Мороз да Марья. Сказка для замёрзших

Глава 1.

Глава 1.

Жил-был Мороз.

Жил он там, где Лесограй тянулся от края до края, где Явь с Навью рядом шли. Мороз сторожил ту границу не первый век, а сколько их прошло, уже и сам не памятовал. Годы для него измерялись снежными зимами да метелями, вьюгами да буранами колючими. И всякому было дело до него, а ему ни до кого дела не было, доколе Равновесие не страдало.

В тот день, в канун первого мороза, он вышел к своей заветной поляне. Сумерки густели между стволами, небо над Лесограем было низким да холодным, светилось белым, серебряным и синим сразу, точно кто-то разлил там краски. Посреди поляны возвышался Алатырь-камень, древний, шероховатый, поросший мхом, испещрённый знаками заговорёнными. Мороз знал на этом валуне каждый скол и рез, которые оставили руки тех, кто жил до всякой памяти.

Он всегда кланялся камню перед тем, как подойти. Высокий, прямой, в белоснежном кафтане до пят. Кафтан тот сшили давным-давно из тёплой шерсти северных зверей, края оторочили серебряной нитью, и нить та светилась лёгким морозным сиянием, повторяла узоры инея на зимних окнах. Волосы у Мороза ниспадали на плечи белым потоком. Были они цвета первого снега, такими белыми, что ослепляли. Кожа его покрылась тонким льдом, а глаза сверкали синим светом. В них, если всмотреться, всегда отражалась луна, даже когда над миром висело обычное дневное небо.

Мороз шагнул туда, где сходились три лесные дороги. Воздух здесь звенел: каждый вдох отзывался во всём Лесограе, каждая снежинка ложилась в невидимую чашу Равновесия. Здесь никто не смел бывать. Поляна принадлежала одному хозяину.

Ладонь Мороза легла на шершавый бок Алатыря. Камень сразу откликнулся, и под грубой коркой пробежало сияние. Мороз прикрыл глаза. Лес вокруг замолк, синицы спрятались в кронах, и даже ветер замер.

Сила медленно полилась из камня. Мороз почувствовал, как холод окутывает всё его существо, как по жилам расходится новый, свежий запас зимы. Кожа стала ещё плотнее, неживая оболочка вокруг истинной сути крепла. Лёд сковал и укрепил его сердце, руки, взгляд. Из этого льда потом родятся первые узоры на стёклах, тонкий иней у берегов, посеребрённые крыши изб, белые поля.

Работы у Мороза в это время было много. Через несколько дней он отправит снежную бурю на Радеград. Всю ночь снег будет вихриться, заволакивать и покрывать всё вокруг. А утром дети выбегут на улицу, начнут лепить снеговиков, взрослые же нацепят на себя тулупы да платки пуховые. Радеградцы ненавидели Лесограй и его жителей – считали их нечистью поганой, боялись лесов. Им и в голову не приходило, что нечисть эта дарит им осенние урожаи, летний зной, весеннюю капель и зимние катания на санях. Но ничуть не беспокоило это Мороза. Без людей ему жилось хорошо и спокойно, отрадно. Он не ждал благодарности и брани не боялся, ведь люди приходят и уходят, а зима живёт своими законами.

Мороз беспокоился лишь о Равновесии. Пока он питался силой Алатыря, пока вовремя приходили холода, пока граница меж Явью и Навью оставалась крепкой, мир существовал. Стоило ему промахнуться по времени, ослабеть, опоздать, и нитки начинали путаться: весна запаздывала, лето поливало дождями непрерывными, осень пылала жаром. Поэтому Мороз сторожил свой срок точнее любого часового.

Холод уже наполнил его почти до краёв. Оставалось немного. Чуть ещё постоять у камня, снять ладони, порадоваться тяжёлой свежести, что поселилась в груди, и можно будет возвращаться в свои владения, растягивать невидимую сеть дорог, по которым пройдут стужа, снег и лёд.

Но лес неожиданно подал знак. Сначала это был тонкий, чужой звук, непривычный для этих мест: в стороне громко затрещала ветка, посыпалась хвоя. Мороз распахнул глаза. Слух у него остался таким же острым, каким был при жизни, когда он ещё ходил обычным человеком да мёрз в промокших лаптях. С тех пор ухо привыкло ловить даже падение снежинки, не то что треск человеческих шагов.

