Многие лета Дениса Ивановича

Многие ле́та Дениса Ивановича

(полживая повесть)

«–– Ты бы умолк хоть на сегодня. Глядишь – за умного бы сошел. Не ввязываясь в политику мы бы могли с тобой начать публиковаться. Как следствие – зарабатывать. И на эти деньги, может даже и жить... Но ты, я смотрю, все никак не уймешься.

–– Так я ведь не 37-ой год, чтобы всем нравиться.

–– Заткнись! Замолчи!

–– Я тебе больше скажу. Победитель «Ясной поляны» две тысячи четвертак в номинации «Личность» – вообще subhuman! Мое личное мнение, ты можешь считать иначе, у нас свободная страна и все такое...

–– Уймись, пожалуйста! Нас не пропустют!

–– Куда?

–– В литературу! Ты видел, кто там орудует? У них он – святой!

–– В литературу?!.. Да я... Сейчас я скажу тебе!..

–– Нет, не-е-ет! Не надо!

–– Так вот... Я, я... Да я и есть эта ваша русская литература!

–– Ой, все!..» –– Кедров Савелий, в одной из частных бесед с самим собой у себя в голове.

Мы, числом сначала один, а дальше – три штуки, проснулись среди чадеющих тьмою дымов. В первом количестве – т.е. один, только продрав глаза, я устремил их сквозь гроб на стену. Вся поверхность ее, потрескавшаяся, со следами навеки впекшейся грязи и копоти, со шлейфом накипи прогнивших человеческих душ, исходящей от меня и моих товарищей-упырей ауры, налипшей вверху, на перекрестке двух стен, была мне отлично известна, но я все равно не преминул ее рассмотреть, т.к. по должности, да и, будем честны, по состоянию мягкости моих мозгов, а только с таким и берут на службу в нашу контору на пост, как раз мной занимаемый – начальник по беспределу, или на те посты, что родственные и схожие с моим (о них скажу позже), я неоднократно забывал обстановку, из суток в сутки меня окружающую и каждый новый трудовой день был для меня в новинку, в экскурсию, которую я вновь и вновь сам себе проводил.

Стоя в гробу, а как известно, мы – всходы сатрапии, взращенные кровью презренного рода Хамового и грязью, в которую, ведомые скотским своих лиходейством, теперь, торжествуя, окунаем лучших сынов угасающей родины, от который мы отрекись в пользу живота своего, Шариковы и Швондеры, так вот мы спим только в гробах (так заповедал нам наш ужасающий вождь, сатанский наместник Сатаналин-Содрогнись в ужосе) – и, открыв глаза, я выбрался в свою комнату, являвшую собой омерзительную насмешку над человеческим вкусом. Туалетный стол со стоящими на столешнице кубками из черепов невинно убиенных, кровавая каша в миске, налипшая по кайме вместо узора, портрет Содрогнись в ужосе, висевший на стене, шкаф с рабочей одежей, ковры с изображением на багровом фоне бесформенных солнц, духовых труб, треугольников, другими словами – основных атрибутов наступившего коммунизма, все это было на месте, родное мое. Вздохнув и выпрямившись, а затем – сразу же искривившись всем телом, ибо только в таком объеме позволено нам, хилым, жалким и вечно чахнущим, заниматься зарядкой, я беглым взглядом посмотрел сквозь стену занимаемого мною минус первого этажа, подняв голову по ступеням поднимавшей винтовой лестницы, находившейся в одном пролете от моей коморки и выводившей через расщелину в лагерь, под завязку набитый сплошь ни в чем не повинными и оттого нещадно нами пытаемыми узниками. Почему? Потому что ну лиса нам, коммунистам?

Прищурившись, я видел сквозь стены все, что творится у них. Вот, тяжело ступая по коридору, тащут парашу; вот летят валенки, от близости к нашему филиалу ада ни разу так и не соприкоснувшиеся с водой и не вымытые. Начинают куда-то сновать, ругаются, как бабы, да-а. Ужос. Можно, конечно, все время так за ними смотреть, у нас ведь здесь коммунизм торжествует, другими словами – ни че не делай, не отвечай ни черта на за что, знай стреляй-убивай себе, однако ж я встал. Чего худого, вот так простоишь в гробу чуть дольшее положенного, прикатят воронки от Одина (еще одно имя В ужосе содрогнись), схватют по доносу (доносы, как известно, у нас пишут все, коммунизм ж наступил, понятное дело), поведут пытать да как скажут тебе: а кто это у нас тут ни че не делает? Кто это тут у нас такой-сякой, а? По что не отвечаешь вообще ни за черта, а только знай себе стреляешь-убиваешь? И все, расстрел. Минимум десять лет расстрела. Беспощадная арифметика, ну так лиса? Коммунизм же. Так что я все-таки вышел из своего гроба, чтобы начать ничего не делать, не отвечать ни за что, да стрельнуть-убить хотя бы кого-нибудь. Сперва открыл шкаф и стал доставать оттуда одежу. Первыми вынул кожаные галифе, за ними – куртку НКВДЭШНОГО СМЕРШИСТА-ЧЕКИСТА, тоже и кожи. Кожа, понятное дело, содранная с праведников, с красными звездами перевернутыми, на каждой звезде – рожица черта с клычьями и стекающей по ними кровью. Под куртку поддел портупею. Прямо вот так, на голое тело. Портупея, естественно, вся железная, сделанная из цепей, которыми были мы некогда скованы на тысячу лет, ну а теперь освободились на короткое время. Надел фуражку с квадратным козырьком, открыл дверь и в коридор вышел. Коридор общий (коммунизм же, все общее. Бабы, бабы, даже бабы – и те, все до единой общие. Коммунизм же). Смотрю – в коридоре уже мой камрад. Идет наверх орудовать. Я к нему. Не отлынивать же? Нет, конечно, так-то мы все тут ни черта не делаем, коммунизм же, а мы – новые коммунистические бояре, хотим только жрать, спать сладко и срать, Революция как ни как, совершалась для этого и только для этого, но! Сами понимаете, если вот прям вообще ничего не делать, то расстреляют-то уже нас, т.к. а че это мы норму не выполнили? Мы, так-то не делаем ничего, вот только это ничего у нас в этих самых... В пятилетках рассчитано. Сегодня ни хера не делаем магнитку, потом ни хера не делаем станкостроение, ГЭС, ТЭС и т.д.-с.