Мария

22.03.1699

Михаил безразлично смотрел на очередное тело. Он знал, что душа этого мальчишки уже предстала перед Богом и держит ответ за то немногое, что успела натворить тело.

Мужчина присел, откинув полы тёплого кафтана, намереваясь тщательнее рассмотреть перерезанное горло. В распахнутые, непонимающие и застывшие глаза недоросля, на забрызганное бордовыми пятнами лицо он не глядел. За четыре года службы на Москве Михаил каких только смертей не видел.

Людям свойственно умирать с разными выражениями лиц. В последний час всё нутро лезет наружу. Трус умрёт со страхом, злодей с раздражением, глупец с непониманием, а святой с улыбкой.

Сыскарь приподнял полу распоротой рубахи. Как он и предполагал, Душегуб начал вспарывать живот.

- Почему ты остановился? – задал в воздух вопрос мужчина.

Пятёрка стрельцов, прибывших на осмотр с ним, оттесняла горожан. Они же и удерживали от ухода свидетелей.

- Михаил Фёдорович, -обратился к сыскарю старшина. – Там батюшка из храму подоспели. Пущать до Вас?

- Сам подойду. Нечего божьему человеку тут видеть, - сказал мужчина, но передумал. – Хотя нет. Веди сюда. Может узнает его.

Взгляд опытного капитана увидел среди множества следов один очень странный. Это был отпечаток лаптя очень большого размера, но довольно узкого. Кроме формы ничего особенного, разве что не по погоде была обувка.

Март выдался на редкость слякотным: снег с дождём, ветер, хмурое серое небо. Москвичи носили ещё валенки и калоши. Иногда сапоги, но не лапти.

Когда за спиной раздались тихие вкрадчивые шаги, Михаил обернулся и встал. Профессионально окинув оценивающим взглядом подходящего священника, сыскарь сделал вывод: «Довольно молод, лет тридцати, с окладистой тёмной бородой и всепрощающими глазами. Значит из потомственных. А значит, из священников среднего посола: не человек уже и ещё не святой. Можно договариваться».

- Михаил Фёдорович, вот, - сказал стрелец, чуть отступая назад. – Отец Андрей. Настоятель церкви Святого Апостола Иакова.

- Мир тебе, сын мой, - первым заговорил священник. – Ты хотел видеть меня?

- Да. Знаю, не для Вас работа, но уж... не взыщите. Мне необходимо задать Вам несколько вопросов.

- Бог в помощь. Чем смогу – помогу. Ты хочешь, наверное, знать, не слышал л я чего? И не знаю ли я сего отрока?

- Истина, - кивнул сыскарь, не желая сбивать правильного ритма разговора.

- Так вот. В третьем часу ночи, а может и позже в двери храма вбежала девушка и позвала на помощь. Её платье было испачкано кровью, как и руки. Матушка Наталья отвела её в горницу, а я с несколькими прихожанами отправился сюда. Во время всенощной никто ничего не слышал. Я спрашивал. Отрока сего я знаю. Его имя Алексей Игратьев. Сирота. Живёт у купца Ряхина иждивенцем. Алексий божий человек был.

- А купец далеко ли живёт?

- В паре улиц. Но Вы на него не думайте. Это истинно верующий человек ничего плохого он Алексию сделать не мог бы. Если надобно с ним побеседовать, то он тоже дожидался в горнице. К тому же он со всей семьёй был на службе.

- Хорошо. А девушка эта, которая обнаружила погибшего… Вы с ней знакомы?

Отец Андрей задумался. Прикрыл глаза, словно перебирая в памяти лица своей паствы.

- Нет, - наконец ответил священник. – Среди моих прихожан такой не было.

- Хорошо. А этот полушубок, как я понимаю, её.

- Навроде. В церковь она пришла в одном платье. Наверное, хотела согреть.

- Савелий, - позвал Михаил старшего стрельца. – Приведи, пожалуйста, девушку. Отец Андрей, не смею больше Вас задерживать. Благодарю за помощь.

Священник печально улыбнулся, кивнул и перекрестил его со словами: «Благословляю тебя, раб божий, на дело сие благое во имя Отца, Сына и Святого Духа».

- Ваше благородие, - подбежал Савелий к ожидающему начальству. – Она сама… там…

И махнул рукой в сторону церкви. Отец Андрей, отходящий от места преступления, задержал девушку, кутающуюся в платок, о чём-то с ней переговорил и так же благословил. Она ещё с минуту удивлённо смотрела ему в след, а потом обернулась. Женщины, стояще метрах в пяти, возмущённо загомонили, словно куры, в чьи ряды врезалась кошка.

Михаил зацепил взглядом багровое пятно внизу подола. Девушка наверняка присела над погибшим и кровь впиталась в ткань.

«Жаль, - подумал сыскарь. – Придётся выкидывать сарафан».

- Здравствуйте, - поприветствовала она мужчин, и обратилась уже к Михаилу. – Вы хотели меня видеть?

- Вы догадливы.

- Раз отец Андрей пошёл, значит и меня скоро бы пригласили, - сказала она, пожав плечами, словно бы данный вывод был проще простого.

С угла подул ветер, пошёл снег, и девушка поёжилась. Секунду – другую Михаил подумал и решил, что подбирать с земли полушубок, который накрывал труп, неправильно. Он хотел уже снять с себя тёплый верхний кафтан, но вдруг сама девушка спросила: «Я могу забрать свою вещь?».

