На стороне тьмы - Я

Глава 1

Дождь начался ночью и не подумал останавливаться. Он стучал по подоконнику мелко, как будто пересчитывал секунды до утра, а утром просто продолжил считать. В нашем городе дождь не любит делать вид, что его нет. Он есть. Он идёт. Он говорит за нас, когда мы молчим.

На кухне парило молоко. Мама положила деревянную ложку поперёк кастрюли и накрыла её чуть сдвинутой крышкой — так молоко не убежит. Это её маленькое чудо, у мамы много таких. Полотенце на спинке стула было тёплым, плотным, ещё влажным. Папины ботинки стояли у двери, под ними расплывались два тёмных круга. Я подложила газету, прижала край ладонью. Газета всегда спасает пол от наших ботинок и наш разговор — от паузы, когда говорить пока рано.

— Надень шарф, — сказала мама, не глядя на меня. — И возьми зонт. Ветер.

— Возьму, — ответила я.

Светлые волосы я собрала в низкий хвост, завязала потуже, но они всё равно выбились из-под капюшона — тонкие, упрямые, как нитки, которые живут своей жизнью. В зеркале на буфете я увидела себя: кожа бледная, от серого света глаза кажутся ещё светлее. Если долго смотреть, можно решить, что я — тоже часть дождя, только человеческая.

Мы помолились коротко. Папа перекрестился и сказал спокойно:

— Благослови, Господи, дом наш и дорогу сегодняшнюю.

После «аминь» наступила наша привычная пауза — несколько ударов часов. В ней всё становится настоящим: молоко булькает, ложка стучит о край, в коридоре капает с куртки, и ты вдруг понимаешь, что живёшь именно в этот момент, не вчера и не завтра.

— Если темно — стой под фонарём, — сказал папа. — Не надо коротких тропинок сегодня.

— Хорошо, — ответила я.

Он редко говорит «нельзя». Он говорит «не надо», и это звучит даже убедительнее. Я надела шарф, сунула в карман перчатки, проверила, где крестик, — там, где всегда, в маленьком внутреннем кармашке.

Автобус пах мокрой тканью и резиной. Люди сидели молча, каждый в своей погоде. На стекле от дыхания расплывались круглые туманные цветы, и каждый жил свою короткую жизнь — секунд десять, не больше. Я смотрела на улицу: крыши были тёмными, деревья — блестящими, дорожки — как ленты. Дворники на капотах делали одинаковые дуги, и от этого становилось спокойно, как когда смотришь на метроном.

Пары прошли ровно. Преподаватель объяснял важные вещи, не повышая голос. Его спокойствие иногда было убедительнее любых примеров. Я записывала, иногда ловила себя на том, что пишу слишком аккуратно для этой погоды, — буквы получались чистыми, как будто кисть внутри меня требует порядка, когда снаружи дождь.

На большой перемене я стояла у окна. В этом коридоре окно во всю стену. Дождь шёл таким же, но казалось, что его стало больше: в стекле отражались люди, и у каждого был свой дождь — на плечах, в волосах, в глазах. Я увидела своё отражение, провела пальцем по щеке и заметила, как холод делает кожу ровнее. Светлые волосы потемнели у висков, глаза показались почти прозрачными.

— Вера! — Катя, как всегда, появилась внезапно, как солнце на фотографии. — Ты сегодня на репетиции? Или отменишь?

— Буду, — сказала я. — Ты заглянешь?

— На десять минут. Я к терапевту после. — Она прикусила губу. — Ты нормально? Ты сегодня ещё тише, чем обычно.

— Нормально, — улыбнулась я. — Просто дождь. Он забирает слова.

— Возьми мои, — Катя рассмеялась. — У меня их запас.

Мы постояли вместе у стекла. Катя показала мне сообщение от мамы: фото кота, который устроился в раковине, потому что там тепло. Мы обе рассмеялись. Смех в дождь звучит будто ближе к коже, чем обычно. Катя чмокнула меня в щёку — быстро, словно штамп — и умчалась. Я вернулась в аудиторию и села ближе к двери: мне нравится выходить без суеты.

К пяти мы собрались у часовни. Там пахло воском и чистыми тряпками, которыми протирали пол. Мы встали полукругом. Наш регент поднял руку, и воздух стал одним. Я люблю, когда много голосов тянут одну ноту: у каждого свой тембр, но задача общая, и от этого внутри меньше углов. Тенор сегодня опять кашлял и краснел, но старался, и хотелось сказать ему: «Достаточно просто быть здесь». Мы пели тихо. В паузах слышно было, как дождь шуршит по карнизу.

