследовательскому центру. Всем выдали магнитные карточки.

Многие пациенты если и не начинали излечиваться, то чувствовали себя в среднем лучше: Рэйчел, страдавшая от нервной анорексии, понемногу начинала есть еще в «Маяке», и теперь ее состояние было достаточно стабильным. Левандовский немного успокоился со своим ядом в чае, и просто периодически впадал в апатичное состояние, развалившись на своей постели. Зато Анна переживала весьма тяжелый (если не самый тяжелый) период жизни: она, конечно, понимала заранее, еще до того, как попала в «Маяк», что психиатрическая клиника – это место со строгой дисциплиной и полным отсутствием поблажек, особенно наркоманам, но самоощущение ее было ужасным все равно. Она кусала свои руки до крови за неимением лезвия. Понятное дело: то место, куда ее привезли, не напоминало ей привычные очертания «психушки», которые она наблюдала в разных фильмах на эту тему, но негативное восприятие окружающей обстановки от этого не сильно менялось. Аманда как могла поддерживала свою новую знакомую, убеждала, что ее укусы только ожесточат аутоагрессию и приведут к инфекциям, но часто сама страдала от своей параноидной шизофрении, и тут уже вынужденно опиралась на плечо подружки. Этот вид шизофрении характеризуется постоянными бредовыми симптомами, которые не исчезают полностью даже при ремиссии, и Аманда испытывала все то же самое, что и раньше: ей чудилось, будто против нее проведут серьезную акцию, что другие пациенты шептались за ее спиной, а бывший главврач так вообще задумал ее убить. Визуальных галлюцинаций она почти не видела, и голоса не особенно беспокоили.

Лекарства пациентам выдавали более чем современные: как оказалось, «Мобиус» сотрудничал с самыми высокоорганизованными и прогрессивными фармацевтическими компаниями. Таблетки и уколы отлично помогали. Даже в «Маяке» не было столь качественных препаратов. Химики и биологи, что работали в «Мобиусе», не только, как они сами рассказывали, создавали лекарство от рака и выращивали новые виды полезных растений, читали лекции психиатрам об особенностях новейших разработок в области фармацевтики, и те даже стали спокойнее относиться к тому, что их заставили силой работать здесь, свыклись. Многие так вообще стали радоваться ощущению, что их повысили, и со временем начали чувствовать подобие благодарности Викториано. Но это были те немногие врачи, которых не держали в Кримсон-сити семейные и любовные узы: Эрвин Хонеккер неимоверно тосковал по Жюстине, постоянно порываясь ей позвонить, но телефон ему не давали. Все мобильные устройства у психиатров изъяли и заперли в сейфе с кодовым замком. Холли Кроуфорд переживала за несовершеннолетнюю дочь Дайану, оставленную на ее мужа и отца Холли, деда Дайаны. И ненависть их обоих к Викториано нарастала.

Психиатры «Мобиуса» начали беседовать с бывшими пациентами «Маяка». Каждого выводили под конвоем. Пациентов убеждали, что это всего лишь смена врача; безнадежным говорили, что их непременно вылечит новое изобретение Рубена, подававшим надежды – что они станут умнее, коэффициент их интеллекта вырастет, и они будут ярче воспринимать мир, старикам – что они будут жить дольше. При этом стариков обнадеживали, что, если бы не готовящееся изобретение – они умерли бы в ближайшие годы от полной деградации мозга. Многие начинали верить. Но один ворчливый старик все равно постоянно твердил: «Байки все это! Мы – подопытные кролики! Я лучше умру на месте! Викториано – исчадье ада!»

Рубен провел эту неделю в упорном труде. Сначала ему казалось, что изобретение возведут менее чем за два месяца, но визуально работа шла гораздо медленнее. Химики расспрашивали его о том самом средстве-проводнике, что он изобрел, и предлагали сравнить с обычной водой, которая тоже хорошо проводит электричество. Рубен припас образец своего геля, и отправил на анализ. Результаты обещали прислать еще через неделю. Сколько эта канитель будет тянуться – одному Создателю известно.

Да, Рубен умел ждать, но он горел от желания осуществить свой план: он сам попробует подключиться, чтобы вытащить из своих воспоминаний призрак Лоры. Но для начала необходимо испробовать все на подопытных.

С Лесли пару раз беседовала женщина из «Мобиуса». Она спрашивала его о том, как он себя чувствует, видит ли что-то необычное, или слышит что-то, что его пугает. Альбинос не особенно хотел разговаривать с ней, но любопытство пересилило страх, тем более это была совсем чужая женщина, а незнакомым людям подчас проще поведать о своих переживаниях, чем тем, кто тебя давно знает. Конечно, Лесли подспудно имел в виду Викториано. Лесли рассказал, что любит сказки и рисовать, часто ему становится очень страшно. «А почему тебе страшно?» – спрашивала психиатр. «Я вижу так много, что это меня пугает. Я вижу ужасные штуки», – отвечал Уизерс. «И что же это за штуки?» – интересовалась сотрудница «Мобиуса». Парень описывал ей красную реку, тяжесть крови, наполняющей его легкие, и ощущение смертельной опасности. Психиатр, конечно, затем получила пояснения лично от лечащего врача о сущности состояний пациента.

VI. Химеры и клетки

Чужие слёзы – лишь вода,

Весь мир жесток. И я – не хуже.

И благородство – ерунда.

Умен лишь тот, кто себе служит.

(Thornsectide – Эгос)

Самым сложным делом для инженеров был главный компьютер. Его корпус из графена был трудноисполним, литий-ионные аккумуляторы, конечно, можно было достать, но плата, согласно чертежам, была похожа на симфоническую поэму «Вальс смерти». Конечно, она не была придумана одним человеком: Рубен консультировался с физиками и специалистами в области компьютерных технологий, но многие мастера присвистывали и чесали затылок, видя некоторые детали изобретения.

Сборка, сначала показавшаяся Викториано визуально более медленной, чем хотелось бы, после его консультаций пошла быстрее. Хименес хорошо работал и вменяемо себя вел, поэтому Рубен даже забыл об их слегка сюрреалистичной встрече и наплыву университетских воспоминаний. Помнится, преподаватель подарил ему отличный анатомический атлас Эдуарда Пернкопфа и угостил портвейном из Дору Супериор, вкус был волшебным. Вот это хорошее воспоминание, ничего не скажешь.