- Пожалуйста, - мужчина сделал приглашающий жест, и с интересом наблюдал, как незнакомка, подошла к телу, перекрестилась, сплюнула три раза через левое плечо и совершенно спокойно подняла лежавшую на теле тёплую вещь.

Кафтан был испачкан в грязи и крови, однако девушка надела его, стараясь потеплее укутаться.

- Странно, - заметил сыскарь. – Обычно девушки брезгуют вещами, побывавшими у мертвецов. К тому же грязные.

- Сейчас март. Не самая, согласитесь, погода приятная, - покачала головой она. – так что между грязью и воспалением лёгких, надо выбирать первое. К тому же её можно вывести. Но, если можно, то давайте поторопимся. Я опаздываю и так.

- Куда?

- Домой, - девушка смотрела прямо и свободно, что многими могло бы быть расценено за дерзость.

Михаила заинтересовало это спокойствие. Никогда раньше девицы так себя не вели. Многие истерили, плакали, заикались. Эта же нет. И речь её была чистой, не деревенская и не мещанская. А такая, словно она была ему ровней. Боярский сын засомневался в том, что видит. Потому что дочери дворян, князей, бояр, стольников одни по улице не ходят.

25.03.1699 17:00

Екатерина Алексеевна порхала по горнице, придерживая обновку по силуэту. Портной из немецкой слободы знал, как угодить царской родственнице. Он был уже не единожды выписан в теремной дворец за два года, так что вкусы и пристрастия уже давно уловил. Его же услугами пользовались немногие тамошние жители.

На Екатерину Алексеевну немец шил с удовольствием. Какому мастеру не льстит столь бурная реакция на результат дел своих? И какого дельца не соблазняет звонкие рубли в щедрых руках царских сестёр?

Однако в тот день что-то было всё же не так. В горнице присутствовали все Романовские женщины, за исключением Измайловской царицы с семейством. Даже недолюбливаемая прочими Наталья Алексеевна изучала некую книгу в свете лучины.

Всё было тихо и мирно. Однако, девицы словно ждали того слова, чтобы отделаться от иностранца.

Царевна Мария, одетая по-польски, встала со своего места и попросила одну из нянек найти «Алексия». Она же обратилась к портному: «Наш добрый друг, господин Мирх. Мы благодарны Вам за Вашу работу. Примите же то, что Вам причитается. И уж не обессудьте, оставьте нас. Нам поговорить требуется».

Немец с поклоном принял кошель и удалился.

- Всех касается, - строго сказала царевна, уперев руки в бока.

Только когда в расписной палате ни осталось дворни и приживалок, оцепенение словно бы спало. Хоть все остались на тех же местах, и не сделали ни одного нового движения. Наталья так же читала книгу, Екатерина вертелась перед Феодосией, смирно сидевшей у окна на лавке, а Мария так и стояла посередь горницы.

 - Если вы, тётушки, хотите что-то сказать мне, так говорите, -спокойно заявила девушка, стоящая лицом к разноцветному окну.

Лучи заходящего солнца падали на каштаново-янтарные локоны, играя в них радужными бликами.

- Да это мы у тебя, Машенька, вызнать хотели: от чего уже третий день как не в себе? Всё где-то витаешь. Да пужаешься каждого шороха, - отложила Наталья книгу.

Феодосия, ближе других сидевшая к девушке, взяла её руку в свои и мягко сказала: «Святой Сергей Радонежский учил, что в ближних человек находит утешение и понимание. Сердце, открытое ближнему, открыто и Богу».

- Не к чему знать то, что потревожит сердце, - попыталась увильнуть Мария, но не вышло.

Наталья Алексеевна, шелестя немецкими юбками, поднялась со своего места, и прошествовала к сводной сестре и племяннице. Младшая царевна фигурой пошла в покойную мать, и в свои двадцать семь всё ещё была стройна и хрупка, тогда как Мария выглядела гораздо дороднее. Рядом они выглядели как уточка и лебедь.

- Мы знаем тебя слишком долго, а уж мои возлюбленные сёстры тебя растят с пелёнок. И уж кого-кого, а нам лукавить не надо, - заявила она. – Третий день нос за стены не кажешь. Когда такое было?

- Тётушки, ваша доброта не знает пределов, - продолжила упорствовать Мария. – Но сия проблема не ваша забота. Уж с ней я справлюсь как-нибудь сама.

Она старалась правильно подбирать слова в том разговоре. Собственно эта привычка была с девушкой всегда – лет с десяти. Уж знала, что каждое слово, сказанное ею, может обернуться и одной, и другой стороной. А ж любимым родственницам рассказывать те ночные события и вовсе казни египетской подобно. Даже Наталья, выросшая вроде в Преображенской атмосфере, и то подняла бы крик. Волна за волной набежали бы упрёки в думу – она ближе -, а потом дядюшке Петру Алексеевичу. А уж если такие новости добрались бы до маменьки! Романовы женщины со времён Ксении Ивановны за своих детей бьются яростнее орлиц. А тогда на весь накопившийся нереализованный материнский инстинкт их было не так много: Мария да царевич Алексей. Дети Царицы Салтыковой да Царевны Феодосии – не в счёт. У них свои мамы-пап были.

Малыш-наследник престола, родившийся уже в Кремле, был обожаем всеми. Особенно Марией Алексеевной. Хоть та и видела его редко, но при каждой встрече задаривала ребёнка подарками, играла с ним и просто находилась рядом.