После «аминь» мы вышли в коридор. Катя махнула мне издалека и показала большой палец: «всё ок». Я кивнула: «да». Мы умеем разговаривать даже на расстоянии, когда слов нет. Я застегнула куртку повыше и вышла на улицу.

Фонари уже горели. Их свет сначала кажется чужим, пока не привыкнешь. Я постояла под ближайшим — просто чтобы выровнять дыхание. Папа всегда прав с фонарями. Потом всё равно пошла дворами. Я знаю, что он говорил «не надо». Но дворы — как знакомые строки: читаешь их быстро и без ошибок. И ещё там окна ближе. Я люблю окна. Там жизнь показывает простые вещи — кружка на столе, полотенце на батарее, человек с книгой. Эти вещи не ругаются, не кричат, они просто есть.

Шум за углом был будничным: хлопнула дверь, кто-то уронил связку ключей, вдалеке лайнул пёс. Я шла и думала, что в такой дождь даже плохие мысли намокают и становятся тяжелее. Крестик лежал в кармане, как камушек, который помогает идти ровно. Под подошвами хлюпала вода. На зелёном заборе краска отслаивалась длинными языками, и мне хотелось провести по ней пальцем, чтобы снять всё скопившееся.

Шаги я услышала, когда было уже поздно. Дождь маскирует ритм. Сначала я решила, что это просто кто-то спешит домой. Потом поняла, что ритм не совпадает с моим. И что он не хочет совпадать.

— Девочка, — сказал кто-то из темноты.

Это слово делает любую фразу кривой. Я остановилась там, где лужа принимала в себя свет фонаря — круглое жёлтое пятно, как ступенька. Я решила, что дальше пойду только через свет. Я подняла взгляд.

Двое. Или трое. Точный счёт теряется в тени. Лица — обычные. Обычность опаснее. Она обещает, что всё будет как у всех, просто тебе не повезло.

— Нет, — сказала я. Спокойно. Без лишних слов. — Я спешу.

— Мы тоже, — ответил один. Усмешка у него не в голосе, а в плечах. Такие плечи обычно делают шаг ближе.

Глава 2

Утро было честным. Оно не обещало солнце и не приносило его. Просто развернуло серый свет, как плед, и укрыло им наш дом, двор, дорогу к остановке. Дождь стал реже, но не ушёл. Он так и ходил где-то рядом, как знакомый, который не навязывается, но и не прощается до конца.

На кухне всё стояло на своих местах. Чашки — там же, ложки — там же. Я поставила чайник и погладила пальцем холодный край стола. Мама вошла, поправила волосы, посмотрела в окно.

— Полегче, — сказала она, будто говорила не о погоде, а обо мне.

— Да, — ответила я.

Мы помолчали. Это было хорошее молчание. В нём не надо искать слова, чтобы не обидеть. Папа нашёл ключи в том кармане, где они всегда лежат, усмехнулся себе, взял зонт.

— У фонаря стой, — напомнил он, как будто вчерашний день был учебником.

— Буду, — сказала я.

Мы помолились коротко. «Благослови дорогу». И всё.

Я собрала светлые волосы в хвост, но две пряди всё равно выскользнули и легли на щёки. Они всегда делают, как им удобно. Я спрятала их за уши, надела шарф, сунула в карман перчатки. Крестик лежал в маленьком внутреннем кармашке — там, где он никогда не теряется. Я проверила — на месте.

Автобус приехал вовремя. Люди были те же, но сегодня в них было меньше углов. Может быть, потому что дождь стал мягче. Я стояла у двери и смотрела на стекло. В отражении у меня были обычные глаза. Не заплаканные. Прямые. Это чувствовалось как маленькая победа, которую никто не видит.

Катя поджидала меня у входа в корпус. Без зонта, в капюшоне, с мокрыми ресницами. Увидела меня — расправилась, будто сняла с себя ведро.

— Идём, — сказала она и взяла меня под локоть. — Рассказывай. Всё.

— Всё — это слишком много для одного коридора, — ответила я. — Давай после пары. Или на перемене.

— После пары лучше, — кивнула она. — На перемене мы будто всегда не успеваем самое важное.

