Мученики

Пролог.

200 зим тому назад.

Греет сердце образ родимый, да причина встречи горька.

Коль не случись мне к обряду призванной быть, не увидала бы сызнова эти леса, топи, мёртвое озеро да Чёрный терем, где прошли долгих семь зим моей жизни.

Нарекла молва это место недобрым, но мне оно мило. Помню я, как задорно в стылую ночь снег хрустит, а стужа кусает за щёки, стоит ступить за порог по-чёрному натопленного помещения; как протяжно кричит козодой и гулко в чаще ухает старый филин; как краснеет от клюквы дрягва на лета исходе. Люди — редкие гости в этой глуши, лишь птицы да звери. Да и другие обитатели этих мест, кого видать можем только мы, хороницы, — не мёртвые, не живые.

Многие страшатся такой судьбы, её бременем и проклятием величают, да мне она была по душе. Будь моя воля — осталась бы в Чёрном тереме насовсем и стала наставницей для новопосвящённых хорониц. Их учила бы уму-разуму, водила тропами, которые любила сама, и показала места, где сказки становятся былью.

Увы, отправили меня прочь: мол, от хороницы, исправно творящей своё ремесло, во внешнем мире больше сыщется проку. Не каждой из нас позволено в Чёрный терем после воротиться. Так и скиталась бы я по всему Велигорью, кабы Богам в своей прихоти не вздумалось подсобить.

Не ведая, отчего вызвали старшие сёстры меня аж из Корчевицы, я прибыла в Чёрный терем к исходу луны и узнала, что имя новой посвящённой — Ярина, а родом она из Старой Сольвы, как и я. Пройдя через обряд, я отринула прежнюю жизнь, полностью служению Немизре себя посвятив, да не забыла, что когда-то у меня сестрёнка Ярина была. Старая Сольва — деревенька в десяток домов, да и возраст сестры был подходящим для посвящения, хотя редко, чтобы из одной семьи брали двух дочерей во служение. Но на всё — воля Богини. Выходит, для того я и здесь, чтобы Ярину через обряд провести, да стать наставницей, как я и хотела.

Сегодня впервые дозволено нам говорить: будущая хороница до посвящения обет молчания блюдёт и постится — на воде и хлебе ячменном. Ярина бледна, исхудала, кожа да кости, срезаны волосы, но глядит на меня с узнаваньем: не запамятовала. Мне же тяжко признать в этой девочке свою сестру, ещё малюткой оставленную, которую мать баюкала на руках в нашу последнюю встречу.

– Ты ли это, Велена? – молвит тихо-тихо Ярина, будто за минувший месяц речь позабыла. – Не узнать тебя. Хороша-то как! А кафтан твой — как у барыни, у супружницы княжеской!

Смеюсь я — кафтан и кафтан, хороший, удобный, да мехом песца отороченный, но всего лишь одёжа. Мне его в благодарность жаловал один князь, когда я его чада облегчила муки, сильно хворавшего да никак не желавшего в Сырь отойти. Только одно одеяние ношу я с почётом — алый хороницы плащ, позволяющий люду сразу понять, кто пред ним.

Не беда. Ярина юна ещё, подрастёт — поумнеет.

– Полно тебе, Ярина, кафтанам радоваться, – говорю я, – чай, не на ярмарке красоваться. Скажи мне лучше, как там наши отец и мать, братья?

– О, Велена, – горько вздыхает сестра, – мать с отцом безутешны, что меня забрали у них. Сначала ты, а после я. Не осталось у них дочерей! Попроси Немизру за меня, чтобы отпустила домой…

Забываю я о веселье, видя слёзы на лике сестры. От самого сердца эта просьба исходит: боятся многие обряда и хороницы участи. Говорили мне, что иные даже пытались сбежать и скрыться в лесу, да там кончину свою находили. Справедлива Немизра, но сурова. Не приемлет слабости духа она.

– Не гневи Богиню, сестрица, беду накликаешь, – осуждаю я, – раз она указала на тебя, так тому и быть. Не вправе роптать ты — особая судьба тебе уготована.

– Да что хорошего в этой судьбе? – восклицает Ярина. – Быть ни жива, ни мертва, ни мужа тебе, ни дитя, ни дома… Вечно по всему Велигорью странствовать да с нечистью якшаться! Правду ль люди молвят о вас? Что вам чужды живые и бесы милее?

