Маркиза Дэруа

Глава 1

«Еще до рассвета их поднял пронзительный, как лезвие, крик ключника. Спали тут же, в длинном, пропахшем потом и землей сарае на краю поместья, на подстилках из прелой, остро пахнущей горечью соломы. Спины затекшие, кости ныли от вчерашнего, выворачивая суставы тупой, знакомой болью. Но некогда было размышлять о боли, мыслях не оставалось — только смутный, животный ужас перед предстоящим днем. Сегодня — пик страды, и день этот обещал быть длиною в вечность.

Солнце, только-только выползшее из-за холмов, уже не ласкало, а жгло немилостиво, словно раздувая гигантские мехи ада. Небо раскалилось до белесого, выцветшего от зноя полотна, на котором больно было смотреть. Над бескрайним золотым морем пшеницы стоял густой, сладковатый и дурманящий гул — жужжание тысяч насекомых, спешащих поживиться перед гибелью. Этот гул входил в самое нутро, смешиваясь с гулом в собственной голове.

Мартин, плотно сжав в мозолистой, словно из дуба вырубленной руке, рукоять косы, чувствовал, как под тонкой, словно пергамент, кожей набухают кровью старые волдыри, обещая к вечеру превратиться в кровавые мешки. Первый взмах — и густой, сочный шелест наполнял пространство, на миг заглушая звон в ушах. Стебли падали покорно, устилая землю ровным слоем, и в этом шелесте слышалось что-то горькое — словно это не пшеницу жали, а подрезали крылья самому дню. За ним, отставая на взмах, двигались другие мужики. Не было слышно ни песен, что пели деды, ни разговоров — только тяжелое, свистящее, как у загнанной лошади, дыхание и сухой, безжалостный шепот срезаемой пшеницы, отсчитывающий секунды их жизни.

Жара наливалась свинцом, заливая легкие и пригибая к земле. Пот жгучими струями заливал глаза, соляными дорогами струился по вискам, оставляя белые, как следы слез, дорожки на запыленной, потрескавшейся коже. Рубаха, промокшая насквозь, прилипла к спине мертвым, тяжелым саваном. Каждый раз, разгибаясь с хрустом в позвоночнике, чтобы смахнуть налипшую солому с лезвия косы, Мартин чувствовал, как мир плывет в багровых кругах, и видел вдали — неподвижную, как предвестник беды, фигуру управляющего на вороном коне. Неподвижный, как каменный идол, он наблюдал за ними, и его холодный, отстраненный взгляд был острее и безжалостнее любой косы, пронизывая насквозь, вымеряя каждое движение на предмет лени.

Позади, согнувшись в три погибели, словно сломанные машины, двигались женщины. Их руки в грубых, стертых до дыр перчатках ловко, но с какой-то отчаянной медлительностью, сгребали скошенное, связывали в тугие, тяжелые снопы и ставили их в «домики» для просушки. В их глазах читалась та же свинцовая усталость, что и в мужских, но приправленная еще и вечной тревогой за детей, сновавших между взрослых с кувшинами теплой, пахнущей деревянной смолой воды — единственной, обманчивой благодатью в этом аду, лишь на миг утоляющей огонь в горле.

К полудню казалось, что сам воздух загорелся, колыхаясь маревым зноем. Солнце било в макушку, в плечи, выжигая последние мысли, стирая память, оставляя лишь инстинкт. Оставалось только одно: взмах, вонь пота и усталости, шаг, впивающийся в землю, взмах, шаг. Руки и спина жили своей отдельной, огненной жизнью, превратившись в один сплошной мычащий от боли нерв. Ладони были стерты в кровь, несмотря на мозоли, и эта свежая боль наслаивалась на старую, глухую.

А поле не кончалось. Оно было бесконечным, как божья кара, раскинувшейся до самого края света. Золотое, тучное, прекрасное и ненавистное. Оно кормило их, но не ими засеянное, не их руками взлелеянное с молитвой. Они были лишь слугами, рабами, вложившими в него всю свою силу, молодость, здоровье, чтобы унести в итоге лишь малую, унизительную толику, едва достаточную, чтобы не умереть с голоду до следующего лета, до новой каторги.

Когда солнце, наконец, покатилось к кромке холмов, окрашивая небо в прощальный, яростный багрянец, управляющий, не спеша, дал отмашку. С последним, сдавленным стоном, вырвавшимся из груди помимо воли, Мартин опустил косу. Тишина, наступившая после конца работы, была оглушительной, давящей. В ушах стоял тот самый, вымывший мозги звон, что заменял им музыку целый день.

Они, как стадо обессиленных животных, побрели к сараю, не глядя на результат своего труда — на аккуратные, насмехающиеся своим порядком ряды снопов, что уходили в темнеющую, неумолимую даль. Они были лишь приложением к орудиям, живыми, изнашивающимися машинами, которые завтра, едва забрезжит рассвет, нужно будет снова завести чужим криком и погнать на ту же ненавистную ниву.

И пока последние лучи солнца, как капли расплавленного золота, догорали в западных окнах просторного господского дома, они, не промыв ни кровь, ни пот, смешавшиеся в липкую, отвратительную корку, падали, как подкошенные, на ту же прелую, колючую солому, чтобы набраться хоть толики сил для нового дня, точно такого же, бесконечного, как сама их покорная судьба».

Я закрыла книгу, и тяжелый, кожаный переплет с глухим стуком лег на резную дубовую столешницу. Звук этот прозвучал как точка, поставленная в чужой, выстраданной истории. Я откинулась на спинку кресла и посмотрела в окно. За свинцовыми стеклами, в обрамлении резных каменных оконниц, тоже светило солнце, но оно было иным — не карающим бичом, а ярким, почти белесым от зноя диском в мареве поднимающегося от земли пара. Последние летние дни были наполнены не просто жарой, а густой, плотной духотой, когда воздух казался нагретым медом, и каждое движение требовало усилия. И разница с прочитанным была лишь в том, что мои крестьяне уже убрали весь урожай зерна. По крайней мере, мой управляющий, Джек, уверял меня в этом еще сутки назад, и в его словах я не имела оснований сомневаться.

Глава 2

Меня звали Светлана Валерьевна Жарская. Сорокалетняя менеджер среднего звена, я непрерывно работала в одной строительной компании вот уже десять лет, выжатая как лимон до самой последней капли сока бесконечными отчетами, утренними планерками, которые всегда начинались на десять минут позже и затягивались на час дольше, и необходимостью постоянно растягивать губы в улыбке — малозначимому клиенту и чересчур значимому начальнику, чьи шутки следовало встречать подобострастным смехом. Моей вселенной была клетка в семнадцатом этаже стеклянной высотки, из окна которой был виден лишь фасад такой же безликой башни напротив, а главной ценностью — выполненный в срок квартальный план, зеленые столбцы графиков, ради которых я забывала о вкусе утреннего кофе и последних лучах заходящего солнца.

В этот мир, патриархальный, душный от традиций и пропитанный магией, как старинный фолиант — пылью, напоминавший западноевропейскую страну в семнадцатом-восемнадцатом веках, я переместилась несколько недель назад не по своей воле. Не было никакой аварии, магического ритуала или удара молнии, возвещающего о конце одной жизни и начале другой. Все было банально и оттого еще страшнее. Просто однажды я проснулась в своем теле, но не в своей постели, с тем же родинкой на левой ключице и шрамом на колене, но вот запахи, звуки, само пространство вокруг были чужими. Вместо привычного потолка с трещинкой-паутинкой, за которой я следила пятнадцать лет и которая за ночь почему-то никогда не меняла свою форму, надо мной простирался балдахин из тяжелого бордового бархата, расшитый причудливыми золотыми узорами, которые при ближайшем рассмотрении оказались переплетением диковинных цветов и крылатых зверей.

Вокруг была не моя скромная двушка в хрущевке, доставшаяся от родителей, с книжными стеллажами из дешевых супермаркетов, заставленными потрепанными томиками и безделушками из поездок, которые никогда не случались, и вечным видом на соседнюю унылую панельку, а просторные, высокие покои, заставленные массивной старинной мебелью из темного, почти черного, отполированного до зеркального блеска дерева. Воздух был густым и неподвижным, пахнущим воском от догоревших за ночь свечей, старой, чуть сладковатой бумагой потрепанных фолиантов на полках и едва уловимыми, холодными нотами дорогих духов — жасмина, ириса и сандала, которые, как я позже узнала, принадлежали моей предшественнице. Под ногами, вместо потертого советского паркета, скрипевшего на определенной доске возле коридора, лежали мягкие, глубокие персидские ковры с замысловатыми цветочными орнаментами, в густой шерсти которых тонули босые ступни, и каждый шаг был бесшумен, как в зале для медитаций.