STEM – system of techemical embodiment of minds, иначе говоря, система технохимического слияния разумов. Название пришло в голову на этапе возведения корпуса механизма. Просто и лаконично, отлично отражает суть. Рубен попросил выгравировать название на главной колбе.

Эксперименты начались. В досье пациентов содержались названия музыкальных композиций, напоминавших им о чем-то, фото их семьи и друзей, иные изображения. Их поэтапно стали соединять в целые фильмы, накладывать музыку из воспоминаний одних подопытных на архивные видео из жизни других (Рубен понятия не имел, как «Мобиус» все это достал за такие короткие сроки, но, видимо, у них свои методы, в которые не стоит вмешиваться: не столь важно). Это происходило на протяжении нескольких недель. Вначале соединяли достаточно близкие по духу данные пациентов с одинаковыми расстройствами. Интересный результат дало объединение воспоминаний и ассоциаций Яна Левандовского и Аманды, которые оба болели параноидной шизофренией: вначале обычным способом, а затем с применением двадцать пятого кадра. Сперва то у него, то у нее запрашивали ассоциации к различным словам, затем графические художники изображали то, что им сообщили. Часто картинки были разной прозрачности, и их накладывали друг на друга, измеряя мозговую активность испытуемых. Затем происходила фиксация новых ассоциаций и эмоций, вызванных уже наложенными изображениями. То же самое проделывали и с музыкой. Мелодии из детства накладывались друг на друга: сначала две, затем три и далее; потом полученные химеры прослушивались пациентами, облепленными сетками электродов; постоянно велась стенографическая запись. Любопытным было, что Аманда после демонстрации начинала припоминать что-то, о чем будто бы не ведала до этого момента.

Работа велась полтора месяца, и за это время остов STEM-а был почти построен: штат «Мобиуса» был настолько огромен и состоял из таких профессионалов, что немудрено скорое возведение. Главный психолог-психиатр «Мобиуса» Юкико Хоффман была представлена Рубену во время подготовки изобретения. Японка оказалась очень дружелюбной, и сразу понравилась Викториано: непосредственная, но с пикантной хитринкой. Именно она тогда беседовала с Лесли, расспрашивая альбиноса о его состоянии, о том, что он видит и слышит, как оценивает себя, какой была его семья, как он учился в школе.

– Рада знакомству, мистер Викториано! Теперь вы сможете показать миру свое открытие, – с небольшим акцентом произнесла девушка. Рубен в ответ обаятельно улыбнулся и пожал ее тонкую ручку.

– Вы так молоды. Давно ли здесь? – спросил психиатр.

– Я с родителями переехала из Японии, когда мне было шестнадцать: погнались за американской мечтой… Отец не хотел отпускать меня в «Мобиус», но я настояла, и вот теперь я здесь. Он был очень суровым и властным человеком (и в кого я только такая?), мечтал, чтобы я вышла замуж. Но работать лучше, чем стирать пеленки и прибирать дом. Впрочем, неважно, теперь я – штатный психолог, и очень люблю все, чем занимаюсь, – рассказывала Хоффман.

– А вы, как я вижу, можете выполнять трудоемкую работу, связанную с людьми, пропускать через себя сотни жизней. Опросили всех пациентов? – девушка кивнула. – Вы – образчик трудолюбия, я таких ценю, – похвалил японку Викториано.

Лесли Юкико тоже понравилась: не зря он, совершенно не ожидав от себя, выложил ей огромное количество фактов из своей биографии. Аманда отнеслась к японке нейтрально, Анна спросила, можно ли у них курить, и, получив отрицательный ответ, затаила юношескую обиду. Многие пациенты стали молиться про себя, чтобы с ними была одна Хоффман, и чтобы она поддержала их, увела отсюда подальше. Еды по приказу Викториано не давали, особенно активных привязывали, и это резко контрастировало с тем, как с пациентами общалась Юкико. Упрямый старик шепнул на ухо своему соседу с нескрываемой паранойей: «Я уверен, что она притворяется! Они все работают на него!» С чего мужчина решил, что Рубен будет их мучить – он сам не знал, только чувствовал. Крики, стрельба в «Маяке» ощутимо отпечатались в его мозгу, а так как клиникой заведовал Рубен – беда неминуемо воспоследует от него, с его легкой руки, его злой воли. Многие видели в Викториано злодея, почти девяносто процентов понятия не имели о его научной деятельности либо слышали краем уха.

VII. Трагноверсия

Трагноверсия – авторский неологизм, означающий трансгрессивный опыт, связанный с сюрреализмом, оборотничеством и неестественностью образов и жестов.

Открывала глаза я под тяжестью сна
Окуни губы в сон, буду я не одна
Перламутровый дым разбивала река

(Линда – Лихорадка в темноте)

Эбеновые деревья с неестественно гладкими стволами раскинули свои великанские туловища и ветви в мольбе дьявольскому ветреному небу. Дорога, посыпанная чем-то, напоминающим рассыпчатую рубиновую гальку, вьется меж угольно-черных великанов, расставленныте,х в четком шахматном порядке. Ни травы, ни свиста птиц. Полная, устрашающая тишина злого леса.

Идти, не растерявшись. Каждый шаг слабенько похрустывает просьбами о посвящении. Внезапно за позвоночником и лопатками ощущается чье-то потустороннее присутствие, и ощущение это преследует все сильнее до того, что волосы на затылке встают дыбом, а обернуться равно умереть. Слышится слабое рычание: огромная черная собака выползает из-за дерева, щерит пасть в хищном оскале, и направляется к нему. Ясно, что встреча не сулит ничего хорошего, и он срывается с места. Босые стопы болезненно вдавливаются в колючие камешки и будто утопают в них, замедляется движение, собака все ближе. Но отчаянное желание жить придает сил.