Пара тянулась ровно. Я записывала. Преподаватель говорил: «Не бойтесь простых слов. От простых слов людям легче». Я слушала и думала, что это не только про работу. Это про всё.

После звонка мы вышли в коридор. Катя увела меня в пустую аудиторию с окнами на спортивную площадку. Там всегда пахнет влажной резиной и мелом. Мы сели на первую парту, вытянули ноги.

— Я готова, — сказала Катя. — Могу даже не моргать.

— Не надо героизма, — улыбнулась я. — Всё проще. Вчера было плохо. Я молилась. Долго. Со слезами. Никто не вышел. Свет не включился. Никто не пришёл. А потом я почему-то сказала имя. Не знаю, откуда. И он пришёл.

— «Он» — это кто? — спросила Катя тихо. Не испуганно. Просто точно.

— Ашерон, — ответила я. Имя лежало на языке как монета — прохладное и твёрдое. — Высокий. Тёмные волосы. Чёрная борода. Глаза светлые. Он стоял в дождь, будто дождь — это часть его.

— Это человек? — Катя смотрела прямо, без игры бровями.

— Если сказать «да», будет неправда. Если сказать «нет», будет страшно, — ответила я. — Он сказал: «ты звала — я пришёл». И ещё сказал: «завтра ты пойдёшь со мной». То есть сегодня.

Катя некоторое время молчала. На площадке внизу двое мальчишек пинали мокрый мяч, и мяч оставлял на резине тёмные круги.

— Ты пойдёшь? — спросила она.

— Да, — сказала я. — Я уже сказала «да». Внутри. Вслух — тоже.

— Я не собралась говорить тебе «не ходи», — сказала Катя, словно заранее извиняясь. — У меня нет таких слов, которые могли бы тебя удержать. И не хочется обманывать. Но… можно я дам тебе банальный совет?

— Дай, — сказала я.

— Звони мне, если почувствуешь, что нужно. Даже если просто «хочется голос». Даже если это будет один смайлик. Даже если половина первого ночи, — Катя вздохнула. — И возьми с собой воду. Всегда легче, когда в сумке что-то простое.

— Возьму, — кивнула я. — Спасибо.

— И ещё… — она колебалась, — ты не должна рассказывать мне, если не хочешь. Но если захочешь — рассказывай всё, как есть. Не надо переводить на мой язык. Я разберусь.

— Хорошо, — сказала я. — Но я правда не знаю, как «как есть». Я вижу и говорю. Иногда это слишком просто для чужих ушей.

— Тогда мои уши — свои, — сказала Катя и легонько стукнула ладонью по парте, будто ставила печать.

Мы улыбнулись. Она полезла в рюкзак, достала шоколад, отломила полоску.

— Съешь, — сказала она. — Ты всегда бледнеешь, когда диеты на нервной почве.

— Я не на диете, — возразила я. — Я просто не хочу.

— Ешь, — повторила она. — Шоколад — это не еда. Это правило первой помощи.

Я съела. Шоколад схрумкал тихо и стал сладким теплом на языке. В такие моменты мир упрощается.

Следующая пара прошла быстрее, чем обычно. Я смотрела на доску, на руки преподавателя, на свои записи. Я думала не о вечере. Если думать заранее, время растягивается, как жвачка. Лучше — построчно.

В столовой пахло котлетами и варёным картофелем. Я взяла чай и яблоко. Катя — суп и пирожок. Мы сели у окна. Дождь снова плотнее. Люди едят один и тот же суп и кажутся одинаковыми. Мне нравятся такие картинки: в них нет романтики, но в них есть порядок.

— Ты скажешь дома? — спросила Катя.

— Скажу, — ответила я. — Ну… как умею. Без подробностей.

— Ты всегда без подробностей, — сказала Катя. — В этом есть стиль.

— Это не стиль, — сказала я. — Это защита.

— Тоже стиль, — не согласилась она.

Мы немного посмеялись. Потом помолчали. Иногда смех и тишина работают в паре.

После обеда у меня было ещё две пары. Я дошла до окончания дня так, как доносят стакан воды через комнату: осторожно, не глядя в сторону. В шесть фонари зажглись. Я написала маме: «задержусь». Она ответила: «хорошо». Папа прислал «ок». Я положила телефон в карман и пошла домой заскочить на пять минут — перепроверить, что не забыла ничего и что могу сказать необходимые слова, не запинаясь.