В основном наследник престола проживал вместе с тёткой Натальей в Преображенском, вдали от Милославской родни. Хотя даль эта была относительной. Кремль то далече, да вот Измайлово близко. Но, пожалуй, Пётр не считал вдовую Царицу брата своего уж слишком тлетворной. Салтыкову царь уважал, любил и почитал.

Мария же родилась среди расписных палат. И росла там, под присмотром царской родни, будучи любимой и Милославскими сёстрами, и Натальей Алексеевной, и Салтыковыми. Только Наталья Кирилловна с Лопухиной так и не приняли девочку. Да только последней мнение мало волновало Марию, но царица-мать внушала священный трепет.

Ещё шестилетней девочкой, Мария со свойственной ей, в том чудном возрасте светлого взгляда на всё, старалась примерить Царскую семью и подружиться с грозной Нарышкиной. Ей всё казалось, что Мир должен был быть во всём мире. Да только без толку. Противостояние двух жён царя Алексея Михайловича продолжался ещё долгих четыре года. В 1694 году смерть уровняла родню.

Дочери Милославской с кончиной мачехи поостыли и стали добрее к своей единокровной сестре Наталье. К тому же в Теремном дворце оставались самые лояльные из девиц. Однако, любимая сестра Петра всё же предпочитала Преображенское. Ей там было свободнее.

Мария, внезапно для всех, стала птенцом гнезда Петрова. Молодой государь таскал малышку повсюду с собой. За что получал укоры и матери, и жены.  Поскольку единственный сын не получал столько внимания, чем эта «приблудная».

Несмотря ни на что, Пётр не отсылал от себя девочку. Возможность было им уловлено одинаковое биение сердец. Специально для своей «Zëgling»[1] выписал через Лефорта из Европы учителя, и дядьку малышке возвернул.

Мария сама себя с детства называла «Птичкой». Порхает она с дядюшкой по верфям, переезжает с места на место: из Кремля в Преображенское, оттуда могла пойти в Измайлово, или на Остров.

Из всего своего окружения, она была самая свободная. Как птица лесная, но вот «город» не хотел её принимать.

26.04.1699

В родительском доме метались слуги. Однако делали они как обычно, словно мыши в подполе. А наоборот, более походя на растревоженных кур.

Михаил ухмыльнулся, сходя с коня: «Значит отец в хорошем настроении, что не может ни радовать, но и должно настораживать».

Подбежавший служка с поклоном принял поводья и оставил Ромодановского одного посередь двора.

- Эй, Аглая, где батюшка с матушкой? – окликнул он дородную женщину, нёсшую корзину с грязными вещами.

Аглае было уже далеко за пятьдесят, и старуха сослепу прищурилась, но узнав, кинулась в ноги: «Князь, Михаил Фёдорович, здрав будь. Барин в большей горнице. Одного Вас дожидаются».

- Благодарствую, - крикнул Михаил, взбежал на крыльцо.

- Храни тя Бог, -перекрестила старуха его в спину.

Подворье князя-кесаря подле Боровицкой башни на Катай-городе знала вся Москва. И заодно обходила стороной. Хоть детство Михаил и провёл в родовом имении Ромодановское, поэтому питал к тому особую привязанность, но и столичный родительский дом чтил и уважал. Он был большим и полным жизни. Слуг постоянно что-то делали, мастерили, ремонтировали, приносили, уносили. В дальних комнатах легко затеряться, чтобы никто не беспокоил. Павда матушка – Евдокия Васильевна – всё равно отыщет и попросит помочь в срочных делах.

Иногда даже мужчина жалел, что он не старший сын своего отца. Иметь во владении и вотчину, и дом у Никитских ворот, и Евлопский дом, и Владимирское имение, доставшееся от матери, было уж слишком приятно. Михаил с сентиментальным трепетом относился к местам детства, отрочества, но…Как говорил его же батюшка – всесильный Фёдор Юрьевич: «Всем тем, что ты говоришь до слова «но», можешь подтереться».

 О Боярине - князе Федор Юрьевич Ромодановском из Рюриковичей - всегда говорили. «Скудный в своих рассудках человек, но великомочный в своем правлении», — дипломатично отзывался о нем один из соседей по боярской лавке. «Собою видом как монстра, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, пьян по вся дни», — откровенно описывал его другой. Но в одном все были единодушны: «но его величеству верен как никто другой». Князь-кесарь обладал всем, чего только может захотеть живой: богатством, именем, властью. И не нуждался ни в чём. Поэтому мог позволить себе прихоть, свойственную только совестливым людям – служить своей Стране.

Сыновья его были в этом похожи на своего родителя. Иван отличался более отчаянным нравом, лихостью, необузданностью, как молодой жеребец. Михаил же больше напоминал барсука. Младший был всегда по обыкновению собран, серьёзен, молчалив, словно ежеминутно ожидал атаки, и больше походил на лифляндского наёмника, чем на московского князя. И быть бы Евдокие Васильевне допрошенной с пристрастиями, если бы не белое пятно на волосах – справа на затылке, коим обладал все в роду, и говорят шло это ещё от Святослава Игоревича, который в том место поранился ещё в детстве, и Ромодановский гадкий характер. Благодаря нему-то Михаил и оказался в Сыскном приказе. Крайне необычное место для отпрыска боярского семейства.