Шаги приближались, торопливые, сбивчивые. К ним примешивалось тяжёлое, рваное пыхтение, словно человек бежал уже долгое время. Руки Мороза всё ещё лежали на камне. Отрывать ладони раньше времени он не решался. Сила продолжала течь, а любое резкое движение в середине такого потока всегда оборачивалось бедой. Камень не любил обрывов.

Из-за деревьев выскочила девушка.

Он почуял её раньше, чем она появилась на поляне, по запаху страха и ярости. А теперь видел воочию. Бело-красное платье в пол, искусно расшитое по подолу и рукавам плотными обережными узорами. Белая юбка внизу уже обтрепалась, стала серой от грязи, но работа мастерицы угадывалась даже издалека. Чёрные волосы были собраны в тугие косы, а голову украшал роскошный кокошник, усыпанный жемчугами. То был праздничный наряд. Свадебный. Такой шьют знатным девкам в Радеграде, когда ведут их под венец.

В руках она держала букет нареченной: ветви боярышника, шиповника, остролиста с красными ягодами. Всё колючее, цепкое, способное расцарапать. Такую связку собирают нарочно, чтобы сберечь девицу от нечисти.

Она забежала на поляну, постоянно беспокойно оглядываясь через плечо, словно выискивала глазами преследователя.

Мороз не успел разглядеть её лица, потому что Лесограй напомнил, что чужаков он не щадит. Прямо перед Алатырём сквозь землю прорастал толстый корень старого дуба. Неудивительно, что девичья нога угодила точно туда, где корень вздымался выше всего. Она споткнулась, красные сапожки проехались по наледи, и, пытаясь удержать равновесие, девица подалась вперёд.

Мороз ощутил, как вся сила, что по капле входила в него, на миг замерла. Он попытался убрать ладони, но камень не отпустил. Где-то в глубине Алатыря оглушительно грохнуло, и поток силы пошёл быстрее.

А свадебное чудо уже летело прямо на него.

Девица врезалась в него всем телом. Букет в её руке взметнулся, острые ветви полоснули по лицу Мороза. Шип вонзился в его кожу у самой скулы, и кожа треснула. Похож был тот треск на первый лёд, сковавший лужи. Боль прорезала щеку, по лицу прошла тонкая серебряная линия. Никакой крови, как у смертных, только струйка прозрачной воды.

Глава 2.

Мороз шёл впереди широкими уверенными шагами. Не оборачивался, не проверял, успевает ли она. Он привык быть один, привык ходить, где вздумается.

Марья семенила сзади, спотыкаясь о корни. В Нави корни были толстыми, древними, торчали из земли и норовили ухватить за ногу неосторожных путников. Она запиналась о камни, ругалась вполголоса, думая, что он не слышит. Но он слышал, конечно, и посмеивался про себя.

Рубаха на ней была тёплой, штаны удобными, сапоги не жали, но идти всё равно тяжело. Не по нраву ей, видать, городской девице. Привыкла к мощённым улицам, к дорогам торным. А тут лес дикий, непроходимый почти, тропы нет. Мороз шёл наугад, дороги прямой он не знал, но чутьё подсказывало ему путь.

Девица раздражала его всё больше: отстаёт, время их крадёт. А ещё ему не нравилось то, что он ощущал её как самого себя: её усталость, злость и дикий пронизывающий холод во всём теле. Не собирался Мороз под смертную подстраиваться. Эка невидаль! Сама виновата, сама пусть и отвечает. Дорога будет только труднее. Если сейчас не выдержит, дальше точно не дойдёт.

Но сам Мороз не заметил, как замедлился. Шаги его короче стали, неторопливее. Это не для неё, конечно – для себя, чтобы силы сберечь. Марья, наконец, догнала и зашагала почти вровень. Дышала она тяжело, лицо её было влажным и белым. Она замерзала изнутри. И Мороз отчего-то замерзал вместе с ней.

Долго они молча шли рядом. Мороз глядел вперёд, высматривая путь меж деревьев, Марья – под ноги, боясь споткнуться снова. Знал Мороз, что девки болтливы и долго без разговоров обойтись не могут.

– Ты такой белый… Даже не знаю, почему я тебя сначала приняла за живого, – Марья подтвердила его опасения.

– Я Мороз, – фыркнул он, не желая ввязываться в беседу. – Должен быть пурпурным?

Марья, казалось, даже не обиделась или не заметила его настроения:

– Просто странно. Будто тебя выбелили. Или вылепили из снега.

– Почти угадала. Сотворили из холода. Пересобрали, если быть точнее.

– Правда? Кто?

