Лунный Обет: Хлад и Полынь

Глава 1. Запах горькой травы

Полынь всегда знала больше, чем «говорила». Стоило Агате провести ладонью по серебряным листьям, как тонкие прожилки отзывались колкой искро́й. Щёлк! Морозный запах срывался с побелевших кончиков пальцев словно шёпот давно забытой песни. Сегодня тот был особенно громким: две луны, Серебряная и Багря́ная, висели над северным горизонтом как два недовольных надзирателя, проверяющих, хорошо ли прополото поле грехов человеческих.

Деревенская травница втянула воздух до головокружения: горечь, смола, чистая ледяная свежесть. Такой букет мог воскресить даже перезимовавшего в сугробе оленя — проверено на личном опыте. Она окружила себя пахучими стеблями, словно импровизированной кольчугой, и приступила к сбору. Острым серпом, бичом всех сорняков, девушка бережно отсекала верхушки, укладывая их в заплечную суму. За этот сезон полынь уродилась отменная: плотные бархатные листья поблёскивают на солнце, будто присыпаны перламутровой пылью.

— Вот и славно, — пробормотала под нос девушка. — Бабка Устина меня похвалит. Авось перестанет шпынять «травницей-самоучкой».

С восточной стороны лес стоял сизым валом. Ветви елей тянулись к небу, пытаясь дотянуться до Багря́ницы. Безуспешно, зато с драмой. Тропа уходила между стволов в сизый туман. Туда, где начинался Лешвéй — Полынный Предел, тонкая грань мира духов. Местные парни обходили это место за версту: «В тех краях, мол, даже тень сама себя укусить может». Агата обходить не могла. Лучшее сырьё росло именно там, где граница реальности была минимальной, словно лёд на реке к первому дню оттепели.

Снег местами лежал упрямыми пятнами, сохраняя ночную крупу инея. Утро обжигало яркостью, но холода не убавилось. Середина Се́вер-месяца, что вы хотите. Однако сердцу девушки было жарко. Сегодня канун Объятия — событие, которое случается раз в семьдесят семь лет. Обе луны сходятся в небе и делают мир похожим на зеркальную рамку: всё двойное, словно природа играет в игру «Найди десять отличий».

«Думай о траве Агата, а не о божествах, глядящих сверху», — пожурила она себя, но мысли, как нахальные комары, продолжали зудеть.

Жужжание, однако, внезапно затмилось звериным рыком. Где-то в чаще хрустнула ветка, по спине девушки побежали мурашки, а затылок будто окунули в таз ледяной воды. Серебряная Луна всегда подчёркивала логику вещей: шорох — значит, зверь. Багряная же тут же накидывала эмоциональной страсти: «Беги или сражайся!»

Агата выпрямилась, поднесла к губам пальцы с прилипшими зёрнышками смолы — небольшое, но действенное заклятье. Не колдовство великой силы, а опыт простой «травницы на минималках». Полынь отпугивает нечисть и хороша от хандры. Она сунула пригоршню листьев в карман тулупа из овечьей шерсти на груди. Запах уравновесил сердце, и девушка шагнула в сторону шума.

Дальше всё случилось одновременно и неправильно. Сначала стон. Низкий, хриплый, набитый льдом так, что уши заломило. Потом из зарослей можжевельника кто-то вывалился. Человек. Вернее, почти человек. Высокий, в серовато-чёрном плаще, промёрзшем до хруста.

Травница инстинктивно отступила, но сердце уже сжало внезапное чувство неловкой жалости. Бледное лицо незнакомца было искажено болью, в уголках губ поблёскивали кристаллы инея, словно он выдыхал зиму вместо воздуха. Под капюшоном, там, где у обычных мужчин густая шапка волос, у этого странный излом, как будто… рог?

Девушка поспешно пригнулась, ловя выпавший из-под плаща незнакомца предмет. Кинжал с рукоятью, выполненной в форме серебристой ветви. Не деревца, именно ветви, на которой лёд цвёл прозрачными листьями.

— Эй..., ты живой?! — окликнула она, осторожно протягивая руку.

Ответом был судорожный вдох. На миг ресницы незнакома покрылись инеем, затем растаяли, оставив росинки, словно тот моргнул снегом.

