Мародёр

Пролог

Я пишу этот дневник, свесив ноги с Утеса Павших. Утес Павших. Правильное название. Павших тут много, и я скоро стану одним из них. Сольюсь с сотнями тысяч костей покрывающими, ровную, словно срезанную мечом, верхушку Утеса. И человеческих здесь меньше, чем костей неведомых тварей. И это легко объяснимо, твари приходят сюда каждую ночь. Не знаю, забираются ли они так же, когда на Утесе нет никого живого, но пока я здесь это происходит каждую ночь. И каждую следующую ночь их все больше, и они все сильнее. И я знаю, что я уже покойник, осталось только оформить это физически.

Мне все равно прольет ли хоть кто-нибудь, хоть одну слезинку по моей смерти. Честно говоря, я не уверен, что мой дневник когда-нибудь, кто-нибудь найдет. А если найдет, то вряд ли прочитает. А если прочитает, то не сможет об этом никому рассказать. С Утеса Павших спуска нет. Это ловушка. Ловушка, что захлопывается, стоит человеку подобному мне, ступить на его верхний край. Нет, формально спуск есть, в скале даже ступеньки вырублены, иди добрый человек, спускайся. Прямиком в ад! Я знаю, что там, и я туда не тороплюсь. Там верная смерть.

Впрочем, и здесь тоже. Это лишь вопрос времени. Но местный климат полезен для моих костей. Здесь всегда легкая туманная дымка, не слишком жарко, не слишком влажно, лишь ночью дымка отступает, и на небе появляются звезды и иногда краешек третьей луны выглядывает из-за горы. Но ночью мне смотреть на звезды некогда. Ночью приходят твари. Их много. И все они хотят лишь одного — сожрать меня. Они разные. Некоторых образин я в жизни не видел. Обезьяны с паучьими лапами, шакалы размером с корову, собаки с почти человеческими пальцами вместо когтей, крысы со щупальцами, как у осьминога. И каждую вечер, в ожидании ночи, я гадаю, какая мерзость явится на этот раз.

Зачем я это пишу? Для тебя мой несчастный товарищ. Уж если тебя угораздит попасть сюда, то будь готов к тому, с чем ты столкнешься. И выговориться хочу. Сидеть на краю Утеса поплевывая вниз, ожидая, когда наступит вечер и твари явятся за тобой так себе развлечение. Накипело. Устал. Хочу рассказать свой долгий путь сюда, к собственной смерти. Да, я сам сюда стремился, сам лез. Не сомневаюсь, как и ты. Ты тоже не слушал уговоры старших и мудрых мужей, что пытались вдолбить в твою пустую голову, что ждёт тебя здесь. И знаешь, они были правы. Тут только смерть. Но даже Смерть не может дотянуться сюда. Хренов парадокс. Смерть может забрать все, даже у Богов, но всей ее Сути не хватит, чтобы дотянуться сюда.

Кстати о Сути. Если ты пришел сюда, значит ты достаточно силен. Без развитого Света, без поднятых Хаоса и Жизни ты бы не дошел. А значит, ты много времени потратил на тренировки и готов ко всему. Ты с великолепным оружием, и ему тоже ты развил Суть, а кузнецы и маги вплели в него узоры Хаоса и Жизни. Твоя броня зачарована: Порядок, Огонь и Воздух, и наверняка еще раз Жизнь. Ты не пожалел денег на подготовку, ты весь окутан сиянием рун и камней. А в кармане наверняка горсть золотого песка из чаши Дайрины. Я угадал?

Я знаю, что угадал. Я сам так сюда пришел. И знаешь, что я тебе скажу? Ты можешь выбросить все это на хрен! Взять скопом и швырнуть с Утеса вниз. Здесь все это тебе не поможет. Все это лишь бесполезное барахло. Все, чем оно может тебе помочь — продлить агонию. Ты уже мертвец. Посмотри вокруг. Посмотри! Видишь эти кости? Это те, кто пришел сюда до тебя. Те, кто был, как и мы с тобой обманут. Те, кто умер здесь. Кроме вон того огромного черепа с рогами. Этот явно жил здесь, но его убили, видишь, из нижней части черепа торчит острие копья. Силен был воин, чтобы так башку пробить, но это ему не помогло и сейчас он где-то среди горы костей.

Отсюда нет выхода. И все, что ты можешь сделать, это продержаться как можно дольше. Пока хватит сил. А сил может хватить на долго. О воде можно не беспокоиться, в пещерке бежит ручеек. Прямо из скалы. Струйка тонкая, но две фляги за день набрать можно. И умыться останется. На большее не хватит. Через пару недель ты начнешь ощутимо чесаться, лучше сразу пусти рубаху на тряпки и протирайся после боя, не экономь воду. О еде по большому счету не беспокойся тоже. Щупальца крыс вполне себе съедобные, если их приготовить в углях. А вот с углями проблема. Деревьев здесь, как ты видишь, нет. Надеюсь, ты будешь умнее меня и прихватишь мешок угля из дому. Я же готовлю их на телах тварей. Спасибо Хаосу.

Я не могу ничего сделать для тебя, но на всякий случай там, под огромным черепом оставлю тебе немного жемчужин на Суть, может быть, тебе они пригодятся. Для меня они бесполезны. Умениями, увы, поделиться не могу, хотя пару страниц оставлю, может, сгодятся. Хотя бы для костра.

И да, мой незнакомый товарищ, у меня нет чернил, я думал писать собственной кровью, но ночью тварей приходит столько, что я бы мог легко и просто написать целый роман их кровью. Так что, да ты прав, это кровь, но кровь не моя. И я надеюсь...

Хватит!