А еще – прислуга. Например, девушка-горничная Лия, лет семнадцати, с заплетенными в тугую, идеальную косу волосами цвета спелой пшеницы и опущенными долу глазами, которая каждое утро с почтительным, отработанным до автоматизма «Ваша светлость» подавала мне на серебряном, холодном отполированном подносе фарфоровую чашку с дымящимся травяным отваром, горьким на вкус. Пожилой, важный дворецкий Готфрид, чей черный фрак был безупречен, без единой пылинки, а лицо — бледное, с жесткими складками у рта — не выражало ровным счетом ничего, кроме почтительной, ледяной отстраненности. Они двигались бесшумно, как тени, предугадывая любое мое движение, любое мимолетное желание, которое я сама еще не успела осознать — поправить подушку, открыть штору, налить воды. Их предупредительность была жутковатой, лишающей последних остатков приватности.

Сперва я думала, что это чудовищный по размаху и бюджету розыгрыш, организованный коллегами с их убогим чувством юмора. Я искала скрытые камеры в резных рамах мрачных портретов предков, в щелях между темными дубовыми панелями, пыталась разговорить «актеров», задавая им абсурдные вопросы о квантовой физике или цене на бензин, ожидая, что вот-вот их маски дрогнут, и они не выдержат и рассмеются, хлопнув меня по плечу. Потом, когда реальность не рухнула ни через час, ни через день, пришла паника — острая, животная, сжимающая горло. Я просыпалась по ночам в холодном поту, прислушиваясь к непривычной тишине, нарушаемой лишь криком ночной птицы, и пыталась закричать, но из горла вырывался лишь хриплый, беспомощный шепот. А затем — странное, почти предательское спокойствие. Мозг, перегруженный абсурдом, доходящим до тошноты, просто сдался, отключил панику, как некорректную программу, и начал механически, с холодной отстраненностью бухгалтера, принимать правила новой игры.

Теперь, что вслух, что в мыслях, я уже спокойно произношу: «мои слуги», «мои крестьяне», «мои леса». Эти слова обрели плоть и кровь, стали частью моего нового ландшафта, таким же естественным, как дорожки в парке или очертания холмов за окном. Ирония судьбы была в том, что на Земле из своего у меня была лишь та самая двушка, а здесь я с легкостью оперировала понятиями, которые раньше встречала только в исторических романах. Чувство вины за это почти исчезло, вытесненное инстинктивным желанием выжить и… привыкнуть к роскоши иметь что-то большее, чем квартирная клетка. Это было похоже на вхождение в новую должность с неограниченными полномочиями, только масштаб иного уровня.

В усадьбе оказались не только слуги, но и полный комплект документов на мое имя, скрепленных печатями с гербом, из которых я следовала, что являюсь законной владелицей обширного поместья, и просторное книгохранилище на втором этаже. Я всегда любила читать. И потому первым делом засела за книги, как когда-то в детстве, зарывшись в энциклопедии, чтобы сбежать от скучной реальности. Теперь я сбегала в чтение, чтобы понять новую реальность. Это был мой способ составить техническое задание и ознакомиться с проектом под кодовым названием «Моя новая жизнь».

Я узнала, что мир, в который я попала, называется Ортанниар, что в переводе с древнего языка означает «милость богов». Название звучало пышно и оптимистично, но история, описанная в фолиантах, была такой же кровавой и полной интриг, как и земная: бесконечные войны за троны, закрученные династические браки, восстания и эпидемии. Здесь было четыре материка, несколько крупных островов и пять океанов, но ни эльфов, ни гномов, ни орков — никаких иных разумных существ, кроме людей, в летописях не упоминалось. Мир был строго, исключительно и тотально человеческим. Все чудеса, вся магия и весь ужас, описанные в хрониках, творились руками и умами людей.

Глава 3

Мои размышления, в которых я пыталась сопоставить налоги с доходов от осенней ярмарки, прервал осторожный, но настойчивый стук в дубовую панель двери. Стук был определенным, ритмичным — три четких удара, выдержавших почтительную паузу. Так стучала только найра Эста.

— Войдите! — крикнула я, откладывая тяжелый фолиант с тисненым гербом рода на обложке. Кожаный переплет был прохладным на ощупь.

Дверь бесшумно отворилась на хорошо смазанных петлях, и в проеме возникла знакомая фигура. Это была найра Эста, экономка. Невысокая, плотно сбитая, она обладала той природной основательностью, что внушала доверие с первого взгляда. Ее темные, с аккуратной проседью у висков волосы были убраны под белоснежный, накрахмаленный чепец, а платье из прочной саржи темно-синего цвета сидело на ней безукоризненно, без единой лишней складки, подчеркивая практичную фигуру. От нее пахло свежим хлебом из утренней выпечки, сушеным чабрецом и легким, но стойким ароматом хозяйственного мыла — запах образцового порядка и безупречного ведения хозяйства.

— Ваша светлость, — ее голос был низким и ровным, как гудение улейного роя. Она совершила точный, почтительный поклон, не опуская надолго глаз — темно-карие зрачки на мгновение встретились с моими, оценивая мое настроение. — Я принесла список продуктов для закупки на ярмарке в Тревильском селе. Как вы и приказывали вчера после обеда.

Я кивнула, смахнув со стола невидимую пылинку. Сегодня найра Эста вместе с двумя самыми расторопными служанками и старым, надежным возчиком на тяжелой грузовой телеге должна была отправиться за покупками — пора было закупать все необходимые для осеннего консервирования и заготовок на зиму ингредиенты и тару.

— Присаживайтесь, найра Эста, — я указала на строгое кожаное кресло с высокими подлокотниками, стоявшее напротив моего массивного письменного стола.

Она опустилась на самый край сиденья, сохраняя идеально прямую спину, и протянула мне аккуратно сложенный в четверть лист плотной бумаги хорошего качества. Я развернула его.

Список был составлен убористым, каллиграфическим почерком, знакомым мне по всем кухонным отчетам. Чернила были качественными, насыщенного черного цвета.

«К закупке на ярмарке 23-го числа месяца августа

Я пробежала глазами по списку. Все было логично, продумано и, как всегда у найры Эсты, с десятипроцентным запасом на бой, усушку и непредвиденные нужды. Она знала свое дело безупречно, до последней мелочи.

— Отличный список, найра Эста, — я положила лист на отполированную столешницу, рядом с песочницей и пресс-папье из горного хрусталя. — Только лимонов и айвы купите смелее, не экономьте. Пусть для мармелада и лимонных цукатов хватит. И… — я добавила уже от себя, вспомнив тонкий, сладковатый аромат из другого мира, — поинтересуйтесь, нет ли у кого из заморских купцов, с южных островов, семян или стручков ванили. Я слышала, это редкая пряность.

После краткого обсуждения деталей поездки экономка удалилась с почтительным, отработанным поклоном, ее шаги бесшумно растворились в густом ворсе коврового покрытия коридора. Я же, отодвинув тяжелое кресло, поднялась по широкой дубовой лестнице с резными балясинами к себе, в личные покои на втором этаже усадьбы. Прохлада, сохранявшаяся в комнатах благодаря толстым каменным стенам, и мягкий полумглин, царивший здесь даже в полдень, были приятны после утренней активности. Но покой был недолгим. Сегодня вечером должен был состояться торжественный ужин. Приглашены были все мои родственники по линии Д'Эруа.

А их у меня, как оказалось, было видимо-невидимо. Целая россыпь титулованных бездельников, чьи главные таланты заключались в искусстве появляться в нужное время в нужном месте с протянутой рукой и в умении тратить деньги куда быстрее, чем их получать.

Глава 4

К ужину пришлось готовиться, причем тщательно, как к важнейшему смотру войск. Он был приурочен к местному празднику, Дню Благодарности Земле, или, как его называли в народе проще, Дню Урожая. Этот праздник отмечали в нашем регионе именно в тот краткий миг затишья и передышки, когда основной урожай был уже снят и убран в закрома, а до осенней распутицы и зимних стуж оставалось еще немного времени. Крестьяне могли позволить себе немного расслабиться: в деревнях накрывали общие столы, ломившиеся от простой, но сытной еды, пекли особый, пышный каравай из муки нового помола, украшенный переплетенными колосьями и гроздьями спелых ягод, пили молодое пиво и медовуху и водили хороводы вокруг высоких костров, благодаря богов и землю-кормилицу за ее щедрость.

А аристократы… Им, в общем-то, было все равно, что именно отмечать. Любой, даже самый незначительный повод был хорош, чтобы блеснуть новыми туалетами, обменяться свежими сплетнями и заключить выгодные сделки под видом светской беседы. Главное — поесть-попить за одним столом с богатой и влиятельной родней, ненавязчиво напомнить о себе и своих насущных (и не очень) потребностях.

Я себя не считала ни богатой, ни влиятельной. В душе я все еще была Светланой Жарской, менеджером, считающей копейки до зарплаты и вздыхающей при виде цен на качественную колбасу. Но народ в округе, и особенно моя вечно голодная родня, думал совершенно наоборот. Потому пришлось играть по их правилам: выбирать соответствующее случаю и статусу платье, позволить горничным себя накрасить и причесать, превратив в респектабельную графиню. Благо, работавшие у меня в усадьбе служанки все это умели делать с искусством, достойным лучших бьюти-блогеров и визажистов моего прошлого мира.