История была та банальна, как гречневая каша. Фёдор Юрьевич решил пристроить Михаила Фёдоровича в стольники царевичу Алексею Петровичу. Но сынок, мечтавший о Преображенском или Разрядном приказе, взбрыкнул и с ходу записался в Разбойничий приказ. И впервые буря, устроенная Фёдором Юрьевичем, не достигла своего результата. Он побушевал и махнул рукой на младшего. Даже подарил вотчину под Владимиром, с которой сыскарь и кормился.

Поэтому, во-многом, Михаила устраивало его положение. Он был хозяином своей жизни и судьбы, полновластным барином у себя на Евлопской улице.

- Черти бы тебя побрали, - прикрикнула на него Ирина, выскочившая словно из неоткуда.

- И ты здравствуй, сестрица, - покачал головой мужчина. – Негоже так родню встречать. Ты у Шереметьевых только плохому научилась.

- Балаболка, - только и отмахнулась женщина, - Пойдём, родители ждут.

Подцепив брата под локоток, она повела его по терему. Хоть дом князя-кесаря не был столь же огромен, как Теремной дворец или Коломенский, но каменное строение считалось одним из самых крупных городских построек с жилым назначением. И это только сам дом. На подворье ещё помимо него находилось множество разных зданий для слуг, конюшня, кухня, псарня, кладовые и прочие.

Богатство Ромодановских гремело по всей России. Некоторые даже поговаривали, что «де то не их, а Царская тайная казна, отданная Фёдору Юрьевичу самим Тишайшим». Вообще, вокруг «Боровицкого терема» ходило много слухов. И что служат в нём исключительно черкасы – злые и верные, как псы; и что у князя-кесаря вырыты обширные подвалы, а в них тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы, пыточные камеры, а ещё прямой ход к самой Грановитой палате, как раньше была у Малюты Скуратова. Бабы шептались, что во дворе Ромодановского в праздничные дни души загубленные воют, и само место то не хорошее. Якобы на нём, ещё стародавние времена, и казнил Долгорукий боярина Кучко. Самые языкастые даже носили с собой слух, что колокольный перезвон не слышан за высоким княжеским забором.

Но никто из самих хозяев давно уже не обращали внимание на досужие сплетни. Как шутил покойный Юрий Иванович Ромодановский: «Да я сам же половину из молвы и придумал». Другую же половину Москвичи обсуждали со слов Ивана – старшего сына нынешнего Хозяина.

Михаил с сёстрами равнодушно относился к молве о нехорошести родного дома. Но их молчание только подогревало народный интерес.

- Давно в городе? – спросил младший, медленно переходя из горницы в горницу.

- Да второго дня только, - ровно ответила Ирина. -Младшего оставили в деревне. А вот Петра Василий пожелал взять с собой.

- Чего не заехали?

- Да Василий мой сунулся было к тебе. А тя нет. И дворня говорит, что барин часто дома не бывает. И добро бы по девкам ходил. А всё туда же! Молодой парень… Эх, где ж, мы проглядели то?

- Ой, не плачь над моей судьбой. Ты не Мария, а я не Лазарь, - тут он задумался и выпалил: «Кстати Мария. Надо будет весть послать».

05.04.1700

- Заходи, Матвей Григорьевич, - позвал Михаил, не отрываясь от бумаг. – И остальных тоже зови.

В кабинет один за другим вошли четыре стрельца и встали в ряд перед рабочим столом.

- Докладывайте, - кивнул сыскарь, откинувшись на спинку кресла. – По очереди. Начиная с Бояровой. Кто к её родне ездил?

- Я, - вышел в перёд русоволосый молодец. – И на счёт сестёр Захарьиных и Глеба Сахарова тоже знавал я.

- И?

- Это Замоскворечье. Мелкое купечество и сплошные бывшие стрелецкие слободы. Лишних людей там нет. Три похожих убийства – четыре трупа – взбудоражили наше болото. К тому же все четверо были совершенно разного… как бы так сказать?

- Образа жизни, - кивнул Михаил. – Гулящая девка, две сестры-портнихи и молодой стрелец. Нашлась ли связь с Марией Михайловой?

- Конечно, - пожал плечами стрелец. -Её же знают в Замоскворечье. С Анной прямой связи нет. Но подруга её -Лиза – сказала, что они постоянно пересекались в булочной, что держит семейство брата отца Сахарова. Того, что по третьему убийству.

- То есть Михайлова косвенно знакома с первой жертвой и вполне может быть знакома с четвёртой?

- Именно. Что касается сестёр Феодоры и Ирины, то их родня сказала, что они водили приятельство с Марией Михайловой. Правда раньше её звали Марией Романовой. Только на девятом году жизни фамилия изменилась.

- Погодь, хлопец. Это ты про какую Романову говоришь? – просил третий стрелец со шрамом на щеке, повернувшийся к молодому сослуживцу.

- Да та, что воспитанница Черкаса и итальянца.

- Он француз, - поправил его старший стрелец Матвей Григорьевич скорее машинально, и в недоумении глянул на заинтересованного Ромодановского. – Так Вы, милостивый государь, про Машку что ль спрашивали? У неё ещё родинка тут, возле носа.

Михаил кивнул, уже отчётливо понимая, что личность единственной свидетельницы ещё более интригующе, чем он полагал.

Все четверо мужчин, стоящих перед ним, в один голос подтвердили, что «питомца» Черкаса в Замоскворечье знает каждый. Девушка она хоть и прожившая всю жизнь в столице, но повадки вовсе не московской барышни. Особенно старого стрельца возмущало то, что девица позволяла себе с мужчинами говорить на равных. Молодые парни, наоборот, посетовали, что хоть она и широкой души, и лёгкого нрава, но троим уже из их полка дала от ворот поворот.

