Любовь и тропики

Глава 1. Добро пожаловать на Занзибар.

Когда ты садишься в самолёт в Дохе, где кондиционер мог бы заморозить лося, а выходишь через семь часов на Занзибаре — организм испытывает культурный, климатический и, простите, кожный шок. С тебя буквально слезает московский цивилизованный покров, и остаётся только мужчина в рубашке, которая пахнет аэропортами и дорогущим шоколадом из дьюти-фри.

Я стоял в очереди на паспортный контроль, пока вентилятор над головой делал вид, что он что-то охлаждает. Он крутился, как местные депутаты на ток-шоу — создавая иллюзию бурной деятельности. Передо мной — туристы: в шортах, дурацких гавайских футболках и с восторгом в глазах. Кто-то уже непонятно где умудрился купить кокос, кто-то делает «селфи с пальмой» на фоне таблички Welcome to Zanzibar.

Я приехал не за кокосами.

— Мистер Вознесенский? — голос был высокий, хрипловатый, с лёгким южным акцентом. Не хочу даже повторять, как иноязычные коверкают мою благородную фамилию.

Местный парень, худой, с широкой улыбкой и бейджиком, на котором было написано: «Ayoub. Local Support Coordinator».

Откуда только они берут такие названия?

— Это я, — сказал, проверяя, на месте ли дипломатическая сумка. На месте. А вот настроение — нет.

Айюб взял мой чемодан, будто он весил как три манго, и поманил меня к выходу.

— Машина ждёт, сэр. Ваша вилла не очень далеко от Стоун-Тауна. Вид будет потрясающий.

Потрясающий — это слово, которое всегда означает, что кондиционер не будет работать, а от комаров предусмотрен лишь пыльный балдахин.

В машине пахло специями, соляркой и будто бы вчерашним рисом. Мы проезжали мимо лавок с фруктами, навесов с одеждой, детей, играющих в футбол между двумя телегами. Африка была не открыткой. Она была — настоящей. Грязной, громкой, ароматной и до тошноты живой.

Мы ехали около двух часов по трассе, которую местные гордо называют «главной». «Недалеко», да… Я пересчитал все пальмы, пару коз, видел мальчика с курицей на веревке и одну странно привлекательную женщину на мотоцикле.

Занзибар, детка.

— Здесь красиво, — сказал я, сам не зная, почему.

Айюб кивнул, улыбаясь:

— Красиво — если умеешь смотреть, мистер. Но вы умеете. Я читал о вас. Вы — тот, кто пытается найти мир. Между теми, кто хочет бить морды.

— Иногда всё равно приходится бить, — я улыбнулся.

Вообще, на самом деле, его интерпретирование моей должности очень точно отражало действительность. Я — специалист по кризисным переговорам. Помогаю людям договориться и не допустить международных скандалов. Умею привести к компромиссу и разъяренных петухов и зажравшихся бизнесменов. Мои инструменты — не пистолеты и не законы. Мои инструменты — логика, психология и знание того, как человек смотрит, когда врет.

Местные инвесторы — с одной стороны. Рыбацкие кооперативы — с другой. А посередине я. Человек, чьё имя знают в высших международных кругах, но при этом одинокий мужик, у которого нет даже собаки, чтобы выслушать его после очередного «конфликта». Только кофе, виски и воспоминания о том, как всё начиналось. И как заканчивается.

На вилле было пусто. Дом в стиле «экзотическая роскошь», с террасой, которая открывала вид на океан — такой синий, что казался ненастоящим. Я скинул рубашку и вышел босиком на каменные плиты, затем ступил на белоснежный мягкий песок. Ветер принёс запах соли и гари. Кто-то жарил рыбу неподалёку.

Мое дело здесь — договориться. Я приехал спасать береговую линию, о которой никто в мире, кроме сотни бедных семей, не знал и знать не хотел. Рыбаки на побережье бастуют, потому что группа европейских инвесторов хочет перекрыть доступ к части акватории. Туристическая зона, яхты, дайвинг — все, как любят толстосумы. Только проблема в том, что местные рыбаки тут ловят с детства. Буквально с шести лет. И еще проблема в том, что если дать взятку не тем, все пойдет по жопе — со скандалом и провокационными статьями в западной прессе.

В комнату уже доставили документы. На столе: планшет, ноутбук, бумажная карта побережья, где красной линией обведены спорные участки.

Я открыл одно из досье. На фото: рыбацкая лодка, мальчишка с сетями, старик с потухшим взглядом. Надпись: Case #7: Kizimkazi village conflict. Типичная история: инвестор хочет участок у моря, где поколениями ловили тунца. Местные орут и грозят вооруженными нападениями. Власти делают вид, что все в порядке.

Я потянулся за чашкой кофе. Кофе был кислый. Не люблю такой.

Телефон пикнул. Сообщение от Кристины, моей ассистентки в Москве, она на первых порах мониторит ситуацию удаленно:

«Будьте осторожны. Вчера там проходил митинг. Похоже, кто-то начинает качать лодку. В прямом смысле».

Я вздохнул.

— Прекрасно. Африка встречает с объятиями.

Я снова вышел на террасу и посмотрел на горизонт. Вдалеке плыла маленькая лодка. С неё махал рукой ребёнок. Я поднял руку в ответ.

Сейчас — только я, ветер и океан, который не принимал ничью сторону. Да я и сам пока не принял, честно говоря.

Переоделся в хлопковую рубашку с коротким рукавом и лёгкие брюки. Москва осталась за три часовых пояса и пять тысяч километров. Здесь всё текло по другим законам — включая время, которое, кажется, никто даже не отслеживал.

Айюб снова объявился у двери, будто вынырнул из воздуха.

— Вам нужно в муниципалитет, сэр. Там собрание — чиновники, совет по туризму, пара инвесторов. Вам покажут проект… ну, скажем так, довольно амбициозный.

— А рыбаки?

— Их не звали.