Мою просторную спальню с высоким потолком превратили в настоящий штаб подготовки к предстоящему смотру. Воздух густо пах лавандовой пудрой, воском для волос и легким ароматом жасмина из моей туалетной воды. Горничная Элис, ловкая девица с золотыми руками, принялась за мои волосы. Она бережно расплела мою обычную, простую дневную косу и принялась укладывать пряди в сложную, воздушную конструкцию из локонов и плетений, смочив пальцы в кувшине с розовой водой для послушности прядей. Часть волос была собрана на затылке в элегантный, но не слишком тугой пучок, остальные — искусно завитые с помощью нагретых на жаровне металлических щипцов — ниспадали на плечи и спину мягкими, блестящими волнами. В прическу аккуратно вплели тонкую шелковую ленту цвета спелой пшеницы и вставили несколько миниатюрных серебряных шпилек с жемчужными бусинами, которые мерцали и переливались в свете свечей при каждом моем движении.

Пока Элис колдовала над прической, другая служанка, Мари, сосредоточенно занималась моим лицом. Она разложила перед собой на туалетном столике целый арсенал баночек, кисточек и пузырьков. Макияж, как и требовалось, был сдержанным и благородным, подчеркивающим высокий статус, а не яркую, вызывающую красоту. На веки легли легкие, перламутровые тени, ресницы были слегка подкрашены сурьмой, чтобы взгляд казался более глубоким и выразительным без эффекта театральности. Щеки коснулась легкая, почти невесомая кисть с румянами нежного розового оттенка, чтобы придать лицу легкую жизненную свежесть, а губы бережно подкрасили натуральной помадой на основе свекольного сока и пчелиного воска, придав им мягкий, естественный вишневый тон, который не бросался в глаза, но делал улыбку более четкой.

Наконец, настал черед платья. Его внесли две служанки, бережно неся на вытянутых руках, как драгоценную реликвию, и придерживая тяжелый, переливающийся шелк. Наряд был выдержан в традиционных для праздника урожая тонах, символизирующих богатство и изобилие. Платье было сшито из плотного шелка цвета глубокого бордо, напоминающего спелые вишни, темный виноград или старинное вино — цвет, который подчеркивал статус и говорил о достатке. Лиф был закрытым, с высоким воротником-стойкой, отделанным тончайшим фламандским кружевом ручной работы, но кроен он был так искусно, что облегал фигуру почти по-современному, подчеркивая талию. Длинные рукава, сужающиеся к изящным запястьям, были украшены сверху донизу рядом из тридцати мелких пусковых пуговиц из темного, отполированного до глянца эбенового дерева.

Но главным украшением была, несомненно, юбка. Она была не просто гладкой. По тяжелому, чуть шуршащему при движении шелку был выткан сложный, замысловатый узор — стилизованные колосья, извивающиеся виноградные лозы и резные дубовые листья, выполненные золотыми и охристыми шелковыми нитями. При движении узор оживал: он переливался и играл в свете свечей, мерцая то тусклым, бархатным блеском, то вспыхивая яркими искорками. К платью полагался тонкий, но прочный кожаный пояс с изящной позолоченной пряжкой, на которой был выгравирован все тот же мотив снопа, и небольшой ридикюль из той же ткани, что и платье, отделанный золотой бахромой.

Когда весь туалет был надет, а на шею повесили легкую, но прочную золотую цепь с кулоном в виде миниатюрного, тщательно проработанного снопа пшеницы, я посмотрела в большое зеркало венецианской работы в резной дубовой раме. Отражение смотрело на меня строгим, чуть усталым, абсолютно замкнутым лицом знатной дамы, за маской которой не осталось ничего от живой Светланы Жарской в готовом к вечным компромиссам пиджаке офисного кроя. Передо мной была графиня Светлана Д'Эруа, вынужденная надевать эти великолепные и неудобные доспехи из шелка, бархата и условностей, чтобы выйти на очередную битву с миром, который стал ее новым домом и тюрьмой одновременно. Я глубоко вздохнула, чувствуя, как тугой корсет сковывает дыхание, и повернулась к двери. Праздник, ставший испытанием, начинался.

К тому времени, как я спустилась по парадной лестнице в холл и перешагнула порог обеденного зала, гости уже собрались. Они сидели за праздничным столом, шумели, общались и с плохо скрываемой жадностью посматривали на выставленные на столе блюда. Их было больше тридцати человек. И за столом они сидели строго по рангу, как солдаты в построении. Ближе ко мне, во главе стола, восседали самые именитые и (якобы) богатые: тетушка Аделаида в траурных бархатах, хотя ее покойный супруг скончался уже лет десять назад, если не больше, дядюшка Годфри с самодовольным блеском в глазах и дорогим перстнем на мизинце, его сын, кузен Робер, уже оценивающе поглядывавший на массивные серебряные канделябры, словно прикидывая их вес. Далее, по мере удаления, — кузины помельче, какие-то дальние родственники, чьих имен и титулов я даже не запомнила, и у самого края стола, почти в сумерках, ютились самые бедные и незаметные, чьи потрепанные камзолы и старательно перелицованные платья красноречивее любых слов говорили об их истинном бедственном положении.

Глава 5

Когда народ насытился и первые глиняные кувшины с вином опустели, начались те самые разговоры, ради которых, я подозревала, многие и приехали. Воздух, еще недавно наполненный аппетитными ароматами жареного мяса и пряностей, теперь гудел от сдержанного шепота, покашливаний и звенящих пауз, явно предвещающих начало хорошо спланированной атаки. Гости отодвинули тарелки, взялись за бокалы и принялись изучающе поглядывать в мою сторону.

Первой, как всегда, подала голос тетушка Аделаида. Она с театральным видом отложила свой костяной нож с изящной резьбой, обмакнула кончики тонких, почти прозрачных пальцев в небольшую серебряную чашу с розовой водой, что стояла перед ней, медленно вытерла их о грубоватую льняную салфетку и, многозначительно вздохнув, словно принимая на себя бремя всех скорбей мира, произнесла голосом, густо замешанным на ложной скорби:

— Ах, милая племянница, поговаривают, урожай в этом году по всей округе совсем неважный. Ливни летние, помнишь, те самые, что в июне были, побили колос, а весенние заморозки на корню погубили ячмень. Многие бедняги, просто слышу, уже плачут в подушку, — останутся без хлеба к зиме. Ужас-то какой. Голод, болезни, детишки малые… — Она многозначительно посмотрела в мою сторону, и ее обычно влажные, невидящие глаза внезапно стали жесткими, цепкими и безжалостно оценивающими, как у ростовщика.

Я вежливо улыбнулась, сделав вид, что не заметила этого колючего взгляда и не уловила ядовитых ноток в ее голосе. Медленно подняла свой бокал из тончайшего стекла (еще одна «ненужная» роскошь прежней хозяйки, которую я не отменила) и сделала из него небольшой глоток прохладного игристого сидра, чувствуя, как пузырьки щекочут небо.

— Вы же прекрасно знаете, дорогая тетушка, — мой голос прозвучал нарочито мягко, бархатно и почти невинно, — я, грешным делом, не слишком сведуща в сельских делах и предпочитаю не вмешиваться в дела управления поместьем, дабы не навредить неопытностью. Всецело доверяю это своему управителю, Джеку. Он человек старый, опытный, из наших краев. Уж он-то знает, что к чему. — Я солгала так гладко и естественно, что даже не почувствовала угрызений совести.

На самом деле Джек докладывал мне ежевечерне, при свечах, обо всем до мелочей — от состояния озимых до количества яиц, собранных в птичнике, и я лично проверяла сводки. Мы вдвоем прекрасно знали, что урожай в нашем конкретном поместье, благодаря грамотному севообороту и своевременным работам, — один из лучших в округе, и амбары наши ломятся от отборного зерна.

Я сделала небольшую, искусную паузу, позволяя тетушке понежиться в лучах мнимого морального превосходства и собственного великодушия, и затем, словно случайно, перевела стрелки, сменив тему на куда более прозаическую и конкретную.

— Зато крышу в восточном флигеле усадьбы мы в этом году наконец-то перекрыли, слава всем богам. Старая-то вся в дырах была, стропила сгнили, в дождь в коридорах прямо-таки лужи стояли, паркет мог запросто испортиться. Двадцать золотых монет да еще с несколькими серебрушками на все вышло. Мастера из столицы, знаете ли, брали дорого, но зато работают на совесть, да и материал привезли отменный — сланец, смолу хорошую. Не то, что наши, местные, вечно схалтурят.