Вдалеке виднеется поляна, окаймленная подлеском, а посреди нее высится деревянный тотемный языческий столб. Он добегает до столба, испещренного иероглифами и заклинаниями, и взлетает, делая взмахи руками, на самую верхотуру. Столб вырастает из земли месопотамским истуканом, сверлит тучи острой верхушкой. На ней сложно удержаться, но это единственный выход. Собака лает, пытается схватить за ногу, и ее зубы мелькают буквально в сантиметрах от пятки, его постоянно колышет из стороны в сторону, а вестибулярный аппарат бьет тревогу, мозг напрягается сверх меры, болят мышцы. Небо искрится маленькими молнийцами как извивающимися ранеными солдатами, тучи взывают к электричеству, разбиваются друг о друга, сливаются в любовном экстазе.

Внезапно кто-то кричит «Ау!» Собака перестает лаять, опускает лапы на землю, принюхивается. «Ау» повторяется, и зверь бежит на звук. Можно расслабиться и отдохнуть. Руки сами начинают взбивать прозрачную предгрозовую пену тяжелого, насыщенного озоном воздуха, полет длится несколько мгновений, и вот уже можно обнять мощную ветвь соседнего дерева. Безопасность. Здесь-то точно не достанут.

Из чащи раздается нечеловеческий вопль. Зверь громко рычит, топает и рвет плоть. Крики слышны примерно минуту, и вот собака волочет за собою обезображенное полусъеденное тело: рваные раны изъязвили то, что когда-то было животом, окровавленный кусок руки болтается, как йо-йо, из отверстий выпадают внутренние органы, омытые липкой кровавой массой, тянется трубочка кишков, зияют обнаженные полусломанные ребра. Собака начинает жрать добычу с аппетитом. Может быть, это шанс? Пес наелся и глядит с подозрением, но он слетает с дерева и со всей прытью пускается по красной дорожке, куда глаза глядят.

Ворота! Ажурные и витиеватые узоры медно-угольного оттенка. Их легко толкнуть и выбежать наружу. Внезапно его мизансцена и все, что окружает, являет собой чистое оборотничество: из-за туч выходит солнце, появляются зелень и редкий гравий под ногами, а в основном мягкая и теплая земля, по которой приятно ступать. Каждый шаг приносит все больше умиротворения, он начинает бежать к маячащему вдалеке девятиэтажному панельному дому. Спасение! Руки опять молотят воздух, он подлетает и опускается прямо на крышу, огороженную бетонными плитами. Теплый, но сильный ветер носит по крыше, и он зацепляется за бортик, чтобы отдышаться.

За домом стелется небольшое поле, за которым виднеется густой лес естественного, зеленого цвета. Нужно успокоиться, и скорее уйти в еще более безопасное место. Полет длится примерно полчаса: деревья нестройно шелестят, окутывают разнотравье доброй музыкой. Вдалеке виднеются краснокаменные руины: то ли особняк, то ли церковь. Он опускается посреди огрызков стен и выпирающих нежных балконов, будто поеденных молью, оглядывается. Вокруг ни души, лишь деревья волнуются.

Волнение приливной волной настигает и его сердце. В голове какой-то неясный гул, словно от трансформаторной будки, создающий ощущение техноподавленной заброшенности. Место настолько проклято, что даже призраки и фантомы обходят его стороною. Нужно поскорее улетать, иначе он останется жить здесь навечно: сторожить углы, слоняться по балкончикам и раздавленным коридорам, будто выломанным или расстрелянным из пушек, стереотипично бродить кругами, добывать крыс, которых даже не на чем пожарить (да и как добывать: ничего живого здесь не водится, а выходить за пределы руинного погоста нельзя), и ждать спасения, которого никогда не будет. Он здесь вырастет и состарится, постоянно в одной и той же неприятной обстановке. Это настолько страшило, что руки опять взялись взбивать воздух, и он полетел, чтобы оказаться как можно дальше: это место было даже более угнетающим и зловещим, чем черный лес хотя бы потому, что в лесу ждала менее мучительная и менее одинокая смерть.

Через еще полчаса полета виднеется поляна, перерезанная поваленным деревом. Там кто-то копошится. Странные полулюди-полузвери повесили на палки котелок и варят человеческие кости. Запах невыносимый. Они что-то лопочут, указывая на небо. Заметили! Силы покидают в самый неподходящий момент, и он почти опускается к каннибалам, они чуть ли не хватают его за ноги, скаля зубы и пританцовывая, но открывается откуда-то взявшееся второе дыхание, и он, дав небольшой круг над аборигенами, отправляется дальше.

VIII. Те, кто не смирился

Мёртвый Бог!

Тебе нужны рабы.

Ты снова хочешь жертв,

Чтобы выжить.

(Thornsectide – Падший)

Майкл Кроуфорд не находил себе места. Как такое могло случиться? Еще месяц назад Холли играла с Дайаной в маджонг и смеялась над тем, как глупо выглядят телеведущие новостных каналов, когда рассказывают о выборах – а теперь ее нет! Похороны прошли, Майкл с дочерью присутствовали на них – но в полиции кто-то шепнул мужчине, что тела опознаны не были. Погибли все, кто работал в клинике! Странная инфекция, причем она поразила только «Маяк», а по городу не распространилась: успели быстро ликвидировать? Тогда почему вообще никто не выжил, включая начальство? Неужели босс Холли, доктор Викториано, не успел сбежать из клиники, спастись? Так уж заботился о других, пожертвовал собой? Чума поражала средневековые города, скашивала целые поселения, и ликвидировать ее можно было только изолировав, или при необходимости уничтожив всех, кто заражен. Неужели власти пошли на это? Или все затеял главный врач, начальство? Неудачный эксперимент? Но больница психиатрическая, она – не полигон для исследований, касающихся бактериологического, и в целом биологического оружия. Вопросы метались ранеными животными в голове Майкла.

– Папа, почему мамы нет дома?

Майкл рвал на себе волосы и плакал. Дайане было тринадцать, она далеко еще не взрослая, но уже столкнулась с тем, что не перенесут многие люди старше нее, и значительно старше. Девочка рыдала всего три дня, не переставая, но потом затихла, стала как обычно ходить в школу, учить уроки и гулять с подружками, а Майкл уже месяц не мог прийти в себя. Дочь оказалась его сильней. Возможно, у нее просто шок, но мужчина будто сердцем чувствовал, что сдался: чему он тогда может научить дочь?