Я затеял игру в почеркушки, не для того, чтобы издеваться над тобой, или пугать тебя. Ты и сам прекрасно испугаешься. Я начал дневник, потому что хочу рассказать свою историю. Ты наверняка ее слышал. Не мог не слышать. В свое время я пошумел весьма и весьма. В историю точно вошел. Однако историю пишут победители, а как ты понимаешь, я победителем не стал. Думаю, имя мое превратилось во что-то нарицательно-отрицательное. Возможно, им пугают детей. А возможно, даже взрослых. Мне плевать. Теперь уже точно плевать. Я хочу рассказать мою историю такой, какая она была. Какой ее видел я, своими глазами. Конечно, мои глаза видели не так много, но я знаю многое о том, чего не видел и расскажу все, что знаю. И за правдивость знаний я могу ручаться, ведь они получены из первых уст. И уста эти не могли мне соврать. Чтобы там не говорили, но мертвые не умеют хранить секреты. Даже мертвые боги. Хотя, признаю, смерть лучший способ секреты прятать. И некоторое люди в искусстве прятать весьма преуспели. Не говоря уже о богах. Поэтому мне тоже известно далеко не все, но гораздо, гораздо больше, чем я должен был бы знать, или чем бы того хотел.

Глава 1

Длинная вереница мрачных, тощих людей в лохмотьях медленно входила в шахту, широко распахивая глаза от резко обрушивающейся темноты. Их головы низко опущены, их грязные волосы спутаны, их взгляды пусты и равнодушны. На теле каждого множество мелких царапин и шрамов побольше. Голые спины некоторых пересекают глубокие, гноящиеся раны, говорящие о непокорности или воровстве и понесенном наказании. В руках у каждого кайло, за поясом десяток пустых кулей за спиной небольшой мех с мутной, противной, теплой водой. На шее сверкающий смертельным заклинанием ошейник раба. Ряд нестроен, шаг неровен, но каждый знает свое место, никто не наступает идущему впереди на пятки.

Так мы дойдем до развилки, а затем разделимся и разбредемся по шахте в поисках еще не выработанных жил с Солью. Соль — основа силы и экономики империи. Соль — самый ценный ее ресурс. Соль — то, за что нас боятся и ненавидят. Так нам говорят.

Нам говорят, что мы обеспечиваем безопасность всей страны. Нам твердят, что на наших тощих плечах держится все. И мы должны быть горды, что Соль, так нужная там наверху, убьет нас здесь внизу. Но те, кто останутся там, те, кому предназначается Соль, сделают все, чтобы люди кого мы когда-то знали и любили не стали жертвами врагов. Тех, кто нас ненавидит. Тех, кто мечтает о крахе империи. Тех, кто стремится вырезать всех нас до одного. Может быть, кто-то и верит в эти рассказы, я нет. Может кто-то и переживает за тех, кто остался на свободе, я нет.

Я раб. Раб без имени, без семьи, без прошлого и без будущего. Я ничего не помню. Я не знаю, кем был до того, как попал сюда. Не знаю, сколько мне лет. Не помню, была ли у меня семья, остались ли родные или близкие люди. Вся моя жизнь, вся моя семья в этой длинной веренице людей в лохмотьях с инструментом в руках и мехом воды за плечами. И я иду с ними, шаг за шагом спускаясь все ниже в шахту.

Кашель впереди заставил поднять голову, вглядеться в темноту. Из вереницы шагнул в сторону человек, схватился за грудь, согнулся пополам в жестоком приступе кашля. Откашлявшись, выпрямился, сплюнул на пол комок слизи и встроился в вереницу. Люди, молча, расступились, позволяя ему занять место. Головы лишь на мгновение приподнялись и снова опустились. Я тоже уставился на деревянные подошвы сандалий.

Кашель повторился снова. Я поднял голову. Человек вновь шагнул в сторону и на этот раз приступ был сильнее, заставив его упереться ладонями в колени. Выплюнув очередной ком слизи, человек выпрямился, тяжело вздохнул, задрал голову, словно обращаясь к богам, затем обернулся и скривился.

Я узнал его. Старик, что в первые дни моего рабского быта, взял меня под свое крыло. Если бы не он, то я бы, скорее всего, не шел среди спускающихся в шахту рабов. Я был бы уже мертв. Он не позволил запугать меня, отобрать скромную пайку, превратить в раба рабов, готового на все ради ложки еды. Это он заново рассказал мне про Суть и научил ей пользоваться. Я должен ему. Должен ему свою жизнь. Ну же, старик держись.

И он выпрямился, сплюнул и вновь вошел в вереницу. Но я понимал — старик не выживет. Он слишком сильно кашляет, слишком медленно передвигает ногами. Его тощие пальцы едва держат кайло, а еще пустая сумка тянет к земле. Каждые пару шагов он на мгновение замирает, зажимает рот ладонью, наклоняет голову и кашляет. Тихо, беззвучно, видно лишь как сотрясается его спина. Но кашель становится сильнее, и старик сгибается, упирается ладонями в колени, позволяет себе пару раз тихо кашлянуть. Но и это не помогает, и старик приваливается к стене, тяжело дышит, опасливо косясь на идущих мимо.

Так нельзя. Нельзя останавливаться, нельзя мешать тем, кто идет за тобой. Это правило. Старик нарушает правило. Одно из многих. А правила нарушать нельзя. Если их нарушать последует наказание. Плеть. Пропитанная солью, отмоченная в уксусе плеть из семидесяти тонких полосок кожи. После нее на спине остаются не заживающие раны. А через пару дней, на жаре, в грязи и пыли, они начинают гноиться, распространяя по округе аромат гниющей плоти. И жирные мухи, и муравьи кровопийцы, и оводы, и сколопендры не в состоянии удержаться. Они бегут, летят, ползут и жалят, кусают, пьют кровь и гной, причиняя человеку боль, делая рану шире. И рана не заживет долго, а нарушивший правила будет страдать. Но он не умрет. Он будет жить. Жить и страдать.