А вот это уже была чистейшая правда, выстраданная и подтвержденная счетами. Я успела появиться в усадьбе как раз вовремя, чтобы застать последние дни, когда с потолка в бальном зале капало прямо на дубовый паркет, угрожая ему полной гибелью. Я вместе с Джеком поднималась по шаткой лестнице на пыльный, заваленный старым хламом чердак, собственными руками трогала сгнившие до основания стропила, осыпавшуюся дранку и скользкую плесень. И лично, скрепя сердце, утверждала смету, вычеркивая оттуда позолоту на водосточных желобах и резные украшения на фронтонах как непозволительную роскошь.

В глазах тетушки Аделаиды, словно от вспышки молнии, полыхнула настоящая, неприкрытая, звериная зависть. Ее бледное, подернутое сетью мелких морщинок лицо на мгновение исказилось судорожной гримасой, будто она откусила самый кислый лимон. Она ясно, до мельчайших деталей, представила себе эти деньги — двадцать целых, полновесных, звенящих золотых монет! — лежащими не в моем, а в ее собственном кошельке. Такие несметные богатства — и потратить на какую-то крышу! На какую-то дранку, смолу и работу грубых мужиков! А ведь на эти средства она могла бы с комфортом содержать себя, свою вечно ноющую дочь-неудачницу и всю их челядь месяца три, не меньше! Этого хватило бы на новое платье с фижмами из столичного атласа, на добрую бочку выдержанного вина и еще осталось бы на пару породистых щенков!

Тетушка Аделаида сглотнула комок ярости, пытаясь вернуть себе маску спокойствия и благородной озабоченности, и ее тон стал пронзительным, тонким и чуть более ядовитым, чем прежде.

— Крыша… Да, конечно, это очень… практично и разумно с твоей стороны, милая моя племянница. Заботиться о собственном крове — долг всякой хозяйки. Но все же… голодающие крестьяне, взывающие о помощи… разве их страдания не важнее сухой постели в пустующем флигеле? Милосердие к ближнему и сострадание — ведь это первые и главные добродетели истинно благородной дамы. Не находишь?

Я снова улыбнулась, на этот раз с легкой, хорошо сыгранной грустью, как бы сожалея о суровых необходимостях управления.

— О, будьте уверены, дорогая тетушка, о милосердии и христианском долге мы тоже не забыли. Уже распорядились, — сказала я, делая вид, что вспоминаю о незначительной детали. — Сразу после праздничных дней, как только народ проспится, начнем раздавать муку из прошлогодних запасов. Она, конечно, уже не первого качества, слегка отсырела, но на хлеб еще сгодится. Надо же, в конце концов, освободить амбары под новое, свежее зерно. — Я произнесла это с легким оттенком хозяйственной досады, будто речь шла о вывозе накопившегося хлама или просроченных припасов, а не о благотворительности, способной спасти десятки семей от голодной зимы.

Глава 6

Остаток вечера прошел относительно спокойно, если не считать тяжелого, густого, насыщенного невысказанными претензиями и обидами молчания, что висело над столом, словно грозовая туча перед ливнем. Родня окончательно удостоверилась, что их «смирная» племянница может не только улыбаться и кивать, но и вполне способна показать зубы, когда того требует ситуация, и не решилась дальше испытывать мое терпение открытыми, наглыми просьбами. На меня бросали недовольные, косые, исподлобья взгляды, за бокалами игристого, прикрываясь ладонями, шушукались между собой, перебрасываясь краткими, колкими фразами, но открыто выступать против хозяйки дома, нарушая этикет, больше никто не решался.

Когда последние десертные блюда были торжественно унесены слугами в сторону кухонного крыла, пиршество официально завершилось. Гости, томные и сонные от обильной еды и выпитого, с неохотой начали расходиться. Я, как предписывала роль радушной хозяйки, не могла отпустить их ночью по домам, даже если бы мне этого смертельно хотелось — одной тишины и покоя. Мало ли что могло случиться в потемках: лошади чего-то испугаются, понесут, карета перевернется на нашей разбитой, ухабистой дороге. Убиться, конечно, не убьются, но ушибиться, вывихнуть что-нибудь — запросто. А мне потом неделями, если не месяцами, выслушивать бесконечные, изматывающие жалобы и упреки в свой адрес о скупости и бессердечности. Так что пришлось заранее, еще утром, распорядиться подготовить все комнаты в восточном крыле усадьбы для дорогих гостей — как следует протопить камины в спальнях, застелить постели свежим, накрахмаленным бельем, поставить на ночные столики фаянсовые кувшины с чистой водой и небольшие букеты из оранжереи, чтобы скрасить их вынужденное пребывание под моей крышей.

И пока слуги с зажженными оловянными подсвечниками в руках, отбрасывая на стены длинные, пляшущие тени, почтительно провожали и показывали каждому гостю его временное пристанище, я, поймав на себе последний, особенно колкий и ядовитый взгляд тетушки Аделаиды, холодно кивнула, развернулась и, не оглядываясь, поднялась по широкой дубовой лестнице к себе. Прохлада, царившая в верхних покоях, и благословенная, оглушительная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине, стали настоящим бальзамом на мою измученную, истерзанную фальшью душу.

Дверь в мою спальню с глухим, мягким стуком закрылась за мной, наконец-то окончательно отсекая суету, притворство и натянутые улыбки большого дома. Я, почти падая от усталости, сбросила изящные, но невыносимо тесные парчовые туфли на высоком каблуке, чувствуя, как гладкий, прохладный каменный пол под босыми ступнями приятно холодит распухшие, гудящие от долгого стояния ноги, и, тяжело вздохнув, подошла к тонкому шелковому, цвета слоновой кости, шнуру с кистью у камина. Резко дернула за него, и где-то в глубине дома, в коридоре для прислуги, прозвенел маленький серебряный колокольчик, призывая дежурную служанку.

Пора было снимать с себя этот неудобный, давящий доспех из бархата и шелка, эту маскарадную личину, и возвращаться к самой себе — уставшей, простой и не желавшей больше никого обманывать. Готовиться ко сну, чтобы с новыми силами встретить завтрашний день в этом странном, бесконечно сложном мире, где я была одновременно и госпожой, и хозяйкой, и мишенью для всех и вся.

Вошедшая почти бесшумно служанка быстро и ловко, привычными движениями, помогла мне освободиться от сложного корсета и многослойных юбок. Переодевшись в длинную, просторную ночную сорочку из мягчайшего отбеленного батиста, я с облегчением улеглась в широкую постель. Подушки, набитые пухом, с легким, успокаивающим ароматом лаванды, приняли мою уставшую, тяжелую голову. Я протянула руку и потушила единственную свечу на мраморном прикроватном столике, погрузив комнату в благодатный полумрак, нарушаемый лишь слабым отсветом луны в окно. Утомленно прикрыла глаза, чувствуя, как отступает, медленно отпуская, напряжение сегодняшнего вечера, сковывавшее плечи и спину. Практически сразу же приятная тяжесть в веках превратилась в пустоту, и я, как в глубокую, темную воду, провалилась в сон.

Снилась мне Земля. Не яркий, праздничный сон-воспоминание, а серая, будничная хроника моей прошлой жизни, прокрученная словно старая пленка. Я снова сидела на своем рабочем месте в кабинке-аквариуме, уставившись в мерцающий синевой монитор. Пальцы сами собой потянулись к затертым клавишам клавиатуры, отбивая привычный, почти машинный ритм — отчет по квартальным продажам, свод цифр и графиков, лишенных всякого смысла, кроме денежного. Воздух пахнет остывшим, горьким кофе из пластикового стаканчика и едкой пылью от принтеров и копировальной техники. За спиной — приглушенный, монотонный гул голосов коллег, назойливый трелью звонок телефона, скрип дешевых кресел.

Я еду в переполненной, душной маршрутке, вжавшись в потные чужие плечи и спины, вдыхая спертый, тяжелый воздух, смешанный с резкими нотами дешевого парфюма и человеческого пота. Ладонью в тонкой перчатке держусь за холодный, липкий от множества прикосновений поручень и равнодушно смотрю на мелькающие за грязным окном темные панели многоэтажек, похожие на гигантские каменные соты.

Я в своей квартире. Поздний вечер. За окном — густая, почти осязаемая темнота и редкие, желтые светящиеся окна таких же унылых панелек. Я сижу на холодном подоконнике, закутавшись в старый потертый плед, пью остывший чай из большой, некогда яркой, а теперь выцветшей кружки с ироничной надписью «Не говори начальнику, что устал, просто медленно умри» и смотрю какой-то бесконечный, бессмысленный сериал на потрескавшемся корпусе ноутбука. Обыденно. Скучно. До слез предсказуемо. Никакой магии, кроме магии рутины.

Не сказать, чтобы я по ней, по той жизни, тосковала или скучала. Там не было ни этой бархатной, давящей роскоши, ни настоящей власти над судьбами людей, ни слуг, предвосхищающих каждое твое желание, пока оно не успело оформиться в мысль. Там была бесконечная, выматывающая гонка по кругу, ипотека, кредиты на отпуск, начальник-самодур, считавший себя земным божеством, и гнетущее ощущение, что ты — всего лишь крошечный, легко заменяемый винтик в огромной, бездушной и равнодушной машине.

