Мой знакомый

Офицеры, ваше сердце под прицелом

Предупреждение :
В книге описываются события происходящие в России в 2004-2006 годах . Описаны характерны для этого времени события . Все структуры , события , герои и тому подобное - все выдумка и не имеет нечего общего с реальными структурами и событиями .

2006 год. Москва. POV: Елена.

Глухие, сокрушающие басы «Пролога. Бригады» били в стены моей комнаты, вытесняя все мысли. Рука сама потянулась в узкий карман потертых джинсов-клеш — той самой диковинки, что привезла тетя Таня из Польши. Я успела нащупать кнопку вызова на Nokia 1100, заглушив его дребезжащую трель, но было поздно.

Тяжелый, испепеляющий взгляд отца заставил мое нутро сжаться до размеры молекулы, а затем рассыпаться на атомы. Все мое существо оборвалось в тишине, наступившей после резкого щелчка выключателя на колонках.

— Немедленно убери эту дрянь! — прозвучало сквозь зубы. Он сидел за кухонным столом, застеленным клеенкой с выцветшим узором. В его мощной ладони был зажат стакан с мутноватой жидкостью, а в другой томилась вилка с наколотым на нее кружком соленого огурца. — Офицерских кровей и... Сама офицер! Не стыдно, Елена?! — Его глаза налились кровью, а желваки заходили ходуном под щетинистой кожей щек.

Я опустила глаза, закусив губу изнутри. В нос ударил знакомый коктейль запахов: дешевый табак «Ява», вчерашний борщ и неистребимая окись с ремня на спинке стула. Над его головой клубился сизый дым, подчеркивая морщины на лице, прорезанные не столько возрастом, сколько постоянным напряжением. Дверь моей комнаты была распахнута настежь, и из этого портала открывался вид на кухню. Оргия — слишком громкое слово. Скорее, унылый ритуал очередного отцовского запоя и тоски по былым временам.

— Что плохого в этой песне? — сделала я наиграно -невинное лицо, хотя понятия чести, долга и «правильной» музыки были вбиты в меня с детства, как таблица умножения. Мне отчаянно хотелось услышать его мнение — я ведь еще всего лишь курсант. — Ты снова забыл, отец, — холодно бросила я, поднимаясь с кровати. Мятая серая кофта-топ, открывающая плечи, была отделана кружевом в тон.

— Я не забыл! — рявкнул он, вскакивая. Он был на пределе, и я это чувствовала кожей. Пахло жареным не только из-за подгорающих на плите котлет. — Чего ты вырядилась, как путана?! Не вздумай мне в подоле принести! — прорычал он, и его рука в очередном пьяном спазме швырнула полупустой стакан в стену. Стекло звякнуло, не разбившись, и скатилось на линолеум, оставив на обоях советского образца жирный мокрый след. Он явно целился в меня. Как всегда — не попал.

— Мазила, — едва сдвинув губы, выдохнула я, уже давно привыкшая к таким закидонам.
— Я в Афгане был! В Чечне был! В такой мясорубке был... что твоим цепким преподавателям и не снилось! — бухтел он, наливая себе очередную стопку. Я в это время молча гладила форму. Уныло-темно-синюю, как ноябрьская лужа. Юбка строго ниже колена, каблук — разрешенные пять сантиметров, китель и эта конусообразная пилотка курсанта МВД. От ее грубой шерсти и крахмального запаха тошнило. Но больше всего — от тяжести погон, которые еще даже не обрели настоящие звезды.

А мне, карьеристке по натуре, требовалось больше. Выше. Карабкаться вверх, вгрызаясь зубами в карьерные шеи соперников. Потому что здесь, в стенах альма-матер, никто не посмотрит, что ты со стороны — хрупкая девушка. Ты — курсант. Бесполая единица, призванная выполнять приказы. И в этой жесткой ясности была своя порочная красота. Я служила Родине. Будущему. Верила, что смогу всё изменить. Юношеский максимализм делал море по колено, а горы — плечом.

Из этого стерильного мира долга меня вырвал не крик, а кудахтанье. Мать трясла меня за плечо.