Но плеть — это гуманно. И даже клеть, куда попадают не подчинившиеся рабы, и те, что задумали утаить найденное в шахте. Несколько дней без пищи, когда вся вода, что у тебя есть это собственные моча и пот, пережить удается не всем, но все же это не крест. Крест не переживает никто. Но на крест можно попасть только за побег. За попытку побега. Еще никто не покидал шахты халкана Мирира по своей воле и живым. Попавший сюда, может проститься со всем, что знал. Здесь царят совсем другие законы.

Мирир здесь царь и Бог. Только халкан вправе решить, кому жить, а кому умирать. И часто он решает, просто потому, что ему скучно. Ему, благородному человеку, из древнего, но почти сгнившего рода, приходится радоваться тому, что можно убивать рабов. Или смотреть, как они убивают друг друга. Не самое веселое развлечение, но он смотрит, как рабы рвут друг друга на части, лишь за кусок тухлого мяса. Он морщится, и сидит, не шевелясь, уперев локти в стол, воткнув в сжатые кулаки подбородок, или положив на отставленную ладонь скучающее лицо. Ему скучно. Ему всегда скучно. Не важно, что происходит на арене, не важно, какой рекой льется кровь, выражение его лица не меняется. Ему скучно. Вечная скука человека, хорошо выполняющего свой долг, но совершенно не желающего его выполнять.

Здесь нет развлечений, а он еще слишком молод, чтобы не хотеть их. Приходится изобретать. А казнь может быть чертовски разнообразной. Мирир морщится, отворачивается и негодующе качает головой, он всячески показывает, что не любит казни и с удовольствием бы обошелся без наказания. Но в его глазах все чаще, заметен огонек интереса. И с каждым разом он все ярче.

Глава 2

Размах. Удар. Отступить назад, позволить породе упасть на землю, поставить кайло, упасть на колени, откинуть мусор из камней, бережно собрать кусочки Соли. Еще бережней ссыпать их в куль. Подняться. Взять кайло. Размах. Удар.

Спина покрылась потом, руки ныли, тяжелые, словно каменные мышцы не желали шевелиться. Плечи, скрипя суставами, едва справлялись с тем, чтобы поднять кайло. Я больше не вкладывал в удар силу, я ронял инструмент, выбивая из камня крохотные кусочки. Все. Я выдохся. Мне нужен отдых.

Я поставил кайло на землю, сел рядом с ним, поднял мех, встряхнул. Вода еще есть, ее мало, но она пока есть. Зубами вытянув пробку, я влил в рот пару капель воды. Спасибо халкану, расщедрился на свежую воду, а не ту тухлятину, что обычно выдают нам. Заткнув мех, я покатал воду во рту, смывая с языка и зубов пыль, и проглотил. Закрыв глаза, насладился прохладой прокатившейся по горлу и упавшей в желудок. Хочется есть, но у меня нет даже сухаря. Зря не попросил у халкана, он сегодня добрый, мог бы и дать.

Не открывая глаз, дождался, когда дыхание вновь станет ровным и только после этого оценил успехи. Два. Только два полных куля. Два из двадцати. Боги! Покосившись на рядком стоящие камни огня, я загрустил еще больше. Халкан был щедр как никогда. Он выдал мне двадцать камней, каждый светит примерно час. Лампа горит не так ярко, но дольше, но и чад от масла мешает дышать. Камни лучше, они светят ровно, не чадят и использованные можно бросить прямо тут. Лампу придется тащить с собой к выходу. И халкан знает это, потому и выдал камни. И я использовал уже пять. Пять из двадцати.

Пять часов. Я пять часов машу кайлом и добыл только два куля. Если так пойдет и дальше, то я скоро останусь без света, и буду крушить породу на ощупь. Соль хорошо видно, она светится даже в темноте, но не настолько, чтобы можно было собирать ее не глядя.

Отчаянье подкатило к горлу, защипало в носу, губы задрожали. Я был готов пустить слезу, но не мог позволить себе подобной слабости. Встав, я поднял кайло. Оно показалось мне тяжелее, чем было, когда я его ставил. Но поморщившись и отмахнувшись от мыслей, ударил по камню.

Руки пронзила боль. Я застонал и выронил инструмент. Так не пойдет, надо отдохнуть больше и подумать. Здесь я не набью норму. Как не старайся, но здесь тоже нет Соли. Я сменил уже пять мест, потратив на каждое по одному камню огня, но каждое следующее давало мне еще меньше Соли. Стоит задуматься о том, чтобы вернуться на первое место. Но и там мне никогда не добыть нужные двадцать кулей. Боги!

Если только... я оглянулся назад. Если только не пойти в заброшенную боковую штольню. Мысль больно резанула разум. Страх впился в тело, грудь заныла, а сердце словно встало. Нет, я еще не настолько отчаялся. Время еще есть и я сумею. Сумею добыть нужное количество. Или нет? Я снова покосился назад.

О той штольне среди рабов ходили разные слухи. Кто-то говорил, что там когда-то обитал жуткий зверь, а может и обитает до сих пор. Люди, работавшие недалеко клялись, что слышали звуки, шорохи, скрип, словно когтями по камню, страшные вздохи, а иногда даже приглушенные крики и стоны. Никто не хотел туда идти. А кто-то слишком умный пустил слух, что штольня эта и не штольня вовсе, а пещера, прорытая не людьми, а страшным зверем, что точно еще обитает там. Но не все в эти слухи верили, и десяток сильных рабов спустились в нее. Поднялись только двое. Оба седые, с дрожащими руками, один еще что-то соображал, второй же смотрел на все вокруг совершенно стеклянными глазами, и все время бормотал что-то неразборчивое. Но даже тот, что еще сохранил разум, ничего не мог рассказать о том, что встретило их внизу, кроме того, что Соли им добыть не удалось. Что стало с его друзьями, он не знал. Ему дали воды, принесли похлебку и оставили сидеть под скалой в ожидании, когда придет халкан. Час спустя, так и не притронувшись ни к еде, ни к воде он взобрался на скалу и прыгнул с нее. Безумный напарник самоубийцы дико и страшно смеялся, растирая по лицу кровь погибшего товарища.