Полицейский участок в этот месяц стал чуть ли не вторым домом Кроуфорда. В первые дни телефон детективов разрывался от звонков, мужчина кричал и ругался: как могли такое допустить? Почему еще не пойман виновник происшествия? Заказ ли это? И, главное, почему тела не были опознаны? «Почему вы ничего не делаете? Где результаты патологоанатомической экспертизы? От чего умерла моя жена?» Однажды Майклу просто сказали, что не могут ничего сделать, и ему нужно смириться, сходить в церковь или в бар: «Ваша жена мертва. Что толку от ваших звонков? Вы не воскресите ее, вы не пророк Илия и не Апостол Петр! Мы сделали все, что смогли, а если позвоните еще раз – мы расценим это как хулиганство». И все. А сколько он ждал, сколько общался с детективами – все было безрезультатно.

Холли. Она не могла умереть. Никто не видел ее тела, значит, она может быть жива, только вот где она? Кроуфорд, после месяца моральных пыток, дабы не впасть в депрессию, решил провести собственное расследование, и однажды отправился на территорию бывшей психиатрической клиники: нужно осмотреть место преступления. В том, что это было преступление, мужчина не сомневался. Инфекция не могла взяться из пустоты, ее кто-то создал, и намерения этого кого-то были самыми темными.

Клинику перекрашивали: вначале она была окрашена в светлые тона, а теперь стала багроветь. Злая шутка. Майкл подошел к охранникам и заговорил с ними. Ему сказали, что клинику перекупили, и теперь у нее новый владелец.

– А что со старым владельцем?

– Вы не читаете газеты? Все погибли, не осталось никого: какая-то зараза, – ответил охранник.

– Могу я пообщаться с новым хозяином больницы? – спросил Кроуфорд. – Моя жена работала в этой клинике, и я не верю, что она мертва.

– Нет, не сможете: я сам не знаю, кто это, да и не в моих полномочиях давать такую информацию.

Майкл бродил вокруг периметра клиники. Так, нужно вспомнить все, что он знает об этом месте и главном враче. Жена рассказывала, что «Маяк» окружен силовым полем, созданным главным врачом в содружестве с какими-то внушительного ума людьми, видимо, физиками. Холли часто приносила домой больше денег, чем ей полагается: поощрения. Атмосфера в клинике была не особенно светлой и праздничной, но в целом жену все устраивало. Главный врач был замкнутым и нелюдимым, ходил с работы домой, а из дома на работу, а что он делал в отпуске – тем особенно не делился. Странный человек. Так, надо бы вспомнить пару случаев, когда он общался с доктором Викториано.

Однажды у Викториано был день рождения, на который его сотрудники решили закатить небольшую вечеринку: был ноябрь, ветер пронизывал до костей, и так хотелось провести этот вечер дома, но Хонеккер все равно решил устроить Рубену сюрприз и позвал всех, кто более-менее симпатизировал Викториано. «Сюрприз? Ты серьезно, Эрвин?» Эрвин отвечал Кроуфорду: «Он ненавидит тусовки и прочее, но я считаю, что его надо немного развлечь: трудоголики долго не живут». Боб подтвердил, и тоже решил поучаствовать, хотя сам далеко не всегда был расположен к вечеринкам. Эрвин и Рут купили в местном супермаркете огромный торт и решили подарить его в конце рабочего дня, остальные скинулись на вино, внушительного вида портсигар и дорогую зажигалку. Потом запланировали поход в оперу, естественно, заказав билеты заранее.

IX. Гроза

Глаза

Цвета Льда

Не ищут правды

Глаза

Цвета Бури

Не ищут света

Глаза

Цвета Звёзд

В них я оправдан

Хоть и нарушаю

Свои обеты...

(Thornsectide – Глаза ангела)

Болело в затылке. Боль была тянущая и тупая, ощущалось присутствие под кожей чего-то инородного. Будто заноза, только плоская и прямоугольная. Сказали, нужно привыкнуть.

Марсело было нехорошо: он с утра принял душ, выпил чаю, потом процедура – и вот он, казалось бы, должен идти работать, но недомогание было сильнее, придавливало его к кровати. К девяти их всех оповестили, собрали и распределили по залам; кто-то в толпе сказал, что операция займет несколько дней: в «Мобиусе» сотрудников было бесчисленное множество. Но так совпало, что в первый день объявили: чипирование обязательно пройдут новые сотрудники, а также те, кто с ними контактирует. Ну а психиатр был из числа контактирующих.

Марсело помнил, как встревожена была Хоффман – самоотверженная девушка стала не то чтобы дорога, но ощутимо важна ему, ведь они проработали бок о бок много лет и симпатизировали друг другу (правда, Хименес понимал, что в отцы ей годится, так что стоит остановиться на дружеской симпатии). На вид ему было, пожалуй, шестьдесят, но по паспорту – всего пятьдесят четыре: солидный возраст, но еще не старик. Правда, морщины избороздили лоб: приходилось очень много думать, что естественно для именитого ученого.

Психиатр лежал, тупо уставившись в потолок. И как скоро ему удастся привыкнуть к чипу? Нужно будет идти работать хотя бы через несколько часов: всем сотрудникам, почувствовавшим слабость, разрешили полежать в своих комнатах пока им не станет лучше. Интересно, жена тоже так долго отходила после первой операции? Ей удалили левую грудь, но рак распространился метастазами, и ей уже было не помочь. Но где рак, а где чип: операция совершенно несложная, и, вроде бы, должна легко переноситься. Возможно, проблемы с иммунитетом. Даже чай не особенно помог взбодриться: Марсело не любил кофе, предпочитая ему молочный улун.

Ну, раз так, можно придаться мыслям, которых он боялся больше всего, и которыми никогда бы ни с кем не поделился. Когда-то давно, когда Марсело еще преподавал в кримсонском медицинском университете, он вел дневник. Бумажный, не электронный, темно-синего цвета, с инициалами и тесьмой. Обычно он записывал туда афоризмы и перлы от студентов, обладая неплохим чувством юмора. В кримсонском университете была традиционная читка в день выпускного бала, уютный междусобойчик, где факультеты собирались большими компаниями среди гербов вуза, разбросанных фантиков от конфет, конфедераток и пустых или полупустых бокалов, а преподаватели зачитывали самые смешные фразы, которые удалось зафиксировать. Тогда в аудиториях царила непринужденная, праздничная атмосфера шуток и веселья; девушки и молодые женщины, поскольку видят друг друга в последний раз, звонко перебрасывались уже не такими обидными колкостями или рыдали в обнимку, юноши и молодые мужчины, громко смеясь, хлопали себя по ляжкам и тискали своих однокурсниц, которые зефирно смущались или наигранно давали им по лбу, словно дети, а преподаватели поддерживали их во всем этом с бокалами шампанского. Выпускных на веку Марсело было порядочно (включая его собственный), но этот он запомнил на всю жизнь.

