Лихие дела

Пролог - Кровавый рассвет

Москва. Сентябрь 1992 года. Рынок у станции "Текстильщики".

Воздух густой – смесь пыли, перегара, гниющих овощей и чего-то металлического, резкого. Крики торгашей, визг тормозов "жигулей", гул толпы. Хаос. Новый русский мир рождался здесь, в вонючих проходах между палатками, в кулачных разборках за место, в липких от пота купюрах, переходящих из рук в руки.

Максим Ермаков, тогда еще старший следователь прокуратуры округа, не должен был быть здесь. Он приехал за жалкой палкой колбасы. Дефицит. Жена, Таня, просила. "Хоть что-то, Макс". В кармане пальто – три потрепанные сотни, его зарплата за три месяца. Глаза слипались от усталости после ночного допроса. Он достал пачку "Мальборо", выбил сигарету, прикурил. Глубоко затянулся, пытаясь прогнать тошнотворное ощущение беспомощности. Этот пиздец вокруг – не его работа. Его работа – бумаги, протоколы, допросы мелких воришек, пока большие рыбы делили страну.

Выстрел.

Резкий, сухой, как щелчок бича. Не из "травматики". Боевой.

Толпа взорвалась. Крики сменились визгом. Люди метнулись в стороны, опрокидывая лотки с фруктами. Апельсины покатились по грязному асфальту.

Ермаков инстинктивно пригнулся, рука потянулась к кобуре под пиджаком (холостяцкая привычка из Афгана). Взгляд выхватил сцену: два пацана в спортивных костюмах, лица перекошены звериной злобой, напротив – трое постарше, в кожанках. У одного в руке дымящийся "Стечкин". У другого – темное пятно, расплывающееся по груди. "Сука!" – проревел раненый, повалился на колени.

Второй выстрел. Третий.

Пули свистели над головами, рикошетили от металлических стоек палаток. "Менты! Бля, менты!" – кто-то орал.

Ермаков бросился к укрытию за грузовиком "ЗИЛ", тащившим арбузы. Его мозг, отточенный годами службы, уже анализировал: группировка "Солнцевские" против "Люберецких". Разборка из-за "крыши" на рынке. Обычный беспредел.

И тут он увидел ее.

Таня. Она стояла метрах в десяти, зажатая толпой, прижав к груди жалкий синий пакет с той самой колбасой. Лицо – маска ужаса. Глаза – огромные, искали его в этой каше из тел и паники.

"Таня! Ложись!" – закричал он изо всех сил, выскакивая из-за грузовика.

Она услышала. Повернула голову. Увидела его. И в этот миг – очередь. Короткая, автоматная. Откуда-то сбоку. "Тра-та-та!"

Ермаков видел, как ее тело дернулось, будто ударили током. Пакет выпал. Колбаса упала в лужу. Она не упала сразу. Стояла секунду, удивленно глядя на красное пятно, расцветающее на ее светлой кофточке, чуть ниже ключицы. Потом медленно, как в страшном сне, осела на колени, потом – на бок.

"НЕЕЕЕТ!!!" – рев Ермакова перекрыл грохот выстрелов, крики, вой сирен. Он бежал, спотыкаясь, не чувствуя ног. Пули свистели рядом, но ему было плевать.

Он рухнул на колени возле нее, схватил за плечи. "Тань! Танюш! Держись! Сейчас помощь!"

Кровь. Ее было так много. Алая, живая, пульсирующая из маленькой черной дырочки. Она заливала кофточку, его руки, асфальт. Запах – медь и смерть. Она смотрела на него. Глаза еще видели, но уже тускнели. Губы шевельнулись, но звука не было. Только хриплый выдох, с пузырьками крови.

"Сука! Сука! Сука! Дыши! ДЫШИ, БЛЯДЬ!" – он давил на рану, пытаясь остановить поток, чувствуя, как жизнь утекает сквозь пальцы. Тряс ее, как будто мог встряхнуть обратно душу. Сирены приближались. Кто-то тащил его за плечо: "Товарищ следователь! Опасно! Пулемет!"

Он отшвырнул того. "Отъебись!" Смотрел на лицо жены. Белеющее. Опустевшее. В глазах – только ледяное непонимание. За что? Почему здесь? За эту херову колбасу?

На мгновение воцарилась тишина. Стрельба стихла. Бандиты смылись. Остались только вопли, плач, стоны раненых, рев милицейских моторов и он. Сидящий в луже крови самой дорогой ему женщины. С ощущением, что мир, и без того хрупкий, рухнул окончательно. Что закон, порядок, справедливость – все это хуйня, пыль на ветру этого нового, жестокого времени. В горле стоял ком, но слез не было. Только ледяная, всесокрушающая ярость. И пустота.

Он поднял голову. Над рынком висела вонь пороха, крови и страха. Где-то там, в этой помойке, скрылись те, кто нажал на курок. Кто отнял его солнце. Его руки, залитые ее кровью, сжались в кулаки так, что ногти впились в ладони. Он ничего не слышал, кроме звона в ушах и одного слова, пульсирующего в такт бешеному сердцу: МЕСТЬ.