Моё чужое желание

Пролог

Жереми Арно сидел в своем крошечном кабинете с видом на унылый парижский двор и размышлял о двух вещах: сколько кофе нужно выпить, чтобы пережить эту неделю, и как объяснить своему самому перспективному автору, что её новый роман — провал. Нет, не просто провал. Провал с большой буквы!

— Реми, милый, ты не понимаешь! — драматично воскликнула Лу. — Это история о настоящей любви! О каретах, о бальных платьях, о…

— О нелогичных мотивах и картонных персонажах, — сухо вставил Жереми, потирая переносицу, на которую оправа очков давила также невыносимо, как руководство отделом сентиментальной прозы на самого Жереми. — Лу, я выпускаю любовные романы, а не бестолковые фанфики для шизофреников.

Луиза возмущенно засопела, забрала рукопись и ушла, хлопнув дверью. Жереми еще долго смотрел на дверь, будто та могла предложить что-нибудь более содержательное, нежели предлагала его собеседница. Отчего каждая вторая писательница желает непременно стать автором ретеллинга?

Он вздохнул. Еще и грядущие праздники нависли над ним дамокловым мечом. Жереми слишком ярко представлял утомительную картину: в доме запахнет индейкой, мама будет спрашивать, когда же он наконец остепенится, отец — ворчать насчет недвижимости и том, что сын живет слишком инертно. Жереми задумчиво уставился в экран ноутбука, мечтая нажать какую-нибудь клавишу и промотать грядущие две недели.

В этот момент, полный унылым саможелением, экран телефона вспыхнул, демонстрируя Жереми единственное женское имя, которое не вызывала в нем рвотных позывов и желания закатить глаза.

Софа из Петрограда: «Привет! Прости, если сильно наглею. У меня проблема с отелем. Можно я у тебя поживу пару дней? Мне некуда идти…»

Жереми невольно усмехнулся. Даже сквозь текст сообщения ощущалась характерная интонация Софы. Жереми так и видел, как она активно машет руками, смущается и хихикает. Унылый образ Луизы тут же был выжжен из памяти, заместившись солнечным ликом Софы.

Пальцы сами набрали короткое «Ок». Жереми хотелось написать развернутое: «Конечно, не вопрос. Приезжай когда хочешь». Но вместо этого он просто отправил сухое «Ок». Не слишком душевное, зато безопасное для чувств. И робкая мысль: вдруг эта безнадежная неделя окажется не такой уж и безнадежной.

Глава 1. Софа из Петрограда

— Извините, профессор, но, если позволите, задам встречный вопрос, — раздражающе вежливо произнесла Софа, склоняя очаровательную голову на бок.

Профессор Кастелло, человек с лицом европейца, вечно утомлённого гуманизмом, тяжело вздохнул. Последний вихор некогда роскошных волос поблескивал сединой под светом тусклых ламп в аудитории венецианского университета Ка'Фоскари.

— Вы утверждаете, — Софа щёлкнула пальцами, словно вызывая в голове нужную страницу лекций, — что культурная память всегда коллективна. Но как быть с личной историей мигрантов второй волны, которая трансформировалась в индивидуальную память и существует параллельно, зачастую даже в оппозиции к коллективной? Как в таком случае выстраивается концепция памяти как единого явления?

Она улыбнулась, абсолютно беззлобно. Скорее, с тем благодушием, с каким профессор мог бы встретить на улице знакомого бакалавра и спросить, как успехи в подготовке диплома. Только вот теперь профессор был на месте бакалавра.

Кастелло сглотнул. Он отвык от того, что кто-то может сомневаться в его компетентности. Проклятое молодое поколение, которому вечно нужно доказывать свой авторитет! Профессор обвёл взглядом просторную аудиторию с потолком, расписанным фресками, и подумал, что, наверное, именно так чувствуют себя совершенно не подготовленные студенты.

— Сложный вопрос, — наконец откашлялся профессор Кастелло. — Разумеется, можно говорить о множественности нарративов… но в большинстве концепций коллективная память…

— …доминантна, — закончила за него Софа, глядя с сочувствием античной богини, милующей смертного. — Именно так. Спасибо, профессоре.

