Любовь цвета дождя

Часть 1

Марина

Дождь робко стучался в оконное стекло, словно просился, чтобы я впустила его в свою маленькую квартирку. Его слезы размывали пейзаж за окном, превращая ярко-желтую осень в некрасивую абстракцию.

Я задумалась, глядя на художества дождя и слушая его жалобные просьбы впустить его в мою неинтересную жизнь.

Отвлеклась.

И даже не заметила, как мой муж ушел из моей жизни.

Лишь услышала, как хлопнула дверь.

А потом услышала тишину…

Она быстро заполнила всё вокруг – упругая, почти осязаемая.

Безмолвная.

Когда в квартире кто-то есть кроме тебя, это чувствуется. Когда нет – тоже.

Сейчас это ощущалось сильнее, чем обычно…

Его чашка с недопитым кофе стояла на столе, прижимая листок бумаги…

Мне даже не нужно было читать, что там написано – сердце кольнуло пониманием, что это всё. Словно я перевернула последнюю страницу книги, и уже ясно, что дальше – ничего.

Продолжения не будет.

Текст прочитан – местами интересный, порою не очень, но, тем не менее, успевший взять за душу… И как же обидно сейчас, что он окончен, и осталось лишь прочесть на обороте последнего листа подтверждение тому, что эту книгу можно закрыть навсегда…

«Прости. Я так больше не могу. Люблю. Но не тебя. Прощай»

Листок, медленно кружась, падает на пол.

И почти сразу об слово «прощай» разбивается капля…

Дождь всё-таки проник в мою жизнь. Соленый дождь моих слез, которые бегут по щекам, хоть я и не хочу плакать. Оплакивают тех, кто умер недавно, и кого действительно жаль.

Наш брак с Андреем умер уже давно, просто я боялась себе в этом признаться. Так почему же именно сейчас так пусто на душе, хоть я и понимаю, что рыдать по мертвецу, который того недостоин, как минимум неразумно…

И делать то, что я делаю сейчас, просто глупо.

Но я всё-таки беру чашку, отпиваю из нее глоток…

Невкусный напиток касается моих губ, нёба, языка. Горький, словно поцелуй с нелюбимым. Я люблю другой кофе, с молоком и сахаром, у Андрея же были иные вкусы.

Мы с ним вообще очень разные. Он говорил, что противоположности сходятся, правда, не совсем понятно, зачем это нужно противоположностям, у которых нет никаких точек соприкосновения.

Вот и мы сошлись.

И даже прожили вместе два года, словно магниты – то притягиваясь друг к другу и сливаясь в эротическом экстазе, то отталкиваясь во многом другом. Почти во всем, что не касалось постели, где у нас и правда было полное совпадение.

Так о чем же я плачу сейчас? О сексуальных утехах, оставшихся в прошлом? Или о любви, в которую так и не превратились наши отношения?

Наверно, всё-таки о ней.

О несбывшейся надежде.

Картине нашего совместного счастья, которую я нарисовала в своем воображении…

Сейчас от нее остались лишь два глотка невкусного кофе на дне теперь уже чужой чашки, и едва уловимый запах парфюма Андрея, повисший в кухне. Он всегда любил, чтобы от него пахло хорошо – хорошо для него, а не для меня, которой никогда не нравился слишком резкий запах, которым он окутывал себя.

Открываю окно.

Дождь и ветер, отбросив занавеску, немедленно врываются внутрь. Тяжелые капли барабанят по подоконнику, мокрая пощечина легонько хлещет меня по лицу. Так наверно спасатель проверяет жив ли потерпевший, или же с ним больше можно не мучиться.

Улыбаюсь сквозь слезы, смешавшиеся с дождем.

Жизнь продолжается.

Нужно лишь вылить из нее чужую горечь, помыть с мылом чашку и проветрить кухню. Еще хорошо бы выбросить из головы воспоминания о двух годах брака, но с этим сложнее.

Но я сильная, я справлюсь.

Обязательно справлюсь.

Дорогие читатели!

Добро пожаловать в нашу книгу!

Ваши комментарии, замечания, мнения о героях, сюжете и иллюстрациях очень важны, ведь для нас они являются неиссякаемым источником вдохновения!

Будем искренне благодарны, если вы добавите нашу книгу в свою библиотеку, поставите "Мне нравится" и подпишетесь на нас как на авторов.

Огромное вам спасибо за внимание к нашему творчеству!

Часть 2

Андрей

Расставаться нужно осенью.

Зимой уже будет поздно.

Когда вьюга скребется в окно, а мороз норовит пробраться в дом через щели в рамах, возникает неосознанная потребность обнять того, кто рядом, залезть вместе под одеяло, включить телевизор, и никуда не выходить.

Зимой вместе уютнее и теплее, что телам, что душам.

Холод сближает.

И мысль о том, что кому-то придется собирать свои вещи, а потом тащиться через сугробы в неизвестность, а кто-то останется мерзнуть один в пустом доме, кажется нелепой, как безумная идея променять уют теплого камина на сомнительную красоту неприветливого снегопада.

Весной, когда теплый ветер шаловливо взъерошивает волосы, а ручьи и птицы поют о любви, расставаться просто не хочется. Даже если решил, что отношения надоели, изжили себя, стали неинтересными… Да, всё так, но как-нибудь потом. Не то время, и не то настроение, чтобы одному наслаждаться красотами влюбленной природы.

Летом, в жару – тем более. Сверху печет солнце, снизу подогревает либо асфальт, либо раскаленный песок пляжа. Тело и чувства разморены, словно в бане, и всех всё устраивает – даже если на самом деле это не так…

А вот осень словно специально создана для расставаний.

Уныние умирающей листвы, сырость скучного дождя, серость дней, затянутых тучами… Это ли не идеальный фон для того, чтобы уйти в поисках лучшего настроения, которое, возможно, подарит другая жизнь?

Может, конечно, не будет ничего этого - ни настроения, ни жизни, которую хочется жить. Но ведь если не попробуешь, то и не узнаешь никогда что произойдет, когда ты захлопнешь дверь, оставив позади записку, обрубающую насквозь проржавевшие цепи того, чем не принято называть что-либо хорошее, качественное и надежное…

Теплый сентябрьский дождь старательно распрямлял мои волосы и щекотал лицо, смывая с него несуществующие слезы. Когда уходишь, на душе всё равно скребут кошки. Ведь позади остались два года жизни, которая вначале казалась раем – а потом превратилась в серый, невзрачный, обыденный туман без проблеска света и надежды когда-нибудь выбраться из него…

Но настала осень, когда я внезапно понял: сейчас – или никогда.

И вот теперь я иду под дождем куда-то…

Но почему же не становится легче по мере того, как я удаляюсь от двери, за которой оставил тот туман безнадежности? Может потому, что нужно было там же оставить и воспоминания о тех временах, когда всё было так прекрасно… Я просто забыл, что уходить в осень нужно налегке, не таща с собой груз, который тебе больше никогда не понадобится…

… Когда мы впервые встретились, тоже шел дождь.

Она шла навстречу мне.

В ее руке был легкий зонт с изображением Эйфелевой башни, тонущей в цветах. Я засмотрелся на необычный принт, похожий на неожиданно яркую розу, заметно выделяющуюся на фоне однотонно-серого осеннего города.

Мы поравнялись. Ветер рванул зонт в мою сторону, я рефлекторно отмахнулся от него – и он повис в руках девушки, словно яркая роза со смятыми лепестками.

- Простите, кажется я сломал ваш зонт, - сказал я.

Девушка вздохнула, подняла лицо к небу, навстречу каплям дождя, зажмурилась… Крупные слезы неба потекли по ее щекам – а может, это были ее собственные слезы.

- Мне только что сломали жизнь, - тихо проговорила она. – Неужели вы думаете, что я буду переживать из-за какого-то зонта?

Время тогда остановилось для меня.

Город, окружающий нас, расплылся в дымке, словно пейзаж пьяного художника, плохо нарисованный углем на сыром холсте.

Бывают в жизни мгновения, когда перед тобой открываются несколько дорог, и ты должен быстро решить, что будешь делать дальше – пойдешь по одной из них, вернешься назад, или останешься в нерешительности топтаться на месте…

Я мог извиниться и уйти.

Мог просто уйти не извиняясь – слишком легкий, дешевый и не прочный зонт, который продают туристам веселые парижские африканцы, не рассчитан на суровый ветер наших широт, так что все претензии к торговцам и ветру…

Но вместо этого я смотрел на бледное лицо девушки со слишком правильными чертами, благодаря которым она вполне могла бы стать моделью для какого-нибудь древнегреческого скульптора, если б жила пару тысяч лет назад - и слова сами сорвались с моих губ. Довольно глупые и наивные для подобной ситуации, но увы, ничего более разумного не пришло мне тогда на ум:

- Вы любите клубничное мороженое?