- Да кольцо у неё на пальце было, - махнул рукой Матвей Григорьевич. – Я ж дружбу Семёном вожу. И с Французом их тоже. Они ж её замуж готовились отдавать. Яковлевич очень был горд. Говорил, дескать: «партия хорошая». А потом Машка – то с Семёном куда-то уехала. Два года их не было. В августе, в аккурат после возвращения Петра Алексеевича, они вернулись. И Француз с ними здесь поселился. А в ноябре я заметил, что кольца Марья уже не носит. Ты ж Игнат с ней дружбу водишь?

Второй парень поморщился неуверенно.

- С ней все дружбу водят. Да никто ничего про неё не знает. Чья дочь? Кто родня? То пропадает, то появляется. Детей малых любит. Она с моими сестрами водится. Учить их пытается. Образованная сверх меры, я бы сказал.

- А что со связью с жертвами? – вернулся к основной теме Михаил.

Стрельцы переглянулись и отчитались один за другим. В результате получилось, что с прочими близких знакомств девушка не водила. И Михаил даже появилась мысль, что оно и к лучшему. Однако, предоставленная ими информация была совершенно не мыслимой. Как оказалось – знали хоть и обрывочно, но всё же много. В иной раз – он бы все эти показания и свои домыслы отправил бы прямиком к отцу. Да приписал бы: «Ой ли?».

- Хорошо, - наконец кивнул сыскарь. – Тогда поступим так. Все свободны, а Игната я тогда попрошу доехать до Семёна этого. Попросите прислать Марию ко мне на допрос на послезавтра.

Все кивнули и разошлись. И уже оставшись один, вынул чистую бумагу и попытался сложить набросанные факты в единую картину.

Но, надо сказать, что повторный разговор с Михайловой ничего не дал.

Девушка явилась в тот же вечер и с сопровождением. «Черкас», как меж собой его звали сыскарские стрельцы, оказался огромным мужчиной. Ромодановский-младший, увидев входящего в его кабинет медведя, вынужденного пригнуться, чтобы не задеть верхнюю балку двери, сначала даже струхнул.

Отрекомендованный воспитанницей как Семён Яковлевич, мужчина поздоровался и угрюмо встал возле стены, совершенно не мешая разговору, но, как сыч, следящий за его ходом.

Мария подтвердила, что была косвенно знакома со всеми перечисленными девушками. Но близкой дружбы никогда с ними не водила, а с погибшими юношами вообще не пересекалась.

- Что же касается Евдокии, - сказала единственная свидетельница, чуть закусив губу. – Мы с ней действительно не ладили особо. Но ничего плохого я ей не желала. Она же даже ушла со службы, вышла замуж и должна была уехать?

- Не успела, - кивнул Михаил. – А в чём заключалась суть Вашего конфликта?

- Ой, да оставьте, какой конфликт. Просто она была слишком уж верной своей госпоже. А она в свою очередь не любила очень меня. Конфликт принадлежностей.

- Конфликт с Евдокией Лопухиной? – с сомнением переспросил мужчина. – Какое же Вы имеете отношение к царской родне? Мало кто может похвастаться такой противницей.

Она задумалась. Михаил видел, что в ней борются два желания – ответить честно и не сказать лишнего.

- Скажем так, - наконец ответила Мария. – я воспитанница у сестёр нашего Государя. А они дамы с норовом и Лопухину не приняли. А коль я с ними, то значит против неё – у бывшей Царицы такое мнение было.

- Значит: причин конфликтовать лично с Давлетовой у Вас не было.

- Никаких. Она думала, что унижает меня. Но это так глупо выглядело.

- Забавно всё равно, что все убитые были вашими знакомцами, - не смог не сказать, в последний раз пытаясь задеть девушку, мужчина, а потом глянул на её няньку-казака и попросил его, - Оставьте нас пожалуйста.

19.04.1700

Пасхальная ночь близилась. Михаил то и дело поглядывал на часовой механизм, следя за длинной стрелкой. В голове ворочались бесконечные мысли, догадки, версии, отрывки донесений и рассказов. А нервы щекотало нехорошее предчувствие. Валявшиеся бессистемно бумаги раздражали. В итоге резко хлопнув ладонью по папке, сыскарь встал и, схватив тёплый кафтан за воротник, вышел вон из кабинета.

- Уходите, Михаил Фёдорович? – спросил Платон Захарович, придерживая коня за уздцы. - А что с задержанным прикажите?

- Придержи до утра, а там отпусти с поздравлением. С наступающим, - сказал Ромодановский, дёргая поводья в сторону улицы.

Москва, обычно напоминающая Михаилу осиное гнездо, которое они по малолетству с дворовым мальчишкой разорили, теперь же более походила на муравейник. Церковные праздники всегда упорядочивают людей. Все идут по определённым «тропам», задумываются о том, о чём в повседневной жизни забывают. Мирские тяготы отдаляют Господа и порой даже звон колоколов не может пробиться через корку души.

Ромодановский-младший направил своего скакуна по Московской улице в сторону «Часовой[1]» башни. Горожане расступались, уворачивались от редких телег, но мужчине не было до них и дела. Выбравшись из стен приказа, его голову отпустила тяжкие мысли, но один вопрос так и сидел: «Выберется ли Душегуб на охоту сегодня?».

- Ночь длинная, - рассудил сыскарь. – Девиц да молодух, что веночную не отстоят, много будет. То одна, то другая уйдёт домой. Может ли быть, что завтра мне опять куда-то бежать?

