Мёртвый протокол

Пролог. Край

В этих краях снег сходит медленно – дороги засыпаны, просеки заметает за пару часов, по ночам держится мороз, а днём промозгло и сыро – так, что всё равно не отогреться.

Мы стояли на охране резерва: старые армейские склады в лесу между просёлками и заброшенными станциями, километрах в десяти от ближайшей деревни – на границе Пермского края и Свердловской области.

Когда связь пропала, никто не удивился – тут это обычное дело. Но в этот раз ничего не возвращалось ни к вечеру, ни наутро. Магазины не открылись, автобусы не вышли на маршрут, даже почтовую машину никто не видел уже несколько дней.

Невозможно было понять сколько дней прошло. Всё смешалось: дежурства, каши, короткие команды, холод. Иногда казалось, что и утро, и вечер – одно и то же. Снег падал не переставая, но никто уже не чистил дорожки. Форма не просыхала. В глазах дежурных стояла не усталость, а пустота.

Потом появились слухи о нападениях, исчезновениях, странных людях в лесу и по дорогам. Мы сами встречали только последствия: разбитая машина на обочине, пустой дом с выбитыми окнами, следы крови на снегу.

Командование ничего не объясняло – приходили короткие приказы: усилить охрану, готовиться к приёму эвакуированных, никого не впускать без проверки. На базе поставили дополнительные палатки, разожгли печки, ночами дежурили по сменам, днём ждали указаний.

Паники не было, армия работает по уставу. Каждый делал своё дело. Офицеры молча курили у ворот, дежурные оборудовали места для прибывающих: подтаскивали матрацы, проверяли печки, проводили воду к рукомойникам. Жаловались редко – устав не велит.

Ещё неделю назад между сменами можно было услышать смех у печки, редкие байки про службу или жалобы на кашу. Теперь всё стихло – разговоры ушли, осталась только рутина.

Иногда казалось, что эти ночи ничем не отличаются от десятков других на учениях: те же армейские байки, тот же костёр – только теперь никто не смеётся, а в воздухе висит пустота.

Людей начали свозить со всех окрестных деревень, из лесных изб, даже с отдалённых деревень. Кто-то приходил пешком, кто-то добирался на старых санках, кто-то тащил детей на плечах. Многим уже довелось столкнуться с «больными», но никто ничего не рассказывал – их просто размещали в ангарах, кормили горячим, отогревали у печки.

Что происходит – никто толком не знал. Только слухи и обрывки раций из штаба. Мы стояли на постах, меняли смены, не задавали лишних вопросов.

Зима (или то, что от неё осталось) держалась крепко. И армия – тоже.

В последние дни среди наших появились странности. Раньше срочники только и делали, что нудели о доме – кто про Казань, кто про Тюмень, кто про Нижний. После первых тревожных ночей кто-то пытался смотаться, рвался за забор, писал рапорты. Но потом будто что-то переломилось – один за другим становились тихими, замкнутыми. Ни разговоров, ни улыбок, только выполняют приказы – и всё, без вопросов. Было что-то неправильное в их молчании. Словно не страх заставлял замолкать, а что-то внутри – упорядочивалось, гасло. Пара человек, с которыми я раньше делил смену, теперь будто и не узнавали – не потому что забыли, а как будто не надо было больше ничего помнить. Просто шаг, команда, тишина.

В столовой шептались: «Наши того… как в отключке, пустые глаза, будто робот». Офицеры только отмахивались: «Психика не выдерживает, у некоторых и раньше случалось». Кто-то предположил, что командование вкололо какое-то успокоительное, «для профилактики паники». Никто не знал, что на самом деле – сами такие же были с первого дня.

Я видел, как пару раз кто-то из «молодых» начинал метаться к воротам, а потом вдруг замирал, поворачивался – и шёл в строй, даже не оборачиваясь. На вопросы не отвечал, мог стоять на посту по шесть часов, не шевелясь.
Тогда я ещё думал – мало ли, нервы, на морозе у всех крыша едет…

Автобус остановился у ворот ближе к полуночи – не первый и не последний раз за эти дни. В эту ходку удалось собрать сорок три человека: матери с детьми, старики, несколько мужиков, которые, судя по всему, шли сюда пешком от самой трассы. Вышли тихо, по одному – никто не спешил, никто не толкался.