Конечно. Кто же зовёт тех, кто мешает строить бассейн на месте пирса?

Мы ехали по пыльной дороге, где пешеходов было больше, чем машин. Мужчины в длинных рубахах, женщины с корзинами на головах, дети, гоняющие покрышку палкой. Африка не старалась казаться кем-то другим. В этом была её сила.

Муниципальное здание оказалось чем-то средним между школой и бывшей армейской казармой: фанерные стулья, кондиционер, который гудел, но не охлаждал, и дядька в клетчатой рубашке, который, по виду, был одновременно и начальником, и электриком, и главой приёмной комиссии.

Глава 2. Камера, мотор, Любочка.

Если бы я знал, что сегодняшний день начнётся с рыбы и закончится женщиной, я бы всё равно надел эту рубашку. Хлопковую, белую, с закатанными рукавами. Пахнущую гостиничным мылом и едва уловимым дорогим парфюмом.

Айюб вёз меня в порт на чём-то, что он назвал «грузовым внедорожником». Машина, по ощущениям, была собрана из трёх разных автомобилей, одного велосипеда и запчастей от кофемолки. Но, тем не менее, ехала. Скрипела, конечно, как старая телега, но ехала.

— Сегодня жарко, сэр, — сообщил Айюб, как будто это было новостью.

— А вчера было холодно?

— Вчера просто было. Сегодня — настоящее солнце.

Он улыбался так, будто мы ехали не в логово потенциального кризиса, а на мороженое. Но я-то знал: в порту сегодня собирались те, кого «вежливо» не позвали вчера на встречу — рыбаки. Настоящие, злые, голодные. И те, кто не хотел, чтобы они вообще открывали рот — наши инвесторы. Белые воротнички с белыми зубами, сделанными под цвет сверкающего унитаза. Они приехали забирать пляжи у тех, кто рос среди них.

Порт встретил нас гулом голосов и запахом — рыбы, металла и дыма. Деревянные лодки, груды сетей, старики с глубокими морщинами на лицах, дети босиком, женщины с корзинами.

А еще… камера. Одна камера. На штативе, большая, явно профессиональная. Направленная на лицо рыбака, говорящего на суахили так громко, что даже чайки на мачтах замолкли.

За камерой стояла она.

Я увидел её с двадцати метров. И забыл, зачем вообще сюда приехал.

Она была белой, поэтому резко выделялась на фоне местных. Она не была одета, как будто приехала на бизнес-слёт, поэтому резко отличалась от инвесторов. У неё был уверенный, ровный голос. Такой, каким обычно задают вопросы, на которые никто не хочет отвечать.

— Выходит, вас просто выгоняют с земли, на которой жили ваши деды? — спрашивала она.

Мужчина кивнул. Он явно уже устал от собственных криков и был слишком горд, чтобы просить и унижаться. На заднем фоне — обшарпанный дом, лодка, в которой спал ребёнок.

Женщина с камерой не играла в бедненьких. Она не делала «ах» и «ох». Не умилялась. Она просто задавала вопросы. Спокойно, ровно, прямо в лоб.

— И какие альтернативы вам предложили?

— Уборка гостиницы. Мойка посуды. Гидом. Я рыбу ловлю. А не грязь мою. — Голос старика дрожал. И явно от ярости.

Кто-то рядом плюнул в песок. Остро. И мимо ног.

Я медленно приблизился. Она меня не видела.

Но я видел её. И всё, чёрт подери, во мне обострилось.

Приятный голос, волосы почти до плеч, каштановые, чуть влажные у висков. Невероятно открытое лицо — безумно красивое и дико притягательное даже с такого расстояния. Лёгкая рубашка и какие-то неприлично короткие шорты, из-за которых мой мозг на секунду ушёл в отпуск. Спина ровная. Камера переместилась к ней в руки — уверенно, будто это не техника, а продолжение её тела. Стояла на высоком деревянном пирсе, не обращая внимания на сухие доски под ногами.

Рядом топтались инвесторы. Двое из Швейцарии, один — из Дубая, с часами, которые стоили как вся эта деревня вместе с лодками. Они смотрели на неё так, как богатые мужчины смотрят на женщин, которые не собираются с ними спать.

С раздражением.

— Кто она такая вообще? — пробормотал один из них по-английски.

— Блогерша, — ответил другой с пренебрежением. — Снимает кино про Африку. Зовут её… как-то по-русски.

По-русски.

Я подошёл ближе.

— Любовь Лазурская, — проговорил мужчина в отвратительном безвкусном пиджаке с золотым отливом. Он так исковеркал ее имя своим поганым французским акцентом, что я насилу разобрал.

Любовь… Какое необычное имя для нашего времени.

Любочка.

Она обернулась.

Глаза. Светло-карие, щурящиеся от солнца. Ее взгляд был ироничным и упрямым, она словно метала искры в белопальтовых толстосумов. Нелепых, в их деловых костюмах, на диком пляже, рядом с полуразвалившимся пирсом.

— Добрый день, — сказал я по-английски, а затем намеренно перешел на русский, отделив нас от всех остальных, — Михаил Вознесенский. Я…

И замолчал. Будто язык проглотил. Просто пялился на нее как мальчишка.

Она посмотрела на меня, скользнула взглядом — не вызывающе, скорее оценивающе, и проговорила:

— Кто? Очередной человек в рубашке, который будет обещать этим несчастным золотые горы?

Я едва не улыбнулся. Только потому, что при ней — не стал.

— Я переговорщик. Я пытаюсь сделать так, чтобы вместо гор здесь остались хотя бы холмы. Без крови.

— А я снимаю и показываю, как вы по ним бульдозером проезжаете.

— Я пока без бульдозера.

— Пока, — прошипела она. И направила камеру на меня. Прямо. Без разрешения.

Я смотрел в объектив с чувствовал, что теряю почву под ногами.

Вот так. Просто.

Камера, мотор, Любочка.