Она слабо улыбнулась, не открывая глаз.

И так же тихо ответила:

- Думаю, сейчас я люблю всё, что есть в этом мире. Кроме дождя и своего прошлого…

… А потом мы сидели в кафе напротив друг друга, и болтали обо всем – и ни о чем. Помнится, я боялся задавать банальные вопросы в стиле «чем занимаешься?», «учишься или работаешь?», «какую музыку любишь?» Было страшновато разрушить небанальную сказку знакомства под дождем – и я говорил о том, что довольно символично смотрится яркий сломанный зонт, торчащий из придорожной урны. Словно чья-то прошлая жизнь, выброшенная, ненужная, и уже почти забытая.

- А вы поэт, - заметила тогда она. – Но воспоминания не так-то просто стереть из памяти…

- Их не нужно стирать насильно, - сказал я, протянув вперед руки и слегка касаясь мизинцем ее ладони. – На них просто не сто̀ит обращать внимания, позволив новым впечатлениям отвлечь себя от прошлого. Когда дождь проходит, не надо помнить о том, как промок под ним. Лучше просто подставить лицо солнцу и позволить себе наслаждаться его теплом.

Она улыбнулась вновь, а я любовался ее глазами цвета весеннего чистого неба, и понимал, что если она сейчас отодвинет руку, не приняв моего прикосновения, то я, конечно, это переживу.

Часть 3

Марина

Я – художница.

Звучит это, конечно, возвышенно. Когда люди слышат такой ответ на свой вопрос «кем вы работаете?», их взгляды обычно меняются. В них появляется некоторая опаска, словно судьба свела их с человеком, который немного не в себе.

Что ж, они по-своему правы.

Люди искусства все чуть-чуть не от мира сего.

Потому, что живут в другом мире, где их фантазии, образы, мысли превалируют над реальностью.

Мир, который они создали у себя в голове, намного интереснее для них, чем серая, унылая, изо дня в день повторяющаяся повседневность. Нас трудно понять тем, кто живет в ней, и доволен ею. Так же, как нам немного странна однообразная жизнь тех людей, похожая на скучную черно-белую кинохронику, которую ленивый оператор каждый день снова и снова крутит перед их глазами…

Впрочем, порой мир иллюзий, запертый в моей черепной коробке, тоже не доставляет мне особой радости…

Я смотрю на чистый белый холст, натянутый на подрамник, и вижу на нем картину, которую вряд ли кто-то купит.

На ней серый город, затянутый пеленой дождя. Мужчина и девушка идут навстречу друг другу. В ее руке зонт яркой расцветки с изображением Эйфелевой башни. Он в плаще, с непокрытой головой, мокрые волосы зачесаны назад, руки в карманах…

Кому нужна такая картина, где единственное яркое пятно – это зонт, который сейчас будет сломан, так как мужчина вот-вот заденет его плечом?

Хотя картина – это не жизнь. Я могу немного отодвинуть мужчину вправо, и тогда он просто разминется с девушкой, и каждый пойдет своей дорогой. И не будет у них потом в жизни двух лет, выброшенных в мусорный бак вместе со сломанным цветастым зонтом…

Чувствую, как по щекам вновь бегут слезы. А мне казалось, я все их уже выплакала – ан нет, остались еще. Как же это глупо, рыдать над картиной, которой нет… Может, пора уже нарисовать другую, глядя на которую я буду улыбаться? Ведь если художник работает с хорошим настроением, то и люди, глядя на его работу, будут получать заряд позитива, а не меланхолии, которую заранее хочется закрасить на еще не нарисованной картине…

Но хорошее творческое настроение не берется из ниоткуда.

Откладываю кисти, надеваю легкое бежевое пальто, натягиваю сапоги и выхожу из душной квартиры, пропахшей слишком тяжелой атмосферой недавнего расставания.

Дождь уже закончился.

Свежий воздух вливается в легкие, дурманит голову, словно легкое вино. Я иду по улице к морю, навстречу грохоту прибоя и возмущенным крикам чаек, которым яростные удары штормовых волн о берег распугали всю рыбу. Море сегодня тоже не в настроении, но ему проще. Его не бросают те, кто вырос возле него. А если и уходят, то лишь на время, для того, чтобы непременно вернуться…

Волосы, на нервах слишком туго стянутые резинкой, давят на затылок. Распускаю их, даря новую игрушку ветру. Морской бриз тут же подхватывает их, начинает перебирать, рассыпа̀ть по плечам, словно придумывает оптимальный рисунок для собственной картины.

Я же смотрю вдаль, на линию, где море сливается с небом. Сейчас они похожи на горизонтально лежащую полуоткрытую книгу с темно-лазурными страницами. Не хватает лишь строк, напечатанных огромными буквами, которые удаляясь уменьшаются, превращаясь в едва различимые линии…

Может, такую картину написать?

Я стою на берегу.

Смотрю вдаль.

Ветер играет моими волосами…

А на море, горбатом от волн, и на небе, изуродованном тучами, удаляясь, начертаны строки романа, который я никогда не напишу…

- Красиво, правда?

Картина, которую я почти нарисовала в своем воображении, стремительно теряет краски. Становится тусклой, неинтересной, ненужной… Приходит понимание – глупость какую-то я придумала. Смесь марины и доморощенного символизма.

- Не думаю, - машинально проговорила я, имея в виду свою картину, рассыпающуюся на лоскуты перед моими глазами.

Поворачиваю голову.

Да уж… Интересный профиль, с которого вполне можно написать портрет на фоне неба, готовящегося разродиться новым дождем. Длинные темные волосы, ниспадающие на плечи, высокий лоб, прямой нос с капризным вырезом ноздрей, волевая челюсть. Прибавить широкополую шляпу, камзол с манжетами, шпагу с вычурным эфесом, и получится образ интеллигентного пирата, равно успешного в абордажах, дуэлях, балах и знакомствах с дамами, разглядывающими море, стоя на пронизывающем ветру.

- Тогда зачем вы здесь?

- Набираюсь вдохновения перед новым этюдом. И заодно проветриваю голову, надеясь, что из нее исчезнут воспоминания о старом.

Незнакомец усмехается.

- Готов поспорить, что вы сейчас не о картинах, а об отношениях. Хотя порой отношения напоминают рисунки. Некоторые хочется смять и выбросить в корзину еще до того, как они появились на свет. Другие же, нарисованные торопливо, неумело, но на пике вдохновения, хранишь вечно возле самого сердца.

Из-за отворота пальто он достает дорогое кожаное портмоне, открывает, извлекает оттуда вчетверо сложенный листок.

Разворачивает, протягивает мне.

На листке, слегка пожелтевшем от времени, нарисован набросок в стиле каприччо, архитектурного пейзажа-фантазии. Справа узнаваемый профиль дворца Гран-Пале, слева не менее прекрасный Малый дворец. А между ними не бездушный асфальт Елисейских полей, а река, уходящая вдаль - и там, вдали, обрамленная колоннами отсутствующего моста Александра Третьего со сверкающими пегасами на вершинах.

- Считаете, что Сена должна была пролегать по другому руслу?

Незнакомец с интересом посмотрел на меня.

- Вы первая, кто узнал это место из тех, кому я показывал рисунок. Бывали в Париже?

Часть 4

Андрей

Я – журналист.

Моя профессия вытягивать из людей самое сокровенное, и потом продавать его за деньги. Иногда я ощущаю себя средневековым стоматологом, вырывающим гнилые зубы, а после сбывающим их алхимикам за звонкую монету. Так себе сравнение конечно, но порой человеческие тайны воняют похлеще костной ткани, до самых корней съеденной кариесом…

И, как это не печально, чем сильнее вонь, тем дороже за нее платят, называя звучным словом «сенсация».

Тем не менее, я люблю свою профессию, которая сродни охоте. В погоне за добычей отвлекаешься от мыслей, способных сожрать твою нервную систему без остатка. Когда ты погружен в работу, вся суета этого мира исчезает – и здесь, в реальности, остаются только я и мой трофей, который я освежевываю с азартом убийцы, наконец-то заполучившего желанный труп.

- Что для вас самое главное в жизни?

Моя добыча пожимает плечами.

- Странный вопрос. Конечно близкие люди, моя семья. И на втором месте – карьера.

По глазам вижу, что врет. Если поставить его перед выбором – карьера или близкие люди – конечно он выберет первое. С его деньгами и связями он запросто купит себе новую семью. А вот если лишить его всех плюшек карьеры, спихнув обратно к основанию пирамиды успеха, то и семья, привыкшая к роскоши, сбежит от него моментально.