— Ты как с отцом разговариваешь?! — прошипела она на опасно низких частотах, будто боялась, что стенки дрогнут. Она привыкла так. Говорить шепотом. Думать, что постоянно говорит. Весь ее лексикон был настроен на одно — не задеть безразмерное, хрупкое эго отца.
— Как я разговариваю? — бросила я, не отрывая глаз от капризной ткани. Отгладить эту единственную, на все случаи жизни, рубашку цвета утренней тоски было сложнее, чем сдать норматив по строевой

— Как так?! Вот так! Ты отцу зубы не вставляй! Он тебе не подружка какая-нибудь! — шипела она, впиваясь мне в плечо костяшками пальцев. Я ничего не ответила. В голове, поверх её голоса, чётко и мерно, как по уставу, прокручивались статьи Уголовного кодекса. Сегодня зачёт. Я вызубрила учебник от корки до корки. Кажется, я могла бы нарисовать схему расположения пятен и помарок на его засаленных, разлохмаченных страницах, не менявшихся с девяностых.

— Лена... Ну ты же знаешь, через что папа прошёл... — голос матери внезапно сник, стал виновато-заискивающим, когда она поняла, что её шипение разбивается о мой каменный тыл. — Это на нём... неизгладимый след.

Я всё понимала. Я всё знала. Там, где служил майор Стачук, люди не возвращались целыми. Никогда. Я бы стерпела многое. Пьяные крики. Оскорбления. Но не поднятую на меня руку. Не этот животный ужас в собственном доме. Мой словесный протест был каплей в море его ярости. Но это была моя капля. Мой рубеж.

— Знаю, — отчеканила я, автоматически принимая стойку «смирно», спина — струна, подбородок — приподнят. — Но это не повод бить слабых.

И, не дожидаясь ответа, чётким шагом скрылась в комнате, захлопнув дверь. На моих руках, твёрдо сжимавших форму, не дрогнул ни один мускул.

***

— Он монстр! — выдохнула, а не пискнула, вывалившаяся из аудитории Лёлька. Её лицо было цвета стенового пластика.

— Что, прям вообще не сдать? — Резким движением, со звуком, похожим на выстрел, я захлопнула учебник. Сорваться со «степухи» мне сейчас было совсем не к чему. Эти несчастные 1200 рублей стипендии были для меня космической суммой. На них можно было прожить неделю, если не дышать.

Оля, моя рослая подруга по взводу, начала жевать и так обветренные губы и молча сунула мне под нос свою синюю книжечку. Я положила свой кирпич на колени и раскрыла её зачётку.
Удов.
Кривая, нервная тройка, вписанная синими чернилами.

Наше маленькое начало

POV: Артём

Наша история началась, когда в СССР вовсю командовала перестройка. Мой отец, кадровый офицер, получил квартиру на Большой Академической. Батя унаследовал её от моей покойной бабушки, которую я к своим четырём годам в глаза не видел. На дворе был 1988-й. Всем казалось, что свобода вот-вот наступит. Люди начали потихоньку говорить то, о чём раньше и думать боялись.

Июль выдался жарким. Я, как и все мальчишки, играл игрушками, которые батя выстругивал из цельной древесины, бил крапиву палкой, драл штаны, катал и наполнял песок в свой первый самосвал. Сейчас это время кажется мне лучшим в жизни. До восемнадцати лет.
Как сейчас помню тот день...

Солнце пекло немилосердно. Мать затеяла генеральную уборку и выставила меня на улицу с моим самосвалом. Тогда взрослые не слишком задумывались о детской безопасности — у них своих дел хватало. На мне были дурацкие подтяжки поверх льняных шорт и рубашки, которые сшила мама. Хоть отец и зарабатывал по меркам того времени хорошо, мать обшивала всю семью сама — по привычке, для экономии и от любви к шитью. Белая панамка почти закрывала мне глаза, пока я в песочнице загружал в кузов игрушечные брёвнышки.
— Жууу-жууу! — пытался я изобразить рёв мотора.
Я так размахнулся лопаткой, что песок взметнулся облаком и попал мне прямо в лицо. По глазам заструилась мгновенная, режущая боль. Отец говорил: «Плачут только бабы». Я следовал его завету и стоически терпел, лишь бешено моргая, будто пытаясь взлететь. Сквозь слёзную пелену я взглянул на ослепительное солнце и обомлел.