И всё пошло к чёрту. Как говорила моя бабушка: едрёшкин корень. Вот — отличное описание сложившейся ситуации.

Какой-то хмырь-инвестор, с которым я еще не имел удовольствия познакомиться, попытался в довольно грубой форме убрать отсюда девушку с объективом. И мне захотелось врезать по его гладковыбритой красной щеке. Врезать так, чтобы он выплюнул свои унитазные зубы по одному.

Та-а-к. Выдохнул-вдохнул. Надо успокоиться. Я на работе. На работе! Я обязан профессионально соблюдать нейтралитет.

Она снова направила на меня объектив, и я уже собирался что-то язвительное сказать — про журналистскую этику, про то, как удобно строить обвинения из-за камеры, когда не понимаешь сути. Но не успел.

— Осторожно! — кто-то крикнул сзади, а она сделала шаг назад и… черт, как в кино, оступилась и — плюх — камера пошла ко дну, красиво, почти в слоу-мо, с обидным таким всплеском.

— Бля, — выдохнула она. Надо…

Нет-нет-нет!

Конечно, эта дура собиралась прыгать с пирса, не думая, что на дне может быть хрен-пойми-какая-гадость, а глубина в таких местах бывает очень обманчивой.

Глава 3. Белые кроссовки.

На Занзибаре утро наступает без предупреждения — резкое, как смена плёнки: только что была тёплая ночь, стрекот кузнечиков, ром со льдом и океан под луной, а уже — слепящий свет, солнце, шум и запах угля с улиц.

Я проснулся в шесть, как всегда — организм не знает, что такое «отпуск», особенно если ты последние пятнадцать лет ездишь по миру решать то, что другие считают неразрешимым. Привычное: кофе, крепкий, без сахара. Пробежка и силовые на берегу, пару раз нырнул в волны. Под ногами копошились мелкие крабы, в небе кричали птицы, а в голове — только карта, которую обсуждали вчера: три деревни, десятки семей, сотни судеб и жирный кусок прибрежной линии, на который положили глаз очень богатые люди.

Телефон пикнул. Кристина, как всегда, бодра и прямолинейна:

«Инвесторы категорически против участия рыбаков в официальной встрече. Говорят, это театр и подрыв инвестиционного климата.»

Я улыбнулся и тут же написал в ответ:

«Передай, что их фасад уже трещит. И если они не хотят разговаривать с рыбаками — будут разговаривать со мной. А я уж умею повышать градус, если надо.»

Да, я вчера настаивал лично: рыбаки должны сидеть за тем же столом, что и те, кто планирует снести их дома. Не в сторонке, не на берегу, не под пальмой с мачете в руке. А в здании муниципалитета, официально. Иначе это даже не диалог, а фарс.

Когда мы с Айюбом подъехали к месту назначения, он обернулся ко мне и как бы между делом спросил:

— Вы уверены, что это хорошая идея, сэр?

— Абсолютно, — сказал я, выходя из машины.

Айюб только покачал головой. Местные давно научились опасаться тех, кто в костюме и с дипломатом в руках.

Внутри — всё те же знакомые лица: чиновники, потные от жары; инвесторы в дорогих льняных рубашках, с выражением лица «мы здесь главные». Всё это я видел сотни раз — в Рио, в Маниле, в Джакарте. Только пальмы другие, и мухи крупнее.

Гюнтер Шваб, немец, с которым у меня было «счастье» пересечься на конференции в Париже — точёный, жёсткий тип с блестящей лысиной. Его не интересовали люди. Его интересовали яхты, бассейны и маркетинговые метафоры типа «уникальное побережье с культурной аутентичностью». Мерзкий, одним словом.

Рядом с ним — француженка, архитектор, новая звезда экодизайна: Колетт Ромье. Изящная, с идеально выверенными интонациями и ледяной улыбкой. Она всегда говорила так, будто читала пресс-релиз. В её риторике рыбаков не существовало вовсе. Только «органическое пространство» и «синергия природного ландшафта с люксовым спросом». Она уж точно не упустит своего.

Третий — арабский инвестор, Омар Абдулла. Молчаливый, внимательный, почти не участвующий в разговоре. Его деньги здесь были самыми весомыми, но он держался в тени. Мне такие нравятся меньше всего.

Среди них выделялась Аиша Ньяндо — молодая юрист, которая сидела чуть в стороне от остальных. Я пока не определился, к какой категории ее отнести.

Я сел за стол, выждал момент, пока все усядутся, и бросил фразу, как кость в стаю собак:

— Рад видеть, что мы все собрались. Но пока тут нет местных рыбаков, называть это переговорами я бы не стал.

Тишина. Даже кондиционер замолчал.

— Мистер Вознесенский… — начал было Шваб. — Это не тот формат…

— Это именно тот формат, — перебил я. — Либо мы ведём разговор всерьёз, либо я сообщаю в Женеву, что встреча — имитация.

Глаза у Шваба прищурились. Колетт чуть скривила губы. Омар продолжал смотреть, не моргая.

Через пять минут рыбаки вошли. Не в рубашках и пиджаках, а в своих обычных одеждах — туниках, майках, старых шлепках. Никто из них даже не подумал надеть что-то «парадное». Джума шагал первым. Его взгляд был всё таким же, как вчера: прямым, колючим. За ним — молодой Саид, пышущий раздражением, и Мама Хадиджа, седовласая, в простой накидке, но с выражением лица, как у министра обороны, не меньше. Ее, по слухам, надо бояться больше всех. Они сели на предложенные места — неуверенно, но молча.

Началось привычно — с заискиваний. Кто-то из чиновников попытался вежливо заболтать тему — мол, как здорово, что «все голоса сегодня услышаны». Но Шваб уже закипал. Этот в вежливость играть не планировал.

— Мы вложили миллионы. Мы создали рабочие места. Мы не обязаны обсуждать наши инвестиции с людьми, которые не понимают основ экономики, — сказал он сквозь зубы.

