Наследник ледяного императора

Пролог

Боль всегда была моей спутницей. Я чувствую ее чужую, впитываю, как губка, пропускаю сквозь себя и превращаю в тихую, ровную пульсацию жизни. Но эта боль… эта была иной.

Она резала ночь, как раскаленный нож, не криком, а звенящей, неестественной тишиной, что последовала за оглушительным ревом падающего звездолета. И затем, волной агонии, такой мощной и чужеродной, что я чуть не рухнула на колени прямо среди целебных мхов, которые собирала для старика Барна.

Это было не просто страдание. Это был крах. Крах чего-то огромного, металлического, живого. И в центре этого хаоса одинокий, угасающий огонек сознания, цепляющийся за жизнь с упрямством, которое даже мне показалось диким.

Я не должна была идти. Правила выживания в Ксилон-7, выжженном секторе, который Империя сочла мусорной свалкой, были просты и суровы: не выделяться, не интересоваться, не помогать тем, кого добивает система.

Особенно — слугам Империи.

Но та боль… Она звала. Не голосом, а безмолвным, отчаянным воплем, который бил прямо по моему дару, по самой моей сути. Целительница во мне взбунтовалась против здравого смысла, против страха, против ненависти.

Я побежала. Об ломаный металл порвались штаны, колени исцарапались в кровь, но я почти не чувствовала своей боли. Его боль была сильнее. Она вела меня, как нить Ариадны, через лабиринт обломков и дымящихся воронок.

И тогда я увидела его.

Обломок «Серебряного кинжала», личного космолета имперской знати, дымился, вонзившись носом в скалу. От былой роскоши остались лишь клочья полированного черного корпуса да мерцающие осколки хрусталя, вплетенные в обшивку. И на фоне этого хаоса, откинувшись на сиденье пилота, сидел он.

Даже наполовину мертвый, он выглядел опасно. Властно. Его форма, цвета ночного неба с инкрустациями серебра, была пропитана кровью и порвана в клочья, обнажая страшные рваные раны на груди и боку. Один осколок торчал прямо под ключицей, второй впился в бедро. Лицо… Боги, его лицо. Резкое, скульптурное, бледное, как мрамор, забрызганное алыми каплями. Волосы цвета зимней луны спадали на высокий лоб. Он был без сознания, его дыхание ощущалось, как хриплый, прерывистый звук, больше похожий на предсмертный хрип.

Имперец. Чистокровный аристократ. Возможно, даже один из тех, кто подписывал приказы о «зачистке» таких секторов, как мой.

Ненависть, горькая и знакомая, комом подкатила к горлу. Я должна была развернуться и уйти. Оставить его умирать в одиночестве, как он и его проклятая Империя оставили умирать тысячи моих людей.

Я сделала шаг назад. И в этот момент его глаза открылись.

Они были цвета зимнего неба перед бурей. Светло-серые, почти синие, с вкраплениями серебра, словно осколки льда. В них не было страха. Не было мольбы. Лишь чистая, нечеловеческая воля. Холодная ярость против приближающейся смерти. И… осознание. Он увидел меня. Запечатлел.

Его губы дрогнули, пытаясь что-то сказать. Из них вырвался лишь хрип, с кровавым пузырем.

И этот взгляд, эта титаническая борьба, сломали меня.

— Черт возьми, — прошептала я, снова делая шаг вперед, на этот раз к нему. — Черт возьми, черт возьми, черт возьми…

Мои пальцы сами потянулись к его шее, нащупывая пульс. Он был слабым, нитевидным, замирающим. Он истекал кровью. Внутренние повреждения были катастрофическими.

Я не могла сделать это здесь. Мне нужна была моя лаборатория, мои инструменты, мои травы.

