Меня зовут Тибо

От автора

Мы привыкли представлять Париж середины прошлого века прекрасным старинным городом, центром мировой культуры, городом цветов и влюбленных, где в уютных кафешках так приятно выпить чашечку кофе.

Всё так.

Вот только у Парижа была и оборотная, мало приятная сторона.

Экономика Франции, пошатнувшаяся во время второй мировой, трещит под тяжестью неутихающих колониальных воин. Одну за другой Франция теряет свои колонии – основной источник благосостояния страны.

Уже потеряны Индокитай, Тунис, Марокко, Мадагаскар, Камерун.

В 1962 де Голль принимает тяжелое решение: Франция должна покинуть Алжир.

Военные воспринимают это как предательство. Они дрались за Алжир так яростно, как не отстаивали Париж во времена немецкой оккупации.

Особенно отчаянно сражался Иностранный легион, ведь Алжир – его дом.

Алжирская война длилась семь лет. И вот теперь семь лет лишений и потерь обесценены.

Для франкоалжирцев, европейцев алжирского происхождения, это вообще катастрофа. Считаясь французами, они никогда не видели Франции и теперь вынуждены покинуть свои дома, свою родину Алжир, и бежать в метрополию, ведь арабы поставили условие: «Чемодан или гроб».

Толпы переселенцев и беженцев устремляются к столице. Вокруг Парижа растут и ширятся трущобы. Голодных ртов, недобрых взглядов, разбитых сердец и рабочих рук все больше.

Французский франк уже давно и стремительно падает. В 1960 г. правительство проводит денежную реформу. Старый франк меняют на новый по курсу 100:1.

Люди готовы браться за любую работу. По официальным данным в Париже около 20000 легальных, зарегистрированных проституток, но на самом деле их в разы больше.

Итак, в начале 60-х Париж представлял собой смесь изысканности и бедности, воодушевления и горького разочарования, надежд на будущее и падения в нищету.

Эта история произошла в 1962 г, но свой исток она берет раньше, во времена немецкой оккупации, когда немецкие солдаты гуляют под ручку с прекрасными француженками, а немецкое правительство уже составило списки евреев, подлежащих уничтожению…

Пролог 1

За 20 лет до событий, описываемых в книге.

Предместье Парижа, время немецкой оккупации.

14 июля 1942 г.

-- Сара, хочешь в гости к мадам Шако? -- мама присела передо мной на корточки и взяла мои руки в свои.

-- Нет.

-- У мадам много вкусной еды. У нее даже есть шоколад.

-- А еще у меня дома огромный белый кот. Такой пушистый! -- Шако наклоняется ко мне, и я невольно рассматриваю невероятной красоты гипюровые рюши на ее блузе и вдыхаю волшебный аромат духов.

Мне всего пять. Наша семья живет очень скромно, а последние месяцы мы почти голодаем, поэтому Шако кажется мне волшебной феей из сказки. Однако, я упрямо мотаю головой.

-- Не хочу.

-- У мадам есть огромная кукла с закрывающимися глазами. С длинными локонами и в шляпке, -- не унимается мама.

Как же я мечтаю о такой кукле! Вообще-то у меня есть кукла Минуш, но она совсем маленькая и вообще без волос. А ещё у меня есть два медвежонка. Когда мы играем с папой, он всегда выбирает белого, а я -- шоколадного, ведь это мой любимец, мы с ним никогда не расстаемся. Но настоящая фарфоровая кукла -- это мечта! И вот я уже готова уступить, проигрывая в борьбе с искушением.

-- Ну, хорошо… Только ненадолго. Можно взять с собой в гости моего мишку? Его зовут Тибо.

-- Конечно можно! -- и мадам Шако берет меня за руку, облегчённо вздыхая.

Я прижимаю к животу своего медвежонка, и мы идём к калитке. Вдруг мама хватает женщину за руку и шепчет:

-- Спасибо, Лотта! Не бойся, это ненадолго. Только пока все не уляжется.

-- Конечно, дорогая. Начнется облава – закройте все окна. И береги Ави*.

----------------

*Ави -- традиционное сокращение от Авраам.

----------------

Мама провожает нас до калитки. Мы с мадам идём по тропинке, я все время оглядываюсь назад, смотрю на маму. Отчего-то мне тревожно.

-- Напою тебя чаем с конфетами, -- шепчет Шако, -- Это очень вкусные конфеты, дорогие, знаешь, такие, в коробочке!

Я уверена, что мадам живёт где-то совсем рядом. Потому что весь мир для меня -- это наша улица. Я даже не догадываюсь, что есть ещё что-то кроме родного поселка.