Однако халкана это не напугало, и он приказал отправить вниз еще десяток рабов и трех надсмотрщиков. И я был в этой команде. Нам удалось найти только два тела. Один сидел, привалившись к стене, и сжимал в ладонях собственные вырванные глаза. Второй обошелся без повреждений, но был мертв. Он не добежал до выхода всего десяток шагов. И его босые ступни были сплошь покрыты Солью. Я это точно знаю, я сам собирал ее в кули и прятал под стеной. Она пригодилась мне на следующий день, подарив почти день отдыха.

Халкан вызвал из столицы мага и тот, не спускаясь в штольню, вынес приговор: ничего магического в штольне нет, а вот газа, лишающего разума столько, что даже десять минут там может отобрать разум, но он глубоко и надо спускаться почти в самый низ, чтобы получить отравление. Маг разрешил выработку верхних частей штольни. Но Мирир решил перестраховаться и приказал заколотить проход там, где к штольне вело ответвление. Тогда-то я и услышал, что мы все собственность императора и за пустую потерю большого количества рабов, халкан может получить по шапке. Этим и воспользовался сегодня.

Вновь покосившись вверх, я откинул эту мысль, лучше умереть разумным, чем жить в безумии. Тот, что выжил в штольне до сих пор ходит по лагерю и бормочет что-то неразборчивое.

Час и еще один погасший камень спустя, я выламывал доски из прочно сколоченной загородки. Выломав же, пробрался внутрь, ободрал о доски плечо, но не обратил на рану внимания.

Оказавшись внутри замер, прислушиваясь к звукам внизу. Ничего не слышно. Тишина такая, что уши закладывает. Усмехнувшись, я подхватил пустые и полные кули, кайло и мех и двинулся вниз. Я ведь не пойду глубоко, спущусь на десяток шагов, выберу камень покрупнее, глаз наметан, жилу могу определить.

Соли мало, но чем ниже спускаюсь, тем больше ее становится. Мною овладел азарт, да тут я наколочу не то, что двадцать кулей. Больше! Значительно больше! Сам не заметив того, я спустился слишком низко.

Глава 3

Шестиглазая тварь играть в гляделки отказалась. Кривые, покрытые острыми волосками, жвалы щелкнули у моего носа, раскрылись. Я зажмурился. Страх парализовал тело, выстудил кровь. Сердце замерло не в силах совершить удар. Я ждал укуса, думал, тварь решит попробовать меня на вкус прежде, чем убить, или окончательно закатать в кокон. Но паук в меня плюнул. Липкая слюна тут же впилась в лицо, стянула кожу и застыла, лишив возможности открыть глаза и рот. Нос захрустел, слился с губой, дышать стало нечем. Я задыхался, тело задергалось само по себе. Жвалы все-таки коснулись лица, разрезали липкую дрянь, освободили нос.

Я глубоко вдохнул. Паук застрекотал, я ощутил, как он поднимается надо мной, что-то больно кольнуло в бедро. Мышцы свело, рука намертво сжала сломанное кайло, желудок подступил к горлу, легкие за мгновение сжались, вновь лишив воздуха. Липкая, холодная тьма обрушилась на меня, подавляя желание жить. Мышцы расслабились. Я чувствовал, как они превращаются в желе. Легкие раскрылись, нос вдохнул сладковатый запах. Мне стало все равно. Я чувствовал, как медленно скольжу в липкую тьму и ничего не мог и не хотел делать. Я умирал. И мысль о смерти пугала и радовала одновременно. Я был готов умереть, и только частичка разума отчаянно цеплялась за жизнь. Но цеплялась недолго, вскоре тьма поглотила и ее.

Тьма. Нет за ней ничего. Только тьма, ни огонька, ни частички света. Только тьма. Ледяная, пугающая и в то же время мягкая и ласковая. Я желал, чтобы она проглотила меня, и она не стала откладывать. Она приняла меня в свои объятья, нежно обволокла тело и, укачивая, словно маленького ребенка, понемногу убаюкивала. И я бы уснул, если бы не боль во всем теле. Если бы не приступ тошноты.

Я ощутил тело. Сперва, как комок боли, затем каждую часть отдельно. Стопы что-то перетягивало, в пальцы впились сотни крохотных игл. Рука все еще сжимает сломанное кайло, желудок бьется где-то возле горла, а в голове пульсирует кровь. Глаза вот-вот лопнут, но открыть их я не могу. Я не сразу понял, что вешу вверх ногами, медленно раскачиваясь на чем-то. Паук подвесил меня и теперь стоит где-то рядом, ожидая, когда голова моя лопнет от набежавшей в нее крови. Наверное, так я стану вкуснее.

Уши уловили стрекот. Сперва один, нерешительный, затем все более уверенный. Послышался второй, за ним третий, четвертый и вот уже слух разрывают сотни стрекочущих звуков. Хотелось зажать уши, хотелось оторвать их, только чтобы не слышать, как стрекочет множество голодных тварей, ожидая, когда висящее блюдо будет готово.

Я дернулся, пытаясь поднять руку или хотя бы отпустить кайло, но все, что мне удалось это раскачать себя сильнее. Желудок сжался, грозя заполнить рот ядом. Я судорожно сглотнул, пытаясь вернуть желудок на место, но стало только хуже.

Качка прекратилась. В ноги уперлось что-то острое, надавило, прорвало кокон и пошло вниз. Я крепче сжал кайло. Кто бы ни вскрывал его, просто так я не дамся. Хотя и мало что могу сделать. Я слаб, кормят нас только, чтобы мы не умерли с голоду. Я устал, после целого дня с кайлом в руках рассчитывать на что-то большее, чем свалиться у костра не приходится. Я вымотан, яд в теле и раскачивание вниз головой не придают сил. И все же, я попытаюсь. Не отбиться, спастись я не рассчитывал, я надеялся лишь, что смогу если и не забрать одну из тварей с собой, то хотя бы сделать ее дальнейшую сытую жизнь сложнее. И пусть кусок моего мяса комом встанет ей в горле!