— А вы понимаете, что у этих людей — больше истории на этом берегу, чем у вас денег на счету? — спокойно спросил я.

— Это звучит вызывающе, мистер Вознесенский! — вмешалась Колетт.

Я посмотрел на неё и ответил, как на лекции в университете, где когда-то читал модуль по «переговорам в высокорисковых зонах»:

— Это факт. Вызов — это когда у кого-то в руках мачете. А пока у меня только голос. И, к слову, международный мандат. Давайте все будем уважать это. За неуважение можно поплатиться, леди и джентльмены.

Омар молча провёл пальцем по ободку стакана. У него была привычка смотреть в глаза собеседнику так, будто он взвешивает человека — в деньгах, влиянии и степени полезности.

Я видел, как Джума наблюдает. Он мало говорил, но каждое слово было весомым. Саид пару раз сорвался, в голосе сквозил юношеский максимализм. Хадиджа задумчиво молчала, а потом ровно произнесла:

— Наши дети не станут официантами у тех, кто считает нас грязью.

— Вам предложена компенсация, — возразила Колетт. — Вам предложено будущее. Новые профессии, новая жизнь.

— В обмен на что? — Джума говорил тихо, — На наши дома? На воду, где мы ловили рыбу больше ста лет? На нашу память?

— Развитие региона важно, — вставил Шваб. — Туризм принесёт деньги.

— Давайте соблюдать спокойствие, — подала голос Аиша.

Спор начался. Не крики — нет. Но слова стали острыми, реплики жёсткими. Я позволил этому течь ровно столько, сколько нужно, чтобы все почувствовали вкус конфликта на языке. А потом вмешался, глядя на инвесторов:

— Если вы хотите продать проект в международной прессе как «этичный и устойчивый», вы не можете игнорировать мнение тех, кто здесь живёт. Если вы, господа инвесторы, проигнорируете местное население, вы получите не курорт, а заголовки: «Африканские рыбаки выгнаны с побережья ради белых яхт». Я уверен, вам это не нужно. А если вы, — обратился к местным, — будете столь категоричны и непреклонны, не научитесь слушать и хотя бы не попытаетесь вникнуть в предложенные вам стратегии, то рискуете потерять не только перспективы, но и нечто большее. Мы живем в мире, где надо уметь быть гибкими. При всем уважении к вашей богатой истории рыболовства.

Глава 4. Жизнь как она есть.

На следующее утро я проснулся с чёткой мыслью: сегодня говорю с рыбаками. Без инвесторов, без чиновников. Только люди и я.

Завтракать не стал. Взял бутылку воды и вышел во двор. Айюб чистил фары «Тойоты» тряпкой и мурлыкал себе под нос что-то на суахили. Я подошёл.

— Айюб, ты можешь показать мне, где живёт Джума? Не на побережье, а в его деревне. Я помню, он уходил в сторону холма, значит — где-то там?

Он перестал тереть фару и уставился на меня:

— Сэр… вы хотите пойти в Бвени?

— Да. Один. Пешком.

— Это сорок минут в жару, по песку и камням. И ещё… — он понизил голос. — Вы точно уверены?

— Более чем.

Он вздохнул и поднёс руку ко лбу, как прицел.

— Идите вдоль берега, мимо трёх больших баобабов, там таблички на них. Потом сверните направо, к колодцу, будет тропа вглубь. Дальше спрашивайте — Джуму все знают.

— Отлично. Спасибо.

Айюб кивнул, но продолжал смотреть, как я ухожу. Готов поспорить: он был уверен, что лишился начальника.

Сегодня бедняки, завтра толстосумы. Таков план. Каждый — на своей территории, в своем аквариуме. Сейчас нет смысла их снова сталкивать лбами. Могут взорваться.

Поэтому инвесторам я отправил сообщение: завтра встречаемся в пафосном ресторане с видом на океан и лобстерами под дорогое вино. Пусть расслабятся. Их тоже ждёт разговор.

Тропа к деревне петляла между пальм. Здесь легко заблудиться. Ветер приносил запах манго, угля и жареной рыбы. По дороге мне дважды махнули дети — босые, с ободранными коленками и неописуемым уровнем счастья в глазах.

Через сорок пять минут я увидел первые хижины. Соломенные крыши, глиняные стены, женщины, стирающие одежду в тазах с дешевым порошком. Козы то и дело перебегали дорогу. Жизнь — без прикрас.

Я спросил у старика на лавке:

— Джума? Где живёт?

— А-а-а, Джума? — он усмехнулся беззубо. — Идите вот туда, мзунгу. Дом с синей дверью. За пальмой. Там кофе хороший.

У дома меня встретила женщина лет пятидесяти. Полная, крепкая, с ясным, добрым лицом и платком на голове. Она держала в руках деревянную ложку и с интересом на меня смотрела.

— Я ищу Джуму, — сказал я.

— Ты нашёл. — Она улыбнулась. — Я — Рукия. Его жена. Ты кто? Впрочем, входи. Сначала — кофе, потом — разговор.

Я вошёл. Представился, за что удостоился оценивающего взгляда. Внутри было прохладно. На полу — старые половики, на стене — фотография кого-то в военной форме, и два пластмассовых вентилятора, которые не работали, но гордо висели. Рукия наливала кофе в крошечные чашки, аромат обжаренных зёрен был восхитительным. Просто невероятным. Я аж глаза от удовольствия закатил.

— Ты любишь сладкий? — спросила Рукия.

— Нет. Крепкий. Чёрный.

— Как сердце моего Джумы, — она засмеялась. — Жди.

Появился Джума — в той же клетчатой тунике, уставший. Он взглянул на меня внимательно, но без враждебности.

— Ты пришёл сегодня без своих друзей?

— У меня нет здесь друзей. Я пришёл говорить. Готов вас выслушать, хотя приблизительно понимаю вашу позицию.