Солдаты по привычке выстроились у входа в ангар. Старший офицер прошёлся со списком, коротко махнул рукой:
– Все внутрь, – и люди двинулись, натягивая воротники, утирая носы. Дети спрашивали вполголоса: «А покушать дадут?» – женщины только кивали.

Внутри – бетонный пол, вдоль стен нары и самодельные лежаки. В углу – печка, вокруг неё теснота: сюда первым делом жмутся те, кто промёрз за дорогу.
Солдаты быстро отмечали фамилии, бегло спрашивали: нет ли раненых, не нужна ли помощь. Кто-то молчал, кто-то только отмахивался, стараясь занять угол у стены или поближе к теплу.

Те, кто был здесь уже несколько ночей, наблюдали за новенькими с молчаливой настороженностью – не из вражды, а от усталости и страха. Среди старожилов редко кто заговаривал первым, но, если видел, что дети совсем замёрзли, мог поделиться кружкой чая или дать старый плед.

Иногда кто-то вполголоса рассказывал, что видел по дороге: брошенный трактор, тёмный дом, где ночью кто-то ломился в двери, незнакомые тени между деревьев.

Пара новеньких устроились прямо у выхода – один из мужиков быстро укрылся курткой, другой аккуратно уложил сына, приглушённо шепча что-то на ухо. Оба были какие-то слишком тихие, будто не до конца верили, что всё это происходит на самом деле. Через пару минут оба уже спали, свернувшись калачиком у стены.

Я стоял у двери, сверяя списки, слушал отрывки разговоров. В такие вечера все старались не поднимать глаза, не задерживать взгляд на чужом лице.
Офицеры распределяли наряды, дежурные ходили по периметру, проверяли, всё ли спокойно.

Когда все улеглись и в ангаре воцарилась относительная тишина, я вышел на пару минут к воротам. Димка только кивнул, не спрашивая ничего.

С ним слова были лишними – мы прошли вместе не одну смену, делили сухпай и молчание у печки, знали, когда просто постоять рядом – лучше, чем спрашивать о семье. Никогда не суетился, но, если что-то шло не так, всегда был первым, кто становился плечом к плечу.

Глава 01. Карантин

В ангаре не было ни утра, ни настоящей тишины – всё, что осталось от ночи, висело в воздухе. Пол был усеян бинтами и лоскутами формы, в лужах застывшей крови валялись обломки мебели. Пахло порохом, железом и чем-то едким – смесь ужаса и бессонницы впиталась в стены.

Дежурные обходили людей, собирали оружие, снимали пустые магазины, выуживали гильзы из-под нар. Тела погибших накрыли куртками и аккуратно вынесли за ворота – никто не провожал, не прощался.
Гражданские вжимались в стены: женщины плакали открыто, не стесняясь слёз, у кого-то истерика переходила в глухой вой. Дети всхлипывали и жались к взрослым, периодически срываясь на крик, звали по именам родителей или братьев, которых уже не было рядом.

Иногда кто-то из детей замолкал, потом вдруг спрашивал вслух – будто просто проверяя, услышит ли ответ:
– А мама скоро придёт?
Никто не отвечал. Один из солдат, услышав такое, просто вышел наружу. Другой крепче сжал ремень на автомате, будто хотел затянуть что-то внутри себя.
Взрослые мужчины сидели, опустив головы, кто-то срывался на тихий мат или замирал, когда слышал знакомую фамилию среди погибших.

В ангаре висело напряжение – люди исподтишка оглядывали солдат, с опаской и обидой. Ещё вчера в военных искали защиту, а сегодня видели в них угрозу. Кто-то украдкой отворачивался, кто-то прижимал детей ближе, шёпотом запрещая им смотреть на солдат.
Многие пытались пересесть подальше от поста или просто отворачивались, когда мимо проходил дежурный. В каждом взгляде – немой вопрос: «Почему так?»
Никто не говорил вслух, но если бы была возможность уйти, большинство предпочло бы даже ночь в лесу, чем ещё одну такую смену в ангаре.

С утра считали потери – погибших больше тридцати, раненых и укушенных с десяток: среди них трое военных, шестеро гражданских, двое подростков, женщина с ребёнком. Не всех нашли сразу – после паники часть людей просто исчезла.

После переклички, когда списки сверили, а дежурные ещё собирали гильзы и бинты с пола, командир подошёл ближе к центру ангара. Он задержал взгляд на толпе и, не повышая голоса, бросил:
– Все, кто был укушен или получил подозрительную рану этой ночью, шаг вперёд.