Кокон лопнул. На мгновение я повис в воздухе, и это мгновение позволило мне собраться. Я ощутил, что руки мои свободны, успел перехватить кайло подобней. Ударил я, уже падая. Ударил вслепую, наотмашь, не рассчитывая попасть. Попал. Сквозь стрекот множества пауков уши уловили хруст и визг полный отчаянья и боли.

Мой крик слился с визгом. Удар был силен. Не знаю, с какой высоты я падал, но приложился я о каменный пол знатно, даже перед закрытыми глазами замелькали звездочки. Боль тонкой иглой вонзилась в шею и, разрывая кости, прошла по позвоночнику, но я сумел откатиться в сторону, правда кайло при этом потерял. Поднялся на колено. Зацепив стягивающий лицо паучий плевок, потянул что было силы, стараясь оторвать его. Пусть вместе с кожей, все равно! Один глаз освободить успел, прежде чем меня сбила с ног паучья лапа. Вторя лапа прижала к полу и надо мной нависла такая знакомая красноглазая морда. Паук застрекотал, поднялся на задние лапы, опуская брюшко и вытягивая покрытое слизью жало.

Я пнул. Пнул, что было сил, метясь туда, откуда показалось жало. Туда не попал, удар пришелся чуть выше, и паука он не отбросил, только разозлил. Острие лапы уперлось в шею над кадыком, мерзкая морда приблизилась, жвалы щелкнули возле открытого глаза. Я снова приготовился умирать.

Тишина. Стрекот стих разом. Тишина, обрушилась внезапно, сдавив уши. И в этой тишине я отчетливо услышал, как кто-то хлопает в ладоши.

— Великолепно! — произнес насмешливый женский голос. — Такая воля к жизни. Не часто встретишь такое среди людей. Но скажи мне, раб, что ты стал бы делать с остальными, одолей ты одного?

Паук, не убирая лапу с соей шеи, другой заставил меня повернуть голову. Все пространство огромного зала было заполнено пауками, такими же, как этот или крупнее. Они стояли на полу, сидели на стенах, свисали с полотка на тонких паутинах и каждый из них смотрел на меня шестью красными голодными глазами.

— Так что? — повторил вопрос насмешливый голос. — Ну да, ты ведь не можешь говорить. Тогда я отвечу вместо тебя. Ты бы продал свою жизнь как можно дороже и, умирая, был бы предельно счастлив. Поскольку нет большей чести для воина, чем умереть в бою. Но ты не воин. Ты раб. Раб! И ты приходишь сюда каждый день, чтобы добыть немного Соли, для тех, кто благодаря ей, станет сильнее. А все что получишь ты, жалкая миска протухшей похлебки, кусок плесневелого хлеба и кружка гнилой воды. Еще быть может место у костра, или ночь в палатке с грязными, больными сифилисом, глистатстыми девками. Зачем тебе жизнь, раб? Не лучше ли принять смерть? Но ты снова мне не ответишь, и я отвечу за тебя. Лучше, но лучше смерть в бою.

Глава 4. Дол.

Огонек в лампе задрожал, швырнув на стену тень мальчишки-посыльного, заставив ее танцевать причудливый танец. Мальчишка стоял не шевелясь, сцепив опущенные руки в плотный замок, обливаясь потом, низко опустив голову, он словно врос в пол. Казалось, он и дышать перестал. Тень же его, прыгала по стене, размахивала руками, выделывала коленца ногами. Казалось, еще немного и по комнате разольется ее безумный смех.

Елизар тяжело вздохнул, отложил перо, отодвинул бумаги, поднял со стола стеклянный колпак лампы, сдул с него не существующую пылинку. Взгляд скользнул по стеклу, нашел трещину, еще одну, еще. Стареет. Все стареет, изнашивается, трескается, портится. Даже этот колпак и тот стареет. Он редко снимается с лампы, еще реже оказывается на столе, и почти никогда на голом столе. И, тем не менее, на нем трещины. Его протирают мягкой тряпочкой, и теплой водой с растворенным в ней мылом. И на нем все равно трещины.

Вздохнув, Елизар поморщился, покачал головой, краем глаза заметив, как голова мальчишки втянулась в плечи. Боится. Мальчишка его боится. А ведь он всего лишь принес просьбу князя купить раба. Обычная просьба, даже не дурная весть, что могла бы вывести Елизара из себя. Да и если бы он потерял контроль, то никогда бы не стал срываться на человеке, весть принесшем. Мебель могла бы пострадать, ее можно заменить, а человека заменить сложнее. Часто не возможно.

Елизар вздохнул, вспомнив о двух людях, покинувших его. Ему их не хватало. Не хватало долгих бесед под звездным небом Дола. Не хватало вечных легких насмешек. И их уже не будет никогда. Звезды никуда не денутся, небо будет всегда, и в спину ему будут лететь тихие смешки, но людей рядом с ним больше нет. Но знакомые звезды стали чужими, а смешки из других уст приносили лишь раздражение. Он скучал, скучал по покинувшим его друзьям, но ничего не мог сделать. И никто не мог. Мертвые не возвращаются.

Снова вздохнув, Елизар взглянул на посыльного. Голова того уже почти полностью скрылась между плеч. А тень его продолжала жуткий танец, но теперь на стене танцевал безголовый человек, что, впрочем, не мешало ему махать бесплотными черными руками и ногами. Минуту Елизар разглядывал его, пытаясь найти в диком танце какую-то систему, но тень дрожала, повинуясь лишь огоньку лампы.

Покрутив колпак в руках, он кивнул. Пора заканчивать. Елизар накрыл дрожащий огонек колпаком. Тень замерла, дернулась вверх по стене, словно пыталась сбежать, но тут же упала и прилипла к ногам мальчишки. Посыльный вздрогнул, словно что-то тяжелое врезалось в его ноги, и привлек внимание Елизара к себе.