Выехать к последним прилавкам торговых рядов Красной площади, Михаил вклинился в поток москвичей и иногородцев, обступивших лобное место, собор Покрова и ещё часть площади от башни до Ильинки. В предвечерних сумерках, в людской массе мужчина выделил такую же одинокую всадницу, двигающуюся «против шерсти».

Мария махнула ему рукой, прося подождать.

-Доброго здоровичка, Мария Фёдоровна, - приподнявшись в седле шутливо поклонился Михаил, тряхнув своими косичками. – Давно не видел Вас.

- И ещё сто лет бы видеть не хотел, - благосклонно поняла девушка. – Михаил Фёдорович, сейчас через Спасские и Константиновские ворота не проехать. Там народ, а Константиновские закрыты.

- Чего ждут?

- Его Преосвященство едет из Сретенского монастыря. Он с тамошней братией встречался. Сейчас к богослужению возвращается. Заметьте – пешком!

- С его-то здоровьем? – нахмурился сыскарь.

- Сейчас время для молитв, - пожала плечами девушка. – Если не возражаете, поедемте, а то зябко как-то.

- Чего ж выехали без тёплого чего-нибудь? – уточнил Михаил, по-рыцарски расстёгивая свой кафтан.

- Нет, нет, благодарю, - остановила его Мария. – К Тайницким будет ближе. Да как-то загулялась, если честно. Съездила к тётушкам в Измайлово и Преображенское. Днём тепло было. Вот я и не послушала дядьку Семёна.

— Вот! Точно! Где же твоя усатая нянька? Даже как-то не привычно видеть тебя без него.

- Я их с Фелиппо уже в Кремль отправила. Дядька с tuteur уже не так резвы, как я. А уж Фелиппо тем более. Ему ведь уже седьмой десяток привалил.

- Занятно. То есть в Москву он прибыл на шестом, - задумался Михаил. – Такие резкие изменения: как погодные, так и культурные.

- There are more things in heaven and earth, Horatio, Than are dreamt of in your philosophy[2], - припомнила девушка, улыбнулась и повернула лошадь в сторону Москва-реки.

- Простите, но с аглицкой речь незнаком.

— Это из Шекспира. Неплохой поэт. Жил около ста лет назад. Означает, что в мире много всего неизвестного. В итоге – авантюристы расширяют наш мир.

- И делают свою жизнь короче.

Перебравшись через Константино-Елененский мост, двое всадников, неспешно беседуя, ехали вдоль каменных, устремлённых ввысь башен. Из пришвартованных кораблей торопливо выгружал деревянные коробки и корзины. Нагонные волны бились о берег и корабли. Лёд в тот год был вскрыт рано, но отдельные куски всё ещё метались от правой до левой стороны.

Михаил терпеть не мог грязи, которую конь месит копытами: особенно сильно она его выводила из себя на шкуре белой шкуре любимого Января. А со стороны реки всевозможного городского мусора и речной глины было предостаточно. Налипающие комки изрядно отвлекали его внимание от болтовни девушки, но впервые он был им благодарен: излишней информации в голову не поступало.

Однако, мужчине стоило признать: с каждой встречей девчонка ему нравилась всё больше. Думать о чём-то большем, чем приятное общение – было глупо: банально от того, что Ромодановский искренне считал, что спать с детьми – грешно и неэтично. Но он никогда не отрицал возможность дружбы с женщиной.

Стража у ворот Тайницкой башни беспрепятственно пустила пару внутрь, даже чуть придержав грузчиков. Последние остались особо не довольными. Когда у тебя на горбу несколько десятков килограмм, всё равно, кто стоит перед тобой и мешает пройти – князь, боярин или сам Государь.

Приказчик, принимавший товар, увидев Ромодановского и Михайлову, поклонился, пожелал доброго праздника и посоветовал ехать не через Беклемишевскую дорогу, а через Сад. Поэтому выехали они не к посаду, а на задний двор – к личным постройкам Царского семейства.

- Егор Игоревич, - крикнула девушка вышедшему из длинного одноэтажного здания с огромными воротами мужчине. – Прими лошадок.

И ловко на ходу выскочила из седла. Сильная половина человечества – и Михаил, и Главный Царский Конюх – помрачнела, а Егор Игоревич через плечо бросил: «Эй, казак, напоминаю тебе выпорот свою воспитанницу. Она опять ваши кавалеристские приёмчики вытворяет. Шею свернёт – будите знать».

Из глубины конюшни вышел Семён Яковлевич, покуривая длинную трубку. Он пристально оглядел Марию и отвесил ей лёгкий воспитательный подзатыльник, потом увидел подъехавшего сыскаря и поприветствовал и того.

- Доброго здоровичка, Михаил Фёдорович, - кивнул Семён Яковлевич.

01.06.1700

Михаил шёл по тёмным улицам Москвы. Глубокая летняя ночь дарила прохладу, но не свежесть. Чистого воздуха на Евлопской улице уже на было. Лошади, повозки, люди, нахлынувшие на ярмарку, уничтожили последние крохи залетевшего ветра.

Но мужчина был городским человеком, из тех, кто чувствует себя в деревне неуютно. Он давно не обращал внимание на те недостатки столицы, от которых постоянно бежали и его сёстры, и невеста. Михаилу даже иногда казалось, что после венчания они счастливо разъедутся: Прасковья в загородное имение, а он в свой дом на Евлопской. Во всяком случае он будет этому всячески способствовать.

