Мой грех живет в тебе

Глава 1

Утро. Тишина.
Та самая, вязкая, живая, в которой любой шорох звучит, как выстрел.
Дом дышал старым деревом и холодным железом батарей. В щели окон тянуло мокрой землёй, дождь стучал по крыше лениво.

Демьян открыл глаза и долго не шевелился.
Он не спал — просто давал телу отдохнуть от самого себя. Внутри всё давно было как этот дом — пустое, но стоящее.
Шрамы тянули кожу, словно кто-то грубой ниткой пришил его обратно к жизни.
Левая нога ныла, память о том, как рвёт кость волной.
Он сел, разминая пальцы. Суставы ответили щелчком. Выдохнул коротко — как привычный выстрел — и встал.

Ванная встретила холодом и зеркалом, покрытым ржавыми пятнами.
Он включил воду — тонкая струя с тихим звуком, как шёпот ножа.
Подставил ладони, провёл ими по лицу, по шее.
Пальцы скользнули по шрамам — как будто читал по ним свою историю, давно выжженную на коже.

— Ну что, брат, — хрипло, почти шёпотом, сказал он внутрь. — Жив?

Волк молчал.
Не рычал, не двигался. Лежал где-то внизу, под рёбрами, в темноте, где сердце бьётся редко и лениво.
Один янтарный глаз приоткрыт — и снова закрыт.

— Я прошу, — сказал он тише. — Просто дай знать, что ты со мной.

Ответом стала лишь вода, стекающая по эмали — как дождь по крыше камеры, где он когда-то считал удары капель вместо дней.

Он поднял взгляд к зеркалу.
Пар размывал очертания, оставляя только суть: лицо, в которое жизнь била кулаками, и глаза, в которых когда-то был огонь.
Теперь — пепел.
Кожа, пересечённая старыми ранами, шрамы, что не зажили даже при регенерации. Волк справился бы с мясом, но не с тем, что глубже кожи — не с болью, не с виной.

Он упёрся ладонями в края мойки. Костяшки побелели, вода стекала по предплечьям, исчезала в сливе.
Тишина, холод и собственное отражение — вот что осталось от жизни.
И этого хватало.

Память не спрашивала.
Она просто открылась — как дверь без замка.

…Он помнил жар города.
Огни, дым, гул машин, голоса подчинённых.
Помнил, как входил в любой кабинет, и воздух менялся.
Как люди поднимались, как молчали, как говорили только то, что он позволял.
Он решал — кому жить, кому умереть.
Власть тогда пахла виски, дорогим табаком и кровью на пальцах.
Она текла по венам, густая, тёплая, как сама жизнь.

Партнёры — близкие, надёжные, такие же волки, только без клыков.
Рядом — женщина. Мягкое тело, сладкий голос, запах ванили и сигарет.
Она смеялась легко, любила бездумно, шептала «мой».
Он не верил.
Ни в любовь, ни в истинность , ни в “ту самую”. Просто брал, как берут воздух.
Жил жадно, до дна, пока судьба не решила утопить его в том, что он сам создал.

Он был альфой.
Сильным, опасным, без жалости.
Кто забывал, где его место, — тому напоминали.
Город шёл к нему сам, склоняя головы. И он любил этот вкус — власть и покорность, смешанные, как кровь с вином.

…А потом всё оборвалось.
Как будто кто-то щёлкнул пальцами.

Ночь. Машина. Новый водитель, взгляд в зеркало — пустой.
Разговор по телефону, короткие фразы.
Щелчок. Едва слышный.
И — вспышка.

Свет вонзился в глаза белым ножом. Воздух стал стеной огня.
Металл визжал, стекло резало, тело летело, ломалось, горело.
Боль пришла позже. Сначала была тишина.
Потом — запах крови, бензина и горелой кожи.
И чужой голос, сквозь гул и огонь:

— Готово. Кончился.

Но он не кончился.
Он вырвался обратно — кашлял дымом, дышал обугленным воздухом.
Лёгкие срывались, руки дрожали, а внутри, где-то под грудиной, рвался зверь.
Хрипло, глухо.
Жив.

Когда он поднялся на ноги, тело было чужим.
Но хватило, чтобы дойти — туда, где всё началось. К тем кто его предал.

Офис — стекло, кофе, глянец.
Он вошёл без слов.
Пули были короткими фразами, которые он когда-то не успел сказать.
Каждая точна, выверена, как дыхание перед ударом.
Стекло звенело, столы рвались, люди падали, и тишина снова возвращалась — та самая, вязкая, тяжёлая.
Она была его стихией.

Партнёр, что предал, сидел до конца. Даже не встал.

Женщина сбежала.
Другая страна, другая жизнь.
Он не гнался.
Пожалел. Или нет.

Потом была тюрьма.
Семь лет.
Семь зим без запаха леса, без неба, без себя.
Семь лет, где стены дышали его яростью.
Он учился молчать, смотреть, дышать.
Учился быть зверем без леса.
Волк внутри сначала рвался, потом выл, потом лёг — и затих.
Не умер.
Просто ждал.

Теперь — этот дом.
Тишина. Холод.
Он думал, что научился жить без него.
Что может быть просто человеком.
Но в глубине всё ещё тлел огонь — не от тепла, а от памяти.

Он поднял взгляд к зеркалу.
Серое отражение смотрело обратно.
Тот, кто был королём, теперь жил как изгнанник.
Тот, кто решал чужие судьбы, теперь не мог справиться со своей.

— Нам тихо тут, — сказал он, глядя себе в глаза. — Тихо — не значит что плохо. Мы живы.

Волк не ответил.
Притворился мёртвым.

Он вытер лицо грубым полотенцем, провёл рукой по шраму на щеке.
Дом дышал, скрипел, как старый зверь.
Он налил себе кофе, чёрный, горький, как прошлое, и выпил медленно, наблюдая, как дождь стелет небо.

Он поставил кружку, прислушался к себе.
— Ты придешь — сказал тихо, — Я жду тебя.

Ответа не было.
Только дыхание ветра в щели окна.

Он накинул рубашку, достал нож со старой полки — привычный вес, холод стали — и вышел на крыльцо.
Воздух был влажный, земля тяжёлая, вороны спорили на дальних ветках.
Где-то глухо рыкнул двигатель — чужой звук, чужой мир.
Он не придал значения. Просто вдохнул глубже.
Пахло сыростью, дождём и свободой, которая всегда стоила слишком дорого.

— Спим, значит, — хрипло сказал он себе.
И спустился с крыльца — в день, где всё уже давно решено:
тишина, дом.
И зверь, который делает вид, что его нет.