«Что правда, то правда», – думаю я.

И волей-неволей приходят на ум годы в тереме Чёрном, когда, блуждая по окрестным лесам и болотам, я со многими зналась из тех, кого люди «нечистью» величают и боятся. Прознав, что служительница будущая — моя сестра, я чаяла отвести её в лес и представить приятелям, героям сказаний, чтобы ей показать, как иначе хороницы видят мир, какими чудесами он полон.

– Всё правда, – говорю я, – нам открыто то, что утаено от других. Мы ближе к Богам. Мы и сами люди — лишь наполовину. Но не страшись этого, Ярина. После обряда у тебя очи отворятся. А я здесь, чтобы помочь тебе. Я научу тебя, как верно Немизре служить …

– Нет, – Ярина трясёт головой, – пощади меня, сестра, помоги убежать! Не хочу я доли такой.

– И куда же ты, скажи на милость, бежать собралась? – спрашиваю я. – К отцу и матери, чтобы их наказали за непослушание твоё?

– Я не знаю, – вздыхает сестра, – быть может, в княжества западные? Я слышала, что туда пришёл другой бог. Говорят, он очень добр…

– Наши Боги добры, – хмуро замечаю я, – прекрати нести всякий вздор. Лучше помолись пред обрядом и попроси Немизру не стращать тебя за эти глупые речи.

– Но Велена… – шепчет она.

Ручьём слёзы текут. Рассудив, что лучше ей одною побыть и обо всём поразмыслить, я выхожу из крошечной комнатки, где будущие служительницы к обряду готовятся.

Много зим назад и я сидела на подстилке соломенной при свете лучины, пылко моля Немизру о благом исходе обряда. Не все девочки выживают: отправляются в Сырь слабые телом и духом. Я же со всем жаром своей детской души желала стать одной из хорониц. Мне мыслилось, что для того я и была рождена.

И я не ошиблась.

Но теперь меня терзают мрачные думы: и в Корчевице слышала я толки о сторонниках божества нового, завезённого с запада. Люди верны нашим прежним Богам, но, как приближённая к ним, знаю я, как страшны они в гневе. Не ровен час, обернутся роптания эти большой бедой для всего Велигорья. Да и разговор с Яриной меня удручил: верила я, что воспримет она храбрее судьбину свою, и будем мы с ней вместе Немизре служить.

Глава первая.

200 зим спустя.

Каждое утро Борислав крадётся, словно вор, чтобы никем незамеченным поглядеть, как стелется туман над рекой Леденицей да просыпается город Белояр, раскинутый вдоль её берегов, и лишь после приступает к делам насущным. Время, проведённое в уединении и раздумьях, помогает ему обрести мир с собой. Хватает у князя забот, но, стоя на деревянном мосту над водой, чувствует себя он подобным простому люду. Да и вид этот глазу приятен: темны очертания города под небом цвета перламутра речного; ветви деревьев, что кружево, да птицы кружатся.

Только сим утром на сердце тяжко. Ворочается Борислов, погрузившись в невесёлые думы. Сами собой поминаются сказания, много зим назад читанные в одной старой грамоте. Потому не идёт князь в светёлку к Милораде или дочурке Ясне, а держит путь в клеть, где живет княжеский писарь Тихомир, хранящий все книги да свитки.

– Ясен день, княже, – приветствует Борислава грамотей, уже бодрствующий в такой ранний час, – чем могу услужить?

– Скажи, Тихомир, не имеется ли у тебя грамоты той, где записаны всякие сказочки? – вопрошает князь, – помнится, была ещё при моём родителе. Старая-старая, рукописная.

– Ах, это, – понимает писарь, нахмурив брови, – а почто вам? Малютке читать, как Милорада разродиться? Уж не Ясне же? Ей приданное ужо собирать, какие сказочки? Да и другое у молодых нынче в почёте. Не изволите ли лучше последнее писание об истории Ханства? Гостям польстите.

Бормочет Тихомир себе под нос, перебирая бумаги в сундуке из потемневшего от времени дерева, таком старом, что предмет этот застал, поди, ещё дедушку князева. Отворачивается пока Борислав к узкой бойнице, выходящей на башни и луковицы кремля белоярского. Чудится опять ему эта чёрная птица, виденная утром на реке. Нет её, да так и стоит пред мысленным взором. Никак не выбросить из головы сие явление.