Сыскарь свернул на очередную улицу, носившую название Старые Лучники, и оттолкнул от себя тощего парня в лаптях, тут же приставив к его животу охотничий нож, который по привычке носил всегда в рукаве.

- Просим прощения, Михаил Фёдорович, - заискивающим и успокаивающим голосом произнёс тот, - До Вас не спешили. Ходили бы весь век разными дорогами.

- И тебе не хворать, Хрящ, -поприветствовал Ромодановский юношу. – Кошелёк верни. И считай, что я тебя сегодня не видел.

- Ох нам ж, - наиграно воскликнул воришка, и вынул из-за пазухи звенящий мешочек. -надо ж как умудряются вещи перемещаться по свету. На те, ради Бога, чтоб он был свидетель. Вот и храм у Старой Коровьей площади токмо недавно поставили в камне.

- Вот, Хрящ, тебя ж вся Москва, как облупленного, знает. Ты же как тот румынский вампир, что днём нормальный человек, а по ночам чёрте-что.

- А что за зверь такой – этот Ваш вампир? – заинтересовался воришка.

- На наш манер нечто вроде упыря: кровь пьёт, света боится, креста, святой воды. Да только наш упырь совсем мертвяк, а тот вроде как больше на человека похож. Вот и ты, как он.

- Ничего не могу с собой поделать, - развёл руками парень. – Медикус из немецкой слободы говорит, что сие есть душевная болезнь. Кто-то любит поджигать, а я вот - воровать. Пройдёмся?

Игната Володина разбойный приказ знал давно. Он был выходцем из семьи слободских мастеровых. Днём, как и все простые люди, работал: был разнорабочим на постоялом дворе при Фёдоровской обители. а вот ночью становился Хрящём – главным щипачём, держащим богатые улицы в Китай-городе. Несмотря на то, что Варварские смотрящие близкого общения со «псами с Москворецкой» не приветствовали, про ровные отношения карманника Хряща и сыскаря Ромодановского все знали и особо не осуждали. Оба играли по правилам. Да и Игнат был принять скорее больным, чем профессионалом среди воров.

- Что нового в «мире теней»? – спросил Михаил.

- Пока всё тихо. Говорят: «зверь» снова на охоте был. Это ведь девочка из «дома» была?

- Да, - кивнул сыскарь. – Возле Троицкой церкви.

- Ходят, кстати, нехорошие слуха, что это кто-то из духовников делает. Гирей вообще сказал, что это всё католики с их гонением учудили.

-Пусть это слухами и останется. Ведь к священникам на кривой кобыле не подъехать. Тут нужна санкция государя или патриарха.

Мужчины молча прошли ещё с десяток метров. Ромодановский прекрасно видел, что щипача что-то волновало. Игнат то и дело поглядывал на сыскаря, дёргал плечом и словно бы извивался, как уж, брошенный в раскалённую высокую сковороду. В итоге он не выдержал.

- И ещё, Мхал Фёдорович, общественность интересуется: где же вы дивчину такую нашли? – с намёком поинтересовался Хрящ.

- В смысле?

- Ой да не надо. Мы все мальчики взрослые. А мы с парнями уже все дома публичные оббегали. А такой красотки там нет. Или она на «частном извозе»?

Михаил догадался, что подобного отзыва в его окружении может удостоиться лишь одна юная прелестница. Про свою метрессу с Грачёвки говорить не приходилось – про ту было известно обществу, и все закрывали на то глаза. Да та не была, как бы сказали сейчас, субъектом отношений: Милку и ей подобных просто использовали для снятия напряжения. Но слышать подобное в отношении Михайловой было неприятно. В сердце что-то больно кольнуло, и отточенное движение сработало, как пороз при соприкосновении с искрой в пищали, гораздо раньше головы.

Хрящ, получивший кулаком под рёбра, сложился на землю. Михаил навис над ним и начал говорить совершенно спокойным голосом: «искать её бесполезно. Всё равно её не достать. Я думаю, ты о ней что-то да слышал. Но если хоть ещё одно слово в ней в таком смысле, я тебя сам убью».

- Понял, - хрипло пошипел воришка. – Понял и другим передам. Ну хоть имя скажи.

- Мария Михайлова.

Хрящ замер, перевернулся на спину, как собака, потом поднял удивлённые глаза на сыскаря.

- Да ну на хрен?!

Тут уже настало время Михаилу поразиться. А он то полагал, что известность Марии на Москве преувеличена.

03.03.1701

- Чего господин? – спросила Глафира, ставя перед старым Савелием тарелку с ужином.

- Затребовал ещё свечей. Сидит у себя в комнате и в бумагах зарылся, - буркнул в ответ управляющей. – Уже почитай так третью ночь сидит. А потом снова в свой приказ. Пропадёт наш барин.

- Михаил Фёдорович работает над делом московского душегуба, и мешать ему не следует, - заявила девушка, сидящая в углу за шитьём.

-Молчи, Марта, - одёрнул Савелий Платонович. – Люди – они н энти ваши иноземные механизмы. Да и они нет да нет, а ломаются. Барина беречь потребно. А не последнего Илью Муромца лепить. Он же не только того убивца ищет, а ещё и эту чертовку то и дело спасает.

Марта, - внебрачная дочь одного из немецких фрау, с младенчества отписанная отцу в крепостные, а после и трижды перепроданная -, вся вспыхнула. Глаза её налились железом, а губы поджались.