Вот мы проходим мимо дворца правосудия, мимо бакалейного магазина, мимо маленького сквера с единственной клумбой, где мы обычно гуляем с мамой и с моим младшим братиком Ави, и доходим до автобусной станции.

Зачем-то садимся в автобус. Шако дает мне мятную конфетку.

-- Чтобы не укачало.

Мята приятно холодит язычок. Мишка смотрит в окно. А я все представляю, как мама стоит там, у калитки. И даже не догадываюсь, что видела маму последний раз в жизни.

---------------

Историческая справка.

Сразу после 14 июля 1942 года (праздника взятия Бастилии) правительством Франции под руководством гестапо была произведена крупнейшая серия массовых арестов евреев в Париже и его предместьях. 13000 французских граждан еврейской национальности были депортированы в концлагеря Аушвиц и Освенцим.

Всего за время оккупации Франции Германией было истреблено около160000 евреев. Долгие годы об этом было не принято говорить вслух. Свою вину в пособничестве фашистам страна признала только в 1995 году.

Пролог 2

Двадцать лет спустя. Июль 1962г.

За два месяца до событий, описываемых в книге.

Париж, отель «Руан».

Высокий мужчина стоял на ступеньках у входа в отель. Достав сигарету, он задумчиво мял ее, осматриваясь.

Вечерело. Фонари только зажглись, ярко освещая раскинувшиеся над головой густые кроны старых каштанов. Отель была недорогим, но приличным. То что нужно для средней руки предпринимателей в деловых поездках, туристов или влюбленных. К крыльцу постоянно кто-то подъезжал, входные двери хлопали, люди сновали туда и обратно. Совсем рядом расположилось кафе с живой музыкой, это тоже добавляло улице оживленности.

Он приехал в Париж всего несколько дней назад. Все в этом огромном городе было для него непривычным и новым: широкие улицы, красивые старинные здания, множество улыбающихся лиц.

Он привык к другому. К духоте и жаре, к толкотне. К женщинам, с головы до пят закутанным в белое, или наоборот, почти раздетым, едва прикрытым короткими юбками, предлагающим себя просто и безыскусно. К множеству черноволосых, неулыбчивых, очень просто одетых мужчин. К стайкам чумазых ребятишек. К бесконечным ступеням путаных узких улочек и чужим колючим взглядам. К напряжению, к опасности, что может настигнуть на каждом шагу. Он не привык улыбаться, привык оглядываться, наблюдать и ждать подвоха.

Однако и тут, в Париже, он тоже не был своим, хотя и сменил военную форму на костюм. Он путался в мудреных названиях блюд в ресторане, не умел танцевать все эти чуднЫе новые танцы и впервые увидел метро. Он коверкал французский, не замечая, что вставляет в разговор испанские и арабские слова, чем тут же вызывал понимающие ухмылки: "Пье нуар*. Ещё один. Понаехали, никто вас тут не ждет!"

------------------

*Пье нуар -- "черноногие"-- европейцы алжирского происхождения, вынужденные покинуть Алжир после окончания франко-алжирской войны.

--------------------

Он всё ещё мял сигарету, не решаясь закурить. Он не курил уже почти месяц, ровно с тех пор, как однажды ночью снайпер снял выстрелом в голову трёх его товарищей, вычислив их по огоньку сигареты. Но привычка носить с собой пачку, доставать сигарету и вертеть ее в руках осталась.

Именно в этот момент (он запомнил каждый миг этой случайной встречи) у ступенек остановилось очередное такси. Молодой патлатый шофер услужливо открыл заднюю дверцу, и из машины вышла женщина.

Он таких никогда не видел. Ну, может быть, только в кино. Легко и грациозно, неспешно и с достоинством, она поднималась на крыльцо ступенька за ступенькой, держа спину удивительно прямо.

На ней был светлый костюм, дорогие туфли и золотые часы на тонком запястье. Ветер мягко перебирал светлые локоны короткой, искусно уложенной мастером модной стрижки. Темные глаза странно сочетались с белокурыми волосами, придавая красоте экзотичность. А ещё он запомнил губы. Не слишком полные, с едва заметно опущенными вниз уголками, отчего лицо женщины казалось немного печальным, детским, почти беззащитным.

Проходя мимо, она вдруг подняла глаза, посмотрела в его сторону и улыбнулась нежной, светлой улыбкой. Конечно же, не ему. Кому-то рядом с ним, кто махнул ей рукой и выпустил облако сигаретного дыма. А у него сердце остановилось, так захотелось, чтобы именно ему, для него.

Он проводил женщину взглядом, пока за ней не захлопнулась дверь, и обернулся.

