Любовь не для нас

Глава 1

ПРЕДИСЛОВИЕ

Жара висела над городом, как запоздалый грех — сладкий, липкий, от которого невозможно отмыться.
Асфальт плавился, но я слышала лишь, как хрустит под кедами пустота: он не пришёл.
Не написал.
Не улыбнулся, криво прищурившись, будто проверяя, выдержу ли я ещё один удар.

Когда-то мы смеялись, деля наушники и жвачку с вкусом арбуза, — и мир был тёплым, почти правильным.
Теперь каждое утро начинается, словно кто-то вырезал из воздуха кислород, оставив одно-единственное слово: «нельзя».
Нельзя бояться.
Нельзя любить.
Нельзя даже вслух шепнуть его имя, чтобы не истечь кровью прямо в школьном коридоре.

Но есть дела, в которых сердце и разум ровно ничего не решают.
Стоит ему появиться — тень на стене, шаг за углом, запах дождя и кофе — и внутренняя пожарная сирена надрывается: «Беги!»
А я, как всегда, шагаю навстречу пламени.

Кто сказал, что любовь спасает?
Иногда она приходит в чужих ботинках, с разбитым экраном телефона, с усмешкой, которая умеет резать кожу.
Иногда она рвёт дружбу на полосы, будто старый лист бумаги, и строит из этих полос новый, странный, хрупкий мост.
Иногда — она ломает кости, но оставляет сердце биться; чтобы каждое сокращение напоминало: «Любовь? Не сегодня. Не для нас».

Я обещала себе не плакать.
Он обещал не возвращаться.
Эти клятвы прожили ровно до первой грозы в августе.

Так начинается история, где любое «навсегда» звучит как вызов судьбе,
где школьные шкафчики помнят больше тайн, чем дневники,
и где двое пытаются пройти по осколкам собственных ошибок —
не чтобы выжить.
А чтобы, наконец, позволить себе сгореть ярко.

Добро пожаловать в лето, которое перевернёт их мир.
Разогрей ладони—и открой книгу.
Мы начинаем...

Дом, в который не хочется возвращаться

Крыльцо скрипит под ногами. Я стою, будто прикованная к доскам, и не могу заставить себя нажать на ручку. Молюсь — чтобы дома никого не было. Чтобы снова не пришлось смотреть в глаза матери, пустые и стеклянные, или ловить хриплый голос отца, когда он зол, а он почти всегда зол.

Слишком тихо внутри. Такая тишина в нашем доме всегда страшнее криков. Я вдыхаю. Пахнет пылью, перегаром и сыростью. Дверь облезлая, с выгоревшей краской, будто от неё отрывали воспоминания — слой за слоем.

Раньше здесь пахло пирогами. Мама пекла их по воскресеньям. А я была её куклой. Её Барби. Я сияла на обложках детских журналов, блистала на сценах, приносила домой деньги и внимание. Мне было восемь, и мне завидовали.

А потом — дерево. Высота. Падение. Шрам на шее. И всё оборвалось.

Мама перестала улыбаться. Отец начал пить. Я стала обузой. Малыш Лукас родился позже — их попытка что-то склеить. Но с его появлением стало только хуже. Мама исчезла в себе. Отец начал вымещать злость. А я училась прятать слёзы.

Я поворачиваю ручку. Скрип. Знакомый, как сердцебиение.

— Эйвери! — топот босых ног, звонкий голос, объятия до хруста.

Лукас. Мой брат. Мой свет. Ему пять. Он пахнет мятной жвачкой и пыльной подушкой. Его волосы в беспорядке, щёки — в крошках.

— Никого нет! Мы одни! — радостно сообщает он, будто это праздник.

Я гладжу его по спине. Он крепко прижимается. Только он ждёт меня. Только он любит. Без условий.

— Ты ел? — спрашиваю, прислушиваясь к бурчанию в его животе.

— Чипсы. Остальные… исчезли.

Открываю холодильник. Пусто. Пачка кетчупа. Половинка лука. Чёрствый кусок хлеба.

Сердце сжимается. Не от голода — от бессилия. Я нащупываю в шкафу пачку овсянки, старую банку сухого молока. Повезло.

— Пир! — улыбаюсь. Ложь — мой ежедневный завтрак.

Заливаю хлопья тёплой водой, добавляю молоко. Подвигаю миску Лукасу.

— А ты? — шепчет он, взглядом в самое сердце.

— Я поела в школе, — лгу. Молоко остаётся мне. Слабое, водянистое.

Он ест, болтает ножками. Я наблюдаю — и дышу чуть ровнее.

За окном — миссис Дороти. Наша соседка. Старушка в цветастом халате и с вечно зелёным садом. Она машет мне рукой. Я киваю. У неё розы, у нас — плесень. Она — из другого мира, но почему-то всё ещё смотрит сюда с теплотой.

— Сегодня будет дождь, — шепчет Лукас, глядя в окно.

— Возьмём твой плащ.

Я обнимаю его. Он пахнет детством. Тем, которого у меня почти не было.

Этот дом — как пустая банка: гремит на ветру, но внутри ничего. Кроме Лукаса. Ради него — я захожу. Ради него — я остаюсь.