— Ну давай говорить. Только сначала — кофе. Здесь так принято.

Мы сели на коврик. К нам подсел юноша — лет шестнадцати, худой, с огромными глазами и старым телефоном в руке. Джума сказал, что это Салим, его сын.

— Вы из ООН или из телевизора? — спросил он. — Или вы ничего не решаете?

— Я Миша, — постарался сделать свое имя максимально простым, — И если повезёт, то что-нибудь да решу. Если вы согласитесь мне помочь.

— Папа говорит, ты с этими богатыми белыми дружишь…

— Я с ними не дружу. Я веду переговоры. Как и с вами. У них много аргументов, а у вас много шума. Не обижайтесь, но пока это так. И в ваших интересах начать говорить спокойно. На рыболовстве жизнь не заканчивается.

Рукия задумалась. Джума только хмыкнул.

— Салим у нас мечтает водить туристов, гидом быть, — сказала она. — Не хочет в лодку садиться. Воняет ему рыба.

— Не хочу быть рыбаком, — буркнул Салим. — У меня английский. Я учусь. Могу показывать места. Историю. Здесь круто, просто никто не знает.

— А если туристов не станет? — спокойно спросил я.

— Поэтому я считаю, что отец и остальные не правы. Нельзя нам без туристов. У них есть деньги, я смогу заработать на будущее и уехать отсюда с семьей.

Джума было открыл рот, но тут в хижину буквально вкатился новый персонаж — Баба Элиас. Лет семьдесят, босой, в потёртом канго. Толстенький, как мячик. Не похож на голодающего совсем.

— Это ты вчера трещал с белыми в здании с вентиляторами?

— Видимо, да.

— Тогда сядь и не умничай. Мы тут давно живём. Слушать мы умеем, но лапшу не любим. Особенно горячую.

Он хлопнул себя по колену и довольно рассмеялся.

Следом появилась Фатма — молодая женщина с головой, повязанной пёстрой тканью, и тремя маленькими детьми, цепляющимися за юбку. Суровая, но красивая.

Так, разговор обещает быть интересным. Я постарался проявить максимальное участие и, глотнув невероятного кофе, проговорил:

— Итак, я хочу пояснить ситуацию. Без прикрас. Вы проигрываете. Никакие ваши митинги и крики успехом не увенчаются, инвесторы все равно добьются своего. Вопрос только в том, сколько вы потеряете. Или приобретете. Они могут испортить вам жизнь так, что пострадаете не только вы, но и ваши внуки. Тюрьма — это минимум. И, как бы я ни хотел вам помочь, это не сработает. Я не принимаю ничью сторону официально. Но вас по-человечески понимаю.

Наступила давящая тишина.

— Ты сказал, что хочешь говорить, — произнесла Фатма наконец. — Вот и слушай. Нам не нужны гостиницы. Нам нужны школы и вода. Медицина. Нам нужно, чтобы наши дети не ходили в обносках, и у них были книги, электричество в доме.

Я посмотрел ей в глаза.

— Добились ли вы всего этого своим рыбацким промыслом? Вы изо дня в день, поколениями, делаете одно и тоже. Выходите в море, ловите рыбу, потом ее продаете или готовите. И что? Что меняется в вашей жизни? Вы серьезно считаете, что станете лучше жить, если поссоритесь с властями и инвесторами?

Глава 5. Штиль не для нас.

Я довёз её до, с позволения сказать, «отеля» и понял: угадал.

Скрипучая вывеска, мутное окно администратора, какой-то тип на лавке жевал кукурузу и смотрел, на нее как на товар. Люба соскочила с байка, поставила его на парковку — под пальмой, перекинула сумку через плечо и спокойно пошла внутрь, будто это — не дыра, а бутик-отель в Барселоне.

Отбитая. Напрочь.

Обожаю ее.

Я даже не сразу завёл мотор. Просто смотрел, как она исчезает за облупленной дверью. Ни тени страха. Ни оглядки. Журналистка, мать её. Знает, как всё бывает — и всё равно идёт. Такая смелость рано или поздно заканчивается плохо. Особенно — для женщин.

Честно, еле сдержал себя от того, чтобы уволочь ее отсюда — в нормальный отель, поближе ко мне. Или надо было хотя бы проверить ее номер, окна, двери, на предмет безопасности. Но промолчал. Не тот момент. Да и звучало бы... странно.

Повернул обратно.

До моего отеля по навигатору — полтора часа пешком, потому что срезать по лесу ночью я не готов. Темно, влажно, пахнет козами и углём. Сверчки верещат так, будто устроили техно-вечеринку. Где-то над головой пролетела птица — не то сова, не то птерозавр.

На секунду мелькнула идея переночевать у Джумы — ближе, и меня там, кажется, уважают. Но сразу отмёл. Узнает кто — поползут слухи. А я сейчас, как ни крути, всё ещё «посол хорошего тона». Нельзя мне в хижине спать с народом. Особенно если этот народ — на грани бунта.

Домой добрался под час ночи. Голова гудела, рубашка прилипла к спине, ноги сводило.

Холодный душ, чтобы смыть с себя местную грязь. Лёг на кровать и уставился в потолок. Не спал.

Москва всплыла сама в голове — вечера в баре, коллеги, женщины. Цивилизованная жизнь. Стерильная, понятная. Там всё по схеме: кто ты, где работаешь, какие есть связи. Тёплая безопасность. Без риска, без чувства.

А тут — Люба.

В пёстром платье. С камерой. Ее упрямой простотой и максимализмом.

В голове не укладывается, как я оказался в её фильме. Или она — в моём.

Закрыл глаза. Представил, как она выходит из ванной, мокрые волосы рассыпались по плечам, полотенце короткое… Она случайно спотыкается, и ткань летит вниз, оголяя ее. Любочка, конечно, смущается, но уже поздно. Я тяну ее за руку в постель. Она покорная и безумно красивая.