Но он никогда не скажет правды.

Да и не за этим он пришел в нашу студию.

Мы сейчас оба не более чем шоумены, зарабатывающие деньги посредством шевеления языками во рту. Не слишком сложный труд – большинство людей напрягаются гораздо сильнее для того, чтобы заработать намного меньшие деньги чем я, не говоря уж о сидящей напротив меня «звезде», больше похожей на космическую черную дыру, питающуюся жизненными соками множества своих поклонников.

Интересная штука бизнес.

Я задаю вопросы, «звезда» врёт, и тысячи людей, которые смотрят это интервью, понимают, что пришли на шоу лжи. Но всё равно смотрят, обманывая себя мыслью «а вдруг это правда?» Иной раз мне хочется повернуться к камерам и спросить, указав пальцем на расфуфыренную «звезду»:

- Неужто вы верите в то, что он отвечает? Нет, скажите, вы правда в это верите?

Но я знаю, что ответа не будет. Мой вопрос все воспримут лишь как забавный элемент программы - и первым, кто фальшиво рассмеется, будет «звезда», медузой расплывшаяся в кресле напротив. А потом меня уволят, и тогда уже я сам буду задавать вопросы себе – а не идиот ли я часом? Кому нужна твоя правда, если люди хотят слышать ложь, и готовы платить за нее свои деньги?

Но, к сожалению, за такие интервью никто не готов платить, да и не смогу я ответить на эти вопросы. Потому мне остается лишь натянуто улыбаться, и продолжать читать текст, который выдает бегущая строка-суфлер, размещенная рядом с оператором.

Да, в данном случае мои вопросы - это не экспромт. Я лишь зачитываю сценарий, утвержденный «звездой», стараясь не ошибиться – популярные люди такой величины очень капризны, и неправильно прочитанный вопрос может крайне негативно сказаться уже на моей карьере…

Но вот шоу заканчивается. Гаснут софиты, «звезда» даже не попрощавшись встает с кресла и уходит. Мне же можно пройти в гримерку, салфеткой стереть с лица антибликовый крем, а после тщательно вымыть руки с мылом чтобы избавиться от чувства гадливости, словно я только что выдавливал ответы из большой бородавчатой жабы…

Конечно, с таким отношением мне наверно не место в профессии. Но я ничего другого не умею, а переучиваться не то, чтобы поздно, а банально лень. Журналисты обычно довольно ленивы, иначе бы зарабатывали на жизнь не языком, а другими мышцами – или же, например, мозгами.

Но чтобы мозг тебя кормил, его тоже приходится напрягать, и порой такая работа даже сложнее физической. То есть, эта история точно не про меня. Потому остается лишь вытереть чистые руки не очень свежим полотенцем, и улыбнуться самому себе в зеркало, слегка засиженное мухами. Всё хорошо, жизнь продолжается…

И правда, хорошо это, когда есть, о чем думать. Хуже, когда не о чем – или нечем…

Но вот мысли о работе заканчиваются, и приходят другие.

Например, про то, что сегодня я не вернусь в квартирку, пропахшую красками и уютом. Теперь всё это для меня прошлое, о котором лучше не думать. Чем меньше тревожишь свежую рану, тем быстрее она затянется. Потому остается лишь наложить повязку на легкую грусть, слишком тяжело давящую на сердце, и пойти за обезболивающим в ближайший бар. Рабочий день закончился, но до гостиничной койки еще несколько часов, которые нужно посвятить излечению от внезапно свалившегося на меня одиночества…

Внезапно заверещавший телефон отвлекает меня от размышлений о планах на вечер.

Звонит шеф.

Обычно его активность в это время не предвещает ничего хорошего, но сегодня я беру трубку с надеждой – если честно, не очень хочется топить меланхолию в рюмке. Обычно от этого она никуда не девается, а вот себя следующим утром приходится долго реанимировать газировкой, кисло-горькой, как рабочий день после бурно проведенного вчера…

- Слушаю.

- Андрей, вся надежда на тебя!

Ну, конечно.

Когда я нужен, шеф мне непременно расскажет о том, насколько я важный и незаменимый сотрудник. А когда я подхожу к нему насчет повышения зарплаты, то мне сразу нужно войти в положение и понять, что дела у студии идут неважно, а за забором стоит очередь из претендентов на моё место, готовых работать и за меньшие деньги...

- Что случилось?

- Ты не поверишь! Сама Алина Волконская согласилась дать эксклюзивное интервью!

Часть 5

Марина

Приторное ванильное мороженое было похоже на затянувшийся конфетно-букетный период в любовном романе. Хочется действия вместо невкусной сладости, а герои еще даже не начали толком влюбляться.

Хотя может в этом кафе просто не умели готовить мороженое. Так же, как и кофе. Но тут наверно я сама виновата. Захотела ощутить аромат вчерашнего прошлого, когда всё еще казалось более-менее устойчивым и нормальным – а получила лишь черную горечь без малейшего признака молока и сахара…

- Зачем?

Я подняла глаза.

- Что именно?

- Вы же не любите ни кофе, ни мороженое. Тогда зачем заказали и то, и другое?

- При первой встрече людям нужны два стула чтобы сидеть напротив друг друга, и стол, чтобы было куда сложить руки, которые не знаешь куда девать от смущения, - проговорила я, слегка улыбнувшись. - Потому неважно что еще находится на этом столе кроме рук.

Парень, сидящий напротив, отзеркалил мою улыбку.

- Никогда не думали поменять призвание? Мне кажется, поэтесса из вас получилась бы такая же замечательная, как и художница.

- Во-первых, вы не видели мои картины, потому вряд ли можете судить о том, насколько я хороша как художница. Во-вторых, поэтессам сложно заработать себе на жизнь – стихи в наши времена никого не интересуют. А вот картины изредка покупают.

Парень покачал головой.

- Мне достаточно было увидеть, как вы смотрите на море. Картина, которая вас прославит, была уже нарисована в ваших глазах – и я считаю, что так и не искупил свою вину, разрушив тот образ. Тем более, что и кофе, и мороженое здесь действительно отвратительные, и точно не годятся в качестве компенсации за мой промах.

- Спасибо за утонченный комплимент, - кивнула я, пряча улыбку в отворот пальто – всё-таки приятно, когда тебя хвалят, даже если похвала исходит от незнакомца, пытающегося произвести на тебя впечатление… А может просто выпендривающегося перед самим собой, используя меня как тестовое зеркало – улыбнулась, значит, молодец он, умеет с ходу влюбить в себя любую девушку.

Но, даже если и так, то он мог себе это позволить.

И правда, красавец.

Ему б сейчас гитару в руки да на сцену, девчонки были бы в экстазе. Мы ж как глупые вороны, порой западаем на красивые, пустые, бесполезные блестяшки. Подбираем их, несем в гнезда – а они там только место занимают да под ногами путаются…

- Не за что, - парень вновь продемонстрировал зубы, слишком великолепные чтобы быть настоящими. – И это не комплимент, а просто констатация очевидного.

- Еще раз спасибо. Кстати, у нас есть кое-что общее, - заметила я. – Как минимум, две позиции.

- А именно?

- Мы оба любим пытаться говорить красиво, правда, непонятно зачем это делаем. А еще мы не знаем, как друг друга зовут, но это не мешает нам уже полчаса плести кружева из вычурных речевых оборотов.

Незнакомец рассмеялся.

- Ну, красивый диалог это прежде всего обоюдная тренировка ума. Тем, у кого его нет, проще – им достаточно минимального набора слов, остальное они дополнят обесцененной лексикой. Но, если уж он есть, то тут как со шпагой – если ею не пользоваться, она сначала заржавеет, а после рассыплется в пыль имени Альцгеймера. А насчет имен – это ж просто наборы звуков, которые человек носит на себе как собака свой ошейник с биркой, где выбита ее кличка. Если ошейник снять, собака-то останется, и на нее это никак не повлияет. Разве что станет немного свободнее.

- Глубоко подмечено, - оценила я. – Насчет поэзии, кстати, тоже подумайте. Денег на ней не заработаете, но хоть будет что девушкам почитать на свидании.

- Тогда они точно разбегутся, - хмыкнул парень. – Как вы верно заметили, стихи нынче не в моде. Ими только людей пугать с риском однажды оказаться в желтом доме с решетчатыми окнами, где каждый второй поэт. Кстати, всё-таки давайте познакомимся на всякий случай. Меня зовут Антуан. Не удивляйтесь, это не псевдоним и не выпендреж. Просто я случайно родился во Франции, но после мои русские родители решили, что эмиграция это не для них, и вернулись туда, откуда выехали в страну просвещенного запада. Увы, птичье понимание, что мы нигде и никому не нужны кроме родного гнезда, приходит лишь когда из него вывалишься и больно ушибешься об чужую, равнодушную землю. А вас как зовут?