Его свет перегородила фигурка невероятной, какой-то кукольной красоты.
На девочке была точно такая же белая панамка, из-под которой выбивались две тонкие косички цвета горького шоколада — того самого, что доставался только по большим праздникам. Но больше всего поразили глаза. Огромные, на всё лицо, цвета морской волны у самого берега — смесь бирюзы, тёмной синевы и солнечных бликов. Я таких глаз отроду не видывал. Курносый, вздёрнутый носик, улыбка, в которой поблёскивали два только что прорезавшихся зуба. Ярко-красный сарафанчик и разодранные в кровь коленки.
— Пивет, — сказала она, сияя молочными зубами.
У девчушки, как выяснилось, была та же проблема с буквой «р», что и у меня.
Я же, ошалев от восторга, что ко мне пришла настоящая, живая кукла, взметнулся на ноги.
— Ты настоящая?! — пискнул я то ли от страха, то ли от восхищения, оглядывая её с ног до головы, теперь, когда мы оказались на одном уровне.

Девочка скосила густые, тёмные бровки. На её пухлых щечках проступил умилительный румянец.
— Это... это как? — засомневалась она, явно не поняв вопроса.

Я, не зная, что ответить, решил проявить галантность, как взрослый. С важным видом протянул ей руку для мужского рукопожатия, будто своему пацану.
— Агтём, — выдохнул я гордо, вскинув подбородок.

Девочка смущённо положила мне в ладонь свою маленькую, пухленькую ручку. Её пальчики слегка дрожали.
— Еня, — прошептала она, опустив глаза, и её щёки залились малиновым румянцем.

Я подумал, что не расслышал.
— Ева? — переспросил я, наклоняясь к ней.
— Неть, — хмуро сказала собеседница, надув губки бантиком. Потом, с трудом выговаривая, попыталась произнести по буквам: — Е... Л... Я.

В моей голове сверкнула догадка, от которой стало одновременно страшно и интересно.
— Ты в лесу живёшь?! — выпалил я. Я ведь правда подумал, что она — новый вид новогодних ёлочек, которых ставят на подоконник из-за маленьких размеров.

Девочка ошеломлённо раскрыла свои огромные глаза-океаны, а потом замотала головой, и её косички заплясали.
— Сам ты в лесу живёшь! Дулак! — выкрикнула она, уже на грани слёз, и резко отвернулась, демонстративно сложив ручки на груди.

Я замер в полной растерянности, всё ещё чувствуя в своей ладони призрачное тепло её маленькой руки. Первая в моей жизни дипломатическая миссия провалилась с треском.

Я сделал то же, что и мама, когда я ныл или обижался. Крепко, по-медвежьи обнял девочку — так, что она на миг аж задохнулась.
— Пости... — шепнул я ей в панамку, уже сам горюя и роняя на её сарафанчик солёные, мальчишечьи слёзы. Даже не заметил, как по
скотски вытер сопли об её наряд.

И случилось чудо. Моя новая подруга — которую я нарек своей с первого взгляда — не оттолкнула меня. Вместо этого её маленькие ручки нерешительно, а потом всё крепче обняли меня в ответ. Я почувствовал, как дрожат её тоненькие плечи.
— И ты пости, — прошептала она куда-то мне в грудь, и её голосок звучал уже без обиды. Потом отстранилась, подняла на меня свои сияющие глаза и, словно прочитав мои самые главные мысли, спросила: — Давай дужить?

В её улыбке с двумя зубками была какая-то волшебная, всесильная искренность. Я не нашёл слов. Лишь закивал, как китайский болванчик, чувствуя, как вся обида и неловкость утекают сквозь пальцы ног в тёплый песок. В тот момент, в пыльной песочнице на Большой Академической, я обрёл самое главное сокровище своей жизни — и даже не подозревал об этом.

В школу с Леной — как я позже узнал из разговора родителей, ведь целый год упрямо звал её Ёлочкой — мы пошли, естественно, вместе. Жили-то по соседству.

Центральный лицей при МГТУ имени Баумана, а именно его первый корпус, в тот год обзавёлся новой партией «звёздных» детей. Большинство составляли отпрыски академиков, генералов и партийных бонз. Я, сын кадрового офицера с положением, был, как говорится, в струе. А вот моя закадычная подружка — нет.

Лена впихнулась в эту цитадель элиты честно, сдав все вступительные на отлично. Я тайно распирался от гордости за неё, но виду, конечно, не подавал — спуску не давал. Она и в лицее осталась собой: со всеми пацанами носилась по двору, гоняла кошек, лупила палкой по крапиве и на спор держала в руках бутылку с карбидом дольше всех. Девчонка была, по общему мнению, бесстрашная до безрассудства и чуточку «без головы» — так, по крайней мере, думали наши сверстницы в накрахмаленных воротничках.