Сначала никто не сдвинулся с места. Несколько человек нервно переглянулись, кто-то отвёл взгляд, будто прячется за спинами других. На пару секунд в ангаре повисло глухое напряжение.

Солдаты быстро поняли, что ждать толку нет, и начали осматривать людей сами. Проходили вдоль рядов, требовали закатывать рукава, снимать куртки, показывать руки, шею, иногда – даже грудь и спину. У кого находили кровь, рваную ткань или дрожащие пальцы – сразу отводили в сторону.

– Это просто царапина, вчера ещё была…
– Пуля зацепила, не зубы!
– Я не знаю, как порезался…

Сержант слушал коротко, без сочувствия, не верил ни одному слову:
– Любой подозрительный след – в сторону. Не верю никому. Даже себе.

Было видно: сержанту самому тошно от происходящего, но приказ всегда важнее любой жалости.

В этот момент начиналась паника – кто-то из женщин бросался защищать детей, другая пыталась спрятать руку под платок, но солдат безжалостно выдернул бинт, и обеих тут же увели в карантин. Один из подростков рыдал, цеплялся за мать, но его оторвали и тоже отправили к заражённым. Другого парня остановили, когда заметили, как он вытирал кровь о штанину, будто надеясь скрыть след.

По команде сержанта дежурные быстро сварили у дальней стены что-то вроде клетки – наспех, из труб, остатков металлических сеток и уголков. Внутрь, под дулами автоматов, загоняли всех, кто попал под подозрение, не разбирая – укушенный или просто не повезло оказаться рядом.
В руках у часовых автоматы, в глазах – только усталость и равнодушие.

– Не дергаться. Ближе не подходить. Нарушишь – карантин строже, – коротко бросил сержант.

Внутри клетки быстро стало тесно – кто-то кричал, кто-то рыдал, кто-то просто садился на пол, уткнувшись лбом в колени. Родственников уже не подпускали, даже если кто-то умолял разрешить увидеться или передать тёплый платок.

Я держался ближе к стене, пряча руку в кармане, надеясь остаться незамеченным.

Под бинтом начало жечь сильнее – как будто кожа под ним перестала быть моей. Иногда казалось, будто что-то внутри двигается – не боль, а тревожное ощущение ползущего под кожей жара. Я сжал пальцы, но ощущение не ушло.
Димка оказался рядом – привычно стоял плечом к плечу, как всегда на сменах. Он молчал, только иногда бросал короткий взгляд, будто проверяя, цел ли я.
Когда дежурный позвал добровольцев разносить воду, Димка вышел первым и сразу потянул меня за собой:
– Саша тоже пойдёт.

Сержант посмотрел, кивнул, не заметив ничего подозрительного.
Димка вёл меня вдоль стены, заслоняя от чужих взглядов, и тихо сказал:
– Вместе как-то спокойнее.

Мы взяли бак, разносили воду между уцелевшими, стараясь не выделяться и не встречаться глазами ни с военными, ни с гражданскими. За спиной всё ещё слышались крики и стоны – туда, за решётку, уже никого не пускали.

Я понимал: стоит только кому-то из солдат заметить мою рану – окажусь там же, среди обречённых.
Впервые пришло отчётливое ощущение: отсюда выбираться будет каждый сам по себе.

Время в ангаре словно застыло. Всё вокруг было тусклым и выцветшим: и лица, и потолок, и снег за окном. Даже военные теперь почти не разговаривали — короткие команды, переклички да редкие ругани у входа.

Карантинная клетка стала отдельным миром: там за решёткой сидели изолированные – укушенные и подозрительные. Некоторые ещё держались – просто смотрели в пол или медленно перебирали пальцами край одеяла. Другие сдавались быстрее: у кого-то начинался озноб, губы синели, глаза стекленели; кто-то метался во сне, кто-то бормотал бессвязные фразы.

Я наблюдал за ними, стараясь не попадаться на глаза дежурным. Со стороны всё казалось одинаково страшным:
одна женщина с ребёнком к обеду начала бредить, малышка хрипела во сне и стонала, пока мать просила воды и не отпускала её ни на секунду.
Молодой парень, которого привели с рваной рукой, сперва спорил, кидался на решётку, требовал выпустить – а к вечеру просто сел у стены и затих.
Другой заражённый за час сдался полностью – теперь только дрожал, обняв колени.

Глава 2. За периметром

Ночь была вязкой и бесконечной. База словно вымерла – только где-то вдалеке скрипнул кузов грузовика, послышались приглушённые шаги дежурных, но больше никто не шумел и не разговаривал. В казарме пахло сырой формой и металлом. Кто-то ворочался, кто-то тихо бормотал во сне. Автомат стоял рядом, у изголовья, – как у всех.

Дежурные полусонно сидели у выхода, свет от планшета выхватывал их лица из темноты. Порой кто-то из них медленно обходил проход между койками, останавливался у двери, прислушивался к ночи.

Время будто спрессовалось, дни слились в одну вязкую смену. Даже сон теперь не давал отдыха: просыпаясь – не понимаешь, где находишься. Вся база дышала страхом и ожиданием.

Ещё недавно по этим коридорам ходили почти играючи – после учений возвращались с грязной формой, спорили, у кого каша хуже, кто, когда в увольнительную. Помню, как дежурный на складе давал чай в термосе, а офицер отпускал на час пораньше – «всё равно тут тишина». Тогда тишина была про отдых, не про пустоту. Сейчас даже шаг звучал иначе – будто чужой.

Ещё месяц назад я знал каждую тропу тут наизусть, ночью мог пройти с закрытыми глазами от казармы до склада. Теперь даже воздух казался чужим.

Я оделся без спешки, привычно, стараясь не издать лишнего звука. Сердце билось глухо, но внутри не осталось сомнений: если не уйду сейчас – второй попытки не дадут. Оставаться – значит ждать конца.

Любой шаг за пределами казармы мог стать последним – стоило кому-то из солдат заметить движение, и стреляли бы без предупреждения. Все были на взводе, никто не ждал объяснений: если заметят – будут стрелять сразу, даже не разбираясь, кто ты.

В коридоре, на выходе к служебному двору, меня встретил Димка. Он стоял в тени, будто ждал меня. Короткий взгляд, едва заметный кивок.
– Я сейчас отвлеку дежурных у выхода, – шепнул он быстро. – Как только отвлекутся – иди через склад.

Я просто кивнул. Димка двинулся к дежурным, заговорил с ними вполголоса – обсуждал что-то про смену и воду. В этот момент я скользнул в сторону, по коридору, минуя склады и подсобки. На улице пахло мокрым снегом и железом. Забор впереди, темнота и пустота за ним. За спиной оставалась база.

Я перехватил автомат, стиснул зубы.
Мне нужно было уйти. Уйти человеком, а не ждать, пока меня загонят в клетку.

Я не сразу решился. Сначала думал – может, утром уйду. Потом – может, приказ изменят. Потом просто ждал. Но ничего не менялось, только внутри медленно тухло. Стало ясно: ждать – значит гнить на месте. Решение принялось не за секунду, а как будто собиралось из мелких ощущений: взгляд девочки на решётку, как Димка смотрел молча, как рука саднила – всё это говорило одно: не тяни.

Я шагнул за ограду.

С каждым десятком шагов становилось труднее держать равновесие.

Плечо тянуло вниз, боль простреливала до самого затылка. В горле пересохло, будто проглотил пригоршню песка. Иногда я останавливался, садился прямо в снег – тело не слушалось, пальцы горели. Хотелось просто лечь и забыться, чтобы не вставать.

Приходилось заставлять себя двигаться – шаг за шагом, считал про себя: «десять шагов — отдохнуть». Каждая мелочь резала в мозг: мокрая ткань у штанин, хруст снега под сапогом, резкий запах собственной одежды, которой за эти дни уже пропиталась усталость и влага. Снег за базой был рыхлый, тяжёлый, местами грязный. Стоило сделать пару шагов – ботинках тут же стали влажными, ноги быстро заныли от холода.

Лес впереди казался чёрным провалом – не звука, не огня, только редкие всполохи фонарей далеко позади, у забора.

Я остановился в тени, переводя дыхание. Сердце стучало неровно, в висках шумело. Вся рука под бинтом будто чужая – ломило до костей, пальцы подрагивали сами по себе. Жар поднимался к голове, тошнило, временами становилось трудно удержаться на ногах.

Время перестало ощущаться: казалось, я шёл то ли пару минут, то ли целую ночь. Небо надо мной было всегда одинаково серым, как будто зима зависла между вечером и рассветом.

Иногда казалось, что сижу не здесь, а где-то в прошлом, где в казарме пахло кофе, а в окно светило тёплое утро. Там, в другой жизни, мы спорили о футболе и делили последний чай – сейчас всё это казалось чужим и невозможным.

Но это было так далеко, что почти выдумка.

В голове всплыла обрывочная мысль: ещё до побега, в казарме, я слышал разговор дежурных. Говорили про того самого парня в тёмной куртке, который спас людей в ангаре. «Он ушёл утром по просеке, не скрываясь. К старой дороге, скорее всего.» Кто-то усмехался: мол, далеко не уйдёт, всё равно снегу по колено.

Я зацепился за этот обрывок, как за единственный ориентир. Если и был в этом всём хоть кто-то, кто знал, как выжить – может, это он.

Пусть даже просто спросить, что делать, чтобы не погибнуть вот так, по-дурацки, за забором.

Я заставил себя подняться. Лес был ближе, чем казался из окна казармы. Я двинулся к просеке – туда, где когда-то таскали воду, и где утром прошёл этот человек.

Дальше уже было всё равно. Главное – не оборачиваться, не возвращаться.

В лесу ветки хлестали по лицу, снег проваливался под ногами всё глубже. Каждый шаг давался тяжелее – то мутило, то в ушах стоял гул, тело будто становилось чужим.

Пару раз я ловил себя на том, что вслух разговариваю с тенью, шагающей рядом. Иногда казалось, что голос не мой – то слышался хриплый смешок Димки, то мамин шёпот, то чей-то окрик со стороны казармы. В какой-то момент оглянулся – никого, только свой же хриплый голос в тишине.

– Ещё немного, – выдавил я. – Дойду до дороги, и всё изменится. Ты ведь тоже верил, что получится?..

Не дождавшись ответа, просто засмеялся – коротко, почти в истерике, чтобы не заплакать.

Иногда ловил себя на том, что забыл, зачем вообще иду. В груди застревало ощущение: как будто мысли сбились, всё стало чужим, а я сам – наполовину тень.

Я начал считать шаги, чтобы не сойти с ума. Но даже числа терялись в пустоте, мысли сбивались.

Глава 3. Следы ушедших

Сначала было только движение. Я брёл по лесу, не чувствуя ни холода, ни боли – только пустоту внутри. Всё вокруг сливалось в одну серую полосу. Иногда казалось, что иду не я, а кто-то ведёт меня – как будто тело стало не моим.

Пальцы плохо слушались, иногда ловил себя на том, что иду, не помня, как прошёл последние метры. Всё было будто во сне – ощущения приходили урывками: запах, шорох, вспышки недавнего прошлого. Хотелось просто сесть у дерева и не вставать. Была только усталость в теле и смутная тревога, что, если остановишься, потеряешь и последние остатки себя. Иногда казалось, что лес наблюдает – словно что-то внутри меня уже стало частью этого леса, и он ждёт, когда заберёт меня совсем. Но это был только обман разума.

Временами лес становился особенно тихим – не слышно даже птиц, только редкий скрип ветки, тяжёлый запах прелой коры. Хотелось иногда окликнуть самого себя, просто чтобы убедиться, что я не растворился среди этих стволов.

Иногда встречались следы: чужой отпечаток ботинка, вдавленный в снег, застывший клочок ткани, обронённая перчатка.

Один раз я заметил валяющийся в кустах старый военный жетон – не стал поднимать, просто смотрел, как снег ложится на него, пряча всё, что было раньше. Запахи тоже менялись – к лесному холоду добавлялся дым, сырость, чуть-чуть – что-то человеческое. В этих запахах угадывалась не просто зима – в них было ощущение чужого бедствия.

Я шёл, пока между деревьями не замелькали очертания домов. Сначала подумал, что это просто мираж или очередная ловушка. Но табличка с обломанными буквами, покосившийся столб, ржавый колодец у самой дороги – всё было настоящим, только давно никому не нужным.

Деревня встретила меня тишиной. Дома стояли мрачно, стены обуглены, окна – чёрные провалы, как пустые глаза. На пороге одного из них – мужчина, замерзший с вытянутой рукой, будто он до последнего пытался за что-то ухватиться или кого-то удержать. Я смотрел на него долго, почти не дыша – было ощущение, что, если подойти ближе, он просто исчезнет, рассыплется вместе с этим миром. У другой избы, прямо на ступеньках, застыла женщина. Рядом – ребёнок, спрятавшийся в её объятиях.

Я не мог смотреть им в лицо. В горле сжималось от странного чувства вины – будто это я не успел их спасти. Всё выглядело обыденно – одежда, шарф, только слишком много синевы и страшной неподвижности.

Между домами валялись вещи – обронённая фляга, пакет, из которого высыпались сухари, детская перчатка, вмерзшая в лёд. Среди всего этого вдруг заметил ложку – чистую, металлическую, как будто её только что выронили. Блестела в снегу, как что-то живое. Такой контраст пугал сильнее, чем трупы – будто кто-то ещё есть рядом, наблюдает. Или только что ушёл. Здесь царила та самая тишина, которая не бывает живой – всё будто занесло снегом и временем.

Я шел медленно, почти на цыпочках – боялся потревожить то, что осталось от людей.

В тени под навесом стоял заражённый – раскачивался, словно тихо молился чему-то невидимому и далёкому, пальцы мелко дрожали, глаза смотрели в никуда.

Я замер, вглядываясь: у него дрожали руки, но тело не двигалось. Ещё один сидел на ступеньках, глядел в одну точку, совсем не реагируя на меня. Пару фигур шатались между домами, временами останавливались, будто забывали, куда идут.

Я видел их лица – пустые, застывшие, иногда с пятнами засохшей крови. Никто из них не обращал на меня внимания – я был для них своим. Один из них прошёл рядом – рукав его старой куртки задел мою ладонь. Я почти не вздрогнул. Всё это было так, будто я сам стал одним из них – медленным, холодным, никому не нужным.

Я поймал себя на том, что сам дышу реже, пытаюсь двигаться медленно – чтобы не привлекать внимания. Каждый из них мог в любую секунду сорваться, броситься, но ни один даже не моргнул. Мне вдруг стало понятно: теперь я не гость здесь, не охотник и не жертва – я часть этой безмолвной стаи.

На окраине, у полуразрушенной бани, застыл ещё один заражённый. Его тело выгнулось в неестественной позе, губы были все в крови. Рядом – отпечатки босых ног, пятна, которые почти сравнялись со снегом. Возле забора я увидел сразу несколько тел – кажется, они пытались убежать, но не успели.

Ветер тянул по улице обрывки ткани, где-то хлопала дверь. Всё было настолько безмолвно, что казалось – здесь время уже не движется, всё просто ждет, когда исчезнет последнее тепло.

Я остановился среди улицы, огляделся. Внутри что-то сжалось – чужая команда: устранить угрозу, зачистка, порядок. Где-то глубоко поднялась мысль – а если не тронет, может, обойтись? Но рука уже тянулась к ножу.

Стрелять не стал – патроны лишними не бывают. Здесь проще ножом, чтобы не привлекать новых. Шагнул ближе. Один из заражённых повернул голову, но не сделал ничего – просто смотрел сквозь меня. Всё произошло в полной тишине – только короткий всплеск, лезвие вошло в висок. На долю секунды показалось, что заражённый удивлён, как будто до конца не понимал, за что.

Я увидел, как из раны медленно вытекла густая, почти чёрная кровь – холодная, будто давно застывшая. Снег тут же впитал её, и на этом месте снова стало пусто, словно ничего не случилось. Лицо заражённого застыло в странной гримасе – будто он наконец увидел меня и понял, кто я. Его взгляд стал почти умоляющим, и я вдруг осознал, что это просьба не только о смерти, но и о сохранении человеческого достоинства.

В этот момент я не чувствовал ничего – ни страха, ни сожаления. Всё было глухо, как за стеклом.

Дальше всё стало проще: ещё двое, потом третий – все движения точны, выучены, никаких вопросов. Заражённые принимали меня за своего. Страшнее всего было то, как легко теперь всё это выходило. Будто рука уже не спрашивала моего разрешения, действуя сама по себе, слишком привычно и слишком точно.

Я постоял на месте, тяжело дыша. Внутри было пусто – никаких воспоминаний, никаких эмоций. Только короткие вспышки прошлого: как я резал хлеб, как смеялся с кем-то за столом, как жал руку, теперь уже не помню чью. Всё это осталось где-то далеко, в другом времени. Я вытер нож о рукав, осмотрелся.