– Нет, – молвит Борислав, – ворона зрел, да вспомнилось… что когда-то их за посланников богов почитали, а потом, как богов не стало, за вестников беды. Захотелось отчего-то найти эти строки, взглянуть, как там было.

Прерывается Тихомир и взирает на Борислава слеповатыми от чтения своими очами. Перебирают грамотки пальцы его.

– Что вы, княже, как дитё малое? – осуждает писарь, – негоже мужу мудрому на суеверия эти уповать. Надобно вам в Предел сходить, помолиться, коли на душе смута, а не ответа в книгах искать. Наставит вас Мученик. Не престало беды страшиться, положено её с открытым сердцем встречать.

– Правду глаголешь, – соглашается Борислав, – да и дел невпроворот. Но ту книжицу про Ханство сюда давай, полистаю. На нашинском языке, я надеюсь?

– Обижаете, княже, – смеётся писарь, – новый перевод прямиком из столицы привёз. В Свеченном граде расходятся только так, еле раздобыть удалось. Да очень уж просила ваша супружница.

Протягивает Тихомир князю книгу толстую в кожаном переплёте. Думает Борислав, по тиснению золотому на обложке пальцами проводя, что не по вкусу ему увлечение Милорады повестями о Ханстве, как и всем, что с ним связано. Да что поделаешь? Супруга его – женщина мудрая, образованная, умом не обделённая. Бориславу бы у неё поучиться – почитать своих новых хозяев, а не терзаться треволнениями из-за обыденных явлений.

Птица и птица.

Но на душе всё равно неспокойно.

***

Ожидались гости с утра, да поспели к обеду – из-за оттепели опять развезло все дороги, вот и добирались посольские дольше срока. Град Белояр – не столица, в окрест сплошь боры, да болота, деревень – и тех два десятка, и нигде не имеется годных постоялых дворов. Избегали всеми правдами и неправдами люди Хана соваться в край этот дикий, но раз в год – и то нужно, справиться, как здесь живут, и собрать оброк Круга.

С него и начали по прибытию, а после скрылись в палатах, отведённых гостям. Мол, положено с дороги отдохнуть хорошенько – десять дней в пути из Свечного града, где теперь сидит не Старшой князь, а сам Хан с его приближёнными.

Мечется Ясна по сеням княжеского терема, жаждая хоть одним глазком взглянуть на гостей, пока нянечка не сводит девочку в её светёлку, дабы не путалась под ногами у холопов, готовящих праздничный пир.

«Вот и славно, – думает Борислав, до того украдкой наблюдавший за дочуркой, – сохраннее будет».

Не внушают ему тёплых чувств столичные гости, чужие они.

Чудные у них говор и одёжа, но, что хуже, явился в этот раз не абы кто, а младшой отпрыск Хана, прославленный своей жестокостью. Доходила до Борислава молва, что лишь за приём недостойный вырезал Тогур-Шейр всё семейство князя западного вместе с ним самим.

Пусть в почёте у терпяков невинно убиенными быть, да не хочется Бориславу такой судьбы своим супруге и дочке. Чает Борислав на свадьбе Ясны пировать, когда та подрастет, да возиться с дитём, что Милорада под сердцем носит. Стыдно князю за малодушные мысли, но и прогнать их не под силу.

Помолиться бы… да покаяться дьяку терпячскому.

Обещает себе Борислав до Прихода дойти и душу облегчить, как гости отчалят.

А пока успокаивает себя князь, что повинна во всём треклятая птица, смуту она на него навела.

Идёт Борислав к Ясне в светёлку, да застывает в дверях, глядя, как танцует дочурка. Да дивится её странным движениям: не пляшут так на пирах в Белояре, словно бесы вселились. Гибкий стан Ясны змеёй извивается, ходят руки и ноги, как в лихорадке. Лицо раскраснелось, выбились волосы из длинной косы.

Не захворала ли?

– Что ты делаешь, дочка? – спрашивает Борислав. Останавливается Ясна, да, смущённо потупив очи цвета каменьев малахитовых, поправляет измявшийся сарафан.

– Научаюсь танцу ихнему, тятя, – отвечает княжна, – чтоб услужить господину.

– То есть… кривлянья эти, выходит, опять что-то ханское? – хмурится Борислав, – и откуда ты только про это прознала?

– Как же, тятя, – изумляется Ясна, – всем это ведомо… ах, ну да.