Глава 7

Завтракать пришлось с родней, куда же деться? Я же радушная, образцовая хозяйка, обязанная соблюсти приличия до самого конца, до момента, когда последний экипаж скроется за воротами. Надо было лично убедиться, что гости остались если не искренне довольны, то хотя бы искусно это изображают; что они все до единого, без малейшего исключения, покинут усадьбу в ближайшие пару часов, и, что было немаловажно в свете прошлых визитов, что никто ничего не прихватил с собой «на память» или «по забывчивости» — будь то серебряная солонка, позолоченная ложка или вышитая шелками диванная подушка.

Так что ровно к нужному времени, давая всем возможность немного проспаться и прийти в себя после вчерашних возлияний и обильной еды, я с безупречным видом вышла в малую, солнечную столовую, где был накрыт утренний стол. На губах, словно вырезанная изо льда, застыла та самая, отрепетированная до автоматизма, светская и совершенно безжизненная улыбка, не достигающая глаз.

Завтрак, в отличие от пышного, почти языческого ужина, был скромнее, но все же тонко изысканным: на накрытых белоснежными скатертями столах стояли серебряные подносы со свежими, еще теплыми, издающими соблазнительный аромат сливочного масла круассанами и сдобными булочками, фаянсовые тарелки с аккуратно нарезанным прозрачным холодцом с чесноком и нежной запеченной телятиной с розмарином, дымящиеся глиняные горшочки с овсяной кашей на густых деревенских сливках, щедро приправленной корицей и изюмом, изящные фарфоровые вазочки с янтарным абрикосовым вареньем и густым, темным гречишным медом, а также высокие стеклянные кувшины с парным молоком, свежевыжатым мутным яблочным соком и легким, игристым сидром.

Гости, несколько помятые, с отеками на лицах и притихшие, молча клевали носами над своими тарелками, изредка перебрасываясь короткими, бессмысленными фразами. Первой, как всегда, нарушила тягостное молчание тетушка Аделаида, с театральным изяществом отхлебнув крепкого черного чая из тонкой фарфоровой чашки с позолотой.

— Ну и погода сегодня стоит, просто прелесть, — начала она с той сладкой, сиропной ядовитостью, что была ей свойственна, растягивая слова. — Солнышко так и светит, птички поют. Уж на что вчера тучами нахмурилось, ливнем грозило, а вот, пронесло, словно сама судьба благоволит. Настоящая милость богов для завершения уборки. У вас, племянница, я смотрю, все уже идеально убрано, снопы аккуратненько стоят. А вот у нас в имении, — она вздохнула, прикладывая платочек к сухим глазам, — дождик как на грех в самый неподходящий момент помешал, последние скирды чуть не погубил, зерно на корню начало прорастать. Еле-еле, цен неимоверных усилий, спасли. Урожай, я боюсь, будет так себе, очень, очень так себе. Прямо беда.

Она посмотрела на меня с тем наигранным, липким сожалением, который, по ее глубокому убеждению, должен был растрогать даже каменное сердце и вызвать приступ щедрости.

Я медленно подняла на нее взгляд, отламывая крошащийся, воздушный кусочек круассана.

— Да, погода и впрямь сегодня удалась на славу, тетушка. Мы очень благодарны небесам за их неизменную благосклонность к нам в этом году, — ответила я своим самым сладким, медовым голосом, в котором звенела сталь. — Что касается урожая… Мой управляющий, Джек, как раз вчера вечером докладывал, что наши амбары заполнены даже с избытком. Зерна нового помола такого прекрасного качества, что хватит и на оптовую продажу купцам, и на отборные семена на будущий год, и чтобы с лихвой пережить даже самую суровую зиму, не ущемляя себя ни в чем. Очень жаль, что у вас, по вашему слову, возникли такие досадные сложности. — Я сделала небольшую, выразительную паузу. — Может, вам всерьез задуматься о смене управителя? Ведь хороший, грамотный специалист в аграрных делах — поистине на вес золота. Я, если хотите, могу порекомендовать вам пару толковых кандидатов.

Тетушка Аделаида слегка побледнела, и губы ее недовольно поджались, складываясь в упрямую ниточку. Она явно не ожидала такого прямого и делового поворота, который переводил разговор из плоскости «дай денег» в плоскость «найми компетентного сотрудника». Ее план с треском проваливался, и это ее откровенно злило.

Ее тут же поддержал дядюшка Годфри, с преувеличенным аппетитом намазывая сливочное масло на пшеничную булку. Крошки падали на его бархатный камзол, но он не обращал на это внимания.

— О, урожай — штука чрезвычайно непредсказуемая! — провозгласил он густым, чуть хриплым от утреннего першения в горле голосом, словно открывал великую вселенскую истину. — Вон, в северных провинциях, от господина горт Тревиля слышал, вообще градом, размером с голубиное яйцо, выбило все посевы дочиста. Настоящая катастрофа! Голод, говорят, ожидается страшный. Ужас-то какой. Цены на зерно, я уверен, взлетят до самого небесного свода. Очень своевременно, что вы, дорогая племянница, оказались так дальновидны и предусмотрительны и собрали весь хлеб вовремя. Очень своевременно… — Он многозначительно посмотрел на меня, и в его взгляде читался прозрачный намек, что моя «предусмотрительность» должна бы щедро распространиться и на его кошелек.

— Да, несомненная удача, — легко согласилась я, делая небольшой глоток прохладного, мутного сока. — И, разумеется, результат тяжелого, ежедневного труда моих крестьян. Без их рук никакая погода не помогла бы. Но вы правы, дядюшка, о бедствии в северных провинциях я тоже получала донесения. Уже отдала распоряжение снарядить и отправить туда в ближайшие дни несколько крупных обозов с зерном как раз из прошлогодних, уже просроченных запасов. По благосклонной, разумеется, рыночной цене. В конце концов, милосердие и помощь страждущим — ведь это первая добродетель истинно благородной дамы, не так ли? — я улыбнулась тому самому, холодному, отработанному оскалу, глядя прямо на побледневшую тетушку Аделаиду, смакуя ее же вчерашние слова, брошенные мне как упрек.

Глава 8

Из древних, доисторических, туманных верований о всепорождающей, щедрой Матери-Земле и грозном, карающем Отце-Небе со временем, как кристаллы в перенасыщенном растворе, выкристаллизовалась и оформилась вера в семь основных, верховных и множество «побочных», местных, почитаемых в отдельных долинах или у определенных ремесленных гильдий, божеств. Детьми этих первозданных, стихийных титанов, согласно хроникам, были могучий, не знающий сомнений бог всего сущего, порядка и неумолимого закона Артикус, добрая, терпеливая богиня домашнего очага, семьи и тонких ремесел Дестара, яростный и неистовый, пьянеющий от битвы бог войны, мужества и чести Ортан, и прекрасная, капризная, непредсказуемая богиня любви, красоты и безудержной страсти Ирринаса. Их дети, третье, завершающее пантеон поколение, представляли собой более близкие к людям силы: безудержный и жизнерадостный, вечно юный бог флоры и фауны, охоты и плодородия Гаррис, мрачный и неумолимо справедливый бог жизни и смерти, судьбы и забвения Эрран, и хитроумный, предприимчивый, с быстрыми глазами бог торговли, богатства, дальних путешествий и нерушимых договоров Юнар.

Именно на этой священной семерке, этом каркасе мироздания, и держался весь пантеон, пронизывая собой, словно кровеносная система, все аспекты жизни этого мира — от клятвы солдата, целующего меч и взывающего именем Ортана на поле боя, до тихой молитвы торговца, жгущего благовония перед статуэткой Юнару перед заключением выгодной сделки, от мольбы крестьянки Дестаре о благополучии семьи до страшных шепотов в ночи, обращенных к Эррану с просьбой о скорейшей кончине для мучившего деревню тирана.

Я старательно, почти с благоговением, водила указательным пальцем по шероховатой, пожелтевшей от времени бумаге, шепотом, как заклинание, повторяя имена, титулы и сферы влияния каждого божества, стараясь удержать в уме всю эту сложную, запутанную, но абсолютно необходимую для выживания информацию. Перед моим мысленным взором вставали их лица с иллюстраций-гравюр: суровое, бородатое чело Артикуса, держащего весы и свиток закона; добрые, лучистые глаза Дестары, склонившейся над прялкой; воинственный, пламенный взор Ортана в сияющем шлеме. В голове гудело и звенело от напряжения и обилия новых сведений, будто я вновь готовилась к самому важному экзамену в своей жизни, от которого зависело все. В каком-то смысле, отстранившись от абсурда ситуации, так оно и было — один провал в знании местных обычаев или богословских тонкостей мог стоить мне репутации, влияния, а в худшем случае — и жизни.