Мальчишка. Мальчишка-посыльный. Чужеродное существо в месте спокойствия и умиротворения. Здесь есть только Елизар, бумаги и работа. Тихая, неторопливая и очень важная работа. Елизар любил растворяться в ней, целиком погружаясь в сводки, донесения, предложения. Таблицы и цифры были, есть и будут его единственными, лучшими друзьями. И вот в этот мир почти полного счастья вторгся мальчишка-посыльный. Он разрушил маленький мирок, сломал отлаженную схему, испортил отдых. Но мальчишка в этом не виноват, он всего лишь выполнял приказ. Его привела сюда чужая воля, противиться которой, даже Елизар был не в состоянии.

— Так чего же от меня хотел князь? — спросил Елизар.

— М-м-мен-ня п-прос-сили пер-р-ред-дать вам, чтоб-бы вы к-куп-пили раба, — запинаясь, едва не на каждом звуке ответил посыльный.

— Раба? — переспросил Елизар. — Зачем князю потребовался раб?

— Я..., — мальчишка начал отвечать, запнулся и тяжело сглотнул. — Я н-не з-зн-наю, — плечи мальчишки поднялись и так и остались, полностью скрыв голову.

— Так не пойдет, — Елизар покачал головой. — То, что ты принес приказ и тем самым отвлек меня от работы, для тебя не значит ничего. Для меня да, но ты тот человек, что выполняет приказы, а не отдает их. Ты инструмент. Глупо злиться на кастрюлю, если молоко сбежало. Встань прямо, подними голову. Молодец, — похвалил Елизар, глядя, как голова мальчишки поднимается, спина выпрямляется, плечи оседают. — Как тебя зовут?

— Стефан.

— Степан, значит, — ох уж эта мода на мудреные имена, Елизар никогда не понимал желания людей коверкать имена, что носили предки, еще задолго до рождения любого, кто живет сейчас.

— Нет, — на губах мальчишки появилась слабая улыбка. — Степан мой брат. Старшой. Он тоже посыльный. Он умный. Я — Стефан.

— А. Ясно, — Елизар закусил губу и сдержал улыбку.

Труслив, вон как его трясло. Доверчив, верит слухам, что распускаются о Елизаре и до сих пор ждет, что тот отходит его палкой. Да еще и не слишком умен, что сам и признает. Но исполнителен и послушен, не сбежал, как только передал приказ, ждет ответа, чтобы отнести начальству. Прекрасное сочетание великолепных качеств. Для посыльного. Он может сделать карьеру, и, как знать, быть может, дослужится до старшего посыльного, но гонцом ему не стать, ум не позволит. И доверчивость.

— Послушай меня, Стефан. Ты выполнил приказ, ты принес мне послание. То, что ты не знаешь подробностей это так быть и должно и это не твоя вина. Ты делаешь то, что тебе прикажут, а со всем остальным будут разбираться другие. Я, например. Если я не смогу понять приказа, или не буду в состоянии его выполнить, то могу дать тебе письмо с ответом. И ты его отнесешь, а затем, возможно, вернешься обратно с еще одним ответом. Или вызовом. Но никто и никогда, в этом доме, не причинит тебе вред, даже за неприятную весть. Люди могут орать на тебя, могут злиться, могут грозить расправой, и твоя задача это вытерпеть. Но если кто-нибудь, когда-нибудь, сделаешь тебе хоть что-нибудь за то, что ты выполняешь свою работу, ты можешь смело прийти ко мне и все рассказать. Я сам накажу слишком несдержанных. Ты меня понял? — мальчишка неуверенно кивнул. — Успокоился? — снова кивок уже более уверенный. — Готов передать послание как подобает.

— Готов! — мальчишка поклонился. — Князь приказывает вам купить раба.

— Это все? Ничего больше князь не передавал?

Глава 5

Старик, умер той же ночью. Вместе с ним ушли еще двое. В лагере рабов нет похорон, нет поминальных молитв, нет обрядов. Мы не имеем имен, у нас нет родных, что похоронят, как подобает. Наши тела будут свалены в яму и забросаны мусором. Так говорят, но никто не знает наверняка. Мертвые просто исчезают, и их место занимают новые рабы. А те, кто еще живы, спускаются вниз и ломают камень в надежде найти жилу Соли, чтобы хоть последний день жизни прожить лучше. Но это редко и мало у кого получается. Так и живем, гнем спину в шахте днем и надеемся не замерзнуть ночью.

Так и живем. День за днем. Мы развлекаем себя пустыми разговорами с теми, чье тело завтра волоком протащат через лагерь и чьего имени не вспомнить никогда. Чужие жизни, чужие истории, чужие воспоминания сливаются в один нескончаемый поток фактов, домыслов, событий. Но они не имеют значения. Все, что нужно это пережить день. В жизни раба есть только один день. Завтра может не наступить.

Так и живем.

Надсмотрщик подцепил тощее, грязное тело крюком и потащил мимо мрачно смотрящих на покойника мужчин. Еще один. Уже девятый за ночь. Нас все меньше, вчера прибыла новая партия, а сегодня двоих из них уже утащили в яму. И это странно, новичков в первый день не плохо кормят.

— Жмур!

Крик заставил оглянуться. Еще один. Десятый. Ночи все холоднее, пайка все меньше. Если раньше в похлебке попадалось хотя бы тухлое мясо, то теперь нет и его. Похлебка превратилась в воду с луковыми очистками и вонючей затхлой травой. Если повар сподобится бросить хоть горсть крупы, это почти пир, а если с жуками, так и мясо. От вкуса еды выворачивает, но это зеленое месиво единственное, что у нас есть. И этого недостаточно. Если халкан не сделает ничего, то скоро сам пойдет в шахту.

— Жмур!