- Марина, - представилась я.

- Говорящее имя, - заметил Антуан. – Если, конечно, вы пишете морскую тему.

- Трудно жить здесь и не писать марину, - заметила я. – Когда вдыхаешь воздух, пропитанным морем, он требует выхода. А я не умею надолго задерживать дыхание.

Антуан задумчиво посмотрел на меня.

- Признаюсь честно, вы меня заинтриговали. Нельзя ли набраться нахальства и попросить вас показать мне ваши работы? Я немного понимаю в живописи, и мне хотелось бы увидеть то, чем вы дышите.

Шарик неважного мороженого в моей вазочке почти превратился в лужицу, состоящую из воды и чего-то белого, мало похожего на молоко или сливки. Прямо живая иллюстрация моей жизни. С виду вроде всё бело и аппетитно, а по сути – смесь из воды и ни пойми чего.

Ну и что я потеряю, если приглашу симпатичного парня к себе домой под благовидным предлогом посмотреть на стену, где висят полтора десятка работ, которые не захотелось сразу смыть с холста? Соседи посмотрят искоса? Да и пусть. Они и так последнее время невзлюбили нас с Андреем за постоянные громкие ссоры, свидетелями которых из-за отличной слышимости был практически весь дом. В конечном итоге, это моя жизнь, и я никому не должна отчитываться на тему кого я привожу в нее, а за кем закрываю дверь навсегда…

Часть 6

Андрей

Юная «звезда» жила в коттеджном поселке.

Интересно…

Она совсем недавно пробралась на экраны телевизоров, и уже купила дом, на который подавляющему большинству жителей планеты не накопить и за всю жизнь. Черт возьми, как это работает? Ты сначала становишься богатым, а потом знаменитым, или всё же наоборот? В первое верится больше, но может и второе случается?

Хороший первый вопрос для интервью, хотя конечно «звезда» мне на него не ответит. Меня не для того пригласили сюда, чтобы откровенничать о механизмах достижения реального успеха. Они и так понятны: удачное рождение, жаркая постель, счастливый случай… Ну и, пожалуй, всё.

Ах да, еще же талант…

Но он, к сожалению, не входит в список трех способов достичь хорошо оплачиваемых вершин. Так, скорее, дополнительная и далеко не основная опция для тех, кому богатые родители или влиятельные любовники проложили путь к славе. Конечно, есть еще и случай, когда человек оказывается в нужном месте в нужное время. Но на него выпадает минимальный процент сорвать джек-пот, мне ли этого не знать после стольких лет работы в журналистике.

… Поселок был обнесен забором, с пунктом охраны на въезде. Хмурые секьюрити остановили такси, спросили к кому я. Получив ответ, попросили предъявить паспорт и журналистское удостоверение. Сличив фото в документах с моей физиономией, несколько минут они вызванивали кого то, после чего сообщили, что такси внутрь поселка пустить не могут, и, если мне очень туда надо, я могу до нужного адреса добраться пешком.

Естественно, я согласился, ибо, думаю, отказ был бы равносилен не увольнению, а медленному умерщвлению меня шефом в лучших традициях маркиза Де Сада…

Внутри поселок смахивал на музей архитектурных излишеств, где каждый из экспонатов был обнесен монументальным забором.

Я шел мимо них, мысленно умножая цену одного кирпича, подсмотренную в поисковике, на их количество, понадобившееся на постройку одной лишь коттеджной ограды – и понимал, что или я в жизни делаю что-то не то, или жизнь издевается надо мной подобным образом. Идет себе известный работник пера и микрофона вдоль длинного забора, и конвертирует время своего существования в кирпичи, понимая, что одна лишь ограда коттеджа стоит примерно всех денег, которую сможет заработать один журналист за полторы сотни лет усиленного и самоотверженного труда.

Обидно?

Да нет.

Я уже давно придерживался насекомой философии. Пчелы, например, рождаются для того, чтобы всю жизнь просто ишачить на благо улья. Трутням – проще. А королеве – вообще ништяк, на то она и королева…

А есть еще пасечник, который приходит и забирает то, что наработали крылатые труженицы. Ну и пасечника, разумеется, тоже кто-то напрягает, хотя пчелы небось считают его всесильной сволочью высшего порядка…

Вот и этим, за заборами, тоже наверняка бывает несладко… Хотя это слабое утешение для того, кто только что пересчитал свою жизнь в чужих кирпичах, и взгрустнул по этому поводу…

Наконец я нашел нужный забор с номером дома, выгравированном на бронзовой доске с завитушками. Ворота были заперты, зато стальная дверь для пешеходов приоткрыта. Я счел это приглашением войти, которым не преминул воспользоваться.

К коттеджу, расположенному довольно далеко от ворот, вела дорога, выложенная полированной брусчаткой. Я шел по ней, озираясь и впитывая в себя картины того, как живут простые богатые люди…

Да уж, тут участок не шесть соток, и даже не шестьдесят. Помимо коттеджа, кирпичным айсбергом возвышающегося над ландшафтом, тут была куча других домов, попроще. Вон там, вероятно, гостевой домик. Чуть подальше, скорее всего, кухня, судя по дымку над трубой. А это, длинное, что? Конюшня?

«Мне кажется, ты завидуешь».

Признаться, имею я такую привычку мысленно разговаривать сам с собой. Умные люди в жизни попадаются не часто, так почему я должен отказывать себе в беседе с самым мудрым, одаренным и замечательным из них? Все мы любим и уважаем себя больше, чем кого-либо еще на этом свете – вот я и беседую с этим прекрасным человеком, который меня еще пока ни разу не подвел, не обманул, и не заставил в себе разочароваться. И как-то наплевать что подумают об этом другие, если узнают. Раздвоение личности? Может быть. Но если оно доставляет мне удовольствие, то это не болезнь, а дар свыше, недоступный пониманию психиатров, ханжей и просто недалеких людей.

«Ну да, завидую. Это плохо?»

«Да нет в общем. Зависть бывает деструктивная, пожирающая тебя изнутри и провоцирующая развитие комплекса Герострата. А бывает позитивная, заставляющая предпринимать попытки достичь того же».

Я усмехнулся собственным мыслям.

Сжечь коттедж вместе с пристройками мне не хотелось, но в то же время я понимал, что достичь подобного у меня не получится никогда, сколько бы я не заставлял себя выйти из зоны комфорта. Значит, остается примириться с тем, что я просто завидую вхолостую, как двигатель, работающий без ремней и шестерней. Вроде бы процесс происходит, но толку от него никакого…

Развлекая себя такими мыслями, я подошел к коттеджу, входная дверь которого была распахнута настежь. Интересное начало интервью…

Я внутренне немного напрягся. Вдруг там внутри куча трупов, над которыми стоит убийца, держа в руке пистолет с глушителем и прикидывая, всем ли его пациентам прилетела в голову контрольная свинцовая пилюля? Может, разумнее развернуться пока не поздно, и отправиться обратно? Вызову от КПП такси, верну шефу гонорар…

«А как же твоя профессиональная гордость? Годами наработанная репутация? Осознание того, что в своей профессии ты редчайший талант, пусть пока что по достоинству не оцененный?»

«Просто тебе жалко деньги возвращать» - парировал я своему внутреннему голосу.

«Да, жалко» - в кои-то веки согласился он со мной. «И поэтому я давлю на твои жалкие остатки самолюбия и паталогическую жадность, игнорируя и инстинкт самосохранения, и здравый смысл. Ведь если победят они, у тебя просто нечем будет оплатить гостиницу. А в тюрьме или больнице, если твои фантазии не беспочвенны, койку предоставят бесплатно. На кладбище же вообще все спят без удобств, и никто не возмущается».

Часть 7

Марина

Антуан рассматривал мои картины слегка прищурившись, словно целясь в них через прицел невидимой винтовки. Левой рукой он поддерживал локоть правой, его тонкие, чувственные пальцы мяли подбородок, словно это был кусок глины, из которой Антуан собирался на вдохновении вылепить что-то поистине величественное. Он то делал полшага вперед, то отходил назад, переходя от одной картины к другой – а я стояла и думала, когда же он прекратит этот цирк и наконец начнет делать то, зачем мы пришли ко мне домой.

Но он не торопился.

Картин было не так уж и много, но Антуан исследовал каждую с настолько искренним интересом, что я даже заподозрила, будто его действительно интересует искусство, а не легкая, ни к чему не обязывающая интрижка с симпатичной художницей.