Она прицокнула языком и, не дожидаясь, пока он окончательно увязнет в своих мыслях, аккуратно закрыла свою тонкую папку с бумагами.

— Впрочем, — сказала Софа почти ласково, — если вы считаете, что я не готова, можете мне это сказать прямо. Но тогда позвольте уточнить: сколько процентов правильных ответов в моём билете требуется для получения оценки 30?

Профессор тяжело выдохнул.

— Сеньорита Граф, — практически взмолился Кастелло, — пожалуйста, идите. Я ставлю вам тридцать! Отлично!

— Grazie mille, — Софа выдала одну из немногих фраз, которые знала на итальянском, и поднялась.

Она была совсем миниатюрная, как фарфоровая статуэтка, с большими глазами и тонкими запястьями, вот только внутри фарфоровой оболочки скрывался чугунный стержень.

Прежде чем выйти, Софа обернулась:

— Профессор Кастелло, желаю вам замечательных праздников. И пусть Новый год принесёт вам море новых впечатлений.

Кастелло проводил её взглядом. Ехидная русская гномиха, что и говорить. Но в этом миниатюрном корпусе помещалась такая взрывная смесь характера, упрямства и несокрушимой логики, что, будь на то воля профессора, он бы заранее записал её фамилию в список будущих нобелевских лауреатов.

Софа легко закрыла за собой дверь. Кастелло задумчиво снял очки. Почему, спрашивается, русским вечно что-то надо? Почему нельзя, как нормальные студенты, поучиться чуть-чуть, сдать зачёты кое-как, поесть пасту и устроить себе dolce vita? Профессор снова вздохнул, потирая виски. Русские студенты тем от итальянских и отличаются. Они, если уж пришли учиться, учатся так, что потом сам начинаешь чувствовать себя неучем.

***

Софа спустилась по широким ступеням исторического корпуса, радостно кивнула вахтёру и почти бегом выбежала на улицу. Плюс пять градусов, сырость такая, что пытаться хоть как-то укротить вьющиеся волосы — вступить в заведомо проигранный бой. Свинцовое низкое небо, вероятно, снова надвигается шторм. От такой погодки старые дома казались ещё более потускневшими и облезшими. Традиционно розовато-охристые стены выглядели теперь серыми и совсем уж унылыми.

И чайки. Эти мерзкие, нахальные чайки. Они орали так, словно видели грядущий апокалипсис и пытались о нём предупредить всякого, вот только никто не внимал их воплю. Над головой, на узких площадях, в каналах, на крышах. Софа презрительно зыркнула на пролетающую стаю. В Петрограде даже чайки вели себя приличней, ей-богу. Не вопили под окнами круглые сутки и не отбирали у туристов круассаны.

Впрочем, туристов сейчас было мало. Обычное сезонное затишье. Летом здесь не протолкнуться. Можно выйти на учёбу за полтора часа и всё равно опоздать, застряв в туристической пробке. Но теперь, в декабрьской серости, подобная безлюдность казалась особенно сиротливой.

Софа привычно петляла по кривым, словно специально запутавшимся, тонким улочкам. Она жила не в парадной части Венеции, не у Гранд-канала, не в тех местах, что украшают открытки. Её общежитие стояло глубже, в старом и мрачном квартале, недалеко от пристани. Из окна было видно не лагуну, не мосты и не гондолы, а старинное кладбище.

Софа подтянула шарф к лицу и ускорила шаг. От сырости закладывало нос, ботинки хлюпали. Переулки вели в обход крохотных площадей, унылых мостиков и полуразрушенных двориков с замшелыми статуями — всё здесь казалось немного больным.

Как вообще можно любить Венецию? Маленькие улочки, вечно пахнущие плесенью и холодом. Описывать запах во время жары и вовсе не стоит. Летом тебя сшибает потоком туристов, а зимой — волной депрессии. Никакой тебе нормальной ёлки на площади Сан-Марко, никакой рождественской иллюминации. На континенте ещё хоть как-то старались: гирлянды, базары, музыка. А здесь? Прогулка среди мрачных домов, под ор новогодних чаек. Всё убранство можно было перечесть по пальцам: пара скромных венков из еловых веток на муниципальных зданиях.