Музей потусторонних картин

Глава первая. Ночная экспозиция

Меня зовут Джеймс Гольдберг, и я искусствовед. Двадцать два года отдал изучению живописи, пятнадцать из которых работаю куратором в Мидвестском музее изобразительных искусств. Небольшое заведение в городке Кросби, штат Огайо. Население тринадцать тысяч человек, один кинотеатр, два бара и наш музей на углу Мейн-стрит и Парк-авеню.

Ничего выдающегося. Обычная провинциальная коллекция. Портреты местных меценатов девятнадцатого века, несколько пейзажей художников региональной школы, пара работ авторов, которых знают только специалисты. Но это не имело значения. Для меня каждое полотно было целым миром техники, истории, человеческих судеб, запечатлённых в красках и холсте.

Тот вечер начался как обычно. Пятница, четвёртого февраля. Последние посетители покинули залы в половине пятого. Мэри, наш единственный охранник на неполный рабочий день, заперла входные двери и ушла домой. Я остался один среди картин, стопок документов и тихого гула вентиляционной системы.

Планировал закончить инвентаризацию до полуночи. Городской совет требовал обновить каталог для страховки, и работы накопилось на несколько недель. Но именно в такие моменты, когда музей пустел и становился только моим, я чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Включил настольную лампу и разложил бумаги на старом дубовом столе в центральном зале. Взял цифровой фотоаппарат, новый диктофон и приступил к работе. Начал с первого зала. Методично обходил каждую картину, проверял инвентарные номера, состояние рам, отмечал малейшие изменения в красочном слое или потемнения лака.

«Инвентарный номер ноль-ноль-три. Портрет Мэтью Стэнфорда работы неизвестного художника, предположительно тысяча восемьсот сорок седьмого года. Холст, масло. Размер семьдесят на девяносто сантиметров. Состояние удовлетворительное, кракелюр в области лица минимальный...»

Моя речь эхом отражалась от высоких потолков и терялась в полумраке дальних углов. Аварийное освещение создавало странную игру теней между картинами. Золотистые багеты поблёскивали, словно живые, а лаковая поверхность полотен отражала свет моей лампы неровными бликами.

Через час работы заметил первую странность. Вернулся к портрету Стэнфорда, чтобы уточнить одну деталь в описании, и на мгновение показалось, что изображённый мужчина слегка повернул голову. Совсем немного. Градусов на пять влево.

Остановился. Внимательно посмотрел на картину. Нет, всё как обычно. Стэнфорд смотрел прямо, как и положено классическому парадному портрету. Усталость, подумал я. Четыре часа непрерывной работы при тусклом свете.

Но что-то не давало покоя. Достал из папки старую фотографию этой картины, сделанную для прошлого каталога пять лет назад. Сравнил. Идентично. Стэнфорд на фото смотрел так же прямо, как и сейчас на стене.

«Воображение», пробормотал себе под нос и продолжил работу.

Перешёл во второй зал. Здесь висели пейзажи и натюрморты. Мой любимый уголок музея. Особенно гордились мы небольшим полотном Джорджа Иннеса младшего «Закат над рекой Сайото». Подлинная работа мастера тональной живописи, случайно попавшая в нашу коллекцию благодаря завещанию местного коллекционера.

Сфотографировал картину, как обычно, потом отошёл к столу, чтобы внести данные в компьютер. Клацали клавиши, гудел процессор, изредка щёлкала термопластика в рамах от перепадов температуры. В дальнем углу здания монотонно капала вода из старой трубы. Звуки ночного музея, к которым я привык за годы работы.

Но когда поднял голову от экрана и взглянул на пейзаж Иннеса, сердце пропустило удар.

Линия горизонта сместилась. Совсем чуть-чуть, может, на сантиметр выше обычного. Но я знал эту картину наизусть. Каждый мазок, каждую тональную градацию. Горизонт всегда проходил точно через центр композиции. А теперь река казалась шире, небо уже, и общий баланс изображения изменился.

Быстро открыл файл с цифровой фотографией, которую сделал пять минут назад. На снимке горизонт проходил точно по центру. Посмотрел на стену. На картине горизонт был выше.

Холодная дрожь прошла по спине. Подошёл ближе, рассматривая каждый квадратный сантиметр поверхности. Краски выглядели так же, как всегда. Потрескавшийся от времени лак, характерная фактура мазков Иннеса, даже небольшая царапина в левом нижнем углу, которую я заметил ещё в первый день работы.

Но композиция определённо изменилась.

«Это невозможно», сказал я вслух. Голос прозвучал хрипло в тишине зала.

Сел на стул, не отрывая взгляда от пейзажа. Попытался найти рациональное объяснение. Может, картина немного сдвинулась в раме? Или я ошибаюсь в воспоминаниях? Пять лет наблюдений могли исказить память.

Но нет. Я профессионал. Моя работа именно в том, чтобы замечать мельчайшие изменения в произведениях искусства. И я абсолютно точно помнил, что горизонт всегда проходил по центру.

Решил продолжить инвентаризацию. Может, найду логичное объяснение позже. Перешёл к натюрморту «Фрукты и дичь» кисти местного художника Уильяма Крауча. Картина середины девятнадцатого века, ничего особенного. Стандартная композиция в духе голландских мастеров. Виноград, яблоки, мёртвый заяц на деревянном столе.

Сфотографировал, записал описание, внёс данные в каталог. Работал минут двадцать, изредка поглядывая на натюрморт. Всё как обычно. Заяц лежал на боку, виноград свисал тяжёлыми гроздьями, яблоки отражали невидимый источник света.

Потом услышал тихий звук. Словно кто-то осторожно переставил тарелку на столе в соседней комнате. Поднял голову от компьютера.

На натюрморте появился нож.

Длинный охотничий нож с костяной рукояткой лежал рядом с зайцем. Лезвие было испачкано тёмно-красным. Несколько капель крови стекали по краю деревянного стола.

Я моргнул. Нож исчез.

Резко встал, подошёл вплотную к картине. Рассматривал каждый сантиметр поверхности. Никакого ножа. Только фрукты, дичь и стол. Но мне показалось, что заяц лежит в немного другой позе. Лапки чуть-чуть подогнуты, голова повёрнута под другим углом.