«Северянин, причём явно не из деревенских. Плащ дорогой, кожа на обуви выварена в камфаре, швы ровные. Городская мода. И рана…»

Она заметила кровавое пятно на боку плаща, багряное в досветную голубизну утра. При этом ткань явно примёрзла к телу.

— Ты меня слышишь? — спросила Агата. — Сейчас я вытяну из-под тебя плащ, не дёргайся! Меня зовут Ага…

— Не, — прохрипел он, глаза резко распахнулись. Стальные, беззащитные и враждебные одновременно. — Не подходи… опасно.

Она ответила самым грозным взглядом из репертуара бабки Устины.

— Опасно промёрзнуть здесь до состояния ледышки и умереть, — отчеканила травница. — У меня полынь, настойка и два крепких оленя в стойле. Выбор, как мне кажется, проще некуда.

Мужчина… Ладно, «по виду мужчина», попытался подняться. Ноги его подкосились, и он снова рухнул. На этот раз капюшон съехал, открывая чёткий вид на рога-отростки. Короткие, тёмные у основания и матово-ледяные к концам, словно ветви обледенелого дерева. У любой другой девушки коленки бы предали владельца, но Агата хорошо знала предания. Рога — метка Ледяной династии, древних Стужичей. И все они, согласно тем же преданиям, погибли лет десять-пятнадцать назад при падении столицы.

«Выходит, не все», — пронеслось в голове, пока она, действуя быстрее мыслей, рванула ремешки сумы и достала пузырёк спиртовой настойки полыни.

— Выпей, — сказала она, подсовывая горлышко к его губам. — Это не яд. Кровь согреет. Или, что там у тебя, вместо нее…

Он попытался отвернуться, но пальцы девушки уже сдерживали затылок. Хруст, будто ломают тонкие льдинки, и в следующее мгновение горечь коснулась рта. Мужчина закашлялся, но выпил. Лёд на губах затрещал, превращаясь в россыпь мелких звёздочек.

— Се́верин… — слово вырвалось у незнакомца, словно сам воздух вытолкнул имя, прежде чем разум успел закрыть двери.

Агата кивнула: — Буду считать это за благодарствую.

Северин. Имя прозвенело звонком колокольчика. Откуда-то с края сознания, будто сам собой всплыл воспоминаниями старый сон. Две луны, бал под снегом, тёмный силуэт с рогами склоняется в танце. Девушка вздрогнула и чуть не обронила пузырёк. «Не сейчас!»

Глава 2. След инквизиторских сапог

Поленья в печи потрескивали весело, будто за окном царил не ноябрь, а расщедрившийся май. От жара стены бревенчатой круглу́шки, наполовину зарытой в мёрзлую землю, отдавали смолью. В сплетении этих запахов прятались и иные ноты: сухая ромашка, кислый хвощ, дерзкая капля шалфея. Обитель травницы можно было опознать даже с закрытыми глазами. Агата же знала каждую травку на ощупь: по тому, как рассыпаются сухие листочки. Она безошибочно различала сбор для вдовы или молотый чай для путника. Легко отделяла смеси от зубной боли, от трав, снимающих боль сердечную, вызванную предательством. У печи, свернувшись по-кошачьи на шкуре оленя, дремал Северин. Бледный, хоть рисуй на коже фиолетовые цветочки. Чёлка упала на лоб, скрывая основания рогов. На пульсирующем свету видно: лёд-узоры почти исчезли, явный признак работы полыни. Бинт свежий, сквозь вываренную ткань пятна тёплых кораллов крови больше не проступали.

Стоя у верстака, девушка резала сухое моча́ло, вслух повторяя рецепт:

— Полынь горькая — две горсти, зверобой — щепоть, мёд липовый — ровно ложку, чтоб не сладил чересчур, и…

— И щепотку железа, чтобы не было соблазна румяниться от похвал, — пробасил старческий голос прямо из проёма подполья.

Травница подскочила, чуть не прорезав палец. Из люка, опираясь на кочергу, выбрался дед Лаврентий, старый летописец-скиталец, решивший переночевать в подвале с закромами Агаты. На нём был тот же истрёпанный балахон, что помнил царствование троих князей, перетянутый плетёным поясом из сушёной крапивы. Космы бороды цеплялись за пуговицы, а седые брови казались двумя пушистыми полынными гусеницами. В одной руке он держал стоптанную калошу, в другой книжицу в кожаном переплёте.