Я никогда не считала себя красивой, хотя волосы и грудь были теми фрагментами меня, которыми я заслуженно гордилась. Мужчины часто говорили, что у меня красивые глаза, при этом не отрывая взгляда от моего бюста, потому насчет глаз я была не уверена. Хотя Андрей не раз подмечал, что, когда я работаю, они разгораются, словно два маяка в пасмурную погоду. Так себе сравнение конечно, но это было приятно – правда, когда он это говорил, его честный взгляд тоже порой соскальзывал ниже…

Антуан же на мои достоинства даже ни разу не посмотрел, хотя, войдя в квартиру, я сняла плащ и повесила его на вешалку, высоко подняв руки, отчего мой бюст стал выглядеть еще эффектнее…

Но гость, не удостоив его взглядом, сразу пошел к картинам.

Меня сперва от этого даже немного кольнуло обидой - но лишь немного. Глупо обижаться на первого встречного, покормившего тебя мороженым. Мало ли какие у него не травленные тараканы в голове? В целом, конечно, это довольно небезопасная глупость - тащить к себе в дом незнакомого парня с улицы. Но мне хотелось, чтобы из квартиры исчез запах Андрея, а промокший под дождем плащ Антуана, пахнущей хорошо выделанной кожей, подходил для этого как нельзя лучше.

- Изумительно! - наконец произнес гость. – Потрясающее богатство палитры. Взгляд словно затягивает внутрь ваших картин, от них просто невозможно оторваться!

Я мысленно усмехнулась.

Естественно.

Мужчина, который напросился в квартиру к девушке, не мог сказать иного. Каждый из них слышал поговорку, что женщины любят ушами, потому, чтобы добиться желаемого, самцы обучились мастерски вешать на них лапшу.

Но, тем не менее, услышанное было приятно. Еще и потому, что даже если Антуан и хороший актер, умеющий продемонстрировать неподдельное восхищение, у него это получилось весьма талантливо.

Он повернулся ко мне с горящими глазами.

- Знаете, сейчас именно тот случай, когда чужой талант разжигает вдохновение словно искра, упавшая на сухой хворост. Не сочтите за наглость, но вы позволите и мне продемонстрировать своё искусство?

Я приподняла бровь, бросив взгляд на все еще чистый холст, натянутый на подрамник.

- Вы хотите нарисовать картину?

- Да, - с жаром ответил Антуан. – На вас!

- Что? – не поняла я.

- Я художник-авангардист, работающий в направлении боди-арт. И я умоляю вас позволить мне нарисовать картину на вашем теле!

Как известно, второй составляющей соблазнения женщины является умение мужчины удивлять. Удивленная дама с гроздьями лапши на ушах теряет бдительность, и зачастую приходит в себя лишь в постели, пораженная тем, насколько быстро она согласилась на интим с практически незнакомым мужчиной.

Но самоуверенные соблазнители то ли не подозревают, что все их уловки нам прекрасно известны, то ли просто отыгрывают свою часть игры – как голуби, кружащиеся вокруг своей оси в брачном танце. Мы же не убегаем от них, как голу̀бки, усиленно демонстрирующие равнодушие к старанием самца, а просто делаем вид, что ведёмся на их языковые упражнения. В этом плане люди не очень сильно отличаются от голубей - и им, и нам зачем-то необходима эта игра перед тем, как заняться любовью...

Антуан был красив и обаятелен, во мне же бушевал коктейль из незаслуженной обиды и недовыплаканных слез.

Да, официально я пока была замужней женщиной. Но когда муж в письменном виде объяснил супруге, что между ними всё кончено, вряд ли она обязана оглядываться на штамп в паспорте, если ей поступает подобное предложение...

А еще мне нужна была разрядка, чтобы хоть немного успокоиться. Я умею не показывать на людях как мне плохо, но порой это умение работает против меня, когда эмоции, словно в тюремной камере запертые в моей душе, грозят разорвать ее на части…

- Хорошо, рисуйте, - сказала я.

И принялась неторопливо раздеваться.

Сняла жакет, стянула сапоги, расстегнула юбку, которая смятым куском материи упала к моим ногам…

Перешагнув через нее, я завела руки за спину и расстегнула бюстгальтер…

Антуан смотрел на меня горящими глазами… но это не был тот взгляд, которым мужчина смотрит на понравившуюся женщину, нарочито медленно снимающую с себя нижнее белье.

Так, прищурившись, и чувствуя, как от непроизвольного усилия мелко вибрируют веки, я смотрю на чистый холст – и вижу на нем картину, которую нарисовала пока что лишь в своем воображении.

И тогда истома творческого предвкушения разливается по моему телу, руки дрожат от осознания, что сейчас на холст ляжет первый мазок… И очень часто от этой прелюдии мне становится так горячо между ног, словно на самое сокровенное легла нетерпеливая рука любимого мужчины. Опытного, умеющего несколькими движениями пальцев довести девушку до пика наслаждения…

Антуан сейчас совершенно точно не видел во мне женщину. Для него просто живой холст, укладываясь на кушетку, сам себя натягивал на подрамник – и в его взгляде читалась досада, что тот делает это не слишком расторопно. Он уже открыл тюбики, схватил мою палитру, и принялся точными, уверенными движениями смешивать на ней краски.

Часть 8

Андрей

Журналистика – это умение делать вкусные коктейли из правды и лжи.

Профессионал нашего дела, словно опытный бармен, смешивает качественный, эксклюзивный напиток с тем, что не допили из своих бокалов посетители – и эта смесь из добротного эликсира и опивок, разбавленных чужими слюнями, всегда продается лучше, чем самая что ни на есть чистая правда.

При этом стопроцентная, наглая, отъявленная ложь тоже не интересна ни редактору, ни читателям. Таких информационных кидал быстро вычисляют, и из профессии они вылетают со скоростью пули.

Впрочем, из подобных сказочников получаются неплохие блогеры и писатели-фантасты. Люди любят красивую ложь, которую им не пытаются выдать за правду, и готовы платить за нее хорошие деньги. Потому важно определиться что работнику пера интереснее – искать сюжеты на улице, невзирая на снег, дождь, град и проклятия тех, кто считает журналистов хищниками, выгрызающими из жизней живых людей куски информационного мяса - либо, сидя дома в тепле, просто вытаскивать из головы правдоподобные истории, не претендующие на правду.

Я – из первых.

Мне всегда было интересно найти событие, принести его домой в своей записной книжке, очистить от грязи – и, сидя за ноутбуком, неторопливо смешивать истину с фантазией, смакуя слова и стилистически вылизывая предложения.

А потом я, откинувшись назад, и водрузив ноги на стол, неторопливо прокручивал вниз текст, перечитывая написанное. Думаю, в древности Пигмалион так же поглаживал свою статую, сдувая с нее мраморные пылинки, пока богам не надоело смотреть на его однотипные телодвижения. Тогда боги просто превратили холодный камень в живую женщину, ласкать которую всяко приятнее и естественнее. Правда, я почти уверен, что потом Пигмалион сотворил себе новую мраморную даму, ибо сильно сомневаюсь, что для нашего брата-творца наслаждение созиданием можно заменить тихим семейным счастьем.

Марина тоже была творческим человеком, но при этом искренне не понимала, как можно по несколько часов сидеть над коротким текстом в восемь абзацев, который завтра появится в новостной колонке – и о котором послезавтра все забудут. Она считала, что творчество должно претендовать на вечность, иначе оно не имеет никакого смысла. Я же говорил, что, если ее заявки на нетленность никто не покупает, кому-то приходится кормить семью, доводя одномоментный контент до товарного совершенства.

Наверно, стоило просто молчать.

К безмолвию сложно придираться - всё равно, что осыпать упреками памятник. Но люди моей профессии говорят уже на рефлексе. У них, как у подопытных собак Павлова, в ответ на чужие слова выделяется собственная словесная слюна, которой они умеют, порой не желая этого, метко плюнуть в собеседника.

И тогда Марина обижалась.

Отворачивалась.

Уходила в себя, закрываясь, прячась в раковину отчуждения, словно устрица, уколотая иглой. И порой вновь раскрыть эти плотно сомкнуты створки стоило мне немалых усилий.

Но когда я, наконец, добивался желанного примирения, нас обоих всегда накрывало волной того, в чем у нас было полное взаимопонимание, согласие и совпадение.

Мы срывали с себя одежду, сходя с ума от желания – и, думаю, боги, сумевшие превратить ледяной мрамор в живую женщину, стонущую от наслаждения, удовлетворенно потирали ладони на своем Олимпе. Судя по мифам, им тоже не чуждо было творчество - а ведь каждому творцу приятно, когда его творение становится по настоящему живым.

Как моя статья, например.