Силы у меня было не много. Дар отнимает много энергии. Но адреналин и тот самый упрямый огонек в его ледяных глазах дали мне почти звериную силу. Я закинула его руку себе на плечи, стиснула зубы и потащила. Его вес придавил меня к земле, пахнущей гарью и смертью. Каждый шаг давался ценой невероятных усилий. Он был высоким, мускулистым, тяжелым. А я всего лишь целителькой с изможденным телом.

Я тащила его через руины, спотыкаясь о обломки, молясь, чтобы никто не увидел нас. Чтобы мародеры или имперские патрули, которые рано или поздно придут искать обломки, не наткнулись на наш кровавый след.

Как я донесла его до своего укрытия, старого бункера, замаскированного под завалы, я не помню. Помню лишь соленый вкус пота на губах, огненную боль в мышцах и его прерывистое, хриплое дыхание у самого уха.

Я бросила его на хирургический стол, сколоченный из обломков, зажгла все светильники и принялась за работу.

Разрезала остатки одежды. Обнажила раны. Они были ужасны. Я промывала их, удаляла осколки, сшивала разорванные сосуды и мышцы. Руки мои двигались автоматически, наработанные годами практики. Но за шумом собственного сердца я почти не слышала их.

Потом пришло время главного. Времени моего дара.

Я положила ладони на его холодную, окровавленную грудь. Закрыла глаза. И отпустила внутренние барьеры.

Внутрь хлынула его боль. Острая, слепая, всесокрушающая. Она ударила по мне, как молот, вырвав сдавленный стон. Я закусила губу до крови, заставила себя дышать. И повела за собой свой дар. Теплую, золотистую энергию жизни, которая копилась во мне годами, которую я берегла для самых тяжелых случаев.

Я направляла ее в разорванные ткани, заставляя клетки делиться с бешеной скоростью, запечатывая раны, восстанавливая связь между нервами и сосудами. Это было похоже на то, как если бы я вплетала в его тело миллионы невидимых золотых нитей, сшивая его обратно в целое.

Это стоило мне невероятно дорого. Силы уходили, как вода в песок. Мир плыл перед глазами, в висках стучало. Я чувствовала, как холодеют мои собственные пальцы, как тускнеет энергия внутри.

Но я не останавливалась. Не могла. Его воля, та самая, что я увидела в его глазах, теперь цеплялась за мой дар, как утопающий за соломинку. Он не просто принимал помощь, он поглощал ее, требовал еще, вытягивая из меня жизнь с ненасытной жадностью.

Глава 1

Тишина в нашем углу мира обманчива. Она не мягкая, не уютная, не наполненная сонным жужжанием моих пчел-лекарей. Она натянута, как струна, готовая лопнуть от самого легкого прикосновения. Каждый скрип половицы, каждый шорох за ставнем заставляет мое сердце замирать, а потом биться с бешеной скоростью, словно пытаясь вырваться из клетки грудной кости.

Я прислушиваюсь. Всегда прислушиваюсь.

Не к звукам разрушенного сектора Ксилон-7, к ним я давно привыкла. Крики диких котоноголов в каньонах, завывание песков, скребущихся о ржавые останки звездолетов. Нет. Я вслушиваюсь в тишину внутри нашего маленького домика, выстроенного из обломков и надежд.

В тишину, которую нарушает лишь ровное, спокойное дыхание моего сына.

Элиан спит. Его темные, как смоль, ресницы лежат на щеках, рот приоткрыт в безмятежном детском забытьи. Я смотрю на него и чувствую, как сжимается горло. Любовь. Такой всеобъемлющей, такой болезненной, такой пугающей любви я не знала. Она живет у меня под ребром, горячий, трепещущий комок, который одновременно согревает и жжет изнутри.

Он — моя вселенная. Мой свет. Моя самая страшная тайна.

Я осторожно провожу пальцами по его ладони, такой маленькой, такой беззащитной. И молюсь всем забытым богам и звездам, чтобы сила, дремлющая в его крови, никогда не проснулась. Чтобы лед его отца навсегда остался лишь моим проклятием, а не его наследием.