Стоявший рядом портье в униформе, выскочивший, видимо, покурить, взглянул на него и понимающе ухмыльнулся.

-- Кто она?

Портье окинул взглядом его дешёвый, неважно сидящий костюм и по-военному коротко остриженные волосы. В Париже приличные мужчины не стриглись столь примитивно.

-- Простите, месье, но такие, как она, не для вас, -- пожал парень плечами.

Конечно, она не для него, он и так это понял. У него такой никогда не было и не будет. Слишком утонченная, слишком красивая, словно из другого мира.

У него никогда не было девушки. Никого не было, кроме женщин из арабских или передвижных борделей, которых за их полком возил грузовик.

Он завербовался в Легион сразу после школы, в семнадцать. Высокий, крепкий, выносливый, он отслужил два срока по пять лет. Сначала Индокитай, потом Алжир. Его лицо покрылось морщинами и загаром. Он получил два ранения, две награды, дослужился до сержант-шефа и почти совсем не заработал денег.

Конечно, такие женщины не для него.

В груди что-то сжалось и потянуло. Такая нежная, беззащитная, светлая. Так и хотелось заслонить ее собой от всех бед и жестокостей этого мира. А жестокостей, он точно знал, в этом мире достаточно. Он и сам бывал жесток, но ее он бы смог защитить.

-- Двести.

-- Что? -- не понял бывший легионер, снова поворачиваясь к портье, грубо вырванный им из невеселых размышлений.

-- Это Надин. Она стоит двести франков за вечер. Новыми, месье.

Сигарета, наконец, порвалась и выскользнула из пальцев. Внутри расползалась пустота…

Глава 1. Надин

Мы все, любовь моя, лишь состарившиеся дети,

Которые суетятся перед тем, как обрести покой.

Льюис Кэрролл

Через два месяца. Теплый сентябрьский вечер. Пятница

-- Ее нашли в парке. Утром дворник выметал дорожки и заметил яркое пятно в кустах. Это были туфли. Вернее, женские ноги в оранжевых туфлях.

Симон, молоденький парнишка-таксист, мне знаком. Раньше, когда я еще жила на улице Сен-Дени, мы были соседями, а теперь он частенько меня подвозит и заодно развлекает разговорами. Что-что, а поговорить Симон любит. Вот и сейчас, развернувшись и положив локоть на спинку водительского сиденья, увлеченно пересказывает все сплетни, что успел насобирать, пока мы не виделись.

-- Вчера я подвозил знакомого журналиста. Так вот, он рассказал мне по секрету, что, оказывается, все убитые были девушками по вызову. Слышишь, Надин?! Будь осторожна!

На улице уже стемнело. Огни фонарей, витрин и реклам цветными пятнами скользят по салону такси, по моим рукам, по светлой ткани костюма, расцвечивая все вокруг, словно ёлочные гирлянды. Красиво. Я невольно улыбаюсь.

-- Надин, ты меня вообще слушаешь?! Говорю, будь осторожна!

После трудовой недели люди настроены отдохнуть и расслабиться. За окном слышится чей-то смех и веселые разговоры. Наверное, поэтому рассказы об очередной жертве маньяка кажутся мне нелепой выдумкой, так не вяжущейся с царящим вокруг приподнятым настроением.

Самое начало осени. Погода стоит великолепная, теплая. Я обещала своей подруге Еве встретиться с ней в ресторане "У свиной ножки". В пятницу вечером машин в этом районе столько, что такси еле ползет. Но вот мы свернули в проулок, и машина поехала быстрее. Я опаздываю и уверена, что Симон очень переживает по этому поводу.

Он еще совсем мальчишка, оттого все принимает слишком близко к сердцу. А еще он много болтает. Не люблю болтовни, она меня утомляет. Но к Симону отношусь слишком тепло, чтобы упрекать. И потом, он один из немногих моих знакомых, кто знает, чем я занимаюсь по вечерам. Но он никому никогда не расскажет.

Меня зовут Надин, мне двадцать пять.

Да, я больше не Сара. Шако просила забыть это имя. Потому что в оккупированной немцами Франции еврейское имя однозначно было бы приговором.

Забирая меня дадцать лет назад в гости, Лотта Шако даже не предполагала, что ей придется заменить мне семью. Мама хотела отдать меня своей подруге только на время, переждать трудные времена. С тех пор, как папа по закону о евреях лишился работы учителя в школе, мы едва сводили концы с концами. Если бы не наш огородик, наверняка голодали бы. А Лотта танцевала в «Фоли-Бержер» и имела многое из того, о чем мы не могли даже мечтать. Жила в Париже на улице Ла Файет в просторной квартире, а приезжая к нам в гости, привозила масло, колбасу и шоколад.