Сбросил простыню с себя. Чёрт.

Заснул только под утро.

Не удивительно, что проснулся разбитый. Голова ватная, но время не ждёт — сегодня ужин с инвесторами, надо быть в форме. Выпил крепкий кофе, сходил к Айюбу — тот уже полировал машину и бубнил что-то про политику. Не понимаю, почему чистота его драндулета так его беспокоит…

Заказал всё заранее: стол, меню, даже вид на океан — пусть почувствуют себя важными. Хотел закрыть все рабочие вопросы до обеда, чтобы… да, выловить Любу. В идеале — в купальнике. В реальности — где и как получится.

И получилось. Точнее, я успел поймать эту неадекватную буквально в последнюю минуту.

На берегу увидел её сразу — и челюсть опустилась почти до песка.

Люба стояла босиком около какой-то стремной лодки, с камерой в руках. Короткие шорты, лёгкая белая рубашка, чуть просвечивающая от влаги. Волосы — спутанный узел. Опять без головного убора. Привязать ее к себе, что ли?!

Рядом с ней возился худющий парень — лет двадцати, с дредами и сигаретой в зубах. Он помогал ей грузить сумку с техникой в моторку, старую, облезлую, с громким мотором и ржавым корпусом.

— С ума сошла? — без всяких приветствий. — Одна? В океан? Ты больная?!

Она оглянулась и скривилась.

— О, Миша… не ты ли говорил, что я вездесущая?

Кто-нибудь, дайте мне сил, чтобы не растаять тут от этого ее «Миша…».

— Одно дело — с камерой в деревне. Другое — на дряхлой посудине в океане. Про приливы вообще слышала? У тебя мозг расплавился? Ты же не местная. А если мотор заглохнет?

— Тогда я поснимаю чаек, — она беспечно пожала плечами, — Хватит паниковать. Мне нужно снять берег с воды. Показать, какая линия земли уйдет под застройку. Если я это не сниму — потом поздно будет. Надо сейчас. Пока всё не стерли.

Я тяжело выдохнул. Прибью, честное слово.

— Я плыву с тобой.

— Зачем? Будешь мешать.

— Слушай внимательно, Люба. Я сажусь в лодку. И у тебя два варианта: либо ты со мной, либо остаешься на берегу, и я сниму все сам!

— Сам?! Ты же не умеешь!

Уже усаживаясь в эту штуковину, называемую плавательным средством, ответил:

— Я озвучил.

Она прищурилась, чуть наклонив голову. Явно колебалась. Потом вздохнула:

— Только не тряси лодку. И да, если мотор заглохнет, весла берешь ты!

Ух, умеет же быть паинькой.

— Обещаю, капитан!

Через пять минут мы уже плыли. Вернее, тряслись на этой тарахтящей жестянке, которая противно скрипела. Сначала берег был рядом — песчаный, с разбросанными лодками и пальмами. Потом стал отдаляться. Солнце отражалось от воды, глаза слезились. Люба сидела на борту, держала камеру, молчала. Сосредоточенная. Я смотрел на неё. На руки. На шею. На ключицы, видневшиеся из-под выреза рубашки. На изгиб бедра. А потом — на океан. Чтобы не сойти с ума.

Вокруг — гладь. Ни конца, ни начала. Только шум мотора и крики чаек где-то над головой. И всё это было странно. Я в лодке, посреди Индийского океана, с женщиной, которую хочу то ли придушить, то ли сделать женой.

Она снимала, меняла объектив, приказывала «чуть влево», «стой», «молчи». Я молчал. Смотрел на берег, где, если прищуриться, были видны дома — и те самые пальмы, за которыми в скором времени начнётся стройка века. Инвесторы планируют лить бетон. Рыбаки — кидать камни. Люба — снимать трагедию.

— Всё ещё хочешь построить отель на их костях? — вдруг спросила, не глядя на меня.

— Я не хочу ничего строить. Я пытаюсь всех усадить за стол.

— Нейтралитет — самая удобная позиция. Ни нам ни вам. Но сидеть за этим столом будут те, у кого власть. У кого деньги. У кого галстуки. А рыбаки, если повезёт, получат кусок суши у туалета и работу охранниками в лучшем случае.

Глава 6. Канистра с искрой.

Прошло два дня.

Два длинных, вязких, бесконечно жарких дня, в течение которых я не видел Любу. Ни на пляже, ни в деревне, ни в «отеле», где она обитала. Явно избегала меня, не хотела попадаться на глаза.

И да, я скучал. Как ненормальный.

Я скучал и злился. На неё — за упрямство, за то, как легко она отрезала: «Больше, чем в тебе». На себя — за то, что не послал всё к чёрту и не пошёл за ней в тот день. Хоть бы убедиться, что она в безопасности.

Дерьмо.

Остров затаился, как перед цунами. Рыбаки притихли, инвесторы не давили. Все будто заняли выжидательную позицию. Как в шахматах: фигуры расставлены, и ход — за кем-то одним. Только вот неясно — за кем.

А я?

Слонялся. Это единственное слово, которое подходило. Бесцельно топтался по берегу, плескался в океане, делал вид, что работаю. Но даже привычный ноутбук раздражал до безобразия — любой отчёт превращался в бессмысленную жвачку слов.

Я пару раз открывал карту на телефоне, смотрел точку — тот самый облезлый отель. Знал, где она. Мог просто дойти, постучать в дверь, сказать: «Поговорим?». Или хотя бы: «Ты в порядке, чёрт тебя подери?!». Но не шёл.

Гордость? Может. Страх — точно. Вдруг пошлёт? Или ещё хуже — промолчит. Глянет мимо. Люба была такой женщиной, которая умела красиво не замечать.

Айюб, как всегда, болтался рядом. Он был в ударе, чистил машину с двойным энтузиазмом, хотя она и так блестела, и нёс какую-то философскую чушь:

— Знаешь, босс… женщины, они как козы. Сначала молча жуют, а потом бодают в лоб.