Сейчас она получилась действительно красивой – и немного грустной. Возможно, потому, что пока мои пальцы стучали по клавиатуре ноутбука, я думал о Марине. Так опытный ювелир гранит алмаз, размышляя о своем - а его руки, за многие годы привычные к однообразной работе, делают ее без особого участия головы…

Я поставил последнюю точку, пробежался по тексту глазами сверху вниз, правя запятые и удвоения слов. А потом откинулся на спинку кресла, положил ноги на стол, и принялся читать текст снова. На этот раз - с удовольствием. Представляя, как люди за чашкой утреннего чая открывают новости, и начинают общаться со мной, не подозревая об этом. Ведь любой обмен информацией – это общение, и совершенно не важно, что те, кто читает твой текст, не видят тебя. Главное, что ты можешь донести до них крохотную частичку своей души, вложенной в равнодушные с виду строки. И если мой алмаз, ограненный с такой любовью, осветит их сердца лучиком этой любви, значит, я не зря родился на этот свет…

Но насладиться в полной мере своим творением мне не дали.

Надоевшая мелодия негромко выползла из телефона, лежащего на столе, и разрушила магию. Теперь на экране моего ноутбука были лишь длинные, однообразные строки, которые я продал авансом еще вчера. Просто товар, сделанный добротно – и уже заранее чужой. Осталось только отправить его заказчику, и забыть о нем.

Я взял телефон в руки, раздраженно мазнул пальцем по экрану.

- Ты не поверишь! – воскликнул телефон голосом шефа. – Сейчас звонила Волконская! Не ее продюсер, а она сама! Представляешь?

- И что?

- Она хочет тебя видеть! А я хочу от тебя по этому поводу серию интервью. Возражения не принимаются! Ну и думаю, вряд ли ты откажешься. Лови тройной аванс, плюс бонус на такси.

- Умножь эту сумму на два, и считай, что я уже в пути, - равнодушно произнес я.

- Ах ты, кровопийца! – возмутился телефон. – Да я тебя…

- Не-а, - перебил я рассерженное начальство. – Она хочет видеть меня. И никого другого. Так что ты меня – нет. А вот я тебя – запросто.

- Ты вконец обнаглел, - вздохнул шеф, видимо, экстренно пройдя все стадии принятия изменений, и сейчас переживающий последнюю. – Ладно, банкуй, твоя взяла.

Часть 9

Марина

- Ты была прекрасным холстом, - сказал Антуан, откладывая кисть. – Благодарю. Это было действительно восхитительно. Прости, но мне нужно уйти. Я оставлю свой телефон, если ты не против. Уверен, у нас много общего, и следующая встреча будет такой же незабываемой, как и сегодняшняя.

Кистью, сырой от краски, он написал свой телефон на чистом холсте, натянутом на подрамник, надел пальто, и ушел.

А я осталась лежать на кушетке полностью опустошенная своим полетом, словно смятая и брошенная красочная обертка от конфеты…

Дверь за Антуаном давно закрылась, и я наконец осознала, что мне и холодно, и некомфортно. К тому же нанесенный на тело рисунок быстро сох, стягивая кожу.

Я поднялась с кушетки, вздохнула, посмотрев на ее бежевую обивку, измазанную краской, и пошла в душ…

Горячие, обжигающие струи воды вернули меня к жизни. Краска потоками стекала с меня на пол душевой кабины, а я смотрела на ее радужно-разноцветные разводы, и размышляла о том, что сейчас произошло…

Несомненно, Антуан подарил мне незабываемое удовольствие – я и сама не ожидала, что так улечу от простых прикосновений кисти. Но почему тогда меня до сих пор не покидает ощущение, что меня просто использовали? Всё же обидно, когда красивый мужчина не реагирует на тебя как на девушку, а лишь применяет в качестве холста. Тряпки, растянутой на кушетке, словно на подрамнике.

Но, с другой стороны, не от осознания ли себя таким холстом я улетела до небес так, как не летала ни с одним мужчиной? Новое, непередаваемое ощущение, которое я бы, наверно, не хотела повторить…

Я усмехнулась.

«Наверно» – ключевое слово, когда сама не знаешь, хорошо тебе было, или не очень. Телу замечательно, а в душе словно кисти помыли. Разноцветно, но как-то мутно и грязно…

Так ни до чего и не додумавшись, я завернулась в полотенце и вышла из душа.

И первое, что мне бросилось в глаза – моя картина, нарисованная лишь в воображении, поверх которой был небрежно начертан телефон Антуана.

Первым моим порывом было смыть его к чертовой матери.

Вторым – просто закрасить…

Но внезапно я вдруг ощутила нечто, словно в животе закопошились пресловутые бабочки, а грудь напрялась, будто по ней только что прошлась кисть Антуана.

Повинуясь порыву, я сбросила полотенце на пол, подошла к холсту, взяла кисть – и нанесла первый мазок…

… Это было восхитительно-потрясающее ощущение, когда кажется, что не ты управляешь своей рукой, а она сама летает независимо от твоей воли, нанося по холсту то точные, выверенные удары, то едва поглаживая его, словно боясь спугнуть невидимое волшебство, окутавшее и тебя, и кисть, и пока еще не дорисованную картину… В такие моменты самое главное не позволить рациональному и логичному мозгу взять контроль над собой. Ведь тогда непременно придет мысль, что всё происходящее – чушь! Что нет в творчестве никакой магии, и вообще то, что ты рисуешь, это не искусство, а бред сивой кобылы, зафиксированный на холсте при помощи красок...

Мне повезло...

Мой мозг, измученный усталостью и переживаниями, уютно лежал в черепной коробке, будто зверек в своей норе, и дремал, позволив мне заниматься чем угодно, лишь бы я его не тревожила.

И я занималась - до тех пор, пока не осознала, что стою обнаженная возле холста, на котором нарисована голая женщина, раскрашенная изображением фантастических птиц и затейливых орнаментов. На лице женщины застыло равнодушное выражение, мол, делайте что хотите, мне всё равно. А поверх фигуры женщины, словно перечеркивая ее прежнюю жизнь, был размашисто нанесен номер телефона Антуана. Только цифры я чуть подправила, и теперь казалось, будто по ним стекают то ли капли дождя, то ли чьи-то слезы…

Я сделала шаг назад, другой… Луч света, пробившись через закрытые шторы, упал на картину, словно специально осветив ее полностью – на, мол, смотри на что ты убила целую ночь…

Странное ощущение, которое наверно и называется вдохновением, отпустило меня, и наконец очнувшийся мозг проснулся, потянулся – и моими глазами уставился на то, что было нарисовано в его отсутствие.

Кисть выскользнула у меня из пальцев, со стуком ударилась об пол, покатилась куда-то…

Я закрыла лицо руками – и застонала.

- Бред… Лютый, кошмарный бред… Какая женщина, какие слезы, какой номер телефона?.. Что за дурацкая мазня?..

Мои ладони мгновенно стали мокрыми от слез, и закрывать ими лицо стало сыро и некомфортно. Я поплелась в ванную, снова залезла под душ, и, давясь слезами, долго терла себя мочалкой, словно смывая с себя липкие клочья накрывшего меня треклятого вдохновения.

А потом я завернулась в полотенце, и, оставляя мокрые следы на вышарканном паркете, направилась в спальню…

Туда, где стояла наша общая с Андреем кровать.

Большая, просторная, купленная по дешевке на стоковом мебельном складе.

Помню, тогда денег у нас было в обрез – впрочем, почти как всегда – и мы, сплетя наши мизинцы правой и левой руки, шли по полутемному помещению, провонявшему старым лаком, сырой диванной обивкой и свежей отравой для крыс с приторным запахом барбарисовых конфет. Справа и слева над нами грозно нависали старинные комоды, украшенные строгой, лаконичной резьбой, рядом с которыми соседствовали вполне современные шкафы, равнодушно отражая своими зеркалами нас с Андреем, идущих по тесному проходу.

Тут было много мебели. Бесстыдно раскорячившиеся жардиньерки, надменные кресла руководителей, массивные письменные столы и видавшие виды потертые тумбочки, которые если отреставрировать, будет просто загляденье. Тогда мне пришла мысль о том, что старая мебель очень похожа на людей. Пока ты новая, за тобой ухаживают, тебя любят, стараются беречь от пыли и царапин… А потом проходит время, и на твое место приходят свежие образцы, а ты отправляешься на сток бытия, и уже не живешь, а доживаешь свой век в надежде, что кому-то понадобишься…

Часть 11

Марина

Сны творческих людей и сумасшедших схожи.