Кто же знал, что уже через пару дней после моего приезда в Париж власти арестуют и вывезут в лагеря всех евреев, даже грудных детей?! Никто и представить себе ничего подобного не мог.

Вот так, совершенно случайно, я получила другое имя, другую семью и другую жизнь.

После того, как моя настоящая семья погибла, Лотта постоянно жила в страхе. Она боялась моего еврейства, боялась, что немцы что-то заподозрят, что меня кто-то опознает или что я сама вдруг проболтаюсь.

Ее страх передался и мне. Поэтому даже теперь, когда прошло уже двадцать лет и опасность давно миновала, я, наверное, не смогу произнести вслух свое настоящее имя. Просто физически не смогу. Да и зачем? Быть Надин проще и спокойнее.

Однако, несмотря на все свои страхи, Шако не отказалась от меня, не отдала в приют, не сплавила куда-нибудь в деревню. Она всем говорила, что я ее племянница, но растила словно родную дочь, за что я всегда буду ей благодарна. Нет, она не пыталась занять место матери в моем сердце, ведь я хорошо помнила маму. Я называю Шако тетей, но на самом деле она значит для меня гораздо больше. Лотта стала мне самым близким, самым родным человеком. А когда у меня родился Ги, я снова смогла оценить ее преданность мне.

Тогда мы уже жили очень бедно, но, узнав о моей беременности, Лотта без колебаний поддержала меня. Да и как могло быть иначе, она ведь знала, как мы с Марселем любили друг друга.

Так у меня появился сынок, мое маленькое ласковое солнышко, мой Ги. Дома мы нежно зовем его Котя.

Иногда мне кажется, что Котика Лотта любит даже больше, чем любила когда-то меня. Но я не ревную. Знаю, у нее золотое сердце, поэтому частенько зову ее Золотуней.

Однако есть вещи, о которых я не могу рассказать даже ей. Например, о том, чем занимаюсь по вечерам последние четыре года.

Для нее и для всех знакомых я модистка, шью у себя на дому.

Я действительно шью, и у меня много клиенток. Тех, кто желает сэкономить и не идёт в ателье. За пошив костюма на подкладе ателье берет от 35 до 50 новых франков и выше. Я на дому шью такой костюм за 25 франков, поэтому ко мне и идут. Конечно, я не зарабатываю шитьем больших денег, и все же очень люблю свою работу. Всегда стараюсь сшить вещь так, чтобы она была особенной и радовала свою хозяйку.

Но разве можно вырастить сына на те гроши, которые я зарабатываю любимым делом? Конечно, если бы Марсель, отец Ги, был рядом, все в нашей жизни было бы по-другому, но я стараюсь не думать об этом. С детства я запретила себе раскисать и плакать, как бы ни было трудно. Никто не видел моих слез, я всегда улыбаюсь.

А между тем такси подъехало, наконец, к ресторану.

У входа уже стоит пара машин. Мы остановились, ожидая своей очереди.

-- Слышь, Надин, может... проведем как-нибудь вечерок вместе? Я знаю уютное местечко. Там нет знакомых, всегда отличная музыка и...

А вот это что-то новенькое. Мы с Симоном бывшие соседи и хорошие приятели, к тому же он младше меня на семь лет. Неужели считает, что между нами возможно что-то кроме дружбы? Не хочется думать, что именно род моей деятельности придает ему смелости.

Глава 2. Не телефонный разговор

-- Ева! Привет, дорогая! Вот и я, -- сажусь за столик своей приятельницы.

-- Привет! Я уже думала, ты не придешь, -- Ева умудряется запихнуть в рот одновременно кусок куриной ножки и оливку. Пытаюсь подавить улыбку. Подруга обожает поесть. Она вообще любит удовольствия. Обожает наряды, безделушки и косметику. У нее свой салон красоты – подарок Ламара. Вообще она относится к своей жизни легко. Не то, что я, самоедка.

-- Шадись! Жа все жаплачено, -- говорит Ева с набитым ртом.

Усаживаюсь и окидываю взглядом изобилие на столе. Только сейчас понимаю, насколько голодна, но неприятные воспоминания о сегодняшнем вечере с весьма озабоченным клиентом портят аппетит. Отщипываю виноградинку и тщательно разжевываю, в надежде побороть невольную подкатившую от воспоминаний тошноту.

-- Что празднуем? – пытаюсь отвлечься. Я не держу клиентов в памяти. Стараюсь выбросить их из головы, словно мусор.

-- Наша с Ламаром годовщина. Мы ведь уже год вместе.

-- А где же он? – отщипываю еще ягодку.

-- Угадай, -- Ева облизывает пухлые губы и зло вгрызается в куриную ножку.