— Мама? — шепчет он во сне, поворачиваясь на бок.

— Я здесь, солнышко. Спи, — мой голос звучит хрипло, я призываю себя к спокойствию, к обыденности.

Он вздыхает и снова затихает. А я не могу оторвать от него взгляд. В нем так много от меня — форма носа, упрямый подбородок, улыбка. Но глаза… О, боги, глаза. Они у него не мои, не карие и теплые. Они цвета зимнего неба перед бурей, светло-серые, почти синие, с вкраплениями серебра, словно осколки льда. Глаза его отца. Глаза Ледяного Принца Хрустальной Империи.

Каждый раз, глядя в них, я чувствую леденящий ужас.

Четыре года. Четыре долгих года я прячусь здесь, на забытой богом и Империей планете, на руинах сектора, который они же и уничтожили во время «усмирения». Я стала призраком, тенью, целителькой, к которой приходят под покровом ночи с ранами, которые нельзя показывать имперским чиновникам. Я лечу. Это мой дар и моя проклятая сущность. Я не могу не делать этого. Даже тех, кто когда-то служил Империи. Даже тех, кто, возможно, причастен к гибели моего мира.

Потому что если я откажусь, если проявлю избирательность, меня запомнят. Обо мне начнут говорить. А говорить, значит привлекать внимание. А внимание… Внимание смерти подобно.

Особенно для такой, как я. Особенно для него.

С рассветом приходит первый пациент. Старый Гаррет, добытчик, его рука распухла и почернела от укуса песчаной скорпы. Я кладу ладони на его горячую кожу, закрываю глаза, позволяя знакомому теплу разлиться по жилам. Энергия жизни, зеленая и плавная, как река, течет сквозь меня. Я направляю ее в поврежденные ткани, чувствуя, как яд растворяется, клетки восстанавливаются, жар спадает.

Это стоит мне легкой слабости, головокружения. Я всегда плачу свою цену.

Гаррет смотрит на свою здоровую руку с благоговением.

— Спасибо, Лиранна. Не знаю, что бы я без тебя делал.

— Меньше лазай в старые туннели, старый дурак, — бурчу я, отходя к умывальнику, смывая с рук остатки энергии и его боль. — И помни о молчании.

— Оно дорого мне, как моя жизнь, — кивает он, оставляя на столе скромную плату, консервы и чистейшую воду. Для него это целое состояние.

Он уходит, а я остаюсь стоять у окна, глядя на выжженные земли, простирающиеся до самого горизонта. Здесь когда-то кипела жизнь. Теперь лишь пыль да память о пепле.

И страх. Постоянный, изматывающий страх.

Элиан просыпается и требует завтрак. Его смех, такой звонкий и беззаботный, на мгновение прогоняет тени. Мы едим, я учу его буквам по старой потрепанной книге. Он умный, не по годам сообразительный. Слишком наблюдательный.

— Мама, а почему иногда ночью у меня пальчики холодные? — вдруг спрашивает он, разглядывая свою ладонь.

Кровь стынет в моих жилах. Я делаю глоток воды, чтобы выиграть секунду.

— Потому что ночью всегда холодно, милый. Даже под одеялом.

— Но не такие же, — он хмурится, и в его детском лице проступает недетская серьезность. — Они становятся… блестящими. Немножко.

Сердце падает куда-то в бездну. О, нет. Нет, нет, нет. Это рано. Слишком рано.

— Тебе приснилось, — говорю я, и голос мой звучит неестественно ровно, обманчиво спокойно. Я отвожу взгляд. — Поможешь мне собрать травы у ограды?

Отвлекающий маневр срабатывает. Он любит копаться в саду рядом с моими пчелами. Он кивает, и тень сомнения уходит из его ледяных глаз. На смену ей приходит любопытство.

