Нагадайте мне счастья...

Часть первая. Нагадайте мне счастья...

Подражание: Древним китайцам и их древним китайским стихотворениям...

Написано в соавторстве с София Чайка.

Нагадайте мне счастье, кукушки,

В летний вечер на глади реки...

Шепот листьев, рыданья лягушек,

Как и прежде, поют соловьи...

Вновь река, очищаясь до дна,

Унесет ли несчастья она?...

Часть вторая. Память прошлое бережно носит...

Или «Внук своего деда».

Новорожденный теленок умирал.

Лежал в белёном известкой деревянном станке – клетке, на теплом полу. Разбросал ноги и копытца в разные стороны.

Вставать не пытался. И шерстка по всей шкурке не завивалась задорными колечками, а сваливалась клочьями и выглядела тусклой.

Его ровесники, тоже телята, рожденные день назад, уже освоились в своих клетках – станках для новорожденных. Стояли на четырех копытцах, шевелили ушами, старались поймать подол платья или синего, рабочего халата и зажевать его или обсосать. Как уж получится...

А маленький больной теленок не шевелился и только лежал. Он трепыхнул маленьким ушком, в ответ на иглу шприца, получая укол с лекарством.

И пахло чем – то сладковатым и приторным. Запах пробивался сквозь густые запахи телятника и привкусы парного и полуперепретого молока от новорожденных телят, закрытых на первое время отдельно от остальных телят и коров, ради стерильности помещения, асептики и антисептики.

Быть может так пахла Смерть, которая выбрала маленького теленка. И не могла его с собой забрать. Мешали руки Отца, который лечил теленка.

Потом отец ругал санитарку, потому что опять был сухим дезбарьер, низкий ящик с опилками на входе в каждый телятник или коровник. Дезбарьер всегда должен был быть влажным.

Его пропитывали раствором каустической соды, веществом едким и разъедающим подметки любой обуви.

Поэтому санитарки и телятницы старались «забыть» обработку дезбарьера. И не поливали опилки дезинфицирующей жидкостью.

Теленка перевели в лечебный бокс для больных телят. Там запахи страдания или близкой смерти стали гуще.

Они пробивались сквозь резкие запахи дезинфектантов и лекарств. Но руки Отца работали, телята лекарства глотали в порошке, просыпанном им на язык. Или выпивали вместе с молоком из ведерка.

И некоторые больные телята выздоравливали. А Смерть или болезни отступали…

Мы долго ехали на бричке в летний лагерь. Стадо дойных коров паслось на берегу у речки Дымки. Во время обеденного удоя отец разрешал мне выпить кружку парного молока, специально надоенного руками доярки. И от здоровой коровы.

Парное молоко бывает только сладким. С пеной на половину кружки от тугих пенных струй, которые текут из вымени коровы, подчиняясь рукам доярки, которая вымя привычно выжимает. И тянет корову за соски́.

Вкус молока нельзя испортить ничем, даже мелкими точками мошкары, которая вьется над кружкой, тоже мечтая попробовать. Но попросить мошка не умеет.

И падает в кружку с молоком. И плавает в ней, потом тонет.

Но удовольствия от кружки парного молока, выпитой на свободе, среди коров, лошадей, летних изгородей – калд, никакая мошка испортить не может…

Отец развлекался со мной, как с маленькой забавной куклой. А я его любила…

Он был моим первым большим мужчиной. И это было счастьем идти с ним неведомо куда…

И приходить на его работу, на ферму…

Взрослые мужчины начинают меня побаиваться, если рассказываешь им историю.

Правдивую историю о технологии кастрации или о том, как подкастрировать порося. В середине рассказа вдруг смотришь ненароком «правильным» взглядом в район промежности. Мужчины начинают чувствовать себя неуютно...

Целый загон поросят волновался и ждал своей кастрации. Отец работал. Оперированные поросята удивленно взвизгивали, конвейером выходили из его рук.

И я, в то время пятилетний ребенок, работала рядом. Помогала. Смазывала йодом ранки из – под удаленных поросячьих яиц. И успевала расправлять поросятам изогнутые колечком хвостики.

Всегда спешила к отцу. И в пять лет, когда тяжело болела. А он, прискакавши с работы, верхом на лошади, бросал ее во дворе и торопился ко мне. Поил горькими лекарствами. И отгонял болезнь.

И в двадцать лет, когда подхвативши вирус гриппа, с температурой выше тридцати восьми градусов, после заваленного экзамена, не оставалась лечиться в общежитии, а спешила домой.

Знала, что нужно добраться, увидеть отца. Я буду спасена…

И правда... Доехала. Отец вылечил. Он снова меня спас…

Себя спасти не сумел…

Я помню. И теперь навсегда ненавижу розы. Их белую мягкую нежность. И сладкий малиновый аромат.

Потому что нельзя умирать в День Рождения. День моего рождения. Подаривши букет белых и розовых роз, которые можно немного задержавшись после работы, нарезать на клумбах сельской птицефабрики...

Нельзя так внезапно умирать. Даже от быстрого сердечного приступа. Даже от острого ишемического спазма сосудов. Даже от слабости после обширного и сложного инфаркта…

Отец, ну как же ты мог?

***

Человеческий век, как молнии бег

Вот он есть, вот его и нет

Десять тысяч деревьев цветут весной

А осенью вянут вновь

И расцвет и упадок снова пройдут

Не бойся их череды

И расцвет и упадок только роса

Что на стебельках травы...

И не успокоили меня древние китайцы с их древней китайской поэзией.

Такой древней, что поисковик интернета отказывается классифицировать эпоху, автора поэзии, сборник, в котором древние китайцы к нам своей поэзией пришли. И даже не выдает год издания их древней книги. Или хотя бы время перевода на русский язык их древнекитайской поэзии ...

Теперь китайцы жили только в моей памяти…

А еще жили в памяти рассказы о молодом парнишке, который поступил в нефтяной техникум. И бросил его. Потому что влюбился. Писал стихи. О девушке своей…

***

В далеком поселке нефтяников

Волшебница живет.

Волшебница, имя такое,

Сколько в нем легкости,

Красоты…

Я б это имя оставил в покое

Если б его не носила ты…

За прогулы из техникума со скандалом выгнали. Пошел учиться в техникум сельского хозяйства. Там встретил мою мать.