Когда в дубовую, массивную дверь книгохранилища постучали — тихо, почтительно, но с настойчивой регулярностью, — этот четкий, реальный звук резко вырвал меня из водоворота божественных родословных, эпических деяний и теогонических войн. Я вздрогнула, словно очнувшись ото сна, оторвавшись от призрачного мира мифов, и почувствовала, как глаза слипаются от долгого напряжения и чтения при тусклом свете.

— Войдите! — крикнула я, с усилием возвращая сознание из заоблачных чертогов богов в прохладную, пропитанную запахом старой бумаги реальность библиотеки.

Дверь бесшумно отворилась, впустив в тишину комнаты легкий скрип петлей. Порог переступила одна из младших служанок, девочка лет четырнадцати по имени Лира, с круглым, румяным лицом и большими, испуганными глазами. Она замерла в почтительной позе, опустив глаза долу и сжимая перед собой подол белоснежного, накрахмаленного фартука своими красными от работы руками.

— Госпожа, обед подан в малой столовой, — тихо, но на удивление четко доложила она, сделав маленький, отработанный до автоматизма поклон. — Повар Генрих почтительно спрашивает, не желаете ли вы сегодня к жаркому из фазана игристого?

Я медленно, с чувством, закрыла тяжелый фолиант, с наслаждением потянулась, чувствуя, как затекли и ноют мышцы спины и шеи от долгого сидения в одной позе. За свинцовым стеклом окна солнце уже стояло высоко, его лучи золотили паркет, безмолвно указывая на то, что полдень давно наступил.

— Спасибо, Лира. Передай Генриху, что игристое пусть подаст, только то, что посветлее и посуше. Я сейчас спущусь.

Девушка быстро, как мышка, кивнула и так же бесшумно ретировалась, бережно закрыв за собой тяжелую дверь, не издав ни звука. Я еще секунду посидела в гулкой тишине, глядя на закрытую книгу, на потускневший от времени тисненый символ Древа Мира на ее потертой кожаной обложке. Зерна новых знаний медленно оседали в голове, перемешиваясь и входя в конфликт с привычными, рациональными земными представлениями. Было странно, непривычно и немного страшно осознавать, что для всех окружающих меня людей эти семь богов и десятки их спутников и детей были не мифами для развлечения, а самой что ни на есть суровой реальностью, живой силой, которая, по их глубокому убеждению, могла как милостиво помочь, так и жестоко покарать за малейшую провинность.

Собравшись с мыслями, отогнав остатки мифических образов, я встала, поправила складки платья и направилась к выходу. Обед, земные яства и повседневные, приземленные заботы ждали своего часа, напоминая, что какой бы волшебной ни была эта реальность, она все же требовала решения самых что ни на есть прозаических задач.

К тому моменту, как я спустилась в малую столовую, где в отсутствие шумной компании накрывали скромный обед, там уже сидела Эрика. Она устроилась чуть поодаль, у самого окна, залитого полуденным солнцем, которое золотило скатерть и выявляло мельчайшие пылинки, танцующие в воздухе. При моем появлении она сразу же поднялась, слегка опираясь тонкими пальцами на резную спинку стула для равновесия. Ее движение было осторожным, но лишенным прежней робости.

Глава 9

Следующая неделя пролетела в сплошных, суматошных, но на удивление приятных и наполненных смыслом хлопотах. В воздухе, еще теплом и густом от позднего летнего солнца, уже витало неумолимое предчувствие перемен, легкий металлический привкус и прохладный след приближающейся осени. Совсем скоро, по точным прогнозам Джека, основанным не только на приметах, но и на положении звезд и состоянии растений, ожидались первые затяжные, осенние дожди в этом году. И к ним следовало основательно подготовиться, будто к небольшой, но серьезной осаде, загодя укрепив все свои позиции.

В лесах, окружавших поместье густым, пестрым от первых желтеющих листьев кольцом, вовсю кипела работа. Крестьяне, от мала до велика, с плетеными корзинами и лукошками за спиной прочесывали знакомые с детства чащобы, собирая щедрые дары природы — рубиновые брусничные бусины, прятавшиеся под кожистыми листочками, золотистые, как монетки, лисички, крепкие, пахучие боровики с бархатными шляпками и кисловато-горьковатую клюкву, уже набравшую сок на болотистых кочках. На реке и в лесных озерах рыбаки с завидным терпением ставили и проверяли сети, вытаскивая на блестящую от воды траву увесистых, извивающихся щук, серебристых язей и полосатых окуней. Охотники, взявшие с собой не только луки, но и силки, уходили на несколько дней вглубь владений, возвращаясь с ценными трофеями — тушками упитанных диких уток, тетеревами с яркими бровями, а то и молодым, не слишком опасным кабаном. Значительная часть всего этого природного изобилия, как и было договорено изначально, отправлялась ко мне в усадьбу в виде натурального, отработанного веками оброка. Внутренний двор то и дело заполнялся скрипучими телегами, груженными туго набитыми лукошками с грибами, бочками с соленой впрок рыбой, связками ощипанной и выпотрошенной пернатой дичи, от которой шел сладковатый запах свежего мяса и пуха.

Найра Эста, моя неутомимая и энергичная экономка, превратила просторный каменный подвал и прохладные кладовые в настоящий, тщательно продуманный стратегический резерв на долгую зиму. Воздух там теперь был густо и сложно пропитан едкими ароматами уксуса, терпких пряностей, душистых сушеных трав и крупной соли. Она лично, с подоткнутым подолом и засученными рукавами, руководила целой артелью кухонных работниц: засолкой грибов в дубовых кадках, где они укладывались слоями с листьями смородины и хрена; варкой янтарного варенья и густого повидла в огромных медных тазах, над которыми стоял сладкий пар; копчением окороков и жирной рыбы в специальной, сложенной из кирпича коптильне, дымок от которой вился над усадьбой с раннего утра. Ее обычно строгое лицо в эти дни сияло глубоким удовлетворением образцовой хозяйки, видящей, как полнеют на глазах ее закрома.

Джек уже дважды за эту неделю приезжал ко мне с подробными, обстоятельными докладами, скрупулезно расписывая, что, в каких объемах и откуда удалось собрать, привезти и заготовить. Он приходил в кабинет с толстой, потрепанной на углах кожаной тетрадью, пахнущий дымом костров, хвойным лесом и лошадиным потом, и его размеренные рассказы были до предела точны и обстоятельны, подкрепленные цифрами и фактами.

Но самое главное, что случилось на той неделе, — я наконец-то занялась тем, что давно назревало, как нарыв: я набрала себе новых, недостающих людей в усадьбу.

Да, здесь, конечно, уже имелся штат прислуги, и довольно обученной и сноровистой. Но он покрывал лишь базовые, повседневные нужды, далеко не по всем специальностям, необходимым для полноценного, бесперебойного и эффективного функционирования такого большого и сложного хозяйства. Базовые потребности закрывались, но о настоящем комфорте, глубоком порядке и уж тем более о каком-то стратегическом запасе прочности речи не шло.

Например, на всю конюшню, где стояло с полтора десятка лошадей — от выездных рысаков до рабочих тяжеловозов, — имелся один-единственный конюх, старый, знающий Томас, настоящий знаток своего дела, но уже немолодой, с больной спиной и трясущимися от возраста руками. Он физически не справлялся с возросшим объемом работ, а при нем не было ни помощников, ни подмастерья, чтобы как следует ухаживать за всеми лошадьми, ежедневно чистить горы сбруи, своевременно подковывать животных и поддерживать в идеальном порядке кареты, коляски и грузовые телеги. Это была одна из многих брешей, требовавших срочного устранения.

До сих пор в усадьбе, к моему глубочайшему удивлению, не было своих, штатных швей, что казалось вопиющей недальновидностью. А ведь потребности были огромными: требовалась не только повседневная починка и штопка, но и полноценный пошив — огромное количество униформы для слуг, постельного белья, столового текстиля, тяжелых портьер для бесчисленных окон, да и мне самой отчаянно требовались новые, более практичные и удобные платья и нижнее белье, нежели те театрально-роскошные, но неудобные наряды, что составляли гардероб прошлой хозяйки. Все приходилось заказывать у городских портных, что было не только долго и хлопотно, но и разорительно накладно, учитывая объемы и аппетиты мастеров.

И я, отбросив сомнения, решительно взяла дело в свои руки. Через Джека, который, кажется, знал в округе каждого жителя, были разосланы лаконичные, но четкие объявления в ближайшие деревни и села о поиске персонала определенных специальностей. Я лично, к ужасу чопорного дворецкого Готфрида, проводила скромные, но вдумчивые «собеседования» в своей приемной, что вызывало немой, почти панический ужас у самого дворецкого и становилось предметом бурного, затишного обсуждения на кухне и в служительских. Я искала не просто безликих слуг, исполняющих приказы; я искала людей, на которых могла бы положиться, чьи глаза говорили бы об уме и усердии, а не только о покорности. И в конце концов, после долгих раздумий, я наняла тех, кого посчитала нужным. Юного, крепкого, как молодой дубок, парня по имени Лоренц с удивительно честными, светло-карими глазами, который, заливаясь румянцем, признался, что с детства горел желанием работать с лошадьми и знал в них толк. И двух сестер-портних из соседней деревни — Марту и Клару, чьи работы, принесенные на пробу найрой Эстой, говорили сами за себя: мелкие, аккуратные, крепкие швы, сложные вышивальные стежки и виртуозное умение экономно, почти без отходов, раскраивать драгоценную ткань.