Дома было пахуче — супом и свежим хлебом. Мама вынула из духовки маленькую форму с запеканкой, поставила на деревянную доску.

Глава 3

Утро началось так, будто вчера было сном. Дождь снова стоял у окна, но не стучал — он больше дышал. На стекле медленно собирались круглые капли, как бусы, и сползали по одной, оставляя тонкие дорожки. Кухня была тёплой и очень нашей: кастрюля на маленьком огне, стакан с ложками, полотенце на спинке стула, папины ботинки у двери. Если долго смотреть на эти вещи, они начинают говорить вместо людей.

— Вера, — сказала мама мягко, — сегодня придёт отец Савва. Он хочет взглянуть на список певчих и подумать про праздник. Ты будешь дома к шести?

— Буду, — ответила я. — После пар.

Мама кивнула, поправила волосы, убрала стерильную доску в шкаф. Она делает маленькие движения, когда волнуется. Никто кроме меня этого не видит.

Папа пил чай, молчал и смотрел на окно. Иногда он будто разговаривает с дождём — без слов, но понятно. Я взяла свою чашку, подула на пар, сделала глоток. Тепло скользнуло вниз так, будто у него был свой путь.

— У фонаря стой, — сказал папа привычно.

— Буду, — повторила я.

Мы помолились коротко. «Благослови, Господи, этот день». Я не стала добавлять ничего от себя. Слова и так были полными.

На улице пахло мокрой землёй и железом. Светлые волосы я заплела в косу — под капюшоном так удобнее. Крестик лежал в кармане, там же — маленькая бумажка с конфетой от мамы. Я улыбнулась этой бумажке. Иногда сладкое — это ответ, который мир способен дать сразу.

Автобус катился ровно; люди дремали над телефонами. Я стояла у двери, смотрела, как стекло мутнеет от дыхания, и думала, что город сегодня говорит тише. Даже машины шепчут.

Катя ждала у входа. Волосы у неё были собраны небрежно, ресницы мокрые, шарф яркий.

— Я не выдержала и пришла раньше, — сказала она. — Думала, вдруг ты захочешь говорить до пар, а не после.

— Могу и до, — ответила я. — Но на самом деле… я не уверена, что умею говорить правильно.

— Говори как есть, — сказала Катя. — Мы же не экзамен сдаём.

Мы спрятались под козырёк. С крыши сбегали длинные струйки. Люди проходили мимо, будто мы были частью стены.

— Ну? — спросила Катя тихо.

Я рассказала ей про комнату «там», про каменный зал, про воду и тишину, про девушку по имени Лея, у которой точные руки. Про то, как он стоял в дверях, не заходя дальше, и говорил коротко. Про то, как я вернулась наверх, зашла на пять минут домой, увидела папины глаза и мамино полотенце, и как эти два предмета держали мой день.

— И тебе не страшно? — спросила Катя.

— Страшно. Но не тем страхом, который ломает. Скорее тем, который держит шаг ровным.

— Хорошо, — сказала она. — Это похоже на правду.

Мы посмотрели на время. Пары начинались.

В аудиториях было тепло. Ноты лектора ровно укладывались на страницы. Я записывала — аккуратными буквами, чуть медленнее, чем обычно. Мы говорили о боли и о выборе, о том, как важно не спутать «помочь» и «навредить под видом помощи». Я ловила себя на том, что внимательно слушаю простые примеры. Примеры — как поручни: держаться легче, чем за воздух.

На большой перемене меня остановил знакомый из хора, высокий, спокойный парень, который всегда поёт вторым басом.

— Ты после службы вчера домой одна шла? — спросил он. — Я видел, как ты вышла во двор, а потом тебя не было.

— Я зашла к Кате, — сказала я. — Мы на минуту засиделись, потом я пошла дворами.

— Осторожнее, — сказал он. — Там свет плохой.

— Знаю, — ответила я. — Спасибо.

Он кивнул и ушёл. Не любопытный, просто внимательный. Таких людей у нас мало.

После второй пары меня догнала маленькая, сухая преподавательница с короткой стрижкой — та самая, у которой всегда с собой бумажные платочки.

— Вера, — сказала она шёпотом, — вы сегодня… будто издалека. Всё ли в порядке?

— Всё, — ответила я. — Дождь в голове.

— Понимаю, — улыбнулась она и протянула платочек. — На всякий случай.

Я положила платочек в карман рядом с маминой конфетой. У карманов свои молитвы — они всегда знают, что тебе понадобится.