— Дедушка! Ты же обещал ещё до рассвета уйти в деревню, — зашипела она.

— А рассвет у нас по какому часо́внику? — подмигнул Лаврентий. — По Багря́нице или Сере́брянице? Если по второй, у меня ещё добрых два часа.

Слова его утонули в грохоте. Северин рванулся вперёд. Сон разлетелся, как лёд под подковой. Молодой мужчина качнулся, схватившись за край стола — хваткой инстинктивной, воинской.

— Тихо-тихо, — шепнула Агата, подставляя плечо. — Тебе нельзя рвать швы.

Тот хрипло втянул воздух, глаза блестели стальной отрешённостью, но руку, предложенную девушкой, не отдёрнул.

Лаврентий пригляделся, борода его встрепенулась, как иглы морского ежа:

— Э-ге-ге, да кто это у нас здесь? Рог-короны, если я не ослеп на оба глаза?

Северин дёрнулся, натягивая капюшон глубже. Агата поспешила:

— Он… Мой… мой двоюродный… двоюродный племянник! Из снеговой округи. Всё в порядке.

Лаврентий посмотрел поверх очков:

— Двоюродный племянник, а взгляд, как у льда-царя. Будто три династии за спиной. Ладно-ладно, язык старика под обетом: что видел, за губою спрячу.

Девушка улыбнулась, но сердце билось в тревоге. Любой лишний свидетель — риск, когда по всей Ро́си ходит приказ «ловить сту́жичей живыми или мёртвыми».

— Я за водой, — сказал она, подцепляя ведро. — Лаврентий, будьте добры, подержите бурдюк над косточкой северца́. Отпаивать больного чистой водой — преступление, надо ароматизировать!

Старик добродушно хмыкнул, Агата выскочила наружу. Двор перед избушкой — украшенный зимою пятачок. Бочка с рассолом примёрзла к земле; рядом пучок полыни в инее на верёвке. Над дальними сугробами верхушки сосен раскачивались, разгоняя воронов и только снег под самым крыльцом был спасительно чист. Она поддела его ведром, растопила в железном котле на уличном кострище, подсыпав в воду пряный порошок. Будоражащий запах тут же поднялся к небу: цитрус, хвоя, канифольный дым. Любимый запах бабки Устины, приговаривавшей: «чтоб ангелы выпростали носы и занюхались».

Вернулась в избушку. Лаврентий уже диктовал Северину тост «за долгие зимы да короткие ложа». Тот, хмурый, но воспитанный, принял у девушки кружку.

— Только не торопись, — шёпотом предостерегла Агата. — Иначе под стол свалишься.

Он пригубил. Влажные губы дрогнули.

— Вкусно, — признал. — Словно горячая гроза.

— Горячая гроза, лекарство спасения, — гордо откликнулась она.

Внутреннее пространство избы выглядело почти примирённым: печка пела, дед ворчал, Северин дышал без о́тсвистов. Однако спокойствие северной избушки держалось на хрупком волосе. Из-за двери донёсся стук, глухой, властный, железный. Как будто рукоятью копья вколачивали в древесину печати. Агата застыла. Лаврентий тоже. Лишь Северин медленно вернул кружку на стул. Его глаза обратились ледяными шариками без зрачков, такова была защитная реакция крови Стужичей.

Стук повторился, на этот раз требовательнее:

— Отворяй, благочестивая! Инквизитор Сигизмунд проверяет дома лесной слободы!

«Чёрт-полынь», — мысленно выругалась Агата. Рука сама потянулась к тайнику под столом. Там хранилась огненная смесь папоротника с арбузной селитрой. Нет, взрывать инспекцию — значит подписать себе билет в адовы копи.

Северин шёпотом: — Я выберусь через подполье.

— Не успеешь, — качнула она головой. — Ход узкий, а они уже ломятся.

В глазах плеснуло понимание.

— Тогда придётся рискнуть, травница, — проговорил он и вдруг достал из-за пояса плоский, как монета, ободок-браслет. Пальцы дрожали. — Держи.

— Что это?