Наверно потому, что в определенной степени творчество похоже на шизофрению. Буйное воображение созидателя проламывает границы реальности, выходит за рамки обычного восприятия – и тогда открывается возможность создать нечто достойное внимания зрителей, пресыщенных современным обилием информационных потоков...

А потом мозг, перевозбужденный очередным приступом творчества, отключается – но и во сне не может отдохнуть, по инерции генерируя либо восторженно-прекрасные сновидения, либо лютые кошмары.

Но бывает, что после особенно жестоких приступов он отрубается напрочь.

И тогда творцу снится тьма.

Абсолютная.

Беспросветная, словно дно Марианской впадины, похороненное под многометровой толщей воды.

Сюда не проникает свет.

Здесь нет ничего, кроме мрака, очень похожего на смерть – но пока что не являющегося ею. Хотя бы потому, что и сюда из внешнего мира может чудом пробиться дребезжащий звук, так похожий на хриплую трель дверного звонка...

Я вынырнула из своего сна – и обнаружила себя лежащей на полу с высохшей кистью в руке. Солнце, пробившееся сквозь неплотно задернутые шторы, уже вовсю изучало своими лучами то, что я нарисовала за эту ночь – и мне, взглянувшей на свои творения, вдруг стало стыдно перед солнцем.

Это были не картины.

На полотнах красовалось торжество безумия, которое стоило немедленно смыть, пока оно окончательно не высохло…

Но для этого первым делом нужно было встать с пола, и сначала разобраться, кто это столь настойчиво названивает мне в дверь.

Подняться оказалось непросто.

Тело ломило, словно по нему всю ночь вдумчиво лупили рельефными молотками для отбивания мяса. Неудивительно – сон на голом полу никому еще не прибавлял здоровья.

Приподнявшись, я мельком бросила взгляд на зеркало – и поскорее отвернулась. Не знаю, может именно так и должна выглядеть настоящая художница, посвятившая ночь великим свершениям на ниве живописи. Но, как по мне, эту измазанную красками лахудру ни в коем случае нельзя было показывать людям во избежание повышения статистики сердечных приступов.

А дверной звонок между тем продолжал дребезжать - и я поплелась к двери. Надо же выяснить, может я стала лунатиком, и в ночи на волне вдохновения не только нарисовала какую-то чушь, но и перегрызла кому-нибудь горло, а теперь этого не помню. Я и те свои поделки рисовала в каком-то тумане, так что во имя благополучия человечества и успокоения своей совести дверь я всё-таки решила открыть.

Но, когда я ее распахнула с мыслью «будь что будет», на пороге стоял не суровый страж порядка, а Антуан. Свежевыбритый, с красиво уложенными волосами, в черной рубашке, синих джинсах и бежевом кожаном пальто, которое ему очень шло. В руках незваный гость держал термос и большой бумажный пакет, а в зубах у него был зажат длинный черенок белой розы.

Увидев меня, Антуан коротко кивнул и пошел прямо на меня, отчего я была вынуждена невольно отстраниться, пропустив его в квартиру. Стыдно за свой внешний вид мне стало потом, когда я закрыла дверь и осознала, что выгляжу словно баба-яга в молодые годы.

Но деваться было некуда, и я поплелась следом за Антуаном, чувствуя, как кровь, бросившаяся в лицо, не хуже контрастного душа вымывает из моей головы остатки сна.

Гостю же, похоже, мой внешний вид был ничуть не интересен. Розу он поставил в банку с мутной водой, из которой торчали замоченные кисти, подошел к столу, отвинтил крышку термоса, налил в нее кофе, и по-хозяйски начал раскладывать круассаны из пакета прямо на палитре, густо измазанной красками.

Я попыталась что-то сказать, но Антуан покачал головой:

- Всё потом. Сначала завтрак. Душевные порывы сжигают много энергии, потому творческий человек должен не есть, не кушать, а жрать. Иначе он рискует загнуться от недостатка калорий и лишить потомков счастья лицезреть свои ненаписанные шедевры.

Мне очень захотелось возразить, но тут моих ноздрей коснулся аромат горячего кофе, замешанный на запахе свежих круассанов – и я поняла, что Антуан знает жизнь лучше меня. Ибо мой болезненно сжавшийся желудок был полностью с ним согласен: я хотела не есть, а именно жрать. И непонятно было, чего мне сейчас больше стыдиться – прошлой ночи, когда я с раздвинутыми ногами изображала холст перед фактически незнакомым мужчиной, своего теперешнего внешнего вида, или же моего животного желания наброситься на принесенный завтрак и уничтожить его с азартом волчицы, не евшей неделю.

Так и не определившись в приоритетах, я отбросила смущение, подошла к палитре, и принялась уминать слегка испачканные краской круассаны, чувствуя, как крошки, падая вниз, щекочут мои босые ноги.

Но я очень хотела есть, и мне было наплевать на приличия. Похоже, еще немного, и я вообще разучусь стыдиться. Кстати, полезный навык в наше время, очень помогающий продвигать свое творчество даже осознавая, что твои поделки совершенно не достойны носить столь красивое и высокопарное название.

- Мне нравится.

- Что? – не поняла я – и чуть не подавилась. Переспрашивать с набитым ртом опасное занятие, можно поперхнуться собственным вопросом.

- Мне нравится, что ты почти перестала стесняться. Не против, если мы перейдем на «ты»?

Я пожала плечами. После того, как мужчина разрисовывал тебе красками промежность, наверно можно допустить в его сторону некоторые послабления в этикете.

А еще я не совсем поняла, что именно ему понравилось. То, что я выгляжу как бомж, или что чавкаю словно голодная хрюшка, дорвавшаяся до корыта?

Часть 10

Андрей

Возле больницы было людно.

И это не медперсонал сновал у подножия своего храма здоровья, и не родственники пациентов, пришедшие навестить захворавших близких.

Около входа сосредоточенно прогуливались мои коллеги.

Такие же стервятники, как и я, слетевшиеся на аромат дурно пахнущей добычи. Охотники за чужим горем, умеющие профессионально превращать его в звонкую монету. Горе продается лучше радости. Людям неинтересно, когда кому-то лучше, чем им. Их это раздражает. А вот если кто-то попал в беду, то в сердце у многих просыпается искреннее сочувствие, замешанное на мысли «как же хорошо, что это произошло не со мной».

Сейчас там, за входными дверями больницы, лежал именно такой товар. Очень ценный с точки зрения любого ловца удачи от журналистики. Видно, где-то уже успела просочиться информация, что Волконская попала в аварию, но для сенсации было маловато подробностей. А вдруг это вообще фейк, запущенный хейтерами-завистниками певицы? Опубликуешь такое - и потом не разгребешь проблем.

И поэтому сейчас около больницы задумчиво прохаживались мои коллеги по охоте за горячими новостями, прикидывая, как бы им прорваться через кордон и завладеть наконец желанной инфо-добычей.

Но сделать это было не так-то просто, ибо на входе стояли два колоритных персонажа с плечами титанов и физиономиями, которые вполне могли принадлежать средневековым палачам. Персонажи весьма профессионально фильтровали тех, кто входил в двери больницы – на медиков в белых халатах с бейджиками внимания не обращали, а у остальных вежливо интересовались причиной их желания проникнуть на охраняемый объект.

Причем с нашим братом журналистом титаны не церемонились – у одного из них, стоящего поодаль, под глазом набухал синяк. Коллега явно попытался прорваться сквозь двери больницы, выполняя свой профессиональный долг – и нарвался на другого профи, также преданного своему долгу охранять и защищать. Что ж, во всякой профессии бывают издержки, причем особенно часто они происходят от недостатка ума и избытка самонадеянности. Я бы, не имея никаких козырей в рукаве, даже не подумал попытаться пролезть между этими придатками к пудовым кулакам.

Но сейчас такой козырь у меня имелся.

Держа в одной руке паспорт, а в другой журналистское удостоверение, я приблизился к охранникам, и произнес:

- Добрый вечер, господа. Я по личному приглашению Алины Волконской.

Титаны смерили меня взглядами, какими наверно их далекие предки смотрели на хилых богов Олимпа. Потом один из них достал рацию и буркнул в нее:

- Подскажи, Алина приглашала к себе…

И, прищурившись, зачитал с паспорта мою фамилию.

Рация ответила утвердительно, и я, под завистливые взгляды коллег, прошел через раздвинувшиеся передо мной стеклянные двери больницы…

Больничные коридоры люди воспринимают по-разному.

Для здорового человека они пропитаны чужой болью, от которой хочется отстраниться, убежать побыстрее и подальше.

Больному они вселяют надежду однажды покинуть их выздоровевшим, и никогда больше сюда не возвращаться.

Но есть и третья категория людей.

Врачи.

Те, для кого эти коридоры – выбранный жизненный путь.