К обеду дождь усилился. В столовой было тесно, и пар от супов поднялся под потолок, как лёгкий туман. Я взяла чай и булочку, села у окна и достала телефон. Мама прислала сердечко и фото кошки из прихожей — чужой, но временно нашей, потому что у нас теплее. Папа ничего не писал; папа чаще говорит вслух. Катя бросила короткое «ты ок?» Я ответила «да».

После обеда было ещё две пары. На последней я слушала и чувствовала, как слова лектора встают в ровный ряд, будто кто-то аккуратно выровнял их линеечкой. Я не думала о вечере. Стоило начать — зазвенели бы нервы. Лучше — по строке.

К четырём небо потемнело раньше времени. Коридоры стали тихими, как перед песней. Я взяла куртку, поправила косу, натянула капюшон. Катя догнала меня у дверей.

— Ты пойдёшь домой? — спросила.

— Да. Отец Савва придёт. Он про списки, но… — я пожала плечами, — он всегда видит чуть больше.

— Ты напишешь? — спросила она.

— Напишу, — кивнула я.

Мы обнялись быстро, как люди, которые привыкли держаться на ногах. Я вышла на улицу. Дождь бил не по крыше, а по плечам. Фонари ещё не включились, но свет уже казался чужим. Я шла быстрее обычного, считала шаги. На повороте к нашему двору лужи были глубокими; я перепрыгнула одну и рассмеялась сама себе: странно иногда радоваться точности прыжка.

Дома пахло свежим хлебом и воском. Мама расставляла на столе чашки. На плите томился суп — негромко, лениво.

— У тебя холодные руки, — сказала мама и вложила мне в ладони кружку. — Грейся.

— Спасибо, — сказала я.

Мы успели съесть по ложке, когда позвонили. Звонок был короткий, вежливый. Папа пошёл открывать. В прихожей мягко загудели голоса.

— Батюшка, — сказал папа. — Проходите.

Отец Савва вошёл в кухню, будто она была ему знакома столько же лет, сколько нам. Он снял шапку, стряхнул с плеч редкие капли, повесил пальто на крючок.

— Мир дому вашему, — сказал он.

Глава 4

Утро было яснее, чем вчера, хотя небо оставалось серым. Дождь стал тоньше — как если бы у него закончились крупные слова, и он говорил теперь почти шёпотом. На стекле собирались маленькие круглые капли и медленно скатывались вниз, оставляя следы, похожие на тонкие нити. Я смотрела на эти нити и думала, что иногда слова тоже ползут вот так — тихо, по стеклу, и их видно всем, кто знает, куда смотреть.

На кухне пахло хлебом и молоком. Мама сняла кастрюлю с огня и поставила на деревянную подставку. Папины ботинки высохли у батареи; газета под ними пожелтела и стала хрупкой. Я вытащила её и сложила пополам. Мама посмотрела на мои руки:

— Ты сегодня спокойнее.

— Немного, — сказала я. — Спала.

— Это слышно, — она кивнула. — Отец Савва просил передать: если будет время — загляни. Без повода. Просто посиди в часовне.

— Загляну, — ответила я.

Папа нажал на выключатель — лампа моргнула и загорелась, как будто передумала уходить в отпуск.

— У фонаря стой, — сказал он привычно.

— Буду, — я улыбнулась.

Мы помолились коротко. «Благослови этот день». И всё. Иногда этого хватает, как хватает одного глотка воды, чтобы перестать кашлять.

Автобус был неполный. Люди сидели, уткнувшись в телефоны, как в маленькие окна в другие миры. Я держала свой телефон в кармане, гладя пальцем по краю — привычка, которая успокаивает. Светлые волосы я заплела туже, чем обычно, пряди всё равно выскользнули и легли на щёки. Я спрятала их за уши. Крестик лежал в маленьком кармашке, как всегда.

Катя поджидала у входа в корпус — капюшон, тёплый шарф, мокрые ресницы.

— Я подумала, что если тебя сегодня «потянет молчать», я буду молчать рядом, — сказала она.

— Спасибо, — ответила я. — Но можно и говорить.

— Хорошо, — она взяла меня под локоть. — По дороге до аудитории — все самые важные новости.