Глава 10

Первым делом я резко, почти порывисто дернула за шелковый шнурок колокольчика, вызывая экономку. Резкий, тревожный звон прозвучал неестественно громко в утренней тишине кабинета. Когда найра Эста появилась на пороге, ее обычно бесстрастное лицо было вопросительным — она прекрасно знала, что такой звонок не сулил ничего рутинного.

— Найра Эста, немедленная и срочная подготовка, — начала я без каких-либо предисловий, протягивая ей раскрытое письмо. Мой голос прозвучал резче, чем я хотела. — Завтра вечером к нам прибывают высокие гости. Герцог горт Мартанарский и его брат. Немедленно приготовьте для них лучшие покои в восточном крыле — те самые, парадные, что с балконом, видом на парк и собственным каминным залом.

Экономка, бегло пробежавшись глазами по лаконичным строкам, заметно побледнела, пальцы ее слегка сжали край письма. Но ее профессиональная выдержка, отточенная годами, не подвела. Она лишь коротко кивнула, и я буквально видела, как в ее голове с бешеной скоростью закрутился бесконечный список дел, перестановок и поручений.

— Покои для высочайших особ, как вы изволите знать, всегда содержатся в состоянии готовности, ваша светлость, — ответила она ровным, почти механическим тоном, взгляд ее уже стал отсутствующим, обращенным внутрь. — Но мы проведем усиленное проветривание, разожжем камины заранее для полной просушки, застелем постели свежайшим, накрахмаленным бельем с кружевами и поставим в вазы свежие цветы из оранжереи — лилии и белые розы. Прикажете также подготовить банные принадлежности, халаты и базовый гардероб на всякий случай?

— Да, обязательно, на всякий непредвиденный случай. Я понятия не имею, сколько они намерены пробыть и останутся ли ночевать, но лучше быть готовой ко всему, — подтвердила я, чувствуя, как нарастает ком тревоги в горле. — Также немедленно передайте повару — завтрашний ужин должен быть безупречным, достойным высочайших особ. Побольше мясных блюд, дичи из наших лесов, нашего лучшего выдержанного игристого из глубокого погреба. И пусть продумает изысканные десерты. Гостей такого ранга и статуса следует принимать с подобающим их положению радушием и щедростью. Мало ли, кто они такие и с какими намерениями пожаловали.

Найра Эста снова кивнула, уже мысленно составляя разветвленные списки и распределяя задания между кухней, прачечной, горничными и садовниками. Ее поза выражала полную собранность.

— Будет исполнено в точности, ваша светлость, — произнесла она и, бросив на меня быстрый, оценивающий взгляд, бесшумно удалилась, ее шаги поспешили в сторону хозяйственных помещений.

Когда дверь за ней закрылась, я на мгновение откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, пытаясь унять легкую, предательскую дрожь в кончиках пальцев. Затем, с силой выдохнув и взяв себя в руки, я снова дернула за шнур колокольчика, на этот раз вызывая одну из самых доверенных и расторопных служанок.

— Найдите, пожалуйста, Эрику, — тихо, но четко сказала я вошедшей девушке, — и предупредите ее, что завтра нас ожидают очень высокие, важные гости. Пусть пока не выходит из своих покоев без крайней необходимости, чтобы случайно не столкнуться с ними в коридорах. И… — я сделала небольшую паузу, — передайте ей, чтобы она ни о чем не беспокоилась и чувствовала себя в безопасности.

Покончив с самыми неотложными распоряжениями, я глубоко вздохнула, встала и твердыми шагами направилась в сердце усадьбы — книгохранилище. Тревожный холодок беспокойства, словно ледяная игла, гнал меня вперед по знакомому коридору. Мне срочно, до завтрашнего вечера, нужно было освежить в памяти все тонкости и хитросплетения этикета высшего света — кто, кому и при каких обстоятельствах кланяется первым, как правильно представлять гостей разного ранга, какие темы находятся под строжайшим запретом в светской беседе с особами герцогского достоинства. Одна неверная интонация, одна неловкая пауза или неуместная шутка — и можно было нанести непоправимое, смертельное оскорбление, последствия которого были бы абсолютно непредсказуемы и, скорее всего, ужасны.

Но прежде всего меня неудержимо манил гербовый справочник знатных родов Империи — массивный, в потрескавшемся от времени кожаном переплете фолиант с позолотой на торце страниц, хранившийся в самом дальнем, затененном углу книгохранилища. Возможно, в его пожелтевших страницах таилась хоть какая-то крупица информации о загадочных герцогах Мартанарских, их происхождении, истории, политических союзниках и заклятых врагах. Кто они такие? Откуда прибыли? И главное, не дававшее покоя — что могло привести столь высокородных особ в мое, пусть и процветающее, но все же провинциальное и ничем не примечательное поместье?

Я прошла между высоких, темных стеллажей, и знакомый, успокаивающий запах старой бумаги, воска и кожи мягко окутал меня. Здесь, в тишине, среди вековой мудрости и знаний, я чувствовала себя в относительной безопасности, будто за стенами крепости. Весь остаток дня и, вероятно, часть ночи предстояло провести, склонившись над пыльными фолиантами, пытаясь разгадать загадку, принесенную зловещей стеклянной стрекозой. От результатов этих поисков зависело слишком многое — возможно, даже моя дальнейшая судьба в этом мире.

Книга, как я и предполагала, оказалась старой, выпущенной, судя по архаичному шрифту и ломкой, пожелтевшей бумаге, лет двадцать — тридцать назад. Пахла она не просто библиотечной пылью, а именно временем, затхлостью и забвением, и многие страницы местами были подпорчены влагой, отчего изящные виньетки и буквы чернил местами расплылись в синеватые кляксы. Я отдавала себе отчет, что информация в ней могла безнадежно устареть, что гербы могли поменяться, а родственные связи — переплестись иначе, но была безмерно рада и таким скудным крупицам. В моем отчаянном положении любая, даже самая малая зацепка была на вес золота.

Глава 11

Я сидела в книгохранилище до самого позднего вечера, пока за свинцовыми стеклами окон не стемнело окончательно, поглотив очертания парка, и пока одна из служанок не принесла несколько толстых восковых свечей в массивных серебряных подсвечниках, чей мерцающий свет рождал на стенах причудливые, пляшущие тени. Я вгрызалась в запутанные, как клубки змей, родословные правящих семей Империи, в которых то и дело всплывали темные пятна — внезапные отравления, предательства, браки по холодному расчету и подозрительно своевременные смерти вполне здоровых еще вчера людей. Я повторяла, как заклинания перед страшным ритуалом, сложные, незыблемые правила придворного этикета: кто, кому и на сколько градусов должен склонить голову первым, как правильно представить гостей разного ранга, чтобы никого ненароком не унизить, какие темы — политика, религия, финансы — категорически запрещено поднимать в светской беседе и тому подобную муть. Буквы постепенно начали расплываться и плясать перед моими уставшими глазами, сливаясь в единые серые, бессмысленные линии, но я с силой терла виски и заставляла себя концентрироваться, сжимая в пальцах перо до побелевших костяшек. Я читала снова, снова и снова, пока слова не переставали иметь какой-либо смысл.

В конечном итоге я, так и не поужинав, побрела в спальню и улеглась спать. Одна мысль о еде вызывала приступ тошноты. В горле стоял тугой, никак не проглатываемый ком тревоги, а в висках отдавалась тупая, монотонная боль от многочасового напряженного чтения при тусклом, обманчивом свете свечей. Желудок болезненно сжимался от нервного голода, но мне было совершенно не до его капризов — все мысли занимала лишь одна, навязчивая и пугающая: завтра.

Ночью мне снилась всяческая муть. Беспокойные, обрывистые, как лоскуты разорванного полотна, сны, в которых я увязала по колено в зловонных, черных, бездонных болотах, тянувшихся до самого горизонта, и пыталась бежать от невидимых, но неумолимо приближающихся преследователей, чье тяжелое дыхание я слышала за спиной. Потом я безнадежно пыталась найти выход в бесконечных, темных, сырых каменных лабиринтах, где стены с грохотом сдвигались, едва я проходила, захлопывая ловушки и отрезая пути к отступлению. А затем — резкий, кинематографичный поворот, и я уже металась, уворачиваясь от свистящих, как змеи, стрел, которые пускали в меня невидимые, но смертельно умелые лучники из непроглядной густой тьмы. Во сне я физически, до тошноты, чувствовала леденящий ужас, свинцовую тяжесть в ногах и бешеный стук собственного сердца, готового вырваться из груди.