— Заслон. Сотни лет назад наши мастера плели таковые из лунного льда. Надень, скажи, что это подарок мужа. На пару мгновений венец иллюзия спрячет мои рога.

Агата схватила браслет, по коже пробежал холодок от магического сплава. Серебристый металлолёд обхватил запястье, затрепетал, и с тихим «дзынь» в воздухе сомкнулась зеркальная плёнка, создав слабый покров иллюзии.

— А ты? — спросила она шёпотом.

— Я лягу в углу. Они ищут рога, накину косынку на глаза, сыграю слепого дровосека. Вам разве не жалко слепых?

— Сработает только если слепой пьян, — вскинула бровь Агата.

— Я же выпил вашу грозу, помнишь? — шутливо напомнил он и отвёл взгляд. В его улыбке сверкнули кристаллики.

Глава 3. Лёд под янтарём

Лешве́й встретил запахом мокрой коры и далёким гулом, словно кто-то приветствовал их на языке, который понимают только растения. Полынная тропа, выгоревшая серебристым росчерком посреди подлеска, поначалу казалась обычной лесной просекой. Но, стоило ступить вторым шагом, как мир щёлкнул. Сосны вытянулись вверх. Их кроны сплелись куполом, сквозь который просачивалось лунное сияние. При этом свет шёл не из двух дисков на небе, а из стволов. Те светились, подобно стеклянным орга́нам в природной церкви. Мелкие духи-трепеетни́ки, похожие на пушистые семена одуванчика, кружились вокруг Северина с Агатой, нашёптывая непереводимое «сюда-сюда-сюда» и хихикая, если путники оступались.

— Красиво… но жутковато, — заметил Северин негромко, морщась от боли в боку.

— Как страшная сказка, но из чистого янтаря, — согласилась Агата и крепче сжала ояр.

Что-то внутри неё звенело тонким фальцетом. Девушка ощущала каждую судорогу и дрожь повреждённых мышц его тела. В ответ её плечи невольно поднимались, пытаясь перенять часть чужой боли. Ей стыдно было признать, но всё это рождало странную теплоту.

— Как твоя рана? — спросила она, выдержав паузу.

Северин проверил бинты: под пальцами тепло, но крови не прибыло.

— Ныть перестала. Будто иголки заменили на тёплую вату.

— Полынь работает, — кивнула травница и добавила, желая разбавить серьёзность: — Так что в качестве благодарности принимаю сладкие пироги и редкие амулеты.

— Амулеты есть, пироги в разработке, — отвёл взгляд, но щёки удивительно взялись лёгким румянцем, словно и́ниевая кровь отступила.

Дух-трепетник, пролетая мимо, прыснул смехом. Багря́ница на небе дрогнула: эмоция поймана. Тропа вывела их к урочищу, где земля проваливалась наподобие амфитеатра. На уступах росли огромные диски мухоморов, шляпки которых подсвечивались изнутри. В самом центре разливалось зеркало-лужа. Но зеркалом была не вода, а ровная поверхность янтаря, абсолютно гладкого, без единой трещинки.

— Янтарное око, — прошептала Агата, — Бабка рассказывала: здесь тоньше всего грань между Ро́сью и Зеркальным Обрядом, где духи показывают путнику то, что он сам от себя прячет.

— Нам обходить? — Северин опёрся на посох, взгляд цеплял десятки отражений в янтаре. Их силуэты распадались, множились, срастались вновь.

— Лучше через, — решила она осмотревшись. — Вокруг селится шип-сорняк. Заденем — чесаться станем до крови.

Она ступила первой. Янтарь под ботинком был странно тёплым, упругим, как только что выстуженный воск. Перед глазами хлынули искорки, словно кто-то насыпал внутрь смолы целую Вселенную мерцающих насекомых. В отражении Агата увидела себя… но иную. Волосы распущены, на висках косы-витуньи, а глаза серебристые, без зрачков. В руках венок, сплетённый из двух лунных серпов. Девушка-отражение улыбалась, но в улыбке таилась усталость.

— Что видишь? — долетел голос Северина.

— Силу, которой пугаюсь, — честно сказала она. — А ты?

— Трон, к которому прирос льдом, — признался тихо. — И никого рядом.