Я рассмеялся.

— Поразительно, Айюб, как ты ещё не женат.

— Я приглядываюсь, кто достойнее. У тебя нет подруг, босс?

— Есть одна, но она скорее волчица. Сожрет.

Он хохотал, как будто я рассказал анекдот. Потом вдруг перешёл на политику. Обсуждал, что, мол, если бы он стал президентом, он бы ввёл штраф за скуку. Люди должны жить интересно. Рисковать. Любить.

Я слушал в пол-уха. Кивал. А сам снова открывал ноутбук, проверял почту, смотрел документы, переписывался с юристами. Бегство в работу — древний способ не думать о главном.

Но даже таблицы с расчётами не спасали. Всё возвращалось к ней. Как она смотрела на меня тогда в лодке. Как щурилась от солнца. Как сжимала губы, когда злилась. Как не отводила глаз, даже когда я кричал.

Она была на острове, не улетела. Это я знал точно.

Потому что Люба не из тех, кто бросает. Она хотела закончить фильм, показать правду, оставить след. Значит, она осталась. И значит, мы всё равно увидимся. Она не отвертится. И я тоже часть её кадра, нравится ей это или нет.

Ночью ворочался. Прокручивал наш спор, каждый взгляд, каждую фразу.

Злая фурия, которая верит в несуществующие идеалы. Сколько ей? Двадцать восемь? Тридцать?

Хотелось просто увидеть её снова. Хоть на секунду. Хоть издалека.

Потому что молчание просто убивало.

Айюб пришёл утром. По привычке, с чашкой чая, но на этот раз — без улыбки. Лицо напряжено, глаза бегают. Подошёл близко, будто боялся, что нас кто-то подслушает.

— Сэр, там лодки….

— Что — лодки?

— Исчезли. Три штуки, большие. У Джумы и ещё у двух. Ночью. Пропали.

Я молча уставился в чашку. Час от часу не легче. Сглотнул.

— Украли?

Айюб кивнул. Потом добавил, шепотом:

— Люди говорят, это инвесторы. Мол, мстят. Показали, кто здесь главный.

Я выругался. Тихо, сквозь зубы, но от души. Встал, схватил с тумбочки телефон.

— Кто-то что-то видел?

— Только утром заметили. Сеть — пуста. Канаты — перерезаны. Следов на песке нет, занесло. Полиции плевать. Все кипят, бунт опять назревает.

Проклятье.

Нет, инвесторы на это бы не пошли. Не их стиль. Они могут шантажировать, саботировать официально, тянуть бумаги, закрывать доступы, давить через мэров и адвокатов. Но красть деревянные лодки в темноте? Глупость. Мелко. Грязно. А значит — кто-то хочет, чтобы было именно так. Скорее всего, саботаж. Провокация со стороны самих рыбаков. Сценарий понятен — украсть у своих, обвинить других и разжечь костер. Медиа будут счастливы, скандал уже в кармане. Никаких переговоров больше не будет. И если кто-то собирался подлить масла в огонь, то она.

Конечно, Люба.

Я знал, куда ехать. Деревня Джумы. Сердце зоны. Если случилось что-то тревожное — там будет эпицентр.

По дороге я едва не врезался в корову и вылетел с поворота. Гребаный Занзибар!

Когда добрался — понял: всё, как я и думал.

Толпа. Крики. Женщины громко причитают, дети цепляются за их юбки, лица хмурые, напряжённые. Мужчины сжимают кулаки, размахивают сетями и орут, видимо, маты на суахили. И она среди этого хаоса.

Камера на плече, взгляд сосредоточенный, голос — спокойный, но чёткий:

— Расскажите, когда вы это обнаружили? Что вы почувствовали? Почему вы думаете, что это сделали приезжие?

Я слышал её, даже сквозь шум.

Она стояла, как будто её стихия — человеческая драма. Не боялась ни одного крика, ни одного жеста. Не отступала ни на шаг.

Прелесть моя ненаглядная!

Я подошёл, тяжело дыша.

— Люба. Что ты делаешь?

Она обернулась. Мгновение — и лицо стало жёстким. Плечи — прямыми. Защитная броня включилась.

Ой, красота какая!

— Ты вовремя. Сейчас скажу, как всё было. Три самые большие рыбацкие лодки. Это единственный способ прокормить семьи. А теперь всё. Ничего. А ты все молчишь. Ждёшь.

— Не давай этому ход, — выдохнул я.

— Что?

— Пожалуйста. Не публикуй. Подожди.

— Ты серьёзно сейчас?

— Да, чёрт возьми! Дай мне два дня. Я всё узнаю. Если это правда инвесторы, я сам тебе помогу раздуть это в новостях. Но если это не они… если это провокация… ты понимаешь, чем это обернётся?

— Конечно, понимаю. Что снова замнут. Затрут. Как всегда. И это не провокация. Местные сами у себя самое ценное украли?! Я сниму этот репортаж. Его увидят. Он важен.

Глава 7. Преступление, наказание и ром.

Полтора дня пронеслись, как в лихорадке. Я не просто был в мыле — я в нём плыл, нырял и захлёбывался.

Телефон разрывался. Документы множились. Люба залегла на дно. Рыбаки бунтовали. А я пытался разобраться, кто, чёрт возьми, угнал эти три сраные лодки.

С Айюбом объехали половину острова — пусто. Камер, конечно, никаких. Следов — ноль. В полицию обращаться бестолку.

Звонил инвесторам. Аккуратно, почти вкрадчиво, с ноткой обеспокоенной официальности в голосе. Мол, уважаемые, вы слышали про исчезновение имущества общины? Это может вызвать всплеск напряжённости, и нам всем выгодно…

— ...всплеск, ха-ха, — захохотал в трубку Шваб, — всплеск они ещё увидят! А лодки… не смешите. Кто их брать будет, эти деревянные корыта? Их бы сжечь — больше пользы.