В аудиторию зашли стайки девушек и молодых женщин, среди которых было несколько самых талантливых, которыми Хименес гордился, будто они его дети. «Эй, Кэрри, защитилась на “отлично?”» – Кэрри Голдстейн, низенькая стройная молодая женщина с короткими светлыми волосами и широкими плечами, помахала Марсело рукой, кивнула и поправила свое пышное, белое с золотым, платье. Она держала под руку полноватого, но харизматичного Грегори Марша, который отвесил Марсело шуточный поклон, как бы говоря «моя детка». Зря он так: Кэрри справлялась со всеми заданиями сама и могла дать фору большинству однокурсников мужского пола. Они занимались любовью с Грегори в общежитии, потом повторяли конспекты и писали рефераты, потом снова занимались любовью, а потом провожали самолеты под звуки колонок из соседней комнаты, где жили два металлиста, вечно мешающие всем спать. Теперь же они выглядели такими счастливыми, словно пришли на собственную свадьбу. Конечно, учились не покладая рук, и заслуженно получили свои красные дипломы. А подобное притягивает подобное.

За ними в аудиторию ввалилась целая компания хорошистов, которые, может быть, иногда относились к учебе спустя рукава, но всегда работали, если им было что сказать. Некоторые из них говорили редко, но метко, знали материал, но были, возможно, слишком робкими или неуверенными в себе. Марсело являлся научным руководителем одного из них; высокий, рыжий веснушчатый молодой мужчина отделился от товарищей, спешно подошел к Хименесу и пожал ему руку, сказав: «Спасибо вам за все, вот от души! Лучший в мире преподаватель!» «Спасибо тебе, Хью! Небось в клуб с друзьями поедешь сегодня? Стипендию последнюю не трать на всякие глупости: скоро будешь горбатиться на зарплату! Лучше проведи ночь с какой-нибудь томной гетерой, с которой есть о чем поговорить после», – шутливо сказал Марсело и подмигнул, видя, что выпускник уже навеселе. Хью посмеялся, пообещал не баловаться и вернулся к однокурсникам.

X. Несовершенства универсального игрового механизма

Подключите крылья,
Подключите воздух,
Оттолкнитесь сразу в стратосферу выше,
Где одно дыханье,
Где зерно искусства
Сохраняет трепет,
Нам покажет звёзды.
Полетели!
Ртутью дышат рыбы,
Нефтяные флаги,
Как эмблемы страха,
Разъедают силы,
Полетели

(Roman Rain – Полетели)

Рубен пережил вживление чипа спокойно, как и Хоффман; Ричмонд же, Холли и Хонеккер провалялись несколько часов в своих комнатах, а у Татьяны вообще поднялась температура. Чипы вживляли только сотрудникам, над пациентами и так проводился усиленный контроль после нескольких попыток бунтовать. Тогда ворчливый старик стал подговаривать пару крепких мужчин встать по обе стороны от двери и огреть Кейт чем-нибудь, но подходящих предметов не было, да и поймали их быстро: камера хоть и была маленькой, но в нее глядели неусыпно.

Аманда и Анна поссорились и теперь не разговаривали друг с другом: Зайлер нелестно высказалась о семье Филипс, а последняя такого простить не могла (по крайней мере, не так быстро). Лесли только и делал, что спал (их на время оставили в покое, чтобы доработать машину), но однажды ночью он проснулся от звона в ушах. Он тупо посмотрел в темноту – и вдруг пространство полетело с необычайной скоростью прямо ему в лицо. Лесли увидел старинный особняк, куда его кто-то тащил, маленький город, услышал чьи-то выстрелы, кто-то умолял убить его, ибо «не может так жить, потеряв все самое дорогое, что у него было», сверкающий нож и белые-белые горы с зелеными равнинами под ними. Видение пропало, и Уизерсу стало немного спокойнее. Он не понимал, что с ним происходило, но однажды, когда парень еще был дома, он увидел коридоры «Маяка» и лицо своего будущего доктора. Он умеет видеть будущее? Если так, то, похоже, его судьба незавидна.

STEM был построен через неделю. Изобретение возвышалось на десятки метров над полом, и действительно напоминало мозг-аттракцион со спинномозговым столбом, от которого, словно щупальца, ветвились каналы и иные детали, формирующие корпус и соединенные вовне с ванными. Задрав голову, можно было увидеть гигантский главный компьютер, скрытый стеклом – он был похож на фантасмагорические часы с ультимативно ярким Ядром в центре, сияющим так, что обручи, вертящиеся вокруг него при включении, дьявольски звенели металлическими огнями. Мощная батарея вращалась выше, над Ядром (разумеется, это было энергетическое ядро, пока не связанное с материальным носителем управляющего сознания), ниже Ядра была колба для мозга-контроллера (пока пустующая), от колбы отходили толстые кабели, ведущие к материальным фиксаторам и мониторам, и вся эта конструкция завершалась ванными, куда уже стали помещать подопытных, получавших разряды-фиксаторы иного, психического содержания. Психическое связывалось с осязаемым, проводящим ток, являющийся выражением мысли или образа. Каждая часть изобретения была ответственна за конкретный вклад в работу всего механизма. Структура и функция – словно в самом мозге. Высшее выражение сути слова «синтез». И теперь эта машина станет колыбелью лучшего из миров.