Они обменялись взглядами. Венец болезненно кольнул обоих, осуждая или подталкивая друг к другу, неизвестно. На противоположном крае янтарной чаши встречала страж-рысь: огромная, с потрясающе красивыми кисточками и глазами цвета жидкого золота. Руна называла таких — «перво-кипарисовые коты». Детям Полыни положено раз в лунный цикл проверять смельчаков, зашедших в мир духов.

— Спокойно, красавица, — Агата протянула руку и склонилась. Рысям нравятся те, кто участливо смотрит снизу. — Я знаю ритуал: два шага — поклон — одно имя.

Она сделала первый шаг. В это мгновение внутри венца вспыхнула тревога. Северин это почувствовал, хотя и стоял сзади. Его сердце дёрнулось, будто считало нужным броситься вперёд и прикрыть травницу. Рысь выгнула спину, но когти не выдвинула. Девушка вторым движением достала из сумы кусочек вяленого северца́ — мясо лесного оленя, которое брали с собой в дорогу.

— Я, Агата. Иду миром. Угощение не жалкой рукой.

Зверь мотнул головой, обнюхав воздух, чуя кровь Северина. Та пахла инеем, и рыси такой аромат казался непостижимым. Тем не менее она повела носом к лакомству лизнув.

— Благодарю, — произнесла Агата, делая поклон. — Пусти меня с другом моим.

Рысь мяукнула неожиданным басом. Янтарные глаза на миг приняли оттенок Багря́ницы, потом зверь отступил, растворяясь в кустах махрового мха, за которым поблёскивали глазки десятка духов-подглядок.

— Это было… впечатляюще, — прохрипел Северин, когда рысья тень окончательно растворилась. — Мне показалось или зверь сказал: «Храни его, он хрупок»?

— Показалось, — улыбнулась она, не признавая то, что услышала тоже.

Они прошли ещё версту, и Лешве́й стал рассыпаться, словно сон пред рассветом. Туман расступился, впереди посветлело янтарным огнём. Крошечные лампы-бусины раскачивались на проводах, натянутых между столбами, и каждая лампа заключала внутри микрокристалл Багря́ницы. Это была застава Янтарной переправы, последняя точка перед столицей Мистраль-Янтарь.

Дорога превратилась в настил, где доски скреплялись светло-жёлтыми заклёпками. От дерева тянуло смолой. А ещё хлебом, мёдом и жареными семечками. Лавочки ранних торгашей уже были открыты. Над ними реяли флаги гильдии перевозчиков: на малиновом поле золотая ладья.

— Здесь нас могут узнать, — шепнула Агата, поводя взглядом по расставленным фонарям.

— Мне нужен капюшон поглубже, — кивнул Северин.

Она увязала уры́вок медвежьей шкуры на его плечи, огибая накидкой рога так, чтобы казались просто острыми сгибами шапки-обли́вня.

— Сойдёт? — спросила.

— В самый раз для блошиного рынка, — ухмыльнулся он. — Идём.

Переправа делилась на три понтона: один для людей, другой для оленей и быков-тягловико́в, третий — для грузовых телег. На стыке понтонов — будка сборщика пошлин. Перед строением привязана козочка-кассир: по двум проросшим рогам накручены медные колокольчики, которые звенели, когда козу гладят. Так, сборщики узнавали, когда клиент «поправил честь» медяком.

Глава 4. Пепел восхода

В четыре‐тридцать утра Мистраль-Янтарь дышал прерывисто, словно великан, которому снились тревожные сны. Верхние башни ещё спали, зато подбрюшье города: лабиринты крыш, переходов и чердаков бодрствовало, обдавая улицы ароматом смолы, рыбного сора и чёрного кофе.

Агата проснулась от ощущения странной пустоты. Она уже начала привыкать к присутствию венца внутри. Теплому ритму чужого дыхания, что жил где-то под кожей. Сейчас этот ритм исчез. На его месте царил холодок, будто кто-то приложил к сердцу лёд. Травница рывком села, закашлявшись. Рядом, на канатной кровати, лежал только плащ Се́верина. Он тускло бледнел от инея, словно хозяин испарился, оставив оболочку.

«Сбежал? Вот же болван!», — мелькнула первая мысль. Вторая была ещё злее: «Если тебя поймают, я тут же соучастницей стану. Дозор за мной явится обязательно».