Одиннадцатый. Я взглянул на розовеющие на востоке облака. Еще немного и можно будет пойти в шахту. Там теплее. Не понимаю, почему нас не отправляют вниз по ночам. Все равно ведь мы жжем внизу масло и камни огня. Так почему нельзя работать ночью? Я бы согласился. Днем можно и на улице, солнце греет, а вот ночью. Звезды слишком холодны чтобы прогреть тело. Я сжал кулаки, промерзшие кости заскрипели.

— Чего кулаки давишь? — рядом со мной возник мужик, имени которого я не помню, хотя и помню, что он называл его. Но имя бесполезно. Не сегодня, так завтра либо его, либо меня вот так протащат через лагерь. — Аль злодейство какое удумал? — он хитро прищурился и слегка улыбнулся.

— Замерз, — ответил я, красноречиво дунув на ладони.

Пар. Вот же демона халкану в печенку, у меня изо рта пар идет, а вся одежда, что на нас есть это драные рубахи, да холщовые штаны с дырами. Странно, что босые ноги не мерзнут. Или кожа на них уже настолько огрубела, что холода не чувствует.

— Скоро все перемерзнем и передохнем, — легкая его улыбка сменилась злобным оскалом. — Одиннадцать человек только за сегодня. Вчера сколько было? — спросил он, глядя на меня и, не дождавшись ответа, продолжил: — Верно, пятеро. А позавчера только трое. А за день до того тоже трое. И днем раньше лишь один. А сегодня одиннадцать. Завтра сколько? Двадцать пять? — он сплюнул сквозь зубы. — Будут с этим что-то делать? Так-то мы собственность императора.

— Может, письмо ему напишешь? — осклабился, незаметно подкравшийся надсмотрщик. — Пожалуешься. Я передам.

— Сам отвезешь? — усмехнулся в ответ мужик.

— Мог бы и сам, — надсмотрщик улыбнулся. — Да кто ж меня отпустит, — он щелкнул пальцем по рабскому ошейнику. — Уж больно я тута нужон.

— У вас в палатке теплее? — спросил мужик.

— Не, такая же дрянь, — отмахнулся надсмотрщик. — Ветра токма нету.

— Жмур!

— Вот дрянь! — выругался надсмотрщик и, хлопнув хлыстом себя по бедру, ушел в сторону крика.

— Двенадцатый! — грустно выдавил мужик.

Мы, молча, постояли, глядя, как темная фигура тянет крюком мертвое тело. Мы оба понимали, что завтра могут так тянуть и каждого из нас.

Халкан не появился. Опять. Он не провожает нас в шахту вот уже четыре дня. Люди косились на пустую площадку над шахтой и тихо, испуганно переговаривались, твердя глупости о плохом знаке. Разговоры при спуске запрещены. Это нарушение правил, и надсмотрщики обычно строго следят за этим. Обычно, но не сейчас. Сейчас все слишком замерзли, чтобы думать о правилах. Разговор это не что-то серьезное, это можно и простить. Тем более, что людям так становится легче.

В шахте теплее. И работа помогает согреться. Попробуй помахать кайлом так, чтобы спина не вспотела. Люди оттаяли. Короткие тихие мрачные фразы сменились неуверенным спокойным шепотом, переросшим в смешки, а затем и в хохот. Люди подтрунивали друг над другом, подначивали, смеялись над оступившимися, травили байки. Рабы жили. Жили ещё один день, и никто не хотел думать о будущей ночи.

Я во всеобщем веселье участия не принимал. Я сосредоточено крошил породу, собирал крупинки Соли и думал. Я не мечтал о будущем, которого у меня не будет. Не переживал о прошлом, которого у меня нет. Не думал о жизни, которой меня лишили. Я думал о смерти. Но не о той, что обязательно придет за мной. Я думал о Смерти, что ношу в себе. О самой ее Сути.

Нет у меня уверенности в том, что странное место с колоннами и резным полом не привиделось мне. Все это слишком сильно напоминает бред. Эти говорящие черепа, красноглазые пауки, седая богиня. Трон и труп на троне.

Даже иссохший и почти истлевший он выглядел жутко. Она назвала его богом и своим мужем. Она сказала не трогать нож, торчащий из его груди. Она сказала, что успокоила его.

Я помню все это так, словно все только что происходило перед моими глазами. Я помню ее каждое слово, каждый ее жест, каждый изгиб узора на плитке пола, узор обмотки на рукояти торчащего из груди мертвеца кинжала. Каждую волосинку на паучьих жвалах.

И все же я не уверен, что мои воспоминания правда. Каждый из прошедших дней, я сотню раз обращался к Сути. Я взывал, я умолял, уговаривал и даже пытался угрожать, но все без толку. Кроме Порядка и Силы в нем я не видел ничего. Может быть, я что-то делал неправильно, но спросить мне не у кого. Старик умер, а он был единственным, кто знал, что я не умею обращаться с Сутью. Он научил меня обращаться к Порядку, он мог бы и со Смертью контакт помочь наладить. Мог бы, но он мертв, а без него, точнее без его дельных советов, как я не старался, какие бы усилия не прилагал, Смерть ни разу не отозвалась.

Глава 6

Халкан Мирир выглядел плохо. Его лицо посерело, осунулось, тонкие губы дрожали, в уголках рта залегли складки, под глазами синие круги. Мрачный, хмурый, сдвинув брови к переносице, он стоял посреди лагеря, смотрел на обвалившийся вход в шахту пустыми глазами, и зябко кутался в подбитый мехом кафтан. Его душил кашель, но он держался, лишь изредка дергался и прикрывал рот дрожащей ладонью.

На наше появление он не отреагировал, даже когда надсмотрщик громко сказал:

— Еще двое выбрались.

Мирир лишь мельком взглянул на нас и поморщился.

— Калеки, — беззвучно прошептали его губы, и плечи опустились ниже.

Нас отвели к лекарю. Старик с седой козлиной бородкой и лихо закрученными к носу усами, осмотрел нас, парня отправил дальше, а мне сунул лохматую палку.