И мечтаю. Что когда-нибудь, может быть, этот дом станет снова домом. Или мы уйдём. И построим другой — из тепла, из честности, из утра с овсянкой не из остатков. Дом, в котором не будет страшно дышать.

Но пока — я просто кладу свою ладонь на его маленькую руку. И жду, когда закипит чайник.

Глава2

Первые заморозки

В воздухе стоял тяжёлый запах сырости и прелых листьев. Мир будто выцвел, натянул на себя серое одеяло — и теперь дышал заторможенно, сквозь туман и хлюпанье асфальта под ногами. Октябрь подходил к концу. Ночи были ледяными, а дни — не теплее школьной столовой в понедельник.

Лето ушло. Работы не стало. Никто больше не просит постричь газон, обрезать кусты или выгулять собаку. Люди прячутся по домам. А я стою на углу, дрожа в своих промокших кедах, мечтая о зимних ботинках и куртке. Денег хватит только на что-то одно. Я перебираю в голове: что важнее — согреться или не простудиться?

Кеды хлюпают. Вода насквозь пробралась в носки. Волосы, сырые от моросящего дождя, липнут к щекам. Кончики пальцев не чувствуют себя частью тела. Я смотрю на дорогу, высматривая знакомый синий джип, который уже опаздывает на пятнадцать минут.

Когда наконец слышу визг шин на повороте, в груди что-то отпускает. Джип резко останавливается. Тёплый воздух вырывается наружу. Рука Мэтьюа тянется ко мне, помогает забраться в салон, пристёгивает ремень. Включает печку на максимум.

— Ты в порядке? — его голос глухой от волнения.

— Норм, — отвечаю, зуб на зуб не попадает.

Он смотрит прямо на меня — зелёные глаза под чёрными ресницами. Затем сдёргивает с меня мокрую шапку, и мои волосы водопадом рассыпаются по плечам.

— Ты снова не сушила их, — сухо говорит он.

— Забыла, — выдыхаю я, грея руки под потоком тёплого воздуха.

Мэтью молчит. Он не просто друг — он как единственный оставшийся остров. Тот, кто видел, как я падала. Тот, кто поднимал. Мы знакомы почти всю жизнь. Он знает меня лучше, чем я сама.

Он красив. Да что там — он огонь. Капитан футбольной команды, высокий, смуглый, с вечно непослушной чёлкой и руками, которые будто вырезаны из бронзы. Когда он улыбается — хочется жить. Когда смеётся — забываешь о синяках.

Я замечаю движение у дома. Взгляд цепляется за фигуру на крыльце. Отец. Он стоит, будто высматривает нас, и хотя окна джипа затемнены — я чувствую, как его глаза прожигают мою кожу.

— Поехали, — прошептала я, сжав пальцы в кулак.

Мэтью заметил его тоже. Напряжение скользнуло по его лицу. И тут отец сделал шаг — прямо к машине.

— Поехали! — рванула я его за рукав.

Мэтью нажал на газ, резко. Мы сорвались с места, оставляя позади дом и того, кто называет себя моим отцом.

Минуты спустя он заговорил:

— Эйвери…

Я не ответила. Смотрела в окно, будто могла разглядеть вдалеке ту девочку, которой когда-то была. Счастливую. Целую.

— Эйвери, мы приехали.

Он заглушил двигатель. Подал руку. Помог выбраться. Надел обратно мою шапку.

— Я рядом, слышишь? Что бы ни было. Ты не одна.

Я кивнула. Слова не выходили. Только благодарность внутри, такая огромная, что страшно пошевелиться — вдруг расплескается.

В школе я всегда старалась не выделяться. Но быть подругой Мэтью— это как ходить с флагом в толпе. Его знали все. И если он сидел с тобой за одним столом — тебя либо уважали, либо ненавидели.

Сегодня я осталась одна. Без еды, без сил, без желаний. Даже его предложение пообедать вместе — отклонила. Не было денег на обед, а ложиться в долги — хуже, чем быть голодной.

В библиотеке пахло бумагой и старыми обложками. Я зарылась в учебник по французскому, притворяясь, что меня здесь нет.

Но память подсовывала другое: прошлогоднюю вечеринку, где Мэтью впервые напился вусмерть. Где я таскалась за ним хвостом, оберегая от драк и глупых решений. Где мы впервые спали под одной крышей — не как парень и девушка, а как те, кто знает друг о друге слишком много, чтобы это было просто дружбой.

Тогда, вернувшись домой, я впервые получила пощёчину от матери. Первый удар — не последний. С тех пор руки отца стали весомее, а его кулаки — привычнее.

Но об этом не знает никто. Ни Мэтью. Ни школа. Ни старушка Дороти из соседнего дома, у которой пахнет печеньем и душистым мылом. Никто.

И пусть так. Потому что если об этом узнают… всё рухнет. А я всё ещё держусь. Ради Лукаса. Ради себя. Ради хотя бы одного дня, где не будет боли.

Но пока — я просто закрываю глаза. И сжимаю зубы, чтобы не дать себе расплакаться. Потому что слёзы не греют. Тёплая куртка — греет. И немного надежды. Совсем чуть-чуть.