Я же чувствую, как внутри все сжимается в тугой, болезненный комок. Это начинается. Сила просыпается. Ледяной дар его отца, проклятая кровь Империи, дает о себе знать.

Целый день я как на иголках. Каждый звук кажется мне приближающимся шагом солдат. Каждый луч света на горизонте отблеском на полированной броне имперского шаттла. Я смеюсь и играю с Элианом, но мой слух напряжен до предела, а мысли мечутся, как загнанные звери.

Надо бежать. Снова. Все бросить и бежать на край света, куда угодно, лишь бы подальше. Но куда? Империя вездесуща. Ее щупальца дотянутся до любой дыры. А бежать без подготовки — верная смерть для нас обоих.

Вечером, уложив Элиана, я выхожу на крыльцо. Воздух холодный, пахнет пылью и грозой. Над головой простирается бархатное полотно ночного неба, усеянное алмазами звезд. И среди них, бледный, холодный серп имперской орбитальной станции. Вечное напоминание. Вечный дозор.

Именно тогда я слышу это. Далекий, нарастающий гул. Не похожий на вой ветра. Не похожий на рокот грузового корабля контрабандистов. Это ровный, низкий, властный гул имперского двигателя.

Ледяная волна страха накатывает на меня с головой. Ноги подкашиваются, я хватаюсь за косяк двери, чтобы не упасть.

Глава 2. 

Сердце в груди замирает, превращаясь в комок колотого льда. Воздух перестает поступать в легкие. Весь мир сужается до узкой щели в двери спальни и до ледяного, пронзительного взгляда Кайдена, который вот-вот прожжет в ней дыру.

— Мама? — снова раздается из-за двери, сонный, нетерпеливый зов.

Я делаю резкое, отчаянное движение, пытаясь захлопнуть дверь перед ним, заслонить собой весь мир, но он даже не шевелится. Его рука, обтянутая тончайшей черной тканью перчатки, упирается в створку. Легко, почти небрежно. Но сопротивление бесполезно. Дверь не двигается ни на миллиметр.

— Ты не одна, — произносит он тихо. В его голосе нет удивления. Есть лишь холодная, хищная констатация факта. И… что-то еще. Что-то напряженное, подобное натянутой тетиве.

— Уходи, — шиплю я, и голос мой, как голос загнанного зверя. — Сейчас же.

Он игнорирует меня. Его взгляд все еще прикован к щели.

— Кто там, мама? — доносится из спальни звук сползающего с кровати одеяла. Маленькие босые ноги шлепают по полу.

Нет. Нет, нет, нет.

Паника, острая и слепая, поднимается во мне, смывая все остальные чувства. Я отскакиваю от Кайдена, бросаюсь в спальню, захлопываю дверь за спиной, прислоняюсь к ней всем телом, словно могу удержать ее силой одной только воли.

Элиан стоит посреди комнаты, протирая кулачками глаза. Его темные волосы всклокочены, а ледяные глаза смотрят на меня с детским недоумением.

— Там кто- есть, мама? — он тянет гласные, еще не до конца проснувшийся.

— Никого, солнышко, — лгу я, и каждая буква дается мне ценой невероятного усилия. Я пытаюсь сделать голос мягким, ласковым, но он дребезжит, как натянутая струна. — Просто… прошел мимо. Человек. Заблудился. Иди в кровать.

Но слишком поздно.

За моей спиной раздается тихий, властный скребок ногтя по дереву.

— Лиранна. — Голос Кайдена негромкий, но он пронизывает дверь, наполняя всю комнату. В нем нет угрозы. Есть приказ. — Открой.

Элиан замирает, его глаза расширяются. Он не испуган. Ему интересно. Ему четыре года, и любой гость — это событие.

— Кто это? — шепотом спрашивает он, делая шаг прямо к двери.

Я ловлю его, прижимаю к себе, чувствуя, как его маленькое тельце напряглось от любопытства. Мое сердце колотится так громко, что, кажется, оглушает меня.