Проснулась я еще до рассвета, в ледяном, липком поту, с прерывистой одышкой и в отвратительном, зловещем настроении. Одеяло было сбито в беспомощный комок у моих ног, а подушка валялась на полу — видимо, я ворочалась и боролась с невидимыми врагами всю ночь, не находя покоя. Голова раскалывалась на части, глаза слипались и саднило, а на душе лежала тяжелая, давящая тревога, будто я и правда провела всю ночь в изнурительном бегстве, а не в безопасности собственной мягкой, дорогой постели. Первые бледные, слабые лучи солнца, робко пробивавшиеся сквозь щели в плотных шторах, не сулили ничего хорошего — они лишь безжалостно приближали момент неминуемой встречи с пугающей неизвестностью.

Я с трудом заставила себя подняться с постели, чувствуя, как каждый мускул ноет и протестует — и от того, что я совершенно не выспалась, и от накопившегося за ночь нервного напряжения. Ноги были ватными и непослушными. Воздух в спальне казался спертым, тяжелым и несвежим, несмотря на ночную прохладу.

Словно несчастный, плетущийся на мучительную казнь, я дошла до шелкового шнурка колокольчика и дернула его, призывая помощь. В комнату бесшумно вошла горничная. Ее бодрый взгляд сразу же стал профессионально-сочувствующим и настороженным при виде моего, должно быть, помятого, бледного, с темными кругами под глазами лица.

— Ванну, пожалуйста, — тихо, почти сипло сказала я, и мой голос скрипел от бессонной ночи и нервной сухости во рту. — И капните что-нибудь... бодрящее в воду. Чтобы прояснило мысли.

Служанка, не проронив ни слова, почтительно склонила голову и удалилась, а я так и осталась стоять посреди комнаты, бесцельно уставившись в замысловатые, переплетающиеся узоры на ковре, словно надеясь найти в них ответы на свои тревоги. Вскоре вернулись уже несколько девушек, согнувшись под тяжестью больших медных кувшинов с дымящейся горячей водой, неся с собой свежие, резкие ароматы розмарина и перечной мяты, которые должны были прогнать остатки сна и прояснить затуманенную голову. Я безучастно позволила им расплести мои спутанные за ночь волосы и почти безвольно погрузиться в наполненную ароматной водой глубокую медную купель.

Горячая вода вначале обожгла кожу, заставив вздрогнуть все тело, но постепенно проникающее тепло начало разгонять ледяную оцепеневшую дрожь в мышцах. Я закрыла глаза, из последних сил пытаясь отогнать назойливые остатки кошмарных видений, но за веками все равно мелькали смутные тени болот и откуда-то летели тонкие, свистящие стрелы. Резкие, холодные ароматы трав бодрили нервы, но были бессильны против тяжелой, как свинец, тревоги, что лежала на душе. Я мылась почти механически, движениями мочалки и рук, лишенными всякого удовольствия или осознанности, лишь выполняя необходимый, почти ритуальный акт очищения перед испытанием.

После ванны, с наслаждением завернувшись в мягкий, согретый у камина махровый халат, я позволила служанке помочь мне надеть простое, но достойное случая домашнее платье из плотного темно-синего бархата, без лишних кружев и драгоценностей. Она старательно, почти с материнской заботой, причесала мои влажные, тяжелые волосы, убрав их в простую, но элегантную гладкую прическу, не отвлекающую внимания.

Глава 12

— Добрый день, — поздоровалась я, спускаясь с последней ступени и делая несколько плавных, размеренных шагов навстречу. Я мысленно радовалась, что мой голос звучал ровно и спокойно, без малейшей дрожи, и поклон получился плавным и достойным, ни слишком низким, ни слишком легкомысленным. – Приветствую вас в моей скромной усадьбе «Алые розы». Я – маркиза Светлана Д’Эруа.

Темноволосый, тот, что был старше, и чья осанка кричала о долгих годах военной выучки, ответил на мое приветствие безупречным, хоть и сдержанным, поклоном, угол которого был выверен с математической точностью. Его движения были лишены всякой суетливости, точными и экономными, как у человека, привыкшего беречь силы для главного.

— Добрый день, ваша светлость, — произнес он, и его голос, низкий и бархатистый, с легкой хрипотцой, идеально соответствовал его импозантной внешности. – Рад наконец-то познакомиться с вами лично. Позвольте представиться: Ричард горт Мартанарский. А это мой младший брат, Дарий.

Дарий, стоявший чуть позади и сбоку, как верный паж или тень, склонил голову в почтительном, но предельно кратком кивке, не поднимая взгляда. Он не произнес ни слова, его тонкие губы были плотно сжаты, а вся поза выражала полную, почти инстинктивную подчиненность воле старшего брата. Типичная картина для младшего сына, лишенного титула и значимого положения, чье присутствие здесь было обусловлено лишь милостью и указанием герцога.

— Вы слишком любезны, — отозвалась я, соблюдая светскую игру, но уже отмечая про себя эту красноречивую динамику. – Дорога, уверена, была неблизкой и утомительной. Не угодно ли вам пройти в малую гостиную? Там куда уютнее, и обед, к счастью, почти готов.

— Мы будем весьма признательны за ваше гостеприимство, — ответил герцог Ричард, делая изящный, но властный жест изящною кистью, позволяющий мне идти первой, указывая дорогу. Дарий молча, как тень, последовал за нами на почтительной дистанции, его шаги были бесшумными.

В малой гостиной, где уже был накрыт стол и пылал камин, царила торжественная, почти давящая тишина, нарушаемая лишь веселым, беззаботным треском поленьев. Я заняла свое место во главе стола, герцог Ричард, дождавшись, пока я сяду, с той же военной точностью устроился справа от меня. Дарий, выдержав небольшую, но заметную паузу, молча занял место напротив брата, держась на почтительной дистанции и уставившись на свою тарелку.

Беседа за обедом была, по сути, умело направляемым монологом герцога, в который я лишь вставляла необходимые, отрепетированные реплики. Он начал с неизменных светских тем — о погоде, о дороге, но его вопросы, даже самые невинные, были точными и несли скрытый, деловой подтекст.

— Ваши владения, на первый взгляд, производят впечатление образцового порядка, маркиза, — заметил он, откладывая вилку после первого блюда. Его пальцы сомкнулись вокруг ножки бокала. – Судя по аккуратным скирдам и полным токам, урожай в этом году был более чем удачным.

— Мы безмерно благодарны небесам за их благосклонность, ваша светлость, — осторожно, словно ступая по тонкому льду, ответила я. – И, конечно, нашим крестьянам за их тяжелый, ежедневный труд. Да, амбары, слава богам, действительно заполнены.

— Это похвально. И весьма разумно, — он слегка наклонил голову. – В северных провинциях, как я слышал из последних донесений, дела обстоят куда плачевнее. Заморозки и град. — Его пронзительный, холодный взгляд, словно буравчик, изучал мое лицо, выискивая малейшую реакцию. – Голод, увы, неизбежен. Цены на зерно, несомненно, взлетят до небес. Очень своевременно… оказаться столь предусмотрительной.

Я сделала небольшой глоток прохладного белого вина из своего бокала, чтобы выиграть драгоценную секунду и скрыть внезапную сухость во рту.

— Предусмотрительность — прямая обязанность любого, кто управляет землями и несет ответственность за вверенные ему души, — парировала я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Мы, следуя долгу, уже отправили несколько первых обозов с излишками на север. По благосклонной, разумеется, рыночной цене.

На тонких, сжатых губах Ричарда на мгновение мелькнуло нечто, отдаленно напоминающее улыбку, но не достигающее его глаз.

— Милосердие, идущее рука об руку с расчетливостью… Редкое и ценное сочетание в наше время, маркиза.

Дарий все это время сидел, словно немая тень, сосредоточенно и методично поглощая пищу. Он не поднимал глаз на меня, не пытался вставить слово в размеренный диалог, не проявлял ни малейшего интереса к происходящему. Он был всего лишь статистом, молчаливым свидетелем этой беседы, и само его присутствие, его почти невидимость, красноречиво подчеркивало статус герцога и необходимость серьезного, безраздельного внимания к его визиту. Эта нарочитая, неестественная тишина со стороны одного из гостей лишь усиливала внутреннее напряжение, заставляя меня с еще большим нетерпением ждать, когда же герцог Ричард перейдет к сути, ради которой он проделал такой долгий путь в мою глушь.

Мы съели первое — прозрачный, золотистый бульон с крошечными, тающими во рту пирожками с грибами, затем — второе, нежного запеченного фазана в винном соусе с гарниром из тушеных овощей, и, наконец, воздушный, с хрустящей корочкой яблочный штрудель, политый душистым ванильным соусом. Беседа за десертом окончательно замерла, повисла в накуренном воздухе, натянутая и звенящая, как перетянутая струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения. И тогда Дарий, словно дождавшись невидимого, но четкого сигнала, плавно, без единого лишнего движения, поднялся из-за стола. Складки его бархатного камзола мягко легли, освободившись от веса тела.