Ламар – любовник Евы. Раньше был клиентом. Одним из многих. Но потом захотел быть единственным и теперь в тайне от своей грозной мамаши спонсирует Евину жизнь. Поэтому подруга больше не работает на мадам Констанс. Осуществила свою мечту, нашла богатого покровителя. Вот только не все у них гладко.

Иногда они оба напоминают мне подростков, испуганно жмущихся по углам. Хотя мальчишечке этому уже перевалило за сорок. Даже отрастив брюшко и полысев, он так и остался инфантильным маменькиным сынком-подкаблучником. В такой важный день он снова бросил Еву на меня и помчался к своей мамаше-тиранке. Нет, я вовсе не против сыновней любви, но мужчина не должен быть тряпкой.

Но я слишком вымотана сегодня, да еще и сын подцепил вирус.

-- Как Котя? -- спрашивает Ева, осушая бокал шампанского.

-- Лучше, но его снова должен был посмотреть доктор.

-- Этот ужасный грипп! Я так боюсь заболеть, – подруга качает головой и закуривает сигарету.

За соседним столиком тоже дымят. Не люблю, когда курят. Хорошо, что хоть окна открыты.

-- Извини, пойду позвоню.

-- Давай, -- Ева понимающе кивает.

Я сбегаю от сигаретного дыма и иду звонить моим родным.

Ряд телефонных кабинок прямо в ресторане, около гардероба. Очень удобно.

-- Золотуня? Как там Котя?

-- Надин? Можешь сегодня к нам не заезжать! Доктор заходил, сказал, что…

В моей кабинке треснутое стекло, и я слышу, как у соседнего телефона, мешая моему разговору, жарко шепчет женщина:

-- Я целую тебя, слышишь? Целую! Горячо-горячо!

Золотуня: -- Доктор назначил…

Женщина: -- Я так соскучилась, просто пылаю! Думаю о тебе каждую минуту, мой сладкий мальчик!

Я затыкаю одно ухо, то, что со стороны пылающей соседки, и прижимаю телефонную трубку плотнее, чтобы заглушить ее бубнеж.

-- Какая у Коти температура?

Золотуня: -- У него…

Женщина: -- Муж завтра уедет, и я сразу же к тебе! У меня новое белье, тебе понравится!

Хлопаю ладонью по толстому треснувшему стеклу:

-- Мадам, можно потише?! Я не слышу того, с кем говорю!

-- Завидуй молча! -- раздается через трещину в стекле.

Зажмуриваю глаза. Завидуй?! Да мне этого добра даром не надо! Хм, хотя да, даром, действительно, не надо…

-- Золотунечка, я ничего не слышу! Заеду к тебе сегодня, тогда и поговорим. Котик ел сегодня хоть что-нибудь?

Золотуня: -- Нет, но выпил кружку горячего молока.

Женщина: -- Где муж? Тут, конечно. Обсуждают с юристом какой-то контракт. Я не могла дольше выдержать. Этьен, Этьен, мой дорогой! Ты уже в постели? Что сейчас на тебе надето? Ничего?!

Да что ж такое! Угомонится она сегодня? Это ведь не телефонный разговор!

-- Золотунечка, не давай ему засаживаться перед телевизором, а то знаю я тебя! Ну, пока, жди меня.

Я выхожу из кабинки одновременно с той дамой, что наставляет рога своему мужу. Моего возраста, стройная, прическа волосок к волоску, шикарные точёные ноги. Я тоже выгляжу хорошо, но знаю, что между нами пропасть. И мой костюм не сравнится с ее вечерним нарядом, который стоит в разы дороже моей самоделки.

Она явно светская дама, у ее мужа здесь деловая встреча. А мы с Евой всего лишь две ш*юхи, коротающие вечерок в ресторане за чужой счет. Такие, как эта мадам, презирают таких, как мы.

А как по мне, так она не лучше. Я, по крайней мере, никого не обманываю. Заплатил -- получил, все честно. Или это я себя так утешаю? Золотуню ведь я обманываю.

Снова становится скверно на душе. Эх, если бы у меня был муж, который бы заботился о нас с Ги, все в моей жизни было бы по-другому. Если бы Марсель был рядом…

«Да хватит уже!» -- обрываю сама себя и возвращаюсь к Еве, отгородившись от действительности своей обычной ничего не значащей улыбкой.

Дама из телефонной кабинки подходит к соседнему столику, туда, где все курят. Ее ждут трое мужчин в дорогих костюмах. Она садится около брюнета, а тот окидывает ее подозрительным взглядом.

-- Ты ходила звонить?

-- Нет, конечно, воздухом дышала. Сколько можно курить?

-- Как там Ги? -- интересуется Ева.

-- Толком не поняла. Ты прости, я, наверное, сейчас поеду к нему. Не хочется оставлять тебя сегодня одну, но, сама понимаешь, когда болеет ребенок…

-- Конечно, ну что ты! Передай Коте от меня, -- сует мне два апельсина с блюда, усыпанного фруктами.

Я кладу апельсины в сумку, а Ева, смеясь, рассказывает, как мамаша Ламара чуть не застукала их вчера прямо в постели. Подруге пришлось прятаться под кроватью голышом целый час, пока не удалось сбежать.

У Евы дар попадать в передряги, а потом все обратить в шутку и поднять себе и другим настроение. Я тоже смеюсь, а глаз невольно цепляется за дамочку за соседним столиком. Как она может сидеть с таким невозмутимым видом и без стыда смотреть мужу в глаза? Не удивительно, что тот курит сигарету за сигаретой. Ему около сорока, внешность обыкновенная. Обычный бизнесмен.

Глава 3. После тяжелого дня

Выхожу на улицу и с наслаждением вдыхаю полной грудью свежий осенний воздух. У входа дежурят такси. Сажусь в машину и называю адрес Золотуни.

-- Улица Берже, 3.

-- Конечно! – черноглазый смуглый таксист с сильным акцентом резко трогается с места.

Меня здорово мотнуло в сторону. Водитель явно без опыта, наверняка приезжий.

Сколько их сейчас, беженцев из Алжира, переселенцев из Испании, Португалии, славян, цыган, венгров и румын. Трущобы вокруг Парижа разрастаются с неимоверной скоростью. Люди живут в сараях, сколоченных из досок, наполненных вещами, найденными на свалках. И всем нужна работа. Любая. Самая грязная. Тяжелая. Многие работают ночами. Что угодно, лишь бы выжить.

Но оказаться в трущобах могут не только приезжие.

У Симона, например, того мальчишки шофера, что привез меня в ресторан, был жестокий отчим. Работал каменщиком, много пил и отыгрывался на пасынке. Ребенок постоянно ходил с разбитым лицом, глаза на мокром месте. Бил отчим и свою жену, мать Симона, мамашу Лебуж. Доставалось даже его родным дочкам, крошкам-близняшкам, Мариэтт и Сесиль.

Но однажды в пьяной драке отчиму проломили голову. Казалось бы, облегчение для всей семьи? Вот только после смерти кормильца легче жить семья Симона не стала.

Я тогда уже работала в ателье, Лотта торговала цветами на рынке. Это было лето перед тем сентябрем, как я познакомилась с Марселем. Мое последнее беззаботное лето.

Помню, мамаша Лебуж постучалась как-то ко мне и попросила помочь перенести вещи в машину.

-- Вы переезжаете? -- наивно поинтересовалась я.

-- Да, -- невесело развела она руками.

После смерти мужа она как-то сразу постарела и словно опала. Похудела, что ли?

Мы с Симоном носили узлы в машину. Я вызвалась помочь на новом месте все разгрузить, ведь мальчишке тогда было около двенадцати, и он был единственный помощник у матери, сестрам его тогда едва исполнилось четыре.

Мы долго ехали по улицам. Выехали за город, и я никак не могла понять, куда мы едем. Наконец, за городом в поле показались странные строения. На голой земле, среди луж и рытвин, стояли сараи. Море, бесконечное море сараев. Вокруг все пространство было завалено какими-то досками, мусором, хламом.

Помню, какой ужас я испытала. Как можно жить на этой помойке? Как же девочки? А Симон? Ему же нужно ходить в школу! Я тогда не знала, что многие бедняки читают с трудом, а то и вовсе безграмотны.

Нас выгрузили на краю этой трущобы, вывалили узлы прямо на землю. Водитель сразу предупредил, что вглубь не поедет, потому что его машину там раздерут на запчасти прямо у него на глазах. Объяснил, что даже полиция туда не суется – в трущобах свои законы.

Мамаша Лебуж осталась с дочками стеречь пожитки, а мы с Симоном носили узлы метров за триста в убогую халупу, где доживала свои дни какая-то старая женщина. Она была еще жива, хотя едва дышала, но сарай ее уже приехала занять семья Симона.

Помню удушающую вонь, свой страх и брезгливость, невыносимое ощущение безысходности, что охватили меня тогда. Я всегда жалела Симона. Хотелось взять его за руку и забрать с собой, в свой дом. Страшно было представить, что он должен остаться в этом жутком месте. Но у его матери не было другой защиты, и Симон остался.

Жизнь в трущобах

А потом я повстречала Марселя и забыла о Симоне, о его сестрах и мамаше Лебуж. Как они там жили?

Симона я снова увидела совсем недавно, около года назад, когда он стал работать в такси.

Парень рассказал, что только несколько месяцев назад смог перевезти мать с сестрами обратно в город, и они покинули трущобу под названием "Безумие". А еще он рассказал, что сейчас там стало еще невыносимее. Все наводнили беженцы из Алжира.

Смотрю ничего не видящими глазами за окошко такси, на проносящиеся мимо огни, силуэты домов, встречные машины. Мы с Котиком тоже могли оказаться в подобной трущобе. Если бы не Ева, мы бы скатились в долговую яму. Это было бы так страшно, что у меня от подобных мыслей кровь стынет в жилах. Нет, все-таки сама судьба послала мне Еву.

Теперь я снимаю квартиру на улице Мюрийо в восьмом округе Парижа, прямо около небольшого уютного парка Монсо. По утрам я даже слышу пение птиц.

Золотуня с Котей живут отдельно от меня, около этого же парка, но с другой его стороны, на улице Берже. От них до меня идти через парк минут 15-20. Полтора года назад я выкупила их квартиру и очень этим горжусь. Теперь, что бы не случилось у сыночка в жизни, он никогда не окажется на улице. У него есть родное гнездо, которое всегда будет ему принадлежать. Для меня это очень важно.

Почему мы не живем все вместе? Это очень больной для меня вопрос.

Как Ги будет жить в доме, куда каждый вечер звонит мадам Констанс? Где в шкафу в нижнем ящике лежит то самое белье, которое я надеваю для встречи с клиентами? Как объясню ему и Лотте, куда уезжаю по вечерам на такси, а когда возвращаюсь, почему от меня пахнет сигаретным дымом и вином? Почему потом долго отмываюсь под горячими струями воды и без сил засыпаю?

Нет, пусть они живут отдельно, в своем тихом уютном мире. Я прихожу к ним каждый день в полдень и вижусь с сыном до пяти часов вечера. С утра я шью и провожу примерки, а вечером жду звонка и еду к клиенту.

Но мы уже привыкли к такому распорядку. Нам с сыном хватает и тех недолгих часов, что мы можем проводить вместе. Главное, не тратить время зря и использовать с умом каждую минуту. Мы устраиваем совместные обеды, гуляем, ходим в кино и музеи, рисуем и читаем книги.

Выходные я беру редко, но зато каждое лето мы с Лоттой возим Котю на побережье в Трувиль-сюр-Мер или соседний Довиль. А этой весной неделю были в Риме. Ги еще нет шести, но он уже многое понимает и часто рассуждает, как взрослый. Я так счастлива, что показала ему Колизей, фонтан Треви и Сикстинскую капеллу. Помню, как потрясли его фрески Микеланджело. Особенно страшный суд. Я даже переживала, что он заболеет от избытка впечатлений, но, слава богу, обошлось.

Глава 4. Саварен с абрикосовым джемом

Утро субботы

Это было прекрасное утро. Я проснулась, напевая: «потому что у тебя голубые глаза*».

-----------------

* Песня Ш. Азнавура «Parce que» 1955 («Потому что»)

------------------

Сквозь ресницы вижу цветок на моем окне. Его огромные розовые бутоны сияют в утренних лучах, и я улыбаюсь, подставляя под солнечные поцелуи лицо и руки.

Как же я люблю такие пробуждения! В эти моменты мне кажется, что Марсель здесь со мной, и это не солнце, а его теплые губы легонько касаются моих щек. А впереди бесконечный прекрасный день, и отвратительный вечер никогда не наступит!

«Я люблю тебя, потому что у тебя голубые глаза, и волосы сияют на солнце…»

Легкий ветерок колышет ажурные занавески на высоких окнах, солнечные зайчики скользят по букетикам фиалок на обоях, отражаются в зеркале над комодом, падают на портрет Марселя и на моего медвежонка, повалившегося на бок и, видимо, еще не проснувшегося.

Разноцветные стеклышки флаконов духов переливаются огнями, как драгоценные камни. Красиво.

Еще пару минут даю себе на то, чтобы поваляться и помечтать.

Потом встаю, посылаю воздушный поцелуй портрету, подхожу к окну и любуюсь своей роскошной бегонией. Необыкновенным пронзительно-розовым сиянием ее соцветий. Я люблю красоту. На самом деле ее легко отыскать, она везде. В пожелтевшей листве, упавшей под ноги случайных прохожих на грубые камни мостовой, которые столетия назад вытесали каторжники на каменоломнях.

В облупившейся краске старых деревянных лошадок на карусели в Монсо. (У Коти любимая – синегривая маленькая, с серебряной уздечкой).

Красота притаилась даже в кожаных ботиночках сыночка, что уютно стоят в его комнате у порога.

В плавных линиях крыш, над которыми голубеет высокое небо.

В изысканных чистых тающих звуках рояля, что рождаются под пальцами удивительного маэстро Альдо Чикколини, гастроли которого я никогда не могу пропустить.

В картинах грандиозного Уго Мерле, перед которым я преклоняюсь.

Красоты так много, что кругом идет голова. Не впитать, не объять, не насытиться!

Умываюсь, напевая: «Потому что у тебя голубые глаза, а волосы сияют на солнце. И ты грызешь свою жизнь, словно спелый плод, что сорван с любовью…»

Видеть красоту научил меня он, Марсель.

Мы встретились случайно, вот таким же солнечным сентябрьским днем, когда мне было восемнадцать. Это было шесть… нет, уже семь лет назад.

Я всегда любила Монмартр. Часто в выходные отправлялась побродить среди художников и картин; ненавязчиво, с затаенным восхищением наблюдать; дышать одним с ними воздухом; рассматривать, напитываться, поглощать.

В тот день я устала и присела выпить кофе, а молодой парень со светлыми волосами стал набрасывать мой портрет. Наши взгляды встретились. У него были голубые глаза.

Это была судьба. Это было даже лучше, чем бывает в мечтах. Так почти не бывает в жизни. Это было слишком хорошо, чтобы длиться долго.

Такой я представляю Надин в период знакомства с Марселем, 1955 год

Мы быстро прожили наши счастливые осень и зиму, но так и не дождались весны. Его призвали.

Марсель прощался с улыбкой. Он всегда был оптимистом. Но как только он ступил на корабль, отплывающий за море, мне вдруг показалось, что больше я его не увижу. Так и вышло.

Теперь мой Котик смотрит на меня его глазами…

Каждый день в полдень я иду на обед к Лотте и Ги.

Всегда готовлю им сюрприз. Сегодня это будет чудесный, пропитанный ромовым сиропом саварен с абрикосовым джемом.

А пока меня ждет чашка горячего кофе и любимая работа.

Позавтракав, я принимаюсь за шитье.

В моей гостиной старинная ширма с вышитыми на шелке павлинами отгораживает уголок со швейной машинкой, манекеном и утюгом. Знаю, сейчас в моде модерн, но я люблю старину.

Когда переехала в эту квартиру, от прежних хозяев мне досталась ширма, два изумительных кресла и швейная машинка LACOUR, которой уже лет сто, а строчит она до сих пор безупречно ровно и мягко.

Швейная машина LACOUR Y LESACE - около 1872.

Когда я работаю на ней, она словно ластится к моим рукам своей выгнутой полированной спинкой и напоминает мне большую старую черную кошку. А мягкое стрекотание ее механизма и правда напоминает кошачье урчание.

Люблю свою Лакур. Но шью я обычно все-таки не на ней, а на новенькой Зингер. Молоденькая и шустрая, она чудесно ужилась рядом с бывалой старушкой.

Аккуратно на манекене вкалываю рукава в проймы. Сели, как влитые. Франсуаз будет довольна.

Франсуаз -- моя соседка, мадам Клодель. Необычное у нее занятие -- наводить чистоту в домах известных людей. За свою жизнь она работала у многих выдающихся личностей, даже у некоторых популярных актеров.

Она и сама одевается, как актриса. Теперь уже ее никто не помнит, но я знаю, что в молодости мадам Клодель играла в кино. Сколько удивительных историй она мне рассказала! А на Рождество подарила фотографию с автографом самого Франсуа Гальена!

Встаю из-за машинки и утюжу окаты сначала на доске, потом на манекене. Секрет отличного пошива не только в легкой руке закройщика, но и в том, чтобы каждый шов был тщательно отутюжен. Недавно я купила себе новинку -- электроутюг. Удобная вещь. Теперь не нужно бегать на кухню и греть утюг на плите. Но для зимних вещей тяжелый газовый утюг все-таки незаменим. Приутюживает швы на плотных тканях идеально!

А вот и звонок в дверь. Это пришла Франсуаз.

До сих пор не могу забыть, как этой зимой шила ей невероятное шерстяное платье цвета индиго с черным меховым воротничком. На этом платье мадам Клодель задумала впереди длинную потайную застежку. А я добавила единственную видимую пуговицу у горловины. Крупную, из натурального черного перламутра. Когда-то я купила ее в антикварной лавке совершенно случайно, но мне она не пригодилась. Зато идеально подошла к платью Франсуаз!