Миссия.

Предназначение спасать тех, кого порой уже невозможно спасти.

Каждый день эти люди совершают маленькие и большие чудеса, которые скромно называют работой. Для них это каждодневная рутина, которой они не придают особого значения. Однажды такой волшебник вытащил меня с того света – и тут же забыл об этом, так как его ждал следующий пациент.

Но я не забыл.

И никогда не забуду…

Потому сейчас я шел больничным коридором не как пациент, мечтающий об исцелении, и не как здоровый, желающий как можно быстрее уйти отсюда.

Мы, вырванные врачами из царства смерти, четвертая категория людей. Те, кто проходят коридорами больниц, осознавая, что живет на этом свете лишь благодаря рукам волшебников в белых халатах, просто и обыденно дарящих жизнь тем, кого уже не должно было быть на этом свете...

- Молодой человек, вы к кому?

Задумавшись, я и не заметил, как чисто на автомате поднялся на второй этаж, где мне преградил путь еще один титан, шириной плеч, пожалуй, превосходящий тех, кто внизу охранял вход в больницу. Ну да, палата Алины номер двести один, первая на этаже, и возле нее тоже охранника поставили. Точнее, посадили – возле двери стоял стул, на спинку которого был небрежно наброшен смятый белый халат. Титану его наверняка выдали, чтобы с его униформы поменьше бактерий сыпалось на пол – но хозяин пятнистого камуфляжа счел, что его микробы способны нести в мир лишь благость и умиротворение, и халатом пренебрег.

- Я к Волконской, - сказал я, привычным жестом демонстрируя документы.

- И на кой ты ей сдался? – буркнул верхний титан, видимо, уже предупрежденный нижними о моем приходе. Но препятствовать не стал, даже дверь приоткрыл – входи, мол, рыцарь авторучки, пока я не передумал…

… Она лежала на кровати и смотрела в потолок.

Бледная, безучастная.

Без малейшего следа косметики на лице, отчего оно казалось совсем юным.

Губа треснута, на ней запеклась капелька крови.

На тонкой руке, выглядывающей из рукава больничной пижамы, большой синяк...

Я подошел, придвинул стул к кровати, сел. Спросил негромко:

- Зачем?

Она медленно перевела взгляд на меня.

- А зачем всё?

Ее голос был еле слышным, похожим на шелест умирающей листвы за приоткрытым окном.

- Всё – чтобы жить.

- Зачем?

Вопрос был философским. Многие мудрецы не знали на него ответа, куда уж мне до них?

Часть 12

Андрей

«Скорую» я остановил возле ближайшей поликлиники. Когда мы с Алиной вышли из машины, окунувшись в прохладный осенний вечер, я отдал ей свой плащ, а белый халат оставил на водительском сиденье, положив сверху несколько купюр и прижав их ключом зажигания. Надеюсь, работники здравоохранения не будут сильно в обиде на то, что я использовал их транспорт для экстренного спасения жизни, и сами разберутся, какому из лечебных учреждений принадлежит машина. Ну а деньги пусть оставят себе в качестве моральной компенсации.

- И куда мы теперь? – спросила Алина, дрожа от холода и нервного напряжения – мой плащ мог спасти от первого, но не от второго.

- Есть кое-какие соображения, - сказал я, доставая телефон.

Пока мы шли к стоянке такси, я набрал номер своего бывшего коллеги, который промышлял не только на ниве журналистики, но еще довольно выгодно сдавал свой дом на берегу моря, доставшийся по наследству. С учетом того, что курортный сезон уже закончился, был некоторый шанс снять источник дохода коллеги за не слишком плотоядную сумму.

- Алё, - недовольным голосом проговорила трубка – а недовольным он у нашего брата литератора может быть лишь по одной причине.

- Привет, Василий. Как цирроз? Развиваешь и культивируешь?

- Пока на паузе, - брюзгливо проворчал телефон. – По причине отсутствия материальной поддержки от мироздания.

- А как же зубодробительные статьи о превышениях и злоупотреблениях? Помнится, ты был специалистом по вскрытию смердящих язв общества.

- Сейчас хирургия нарывов не в моде, - фыркнул Василий. – Их нынче принято лечить сладкими припарками, а я в этом не силен. К тому же жильцы съехали, а новых до следующей весны не предвидится. Не займешь пару тысяч для лечения творческой души, израненной терзаниями по былому величию ее хозяина?

- Помилосердствуй, Василий, - хмыкнул я. – Ты же как никто другой в курсе тягостной концепции отдачи своего и навсегда, вследствие чего я никогда никому не занимаю, дабы не терять друзей и соратников. Но могу предложить лучшую альтернативу. А именно: я готов взять в аренду на пару дней твое прибежище странников, покинутое ими на произвол судьбы.

- Кажется, сквозь грозовые тучи обстоятельств мелькнул луч надежды, - оживился собрат по перу. – По курортной цене возьмешь?

- Я, конечно, альтруист, и в определенной степени меценат, но…

- Минус тридцать процентов, - быстро сказал бывший коллега, уже наверняка ощущая на языке вкус лекарства от осенней депрессии.

- Сорок – и по рукам.

- Воистину безграничны горизонты моей доброты, - вздохнул Василий. – Ключ в амфоре, перевод по номеру телефона. Передавай привет Каллиопе, похоже, тебя она любит больше, чем меня.

И отключился.

Я быстро набил в банковском приложении материальный привет Василию, положил телефон обратно в карман – и наткнулся на заинтересованный взгляд Алины.

- Вы всегда так витиевато изъясняетесь с коллегами?

- Да нет, - пожал я плечами. – Это всё Василий. Считает себя мастером высокого слога, из-за чего и вылетел с работы – сейчас в журналистике велеречивость не в моде. Редакторы требуют писать просто, но красиво, что порой крайне сложно совмещать. Вот Вася и не справился. При этом тех, кто изъясняется без изысков, считает быдлом – а быдлу при съеме жилплощади он бы скидку точно не сделал.

Алина рассмеялась. Смех у нее был очень красивый – мелодичный, с переливами. Что, впрочем, для мега-популярной певицы не удивительно.

Мы дошли до стоянки, сели в такси, я назвал водителю адрес.

- А при чем тут муза эпической поэзии, - поинтересовалась Алина, немного отогревшись в машине. – Твой друг ее упомянул.

- Ты про Каллиопу? Ну, считается, что она, в том числе, покровительница прозаиков, то есть, имеет отношение к нашему племени информационных коршунов.

Алина пожала плечами.

- Я в больнице прочитала пару твоих статей. Не знаю, как там насчет Каллиопы, но мне кажется, что с твоим слогом лучше взять в покровительницы Эвтерпу.

Я покачал головой.

- Не думаю, что справлюсь с лирическим направлением. Оно, конечно, сейчас в моде, но большая форма это не моё. Ну и для того, чтобы писать о любви, думаю, нужен особый настрой.

- Мне кажется, для этого нужно быть хоть чуточку влюбленным, вот и всё, - улыбнулась Алина, но ее улыбка показалась мне грустной. – Секрет успеха в лирическом творчестве - это талант, и совсем немного любви. Талант у тебя точно есть, поверь. А вот с любовью, как мне кажется, тебе повезло меньше.

Не переношу, когда кто-то пытается заглянуть ко мне в душу, а после вслух делает выводы об увиденном. Разглядел в бездне что-то, для чужих глаз не предназначенное – лучше промолчи. Потому, что никто не любит слушать правду о себе, да никому это и не нужно. Людям нравится потреблять в любых количествах вкусную ложь о себе, мне ли не знать об этом. А когда тебе в глаза вываливают то, что ты так тщательно прятал в себе от себя, это вызывает лишь злость. Это естественно для любого живого существа - злиться на того, кто причиняет боль.

Видимо, Алина увидела, как изменилось моё лицо.

- Прости, - негромко произнесла она. – Знаю за собой такой недостаток, когда текст вылетает из меня быстрее, чем я успеваю его обдумать. Певицам вообще свойственно произносить слова, не задумываясь об их смысле. Издержки профессиональной деформации.

- Ничего страшного, ерунда, - на автомате соврал я. Лгать не думая в моем случае это тоже профдеформация, отработанная до рефлекса на многочисленных интервью. Похоже, в этом плане у нас с Алиной есть кое-что общее, правда с разным знаком. Она говорит правду не думая, а после чувствует себя неловко. Я же вру не задумываясь, и воспринимаю это спокойно, как издержки профессии.

Остаток пути мы молчали. Лишь когда машина остановилась на берегу возле домика Василия, водитель обернулся и сказал:

- Ребята, не в падлу, скажите где учат так красиво разговаривать? Я прям заслушался, хотя половину и не понял.