Глава 3

Рой Мур

Дверь в дом заскрипела, словно протестуя, и с глухим стуком закрылась за моей спиной. Запах перегара и дешёвого табака окутал прихожую, будто плотное, удушающее одеяло. Я замерла на пороге, не разуваясь, прислушиваясь.

Шаги тяжёлые, грубые, с отдающим эхом топотом — отец был дома. Сердце отозвалось холодным толчком, но я заставила себя сделать шаг вперёд. В зале горел тусклый свет. Его тень на стене казалась вдвое больше, чем он сам — массивная фигура в рабочей рубашке, руки, перепачканные древесной пылью, сжавшие бутылку виски.

— Смотри, кто явилась. Принцесса! — прогремел голос Роя Мура. — Ты с кем это утром ехала, а? Что за щенок тебя в школу подвозил?

Я попыталась пройти мимо, не отвечая. Снять кеды, заскочить наверх, как делала всегда. Но он не позволил. Рука схватила меня за запястье с силой, от которой перехватило дыхание.

— Отвечай, тварь. Сколько тебе платит твой хахаль за это? — в голосе Роя звенела злость и злобное удовольствие.

Я почувствовала, как на щеках полыхает жар — от страха и унижения.

— Это просто одноклассник, — прошептала я. — Мы… друзья.

Но Рой уже не слушал. Его рука сжалась крепче, я взвизгнула. Он резко дёрнул меня к себе и ударил. Раз — по щеке. Второй — в плечо. Я упала на пол, запястье ударилось об угол тумбы, и всё тело словно пронзило иголками.

На лестнице скрипнула ступенька.

— Лукаc… — прошептала я, почти беззвучно, — не выходи. Пожалуйста… не высовывайся…

Маленькие босые ноги застыли наверху. Я знала, он видел. И не в первый раз. Но я не могла позволить, чтобы он оказался рядом, чтобы он тоже стал мишенью.

— Паршивка, — рявкнул Рой, отступая. — Всё больше похожа на свою мать. Та же дрянь…

Я лежала, сжавшись, слушая, как он уходит на кухню, с глухим лязгом ставит бутылку на стол и включает телевизор на полную громкость. Словно это могло заглушить всё, что только что произошло.

А я? Я просто ждала, когда можно будет встать. Не потому что не больно. А потому что наверху — маленький, испуганный брат — ждал, когда я прошепчу: всё хорошо.

Хоть это и неправда. Ни капли неправда.

Я дождалась, пока его шаги утихнут, а грохот телепередачи станет стабильным фоном. Тогда медленно поднялась на ноги, сдерживая стон. Щека горела, запястье пульсировало тупой болью, но я знала — наверху ждал Лукас.

Поднимаясь по лестнице, я прижимала к себе левую руку, словно могла спрятать следы, как будто он не увидит. Но он всегда видел.

Лукас сидел на полу у двери моей комнаты, обхватив колени, в любимой зелёной пижаме с динозаврами. Его глаза были огромными и круглыми, как у птенца, которого вынесли на мороз.

— Всё хорошо, — прошептала я, сев рядом. — Уже всё.

Он не ответил. Просто придвинулся ближе, положил голову мне на плечо. Так тихо, так осторожно, будто боялся, что я рассыплюсь от одного прикосновения.

— Ты плакала? — наконец прошептал он.

Я сглотнула, поцеловала его в макушку:

— Нет. Просто… чуть простыла. У меня всё нормально.

Он кивнул, но не поверил. Лукас был слишком умный для своих лет. И слишком взрослый.

Я встала, открыла дверь и позвала его в комнату. В моём углу всегда было чуть теплее. Там стояла старая кровать, облезлый комод и — моя отдушина — блокнот. Я села на пол, достала его из-под подушки, а Лукас залез на кровать и укрылся одеялом до подбородка.

Страницы были уже исписаны мелким почерком. Это был не просто дневник. Это было всё, что у меня оставалось. В нём я писала мечты, страхи, планы, которые, возможно, никогда не сбудутся. Сегодняшнюю страницу я начала с простого:

«21 октября. Я не плакала. Только злилась. Это не одно и то же. Правда?»

Потом долго не писала. Просто сидела, пока Лукас засыпал. Я слушала его дыхание, ловила каждый его вдох. Иногда я думала — а что, если бы его не было? Как бы я выжила?

Ответ всегда был один: никак.

Я накрыла его плотнее, погладила по щеке и вернулась к блокноту.

«Иногда мне кажется, что однажды я встану, соберу Лукаса, и мы просто уйдём. Не оглядываясь. Не простившись. Просто уйдём. И найдём дом. Настоящий.»

Снизу грохотал телевизор. Где-то на экране смеялись люди, будто в другом мире. Там, где папы не бьют, а мамы не уходят. Где дети не боятся ночи.

Я закрыла блокнот, выключила свет и легла рядом с братом. Он повернулся ко мне и тихо прошептал сквозь сон:

— Ты ведь меня не бросишь, да?

Я обняла его крепко:

— Никогда.