Рубен был в лаборатории один: он бродил вокруг своего изобретения и думал. Что было его изначальной целью: излечить все психические заболевания, или создать новый мир, куда можно погрузить человечество и моделировать его как угодно, и к чему это приведет? Какова цель проекта? Странно, но именно эта мысль терзала его сейчас больше всего. Вот STEM, вот подопытные, должна начаться долгая и тяжелая работа, результат которой неизмерим и непонятен, и осознание этой неподъемности тяготило смертельным грузом. Гипносинтез был методом, позволявшим синтезировать эмоции и образы пациентов при помощи нескольких скоординированных действий, погружающих их в состояние, близкое к гипнотическому, когда разрозненные островки самых простых эмоций и самых сложных образов преобразуются в сети, где все встает на свои места, а затем приходит покой. Во сне любой предмет может приобрести алогичные очертания, неестественную форму или цвет, когнитивные дорожки могут быть спутанными и образовывать то, о чем человек даже и не мог помыслить в состоянии бодрствования. Но чтобы подчинить всю эклектику содержания сознания, ее нужно стянуть в одну точку на затылке – точку памяти. Время во сне течет совершенно нелогично, могут случаться вещи из области хронофантастики или формироваться временные петли; мы можем телепортироваться, передвигаться со скоростью Света или пролетать сквозь Солнце – не важно; во сне возможно абсолютно все. И STEM создаст в себе глобальный сон, сон, состоящий из воспоминаний и образов разных людей, и то, как этот мир будет выглядеть – неизвестно никому. Как и сон, который мы увидим через доли мгновений, когда засыпаем. Эта неизвестность и вдохновляла, и пугала.

Но мало просто взять чужеродные друг для друга образы и создать из них сеть. Сначала нужно расщепить, а потом срастить…

– Отличная мысль, Рубен!

О, смотрите-ка, гости пожаловали! А Викториано даже не понял, что подумал вслух.

– Я просил сюда никого не впускать.

– Да, мне это известно. Но, как ты уже успел заметить, мы работаем вместе, и я тоже являюсь ответственным за твой проект, поэтому имею право посещать лабораторию, когда мне вздумается.

Рубен закатил глаза. Господи, за что! Еще и на «ты»! Викториано отлично помнил свой выпускной. Все, что случилось в тот день, мгновенно всплыло у психиатра перед глазами, когда он впервые заметил знакомое лицо в лаборатории. Один раз переспали – и можно фамильярничать?

XI. Навязчивые идеи

Ваша жизнь – котёл порока.

Так услышьте божий глас

Истина в устах пророка.

Падший Ангел среди вас.

Ваша смерть – вопрос лишь срока

Знайте, будет судный час

Я – всевластная длань Бога,

Я был избран среди Вас!

Мирозданье – горстка праха,

Знайте! Я дарую свет!

Он сожжет все ваши страхи!

Высший мне дает ответ.

(Thornsectide – Иерофант)

В «Мобиусе» действительно существовала особая когорта людей: они не были приближенными к администрации, просто создали своеобразный круг, куда со скрипом принимали новых членов. Джон знал, что члены круга не особенно любят его расширять, но уже растрезвонил всем о том, кто такой Викториано и что у него за проект. Обещали подумать, и в итоге вынесли совместное решение: пусть приходит. А вот взять Хонеккера и Кроуфорд практически наотрез отказались, но Ричмонд убедил их в том, что эти два человека – ближайшие коллеги и друзья Рубена, и уж их-то лицезреть не будет лишним. Отказ за отказом, но инженер умел убеждать. Теперь оставалось ждать результатов эксперимента. И, скорее всего, ждать довольно долго. Марсело, конечно же, тоже внес свою лепту, правда, сомневался, стоит ли присутствовать его любимому ученику на подобном… своеобразном игрище. Но дело уже сделано.

На следующий день Рубен проснулся с четкой целью: ему нужен Уизерс. Не то чтобы сильно беспокоил, но нужно поторопиться. Правда, большой проблемой было то, что мир никак не хотел собираться воедино, и альбиносу нужнее всего поэтому кто-то, кто сможет помочь ему организовать пространство и не отберет время. Но кто? Уайт не подходит: они, конечно, неплохо срастаются, но он тревожный, нужен кто-то покрепче. Филипс показала неплохие результаты – но она в невменяемом состоянии, как и Левандовский. Может быть, Клемент? Художник, страдает депрессией, но в целом неплохой кандидат на сращивание. Правда, у него нет пары, срастался плохо с другими, но, может быть, окажется к месту и ко времени? Или Сильвия? Продавец-консультант, биполярное аффективное расстройство. Но ее нестабильный эмоциональный фон может расколоть пространство, которое желательно бы не раскалывать. В «Маяке» ее подсобрали, но сейчас у всех бывших пациентов явно не самый лучший жизненный период. Рамки довольно сильно расширились, не всегда вмещаясь в поле эксперимента. Новая стезя, как у него, так и у них, посвящение, болезненная смута, ухудшение. Намеренное! Нельзя оставлять пациентов в здоровом состоянии – тогда их разум станет слишком скучно препарировать. Но проблема в том, что расшатанная колесница не держит строй.

Рубен ломал голову, сидя в своем кабинете. Что делать с его экспериментом? Он обречен на провал! Ложная дилемма, да: быть либо с устойчивыми пациентами, но с неинтересным содержимым, либо оставить все, как есть, но не организовать целостность мира STEM. В чем смысл фильма, если кадры в нем разорваны? Смотреть на отдельные кадры, не видя общей картины? Тогда мы снова приходим к началу: эксперимент нежизнеспособен. Гипносинтез? Плохо помогает. Филипс вчера рыдала, как плакальщица возле могилы – Кейт доложила о ее состоянии. Отправить к Хоффман? Но нельзя же всех повесить на Хоффман! А у него уже другой статус, он – больше ученый, нежели врач. Лиминальная стадия пройдена. Ученый убил эскулапа. Разум убил профессиональную этику. Всесилен, и уже расторгнул договор с обществом, подписал кровью коллег новый договор – со сверхпричинным, сверхдогматическим светом. И свет этот уже сочится из его глаз, угол обзора расширен, утопия отвергнута, и да здравствует новое мироустройство!