- Меньше надо за Машкой бегать. Так глядишь и девушек на улицах не было бы. Может она заодно с те душегубом? – высказалась блондинка. – Байстрючка не выше меня. Чем она лучше, что барин за ней, как привязанный смотрит?

Глафира рассмеялась первой: «Ох, Марта, Марта! Да вся улица уже знает, что ты на барина нашего глаз положила. Да так же сними. Мария – она хоть и у невенчанных родителей родилась, да те родители – какие Надо родители. Она в этом на хромой курице задом наперёд с завязанными глазами и тебя, и Хованскую эту (прости меня Господи) объедет».

- Ой, уж Глашенька, поделись слухами, - взмахнул руками Савелий, и сбил стоящую тарелку с кашей.

Масса разлетелась по столу. Повариха взмахнула полотенцем, ударив управляющего по затылку домотканым полотенцем и принялась собирать остатки.

- Слухи, слухи, - передразнила женщина. – А ни какие это не слухи. Давеча я с родичем виделась. Он вместе с князем-батюшкой приезжал. В извозчиках у него состоит. Пашка мой частенько в Белокаменном обретается. И рассказал он мне, что - как ты, Марта, её называешь – Машка энта не кого-то, а …

- Неужто дочь царя Фёдора Алексеевича выжила? – наиграно воскликнула блондинка.

- У него сын был, - отмахнулся Савелий, - Бреши дальше.

Повариха поморщилась недовольно, словно бы говоря: «Сам ты ветер, что носит пыль по улицам, а с вами такими  делиться новостями – себя не уважать», но промолчать было выше её сил: « Да все в Кремле знают, что Мария Фёдоровна Михайлова, ранее была Романова. Она дочь царевны Софьи и её любовника. Да только не ясно которого: ни то Голицына, ни то Шакловитого».

Марта и Савелий Платонович переглянулись и рассмеялись. Глафира осталась стоять, переполняемая возмущением.

- Ох уж ты и насмешила, Глашенька, - успокаиваясь, заметил управляющий. – Не могло быть у Софьи живых детей. Я сам слыхал, что её заставили от двух прожитков избавиться.

- А с чего б ей тогда в палатах царских жить, да и с Петром Алексеевичем дружбу водить?

-  Да небось из-под него она выпрыгнула, - зло заметила Марта, - а Михаилу голову морочит.

Дверь на кухню, что вела с заднего хода, озадачено распахнулась и вставшей в ней паренёк, служивший на конюшне.

- Савелий Платонович, там того … барин.

- Что «барин»? – переспросил управляющий.

- Он зарядил пистолеты, выскочил во двор, а потом и на улицу. Выглядел, словно его сам чёрт на свиданье пригласил. Остановить бы?

В комнате нависла тишина.

- И куда он пошёл? – помотав головой спросил Савелий.

- Не знаю, я к барину по поручению Аркашки сунулся, а он нервный, дерганый, в сторону окна глядит. Я-то дверь приоткрыл, а ему свечу на окне и задула. Мхал Фёдорович словно чего-то испугался, а потом резко вскочил, схватил свои пистолеты и выскочил в чём был.

- По такой погоде? – ужаснулась Глафира, мотнув головой в сторону узкого окна, за которой крутился поздний мартовский снег.

Выскочив на улицу, Михаил замер. Несмотря на валивший с небес снег с дождём, мужчину бил жар, на лице выступила испарина, кудри и азиатские косички растрепались. Сердце билось как сумасшедшее.

Евлопская была практически не освящена. Факелы давно погасли. И практически кромешная тьма не давала мужчине сосредоточится.

Но развитое от природы полузвериное чутьё тянуло его вниз по улице, в сторону Лубянской площади, на ходу, не глядя, поверяя пистолеты.

В третьем часу ночи дорога была пуста, и Михаил шёл, особо не заботясь о том, что из-за поворота может вылететь телега или карета.

Данная Богом реакция сработала как нельзя вовремя, остановив мужчину за мгновение перед тем, как он оказался бы под копытами упряжных коней, выкативших карету с Кривокаменного переулка.

Сонный, раздражённый возница попытался спрыгнуть, схватить Ромодановского за грудки со словами: «Ты что пьяный? Не видишь кого везу?».

Михаил бросил быстрый взгляд на пассажира, отметил вечно раздражавший его рыжий парик и удивлённую усатую физиономию царского любимчика.

- Приветствую, Александр Данилович, - Михаил сплюнул на снег, тремя ударами сбил мужика в снег, и перепрыгнул через козлы. – С дороги, дурень!

Оказавшись словно бы отделённым от улицы экипажем и лошадьми сыскарь замер, прислушавшись к окружающему миру.

В дали, на стене одного из каменных домов, под закопчённым козырьком, блестел фонарь, бьющийся на ветру.

Когда из-за угла вышла шустрая девичья фигурка, мужчина вздрогнул и сделал шаг в её сторону. На ветру взметнулись простоволосые локоны, и их обладательница встала прямо перед лампой, когда и свет, и девушку загородила высокая тёмная фигурка.

На первый короткий вскрик, который был подавлен сильной рукой, сыскарь выстрелил не прицеливаясь.

Пуля ударила в стену дома, выбив каменную кошку.

«Зверь» оторвался от своей добычи и бросал два быстрых взгляда сначала на дыру, а после и себе за спину. Михаил в это время приближался к нему, как охотник к жеводанскому оборотню: осторожно, но быстро прицеливаясь в сердце.