— Зажми зубами, — сказал он. — И отвернись!

Я повиновался. Почувствовал, как теплые руки лекаря погладили плечо, слегка надавили на вывернутый, опухший сустав, прошли ниже, обхватили кисть. Я заорал, зубы впились в палку, рот заполнился стружкой, из глаз брызнули слезы.

— Молодец! — доктор отобрал палку. — Иди туда, там вода и каша. С мясом каша. Поешь, ты заслужил. Эй, стой! — крикнул он, когда я сделал пару шагов. — Ты мужика на себе вытащил?

— Кто еще кого тащил, — усмехнулся я, вспоминая подъем по вентиляционной шахте.

Мирир ходил меж рядов грязных рабов, лично пересчитывая нас по головам. Его руки не переставали дрожать, его губы шевелились, повторяя всего одно слово:

— Калеки. Калеки!

Иногда он останавливался, дрожащий палец указывал на кого-то, к рабу тут же подскакивал надсмотрщик, подхватывал его под руки и уводил. Халкан кивал и следовавший за ним писарь делал пометку в книжице. На меня, сидящего последним с примотанной к животу рукой, халкан даже не взглянул.

Мирир остановился, осмотрел сидящих рабов еще раз и сокрушенно покачал головой.

— Сколько? — не поворачиваясь, спросил он писаря.

— Тридцать семь, — с готовностью отчеканил тоненьким голоском писарь.

— А здесь?

— Шестьдесят девять. Еще сорок три вон там, — писарь ткнул пером за спину. — У лекаря.

— Полторы сотни. У меня не осталось даже полутора сотен рабов и большая часть из них калеки.

Халкан хлопнул себя по бедру, выудил из складок одежды фляжку, отвинтил крышку, понюхал содержимое и приложил фляжку к губам. Пил он долго, медленно, глотал с трудом, каждый раз, подолгу держа жидкость во рту.

Оторвав флягу от губ, он сплюнул в сторону и уставился на меня. Его трясущаяся рука поднялась, на лице появилось кровожадное выражение. Он покачал головой, сделал пару шагов в мою сторону, но дойти не успел, его остановил трясущийся писарь.

Писарь вздрогнул, обернулся, уставился на спускающегося в лагерь бородатого человека в коричневом запыленном костюме и высоких сапогах. Я вытянул шею и тут же потерял интерес к надвигающемуся на меня халкану. Ощущение силы и власти, идущее от незнакомца, накрыло с головой. Захотелось упасть на колени и биться головой об землю, до тех пор, пока холеные пальцы незнакомца не погладят грязные волосы. Первая реакция прошла, я закрыл рот, стряхнул оцепенение. Мужик производил впечатление, хотя и оказался меньше чем на первый взгляд. Ухоженная серая борода до половины груди. Густые русые, зачесанные назад, покрытые маслом волосы. Слегка прищуренные глаза, взгляд которых прожигает насквозь, проникает внутрь, вытаскивает наружу все секреты. Он шел уверенно и широко шагая, не глядя ни на рабов, ни на хмурых надсмотрщиков. Последние провожали жадным взглядом, но не него, а идущих за ним воинов в красных рубахах и накинутых поверх кольчугах.

Надсмотрщикам тоже не помешали бы кольчуги, после того, что случилось сегодня, их наверняка погонят в шахту, а там им могут припомнить все, что они творили пока у них, была власть. Ко мне они не лезли, но я в лагере не один. Солдаты выглядели небрежно, кольчуги кое-где топорщились, не плотно закрывая тело. У одного нож на поясе чуть выдвинут из ножен, у второго торчит рукоять из-за голенища. И в воровских душонках надсмотрщиков появлялись мысли, как заполучить кольчуги. И ни одной законной среди них не было.

Незнакомец, не обращая внимания на разруху вокруг, шел к Мириру, и с каждым шагом его улыбка становилась шире.

Писарь задрожал и тронул Мирира за руку.

— Халкан, — он указал пальцем через плечо. Мирир обернулся, выплюнул набранное в рот вино и тихо выругался.

— Мне сказали, что я найду тебя здесь, — громогласно издали объявил незнакомец, широко и добро улыбаясь.

Мирир сморщился, отвернулся, убрал фляжку и повернулся к гостю.

— Нашел, — тихо проговорил он, я сидящий у его ног едва расслышал слова, нот улыбнулся шире и, подойдя ближе, обнял халкана, как старого друга. Взгляд его скользнул мимо меня по ряду сидящих на земле рабов, пробежал по лагерю и уперся в заваленный камнями вход в шахту.

— Но я вижу, я не вовремя.

— Ты всегда не вовремя, — халкан слабо ответил на объятья. — Не было еще такого дня, когда бы я сказал, что ты пришел тогда, когда нужно. Но сейчас, сейчас ты особенно не вовремя. Как говорят в народе: беда не приходит одна? Я думал, неприятностей на сегодня хватит. Но нет, судьба думает иначе. Она прислала тебя. Расскажи, что привело тебя ко мне? Боги или демоны мели тебе дорогу?

— Я хотел купить рабов. И все еще хочу.

— Рабов? Купить? — халкан истерически засмеялся. — Да, пожалуйста. Милости прошу! Тебе каких? Могу предложить без рук, без ног. А вон там отборный товар — без голов. Возьмешь десяток по весу?

— Мне нужны рабы с навыками шахтера. Просто умеющий держать кирку не подойдет.

— Ах, тебе еще и с навыками. Конечно. Они вон в той куче! — халкан указал трясущимся пальцем на гору трупов. — Нет у меня рабов. Все. Нету! Кончились. Вон там под камнями остались. Жалкая сотня инвалидов, все, что у меня есть. Устроит? Забирай всех!

— Это не деловой разговор.

— Да, что ты! Что ты, Елизарушка, что ты! — халкан фальшиво всплеснул руками, прижал ладони к щекам и закачал головой. — Не деловой. Кончились мои дела, на нет изошли. Совсем.