Колетт — хихикнула.

— Может, это духи океана? Месть за плохой улов?

Ржали. Как дети, нашедшие дохлую ящерицу на пляже.

А мне, если честно, стало гадко. Мне и так были неприятны эти люди, но в момент, когда они начали смеяться, захотелось швырнуть трубку в стену.

Вам, уродам, лишь бы на яхтах кататься, а людям жрать нечего — смешно?

Но я только процедил:

— Спасибо. Я свяжусь, если появятся новости.

И поехал в деревню. Без плана. Без чёткого решения. Просто… а фиг знает зачем.

Деревня встретила не шумом, а какой-то… глухой тишиной. Такой, что звенит в ушах. Ни криков, ни особых протестов. Люди переглядываются, шепчутся. Сдержанная злость, беспомощность. Тишина, как перед ударом.

Дом Джумы в этот раз нашел самостоятельно. Жена его — Рукия — снова вынесла чашки, снова налила ароматного кофе, снова дети топтались рядом, будто и не было всей этой драмы.

Но атмосфера была другой. Любы не было. И это решало все.

Я ел вежливо, но без аппетита. Жевал, не замечая. Раньше в этом доме было… живо, как будто я попал в центр настоящей Африки. А сейчас — будто оказался в декорациях.

Джума был хмур. Не сдержанно-рассудительный, как обычно, а… сгорбленный изнутри.

Смотрел не на меня, а сквозь.

— Это унижение, — сказал он. — Сначала угрозы, потом — исчезновение лодок. Если это правда ваши люди… я больше не сяду с ними за один стол.

Я кивнул. Не стал спорить. Лучше уж промолчать, чем опять слышать про то, как все «белые» плетут интриги. Мне хотелось сказать: я не ваш враг, Джума. Но он и сам это знал. Надеюсь.

И тут мое внимание привлек Салим.

Парень сидел в углу, вроде бы делал вид, что ест, но губы у него были сжаты, взгляд — цепкий, нервный.

Не смотрел мне в глаза. Тело — напряжённое, как перед прыжком. Я спросил что-то о школе — он отмахнулся. А потом резко бросил:

— Три лодки — и всё. Мы парализованы. Как рабы. Что это за жизнь такая? Мы не страна, мы — племя с сетками! Ни денег, ни прав, ничего. Вот уедут туристы — и всё. Мы тут подохнем.

Сказано было чересчур хорошо. Словно он это репетировал.

Я вежливо поинтересовался, что он думает о туристах. Он сказал то же, что и в прошлый раз.

— Это единственное будущее. А эти все тянут нас вниз.

Он демонстративно посмотрел на отца с матерью и сплюнул прямо на пол. И тут я понял.

Не доказал. Не вычислил. Просто почувствовал.

Что-то в его тоне. В том, как дёрнулась у него бровь, когда Рукия принесла вторую тарелку.

Он больше не смотрел на отца. Не смотрел ни на кого.

Вот ты где, парень. Попался.

Я встал, потянулся, будто просто решил размяться.

— Салим, пойдём, покажешь мне, как у вас тут с колодцем? Я что-то воду заметил мутную в прошлый раз.

Он поднял голову и напрягся. Пауза. Потом кивнул. И мы вышли. Под солнце. Вдвоём. Медленно пошли за угол.

Теперь — только я, он и правда, которая уже дышала в затылок.

Мы свернули за дом. Пальмы, куры, какой-то кривой забор из ржавых листов металла. Тут уже никто не подслушает.

Я остановился, повернулся к Салиму.

— Слушай… если бы кто-то угнал мою машину. Я бы, наверное, очень сильно разозлился. Очень сильно.

Он молчал.

— Но если бы через пару дней оказалось, что это не враги, не конкуренты, а мой собственный племянник с друзьями — я бы сначала хотел его убить. А потом… попытался бы понять.

Он сжал челюсть. Руки — в кулаки. Смотрел в сторону.

— Салим, — мягко сказал я, — где лодки?

Он вздрогнул.

Молчание.

— Я ничего…

— Где. Не скажешь, будет хуже. Я умею создавать проблемы. Про работу гидом забудешь навсегда. Ясно?!

И всё.

Он не выдержал. Задышал часто. Слова слетали с губ:

— Мы… я… мы с ребятами. Взяли их ночью. Утащили. Отвязали, тихо. Перерезали верёвки. Вышли на воду, спрятали за скалами. Там, где старый маяк. Их там никто не найдёт. Я поклялся.

— Зачем? У вас детство в жопе заиграло?! Пиратами себя возомнили?!

— Потому что вы все… все, взрослые, вы всё просрали! Вы либо цепляетесь за прошлое, либо обслуживаете чужих. Кто мы вообще? Без трёх чёртовых лодок — никто! Все бегают, носятся, как куры без головы. Паникуют! А это — проверка. Показать, что если не будет будущего, если не будет туристов, цивилизации, инвесторов — то остров просто сдохнет! Потому что мы не можем жить на ловле тунца в нашем веке!

— И ты решил это доказать саботажем? Вообще мозгов нет?! Ты вообще соображаешь, что чуть международный скандал не устроил?!

Он дышал тяжело. Ноздри раздувались.

— Я хотел встряску. Чтобы они поняли, что дальше так нельзя. Я не хочу быть рыбаком, как отец. Я не хочу, чтобы одежда моей жены воняла рыбой! Я хочу учиться. Хочу открыть дайв-школу. Я читаю историю. Смотрю, как в мире всё меняется. А здесь — болото!

— Болото, которое вас кормит.

— Болото, в котором мы захлебнемся в итоге!

Он выдохнул. Потупился.

Я смотрел на него. Хотелось дать подзатыльник, выдать тираду типа: «Ты подставил отца, деревню, меня, чёрт побери!»

Но промолчал. Потому что… я его понимал.

Слишком хорошо.