Мы шли вдоль стен. На стенах висели объявления — про выездной концерт, про донорский день, про потерянные перчатки. Катя говорила быстро, но её слова укладывались ровно, как книги на полку. Она рассказала, что тётя снова съела последние мармеладки и сказала, что «они сами закончились», что в аптеке очередь из людей с одинаковыми зонтами и одинаковыми глазами, и что наш тенор наконец-то перестал кашлять.

— Я рада за тенора, — сказала я. — Кашель — не тот способ быть заметным в хоре.

Катя фыркнула, потом посерьёзнела:

— Вера. Если что — я рядом. Даже если «что» — это просто тишина.

— Я знаю, — сказала я.

На первой паре мы разбирали случай из практики — тяжёлый, но преподаватель говорил так, что становилось яснее, а не страшнее. Я записывала, иногда поднимала взгляд и ловила своё отражение в стекле шкафа: бледная кожа, светлые глаза, коса. В отражении я выглядела себе ровной. Это помогало.

На большой перемене меня остановила девушка из хора — Соня, с ясным сопрано и вечной повязкой на руке.

— Ты вчера так красиво держала вторую строчку, — сказала она. — Как будто читала её наизусть.

— Я её и читала, — ответила я.

— Возьмёшь меня на репетиции под своё крыло? — попросила Соня. — Я путаю дыхание.

— Возьму, — кивнула я. — Дыхание — это как шаги. Если сбиться — лучше остановиться и снова начать.

— Я так и знала, что ты скажешь что-то простое, — Соня улыбнулась. — Простое — это лучшее.

Мы разошлись. Вторая пара прошла быстрее. На третьей я подумала о том, что пойду к отцу Савве — не за советом, а просто посидеть. Я написала Кате: «в часовню», — она прислала два свечных смайлика и «дай мне потом пять минут твоей тишины». Я ответила «дам».

В часовне пахло воском и мокрой шерстью. На скамье сидела женщина с грустными руками; она держала платок, но не плакала. Я села у стены, положила ладонь рядом с чётками. Свет был мягкий, как если бы кто-то прикрыл лампу ладонью. Я закрыла глаза и ничего не просила. Просто сидела.

— Хорошо сидишь, — сказал тихо отец Савва. Он подошёл сзади, сел на краешек скамьи.

— Я учусь, — ответила я.

— Учиться сидеть — сложнее, чем учиться говорить, — он улыбнулся. — Слова иногда мешают. Тишина — тоже. Нам всегда что-то мешает.

— А что помогает? — спросила я.

— Честность, — сказал он. — Особенно когда кажется, что лучше промолчать.

— Я говорю честно, — произнесла я.

— Я вижу, — кивнул он. — У меня для тебя не совет, а просьба: если вдруг будет очень темно — не закрывай глаза. Просто стой и дыши.

— Хорошо, — сказала я. — Я умею.

— И ещё, — он помолчал, — береги тех, кто рядом. И себя — тоже. Не по очереди, а вместе.

— Постараюсь, — сказала я.

Мы посидели ещё минуту. Он тихо прочёл короткую молитву. Я слушала, и слова ложились в меня так, как ложатся мелкие камушки в карман — не тяжёлые, но понятные. Потом я поднялась, кивнула, вышла из часовни и пошла к выходу из корпуса.

У дверей меня догнал парень, которого я вчера видела на перемене — тот, что про дворы.

— Ты в порядке? — спросил он.

— В порядке, — сказала я. — Спасибо, что спросил.

— Если нужно — доведу до дома, — он произнёс это так, будто предлагает не услугу, а просто шаг.

— Сегодня не надо, — ответила я. — У меня встреча.

— Понял, — он кивнул. — Береги себя.

Я шла и думала, что «береги себя» — слова, которые стоят, только если ты их слышишь. Я слышала.

Дома было тепло, как всегда. Мама снимала с батареи полотенца — они высохли и стали тёплыми, хрупкими. Папа чинил на кухне старую табуретку; табуретка скрипела, как обычно, и это было почти успокаивающим звуком.

— Зайдёт сегодня кто-нибудь? — спросила я.

— Никто, — сказала мама. — Сегодня мы сами себе гости.

— Хорошо, — сказала я.

Мы ели простую еду: суп, хлеб, чай. Папа рассказал, как у служки сломался зонтик и он сказал, что не расстроился — просто «небесам надо меньше опираться на палки». Мы улыбнулись. Мама спросила, не холодно ли мне. Я сказала, что нет. Всё было как всегда, и это «как всегда» держало.