— Лиранна. — Повторяет Кайден. И добавляет, и от этого следующего слова у меня перехватывает дыхание. — Последний раз прошу.

Он не просит. Он предупреждает.

Я знаю, что будет, если я не открою. Он вынесет эту дверь одним ударом плеча. И тогда страх и насилие, которые увидят глаза моего ребенка, будут куда страшнее.

Выбора нет. Совсем нет.

Я целую Элиана в макушку, вдыхая его детский запах. — Стой здесь, хорошо? Никуда не подходи.

Он кивает, серьезный, поймавший мой ужас, но еще не понимающий его.

Я медленно, будто тону, отодвигаюсь от двери. Мои пальцы находят засов, отодвигают его с глухим скрежетом. Я чувствую на себе взгляд Кайдена даже сквозь дерево. Взгляд хищника, который знает, что добыча в ловушке.

Дверь открывается.

Он все так же стоит в проеме, величественный и чуждый в этом крошечном, бедном пространстве. Его глаза скользят по мне, оценивая мою бледность, мой страх, и затем опускаются ниже.

На Элиана.

Я вижу, как что-то происходит с его лицом. Маска холодного безразличия не трескается, нет. Она просто на мгновение застывает, становится еще более непроницаемой, будто вырезанной из чистого льда. Его взгляд, острый и аналитический, сканирует мальчика с ног до головы: взъерошенные темные волосы, простую ночную рубашонку, босые ноги.

И останавливается на его лице. На его глазах.

На глазах, которые являются точной, уменьшенной копией его собственных.

В комнате повисает тишина. Густая, звенящая, невыносимая. Даже Элиан, обычно такой болтливый, замирает, уставившись на незнакомца. Он не пугается. Он изучает.

Я готова броситься между ними, закрыть сына собой, закричать, сделать что угодно.

Но я парализована. Я жду приговора.

Каден делает шаг внутрь. Всего один. Он движется плавно, без резкости, как бы стараясь не спугнуть. Он приседает на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с Элианом. Его плащ из ледяной паутины стелется по полу, словно лужа растекшегося ночного неба.

— Привет, — говорит он, и его голос… Боги, его голос звучит иначе. В нем нет той ледяной властности, что была для меня. Он тише. Глубже. Без угрозы. — Меня зовут Кайден. А тебя?

Элиан смотрит на него во все глаза. Его собственный голосок, когда он отвечает, полон детского любопытства и отсутствия страха:

— Элиан.

— Элиан, — повторяет Кайден, будто пробуя имя на вкус. И кивает, совершенно серьезно. — Очень храброе имя.

— Мама так сказала, — тут же сообщает Элиан, и мое сердце сжимается. — Она сказала, что оно значит „свет“.

Кайден медленно переводит взгляд на меня. Всего на секунду. В его ледяных глазах я читаю целую бурю: шок, гнев, невероятное, сокрушительное изумление и что-то еще, чего я не могу понять. Что-то темное и горящее.

Но когда он снова смотрит на Элиана, в его взгляде лишь нейтральная, почти мягкая вежливость.

— Твоя мама права. Это правильное значение.

Он протягивает руку, не для рукопожатия, а ладонью вверх. На ладони, прямо на тонкой перчатке, начинает расти, кристаллизуясь из ничего, маленькая, сверкающая фигурка. Ледяной дракончик с изящными крылышками. Он переливается в слабом свете лампы, отбрасывая радужные блики на стены.

Дар. Его проклятый, великолепный дар. Который он демонстрирует моему сыну. Моему мальчику, в чьих жилах течет та же кровь.

У меня перехватывает дыхание. Я жду, жду с ужасом, что сделает Элиан. Проявит ли интерес? Потянется ли? Покажет ли что-то свое?

Но Элиан лишь смотрит широко раскрытыми глазами, очарованный. Он осторожно, почти благоговейно, касается пальчиком ледяной фигурки.