Она натянула сапоги, подхватила сумку и проскользнула к окну-розетке. Балкон-козырёк глядел прямо на рассвет. Предутренний свет Серебряной Луны смешивался с алым отблеском Багря́ницы, и город отливал сталью с кровавыми прожилками.

Северин стоял у перил, спиной к ней. В руке запечатанный свиток. Тонкая печать сургуча на ленте сверкала обледеневшим рубином. Агата даже не удивилась: утро — самое коварное время для решений в духе «сбегу-ка, пока не поздно».

Она ступила на настил и доска под ногой предательски скрипнула. Мужчина вздрогнул, но не обернулся.

— Ещё темно, — негромко сказала она. — Но света достаточно, чтобы разглядеть спину потенциального беглеца.

Северин помедлил, затем медленно повернулся. Лицо бледное, рога скрыты под капюшоном-обливнем. В глазах тот самый ледяной, тихий шторм, который он изо всех сил пытался спрятать.

— Я бы оставил записку, — сказал он глухо, кивнув на свиток. — Хотел, чтобы ты проснулась без лишнего груза.

— В записке, полагаю: «береги себя, я недостоин, наш венец всего лишь случайность»?

— Почти, — хрипло усмехнулся он. — Я даже приложил инструкцию: «разлуку лечить остролистом».

Агата шагнула ближе. Венец кольнул еле слышно. Не больно, но ощутимо. Чужое сердце тихо постучало изнутри: я рядом.

— Инструкция? — она вскинула бровь. — Прекрасно. Теперь скажи: ты правда веришь, что растворить венец лун можно настойкой, или это был… порыв благородства?

Северин опустил взгляд, кожа на его пальцах трещала от напряжения, иней посыпался искрами.

— Я верю, что твоя жизнь важнее любой привязи, — тихо произнёс он. — На мне клеймо рода и след охоты. Ты лишь случайная путница, втянутая во всё это. Если уйду, охота сосредоточится на мне одном.

— Ты не забыл, что, отойдя от меня всего на сорок шагов, мы превратимся в две половины разорванного сердца? — Агата покачала головой. — Не знаю точно, что именно произойдёт, но уверенна: будет больно. Ты предлагаешь пленнику выжить ценой медленной пытки?

Он вздрогнул. Венец дрогнул вместе с ним.

— Не называй себя пленницей, — попросил он. — Каждым твоим вздохом я ощущаю… ну… — он запнулся, словно не нашёл слов, — что мне страшно причинять тебе боль.

«Мне тоже», — хотела ответить она, но это прозвучало бы слишком откровенно. Вместо того легонько ткнула его кулаком в плечо.

— Слушай, засты́нец. Я травница, а не проводник в лабиринтах чужой совести. Шрамы на теле зашивает время, а вот с сердцем сложнее. К нему не приложишь ягод и не перебинтуешь. Поэтому всё проще: я решаю, остаюсь ли рядом. Сейчас… остаюсь. А там видно будет.

Он будто хотел возразить, но язык запутался. Агата заметила на его запястье тёмно-багровый отпечаток: словно там слишком долго держали лёд.

— Болит? — спросила она, коснувшись узора.

— Только когда волнуюсь. Пройдёт.

— Пройдёт, если перестанешь носиться по крышам с утра пораньше, — отрезала девушка. — И не будешь принимать решения за двоих.

Между ними проскользнула неловкая, тёплая улыбка, как первые лучи солнца, ещё не греющие, но уже дающие надежду. Венец болезненно сжался и тут же отпустил. Боль отступила, оставив после себя лёгкое покалывание, словно само пространство между ними сказало: «Так уж и быть. Вместе так вместе».

— Договор? — осторожно спросила она.

— Договор, — кивнул он, и в углу губ мелькнула усталая, почти детская улыбка. Стужич разорвал свиток, а ветер унёс обрывки бумаги, как бесполезное прошлое.

Тишину рассёк хлопок крыльев. Белая сова рухнула на балкон, будто сгусток пушистого снега и тут же вскинулась вихрем перьев. Миг, белая перина сжалась в женскую фигуру. Руна Манежная, в плаще-перо, с косой до пояса и усмешкой, что знает, что наделали подопечные.

— Ну и утречко, — протянула она, оглядывая сцену, как театральный режиссёр на репетиции. — Истинный драматический колорит: покинуть друг друга до петухов не смогли? Иль не осмелились?

— Мы тебя тоже рады видеть, — буркнула Агата, без злости.

— Мне тут птичка шепнула, что вы хотите заткнуть паучью княжну её же песнями? — Руна сложила руки, перья на нарукавниках легонько подрагивали. — Если да, то вам понадобится не только хороший бард, но и портной-иллюзионист. Вы без масок, как воины без кольчуги.

Она кратко обрисовала обстановку. Инквизиция перекрывает ворота, Лига Торговцев снабжает дозоры браслет-нюхачами, а сама Эйлона объявила, что «любой, кто споёт про истинный грех древних Домов, получит мешок марочного янтарика». Это значило: дуэль баллад превратится в цирк, а в каждой ложе будут скакать лазутчики.

— Мы пойдём, — твёрдо произнёс Северин. — Но нам нужен свой голос.

Руна подсвистнула: — Есть один. Мерцающий Бек. Поёт так, что от слов на золоте ржавчина проступает. Но его сложно уговорить. Он берёт только правдой и жалит. Даже если согласится, вас обоих ждут маскарадные проверки.

— Где его искать? — спросила Агата.

— Лавка Трёх Перьев, в квартале Миниатюристов. Но времени мало. До полудня княжна уже объявит охоту.

Глава 5. Дуэль баллад

К вечеру в Мистраль-Янтаре гремели две литавры: первая, колоколом городской биржи, вторая, вывеской «Большого трактира». Отлитая из янтарной бронзы таблица, висящая на цепи, билась в стену от сквозняка, издавая подвыпивший звук «дзень-брям». Знак: двери открыты, кошель доставай. Трактир стоял точно на границе кварталов ремесленников и знати. Словно созданный для того, чтобы бедняк и дворянин скрепя сердце, делили стойку. Квадратное здание на драконьих лапах-опорах, фасад — витражи с музыкантами. Когда солнце пробивалось сквозь цветные стёкла, на брусчатку падали кривляющиеся тени лютнистов, волынщиков и хористок.

У входа столпилась очередь. Барды с зачехлёнными лютнями, поэты с выражением вселенского несчастия на лице, менестрели-авантюристы, готовые продать строчку за тарелку похлёбки. Главный распорядитель, пузатый дворецкий в ридикюле с гербом «три скрещённых бубна», щёлкал счётной косточкой, впуская конкурсантов по списку.

Северин и Агата шли в середине потока. Иллюзия Моммира работала справно. У князя гладкая серебряная полумаска без прорезей для рогов. У травницы в виде тёмного полумесяцы, превращающего зрачи в ночные лампады. Если приглядеться, на краю масок рябил воздух, знак тонкого обмана. Но в суматохе его мог заметить лишь дивинационные чистильщики. Одни из тех, кто выслеживает магическое присутствие на маскарадах.

Венец не тревожил. Связь тянулась мягко, изредка покалывая, когда толпа разводила их по разные стороны.

— Проходите! Ваша регистрация? — буркнул дворецкий, протягивая жетон-косточку. — «Категория: дуэльная сатира». Имя барда?

— Мерцающий Бек, — ровно произнёс Северин. Голос был слегка приглушён маской.

— Ого! Это тот, что «воспевает грехи и берёт душами»? — дворецкий аж привстал. — За этого три медяка стартового взноса.

Агата отстегнула последние деньги. Монеты звякнули, потеряв запах дороги. Взамен получила расписку-перо: тонкое, лебяжье, на стволе выгравированы двоичными рунами их места: «Ложа C-7, галерея теней».

— Галерея…? — переспросила она.

— Туда сажают тех, кто хочет всё слышать, но оставаться при этом никем, — усмехнулся дворецкий. — Да и меньше шанс, что кто-то запустит бутылку, если шутка плохо зайдёт.

Внутри трактир напоминал раскрывшийся букет розы. Три яруса балконов, в центре круглая яма сцены. Световые руны на стенах отражали звуки, превращая шёпот зала в восходящий вихрь. Пахло вяленой рыбой, карамелизированным луком, мёдом, пылью книг и чем-то нервным, похожим на страх, замешанный с предвкушением.

«Ложа C-7» оказалась балконом под самой крышей. Лампы здесь были тусклыми, а пол сделан из металлической решётки, сквозь которую было видно головокружительное дно сцены. За спиной, вентиляционная решётка, ведущая на крышу. Право сидеть здесь ценилось. Но даже сюда долетали шальные боеприпасы. Не метафорически, а как финал особо бурных дуэлей.

Мерцающий Бек уже ждал. Маску он не носил: считая, что страх глушит тембр. Янтарный глаз оценивающе сверкнул, серый — сонно моргнул.

— Взносы заплачены?

— Всё, что оставалось. — вздохнула Агата.

— Превосходно! — Бек потёр ладони. — Нищета не боится смены курса. Слушайте. Сегодня семь раундов. Первое слово «ГРЕХ». Ваша партия должна прозвучать так, чтобы народ услышал скрытый подтекст: «наследник жив».

Он развернул пергамент: на котором уже были выстроены куплеты-молнии.

Грехи словно стужа, что прячет истоки,
Грехи — комары, сосущие лёд из жил,
Но грешен не тот, выжал отдал все соки,
А тот, кто замёрзшею правдой чужих оживил.

— Сильнее, чем я ожидала, — шепнула Агата. Куплет царапал горло, словно крошечные осколки льда.

— Второй раунд, слово «ДОГОВОР», — продолжил Бек. — Там напомним про клятву Луны. Главное, не расплескать пафос. Спасёт строчка-иголка. Я вставлю: «полынь нищенка в придворной короне».

— Полынь… нищенка? Это про меня что ль? — фыркнула девушка.

— Публика обожает самоиронию, — подмигнул Бек. Янтарный глаз вспыхнул, будто от удачной рифмы. — Третий куплет: «ЯНТАРЬ». Бьём по княжне. Образ: «паучьи пальцы тянутся к струнам». Люди любят образ власти в виде насекомого. Четвёртый, «СНЕГ». Пятый на импровизацию. Если доживём...

Северин опёрся на перила, прикидывая расстояние до сцены. Внизу настраивали звук. Щёлкала арфа-прут, бич-барабан отдавал хлыстом по льду. Зал дрожал, словно землеройка в ледяной россыпи.

— После пятого раунда, — уточнил князь, — объявят победу?

— Если голоса сойдутся, — кивнул Бек, — а если нет, время для «кровавой строфы». Два барда поют одновременно. Кто запнётся, проиграл.

— А как часто запинаются?

— Чаще до этого режут сопернику глотку, — пожал плечами бард. — Кто-то от злости, кто-то… для рифмы.

В этот момент краем галереи скользнула высокая фигура в чёрном плаще с белой снежинкой-заплатой на плече. На запястье стеклянная линза на гибком штативе. Дивинационный чистильщик, прозванный в народе доми́ном.

— Тихо, — прошептала Агата. Венец взвыл на частоте нерва.

Доми́но скользнул взглядом по балкону: маски, тени, пар, кардамоновый дух. Прибор взвыл тонким свистом, улавливая едва различимые магические следы. Линза поднялась… застыла… и домино хмыкнул: стрелка почти на нуле.

Иллюзия Штыка держалась. Бек поймал его взгляд и в ответ получил кивок вежливости. Узнал.

— Он тебе знаком? — спросил Северин.

— Год назад я спел балладу о его любовнице, — пожал плечами Бек. — С тех пор проверяет мои маски на каждом фестивале. Вежливая месть.

Тем временем доми́но шагал уже к соседней ложе. Линза запела и вспыхнула искрами, там девица-сатир подделала рожки, но не скрыла хвост. Криков не было. Только короткий шёпот. Значит, и арест тихий.

— Держимся, — выдохнула Агата. Маска-полумесяц налилась мягким теплом. Иллюзия пульсировала, но не трещала.

До начала дуэли меньше часа. Толпа внизу гудела, смеялась, спорила. Пахло пряным жиром, дымом и азартом. За столики подали хмельной суп «лягуха в шубе», густой навар из трёх сортов речной рыбы, сдобренный янтарным вином. Северин, всё ещё бледный, но бодрящийся, наклонился к ней: