Любовь Через Тело

АЛЫЙ ПРОВОДНИК

Город за окном был размазан по стеклу жирным светом фонарей и влажным дыханием недавно прекратившегося дождя. Я стоял в подъезде, вглядываясь в эту размытую акварель грязи и теней, и ждал. Сигарета в моих пальцах тлела ровно и медленно, как наша с ней жизнь — без вспышек, лишь медленное, неотвратимое сгорание до пепла. Я не видел смысла в спешке, потому что все дороги в этом городе вели в никуда, а все время — было лишь паузой между одним острым ощущением и следующим.
И вот она появилась из мокрого сумрака, как призрак, вызванный самим желанием этой ночи быть не одинокой. Не девушка, а воплощение бледности, ходьба которой была беззвучной, а взгляд — пустым и всевидящим одновременно. Она остановилась под фонарем, и свет не озарил ее, а прилип к коже, подчеркнув синеватые прожилки на запястьях, те самые дорожные карты в никуда, что мы так любили исследовать.
— Спасибо что пришел. — сказала она. Ее голос был плоским, лишенным тембра, как голос диктора, зачитывающего сводку погоды, предсказывающего вечный шторм.
— Я всегда приду. — сказал я, бросая окурок под ноги и раздавливая его каблуком. — Здесь, в этой дыре, больше нечего делать, кроме как ждать тебя.
Она кивнула, не улыбаясь. Улыбки были для тех, кому есть что праздновать. У нас не было ничего. Кроме нас.
Мы двинулись вдоль темной улицы, наши шаги отстукивали аритмичный марш по мокрому асфальту. Город вокруг был трупом, и мы были червями, копошащимися в его разлагающихся внутренностях. Мы шли, не целясь никуда, и наша цель была не в точке на карте, а в самом процессе движения, в отчуждении от спящих за окнами домов.
— Смотри. — сказала она, указывая подбородком на пьяницу, ковылявшего через дорогу. — Смотри, как он боится. Боится ночи. Боится нас.
— Он боится того, что мы напоминаем ему о нем самом. — сказал я. — О той пустоте, которую он заливал водкой и работой всю жизнь. А теперь она смотрит на него из наших глаз.
Мы остановились и уставились на него. Молча. Без угрозы. Просто смотрели. Его взгляд метнулся к нам, задержался на секунду, и я увидел, как зрачки его сузились, как губы беззвучно задрожали. Он заковылял быстрее, скрывшись в подъезде. Мы стояли еще немного, впитывая его страх, этот странный нектар, что на мгновение заставлял нас чувствовать себя живыми, значительными, хищниками в мире добычи.
— Видимо убежал. — сказала она, и в ее голосе прозвучала нота чего-то, что когда-то могло бы быть разочарованием, но теперь было лишь констатацией.
Мы свернули в знакомый подвал. Заброшенное здание, пахнущее плесенью, мочой и временем, которое здесь остановилось. Это было наше святилище. Наш храм. Здесь, в этой сырой тьме, мы были ближе к истине, чем где бы то ни было еще. Она достала из кармана зажигалку, дешевую пластиковую, и чиркнула. Огонек осветил ее лицо, выхватив из мрака острые скулы и темные впадины глаз. Потом она достала то, что было нашей общей святыней, нашим проводником в иную реальность — лезвие. Оно блеснуло в свете зажигалки, холодной, безжизненной звездой.
— Сегодня я первая. — сказала она. Это был не вопрос, а утверждение. Ритуал.
Я наблюдал, как ее пальцы, тонкие и бледные, двигались с хирургической точностью. Я не видел самого акта. Я видел лишь ее лицо. Напряжение, сменяющееся странным, почти блаженным расслаблением. Ее глаза закрывались, и губы чуть приоткрывались в беззвучном вздохе. Это был момент трансценденции. Момент, когда внутренняя боль, апатия, гул тревоги — все это обретало форму и цвет. Прекрасный, алый, живой цвет. Она протянула руку мне, и на коже проступала та самая истина, что мы искали.
— Теперь ты — сказала она, ее голос был возбуждённый и довольный.
Я взял лезвие. Оно было холодным и знакомым в моей руке. Это был ключ. Единственный ключ, который открывал дверь из этого мира. Я повторил ритуал. Острая, чистая боль, как удар током, выжигающая всю шелуху будней, всю ложь окружающего мира. И потом — явление. Кровь. Наша общая одержимость. Наш фетиш. Она была не символом смерти, а доказательством жизни, единственной жизнью, на которую мы были способны.
Она наклонилась и прикоснулась губами к моему запястью. Ее язык был горячим. Это был акт причастия. Мы были друг для другом и палачами, и жрецами, и божествами. Не язык устремлялся по моим рукам.
Мы сидели потом на холодном бетонном полу, прислонившись спинами к сырой стене, и делились одной бутылкой дешевого вина. Оно было кислым и терпким, но оно дополняло металлический привкус во рту. Я достал телефон. Экран осветил наши лица синим, призрачным светом. Это был наш вечерний ритуал. Чтение сводок с фронта абсурда, или же новостных сводок.
— Слушай — сказал я, прокручивая ленту. — Девочка. Шестнадцать лет. Наркоманка. Продавала своё тело, тратила деньги в онлайн, передознулась на кресле перед компом. Нашли через шесть дней.
— Интересно. Представляю как нашли этот воняющий труп — сказала она, отпивая из бутылки. — Вышла из игры раньше нас.
— А вот девушка. — продолжил я. — Перерезала себе горло, на могиле своего парня. Ножом, подаренный им для нее.
— Романтично. — сказала она, и в ее голосе прозвучала ледяная усмешка. — До последнего. А он, наверное, уже сгнил и не оценил.
— Вот ещё. Массовые убийства на улицах, школах. При этом умерли те, кто был связан как-то с каким-то парнем, который покончил с собой. Убийцу не нашли.
— В замечательном городе живём. В нем нет никакого будущего, только одна смерть... и смерть... Одна за другой.
— О, вот ещё. Брат убил сестру защищая ее от собственных галлюцинациях. Вот же цирк.
— Ммм, может что-то лайтовое произошло?
Я прокрутил дальше.
— А вот и самое смешное — сказал я. — Уровень реки поднялся на пятнадцать сантиметров. Чрезвычайная ситуация. Мэр проводит экстренное совещание.
Мы оба рассмеялись. Наш смех был резким, лающим, он разрывал тишину подвала и отдавался эхом. Это был смех абсолютного, окончательного презрения. Презрения к миру, который убивает детей, сводит с ума братьев, а потом объявляет чрезвычайной ситуацией подъем воды в реке. Это был ключ к пониманию нас. Мы угарали с дикости этого контраста, с немыслимой, сюрреалистической дичи, которая была чьей-то повседневной реальностью.
— Они все сумасшедшие. — сказала она, вытирая слезу смеха. — Не осталось никакого здравия в этом мире. И поэтому мы здесь, в подвале. А они — там, на своих совещаниях.
— Ненавижу всех этих людей. Они все такие однотипные, поверхностные и глупые.
Мы допили вино. Бутылка покатилась по полу с пустым, звенящим звуком. Ритуал был завершен. Истина на сегодня была добыта, абсурд — осмеян. Оставалось только идти назад, в тот мир, который мы ненавидели, но из которого не было выхода. Кроме одного. Окончательного. Но до него было еще далеко. Или близко. Мы не считали дни.