«Понятия без созерцаний пусты, созерцания без понятий слепы».* STEM без образной сети пуст, а значит бессмыслен, образная сеть без STEM не модифицирована в технохимическом устройстве, а значит скрыта. STEM – конструкт, сознание – запутанный, если распутывать, но если схватывать в целом – единственно доступный феномен для самое себя. Да! Тот светящийся шарик – это ли не точка исхода, где соединены все скрытые возможности STEM? Как та самая точка сингулярности? Из сингулярности развернулась Вселенная - из сингулярной отметки на абсолютно чистой карте развернулась корневая система искусственного мира. В каждом ответвлении – чья-то моральная дилемма перед папертью, чей-то сосед, что ровно в полночь запирает окна и жует табак, чей-то немой укор, чей-то суровый выговор без последствий, чьи-то родственники, что некритичны к новостям по телевизору, сахарный смешок той самой дочери подруги матери, жуткое старинное зеркало, стоящее в коридоре родительского дома, запах монпансье, случайный порез от цветной стекляшки, упавшая невзначай визитная карточка. Да что угодно! Секреты. То, чего мы не замечаем за общим ходом вещей, то случайное, что формирует фон, в который мы интегрированы как источники суждений. STEM – это схема случайностей, фигура обломков, холодное одеяло, под которым ощущаешь каждый волосок.

Верить в четкий план, разумеется, хотелось, но Рубен понимал, что любой план несовершенен, в любом плане заводятся короеды. Может быть, поговорить с Хименесом? Все-таки бывший преподаватель довольно неплохо ему помогал.

– Добрый день, над чем работаешь?

XII. Странтомы Атлантиды

Странтома – это авторский неологизм, сплав слов «структура» и «фантом». Это «призраки», то есть те образы, которые внедряются в структуру синт-мэморита как бы неизвестно откуда.

В самом деле, всякий знает, что сумасшедшие подвергаются изоляции лишь за небольшое число поступков, осуждаемых с точки зрения закона, и что, не совершай они этих поступков, на их свободу (на то, что принято называть их свободой) никто бы не посягнул. Я готов признать, что в какой-то мере сумасшедшие являются жертвами собственного воображения в том смысле, что именно оно побуждает их нарушать некоторые правила поведения, вне которых род человеческий чувствует себя под угрозой и за знание чего вынужден платить каждый человек. Однако то полнейшее безразличие, которое эти люди выказывают к нашей критике в их адрес, то есть к тем мерам воздействия, которым мы их подвергаем, позволяет предположить, что они находят величайшее утешение в собственном воображении и настолько сильно наслаждаются своим безумием, что он позволяет им смириться с тем, что безумие это имеет смысл только для них одних. И действительно, галлюцинации, иллюзии т. п. — это такие источники удовольствия, которыми вовсе не следует пренебрегать.

(Андре Бретон. Манифест сюрреализма).

Ян уже жалел о своем решении предупредить Лесли: парень не ел и не пил несколько дней, сжался в комок под кроватью и плакал, плакал бесконечно, повторяя «я знал, я видел». «Лесли, ты видел то, что с тобой будет?» – спрашивала рыжая женщина у альбиноса, тот то качал головой, то кивал, и никто не мог понять, что же, собственно, происходит. Уизерса пугали его способности, которые он клочочком сознания окончательно понял только сейчас. Будущее врывалось в его спутанный, детский ум жестоко и нагло, в эти моменты он испытывал будто бы отрыв от реальности, будто бы погружение в какой-то искусственный сон, словно приподнимался над своим телом и проникал в иные миры, дотрагиваясь пальцем до песчинки, превращающейся в торнадо, которое затягивало в себя немилосердно. Эти приступы были короткими, даже очень непродолжительными, но настолько потрясали парня, что тот не мог прийти в себя несколько часов. Прострация эта не просто пугала или настораживала: Лесли ощущал себя словно на американских горках перед резким перепадом маршрута и падением вниз, зависая между мирами, и это было необъяснимо мучительным. Когда захватывает дух, когда ноги и руки не слушаются, а в ушах шум, когда в лицо бьет будущее картинами самыми страшными – не хочется жить. Но самым мучительным был момент перед приступом, которого Лесли стал ждать, отсчитывая секунды в голове, и никак не получалось отделаться от этого навязчивого счета. Он все никак не мог описать свои ощущения: языка не хватало. Но в своеобразной групповой терапии парень старался участвовать, Анна держала его за холодную потную руку, сжимала ее в своих костлявых пальцах, а Ян извинялся. «Я не мог тебе не сказать, это было самое ужасное, что я пережил, хуже психоза! Ой…» Лесли вздыхал и вытирал слезы, которые потом начинали литься снова.

Левандовский ощущал, что его окунули в детство, что он стал не в меру похожим на маленького ребенка, и никак не мог держать язык за зубами или говорить корректно, по-взрослому. Это машина воздействовала на него? Конечно, в сорок пять хотелось чувствовать себя на пятнадцать, но не так! Близился его сорок шестой день рождения, но, разумеется, ни о каком праздновании не было речи: горе, повисшее в отсеке, было настолько страшным и настолько угнетало, что лишало надежды на улыбку. Их всех спасала только групповая терапия, причем странным было то, что, даже если в камеру смотрели, ничего не предпринимали. Пусть потешатся перед смертью?

Аманда оказалась сильнее, чем сама предполагала. Она не просто не плакала, она старалась шутить и смеяться. С Анной они помирились давно, и теперь вновь начали секретничать, лежа на одной кровати; Анна плела Аманде косы, делала замысловатые прически, они обменивались рассказами о любимых киноактерах и музыкантах, о уикендах у моря во Флориде, а Анна рассказывала, как была в скаутском лагере, и впервые там поцеловалась с девочкой своего возраста. «И как, тебе понравилось?» – спрашивала Филипс. «Это было что-то запретное, но да, интересно», – отвечала Зайлер. Анна поведала Аманде, что предпочитает девушек, и еще не рассказала родителям о своей ориентации. «Теперь бессмысленно скрывать, они все равно меня никогда не найдут».

«Мы все умрем» в отсеке звучало чуть ли не чаще, чем «доброе утро». Их стали группировать иначе, Лесли прикрепили к Яну, а Аманду – к Люции. Люция была молодой женщиной еврейского происхождения, двадцати семи лет, с каре зеленоватого цвета, носом с горбинкой и татуировкой паутины на шее; на правой руке у нее тоже был рисунок: абстракция, состоящая из пересекающихся линий и многоугольников. В «Маяке» оказалась по просьбе матери и сестер, которые были сильно обеспокоены состоянием Фурман. «Сознание прежде всего». Теперь Люция думала, что ее сознание пришло в норму, хотя бывало, что она испытывала ощущение собственной инопланетной природы. Девушка любила лошадей, в университете изучала историю до того, как попала в клинику, а затем в «Мобиус», слушала тяжелую музыку. Ей с детства нравилось ощущать себя «не такой, как все», но здесь она просто забыла о своей идее-фикс, пыталась не плакать и поддерживать себя внутренним диалогом. Жила она с двумя сестрами и матерью. Девушка переживала за них, за то, как они там без нее, ищут ли, и, как и все, мечтала, чтобы ее отпустили домой, нет, даже в самую захудалую психушку, но только не оставаться здесь! У нее были проблемы с алкоголем, а тут был сухой закон, как и в клинике, но в клинике было менее жутко и там хотя бы ухаживали за больными. У них у всех отобрали личные вещи, оставили безо всего; и Аманда, и Люция, обожающие слушать плеер, все так же были расстроены тем, что у них отобрали любимые устройства. Да и вообще все жили эти месяцы со стойким ощущением собственного рабства, ведь им прекрасно донесла Кейт, кто они такие, на что имеют право рассчитывать (никто и ни на что).

XIII. Построение

Мир состоит из границ. Нет границ – нет и мира. Границы проходят между всеми вещами мира, но и все, что есть, потенциально наталкивается на свою границу во всем, что не есть оно. В свою очередь, всякое нечто является границей и краем другого и для другого, которое оно не просто ограничивает, но и формирует. Всякое тело граничит с другим телом, будучи само по себе границей, за которой находится иное. Такова структура мира, функционирующего согласно закону границы, закону различия.

(Оксана Тимофеева. Если б не было ничто).

И почему они так похожи на летающие острова без мостков? Каждый патологичен, каждый травмирован. Орбитокласт соединяет три звезды – STEM соединяет десятки индивидов, вместе – две сети, и он, он такой один, звездные врата. Шутка ли – всякий раз строить воздушный замок и ждать урагана, который его растащит на спиральные облачные всполохи? Спираливеет их разум, и скоро, скоро поглотится и малая толика их воли, скоро синтезируют необходимые вещества.

Надежда. Ее больше не будет.

Время стремглав, стрелки странно убивают, и хочется будто бы замедлить скорость, но никак, ведь если ты начал дело – заверши его. За три девять земель они от него самого, от Создателя, который сеет семя знания, чтобы ацефалы превращались в белые, чистые цветы, сплетенные и сплоченные в одном поле, в поле, наэлектризованном холодным светилом, рядом с которым вращается генератор, а мысль – гало.

Калибровка как улучшение, уточнение. Первая, вторая… Безрезультатно. Ночами расчерчивал корпус и части, его образующие, еще будучи стажером, а потом уже штатным психиатром, орудовал карандашом и транспортиром между чашкой кофе и безразличием по отношению к какой-то девушке без имени и лица, что хотела быть его пассией, но отвергнутой, разбитой. И поделом. Но это было без плана, сначала способ скоротать вечер, а затем – цель жизни.

Хаотизация? Структурация? Выкинут и даже не посмотрят, заберут его проект себе, и назначат Хименеса руководителем (тьфу!). Какова ценность его проекта, если механизм построен, но ничего не выходит? По чертежам все должно работать! Может быть, не ставить цель сделать красивый мир, оставив цель создать хотя бы какой-то? Вполне себе. Эта идиотская любовь ко всему изящному осталась от родителей, которые понесли заслуженную кару, так что же – оставлять ее в себе? Но причем здесь изящество, если мир в принципе не строится, любой? Каждый, кто побывал в его машине, трясется от ужаса, рыдает, как младенец. Кейт опять сообщила, что Левандовский плакал навзрыд, и глаза Рубена уже закатились сами собой. Но Филипс держится молодцом, ее точно нужно оставить как основного претендента на продолжительное пребывание внутри миров изобретения.

Но Уизерс удивил даже его.

Еще день назад Викториано потребовал его, Левандовского и Бауэрмана в лабораторию. Лесли с утра было дурно, еды им не дали, аргументируя тем, что «сразу же после погружения выйдет наружу», чем еще сильнее напугали альбиноса. Робин уже побывал в STEM, побродил по какой-то заброшенной стройке, усеянной жуками с переливающейся спиной, забрел в кафе, названное на каком-то славянском языке, расположенное на углу мощеной неприязнью улицы, где у бариста отсутствовало лицо, кофе был кровавым с ломтиками ногтей, а у соседки лет восьми были перекошенные начесанные хвостики и чулки в сеточку. Было неприятно, парень вынес стоически, его даже не вырвало, и он плакал всего полчаса. Однако голова раскалывалась двое суток.

Настало время Лесли.

Уизерса разбудили рано, подняли и толкнули к выходу, как Робина и Яна. Ян подмигнул альбиносу, мол, все будет хорошо, я рядом. Поляк хотел позаботиться о парнишке: больно жалостливым был его взгляд, больно тряслись руки светлого пергамента, а слезы уже подступали к горлу.

В лаборатории Викториано уже почти встретил их заинтригованный: наконец-то Уизерс познает все прелести его механизма! Но…

– Мистер Викториано, вас желает видеть начальство! – Какая-то девушка с папкой вбежала, выпалила, и тут же унеслась.

Тьфу! Да что за чертовщина с утра! Рубен собрался было выходить…

– Рубен, доброе утро! – Марсело добежал до ученого, последний машинально пожал ему руку.

– Важный день – а меня вызывает босс! – раздраженно сказал Викториано. – Слушай, ты не против будешь провести опыт вместо меня?

– Только рад. Надеюсь, не случилось ничего плохого, – подстраховал его Хименес. – Иди, я сделаю все как нужно. О!

Ввели подопытных. Лесли подтолкнули к Марсело, альбинос выглядел не то чтобы растерянным, скорее, ужасно напуганным. У него немилосердно сосало под ложечкой, а слезы… слезы вырвались практически мгновенно: парень увидел механизм. Огромный сверкающий корпус его возвышался на десятки метров, наверху будто была гигантская звезда, немыслимое количество человек в белых халатах сновало вокруг, мигали мониторы, а этот доктор с лысиной выглядел… не особенно дружелюбно. Уизерс не выдержал и закричал, соленые дорожки полились из его глаз, через пару мгновений став целым фонтаном, он обхватил взъерошенную голову руками и опустился на пол.