Мороз молчал, не желая рассказывать то, чего сам не помнил толком. Кто его создал, как стал Морозом? Было это так давно, что память стёрлась, осталось только ощущение: холод вошёл внутрь, заполнил до краёв, превратил в то, что есть.

– Не помню, – отрезал он и всем своим видом показал, что не хочет продолжать разговор.

А вспомнить хотелось. Очень хотелось. Почти все хранители Лесограя когда-то были живыми людьми, и смерть их не была спокойной. Кто утоп, кто в огне сгорел, кто замёрз насмерть. И выбраны они были стеречь силы Равновесия по своей воле иль не по своей – кто ж теперь разберёт.

– У всех в Нави своя история есть, Марья, – сказал честно. – И живым её не надобно знать.

– Обычным живым, может, и не надобно, – покачала головой. – Да вот только много ли живых зиму ломали? Много ли живых стужу твою забирали?

Усмехнулся Мороз безрадостно, откинул назад белоснежные волосы:

– Считаешь себя особенной, смертная? Иль мечтаешь здесь, в Нави, обосноваться?

– А если и желаю? То что?

Марья спросила это настолько серьёзно, что Мороз аж остановился. Она шла себе спокойно дальше, а он несколько мгновений стоял как вкопанный.

– Ты разума лишилась, девка? Ты что говоришь такое?! – Мороз догнал её несколькими шагами.

– А чего? – размышляла Марья. – Здесь меня ни батюшка, ни жених мой Демьян не отыщут. Замуж насильно никто не потащит. Фату на голову не наденут. Мужа нелюбого кормить не принудят. Живи себе на свободе да радуйся.

Мороз хмыкнул и уставился на эту юродивую. Смертные боялись Нави, бежали отсюда сверкая пятками. Даже грань переступать не решались, чтобы не наткнуться на нечисть. Детей ею пугали, да и взрослые пугались не меньше. А эта… Жить здесь удумала. Свободу ей подавай. Ты смотри!

– Что ж… – задумчиво проговорил Мороз и почесал подбородок. – Выбирай тогда. Вот туда, – указал пальцем путь, – к русалкам-мертвянкам дорога. Можешь утопиться. Они тебя за свою примут. Туда… – теперь уже в другую сторону, – к лешему ступай. Он тебя кругами водить станет, пока замертво не упадёшь. Мавкою его сделаешься. А там, в самой чаще, болотник обитает. В тине его увязнешь, кикиморой при нём останешься. Как тебе такая свобода, смертная?

Марья помолчала немного, но шаг не замедлила, лишь скрестила руки на груди и глубоко вздохнула.

– Пугаешь меня, Мороз… Да вот только трусость неведома мне. Девки радеградские, знаешь, как живут? С колыбели нам мужей выбирают. Прислуживать им учат. Смиренными быть да покорными – вот наш долг. Слово скажешь – за косы оттаскают иль в бане тёмной на ночь запрут. А если провинишься, розгами воспитают. Тебя били когда-нибудь розгами, Мороз? Думаешь, это лучше твоей трещины?

Посмотрел на неё Мороз и увидел на белой щеке слезу, которую вытерла быстро рукавицей. Не знал он, что за жизнь в Радеграде, чего уж врать. Но не зря, видать, нечисть так людей ненавидит. И не зря девки толпами в озеро бросаются. Видать, и вправду мертвянки счастливее таких, как Марья.

– А что же батюшка твой? Мама? Неужели дочь родную не жалеют?

– Жалеют? – Марья рассмеялась и снова поскользнулась на камне, Мороз поймал её за локоть и сразу же отпустил, хотя подумал, что было бы удобнее не убирать руку, чтобы лицом в землю не угодила. – Матушка моя такая же, как и все мы. Никто не спрашивал её, когда под венец вёл. А отец… Он богатый знатный купец, да только нет сыновей у него, так что выдать меня удачно замуж – единственное, что сохранит уважение люда к нему. Продал он меня, как ткани свои дорогие на рынке.

– И что же будет, коль отыщет?

– Я попрошу тебя заморозить меня, чтобы этого не узнать, – улыбнулась Марья, будто шутка это была, да вот только Мороз не поверил улыбке этой. – А ты, получается, тоже живым был? Замёрз, что ли?

– Нет во мне воспоминаний этих, не нужны они. Было это очень давно. Да и не нравится никому смерть свою в памяти держать. Зачем?

Марья посмотрела на него с удивлением и плотнее запахнула кафтан на груди: