Найду тебя в Нави

Берегись огней болотных

Ночь была чёрной, как смоль, а дождь — косым и колючим, будто иглы невидимых бесовок впивались в стены нашего трактира.

Я стояла у очага, помешивая варево в котле, когда дверь скрипнула, впустив стужу и двух путниц.

Первая — знатная барыня, высокая, статная, в платье, что шелестело, словно крылья ночной птицы. Волосы её, заплетённые в тугую косу, блестели, как вороново перо, а глаза… О, эти глаза! Холодные, серые, будто лёд на реке. За ней шла служанка — бледная, почти прозрачная, с волосами белыми, как первый снег. Но глаза… глаза её горели жёлтым огнём, словно два кусочка солнца, застрявших в ночи.

— Добро пожаловать, госпожа, — поклонились мои девочки, помощницы, улыбаясь слаще мёда.

Я лишь усмехнулась про себя — уж они-то знали, как угодить гостям.

— Подайте нам ужин, да тёплого вина, — прозвучал голос барыни.

Кивнув, я скрылась на кухне, где тени от свечей плясали по стенам, будто нечисть на шабаше. Но едва я взялась за нож, как за спиной раздался шёпот:

— Не торопись, хозяюшка…

Я обернулась — и тут же чьи-то когти впились в моё запястье. Служанка барыни стояла передо мной, улыбаясь так, будто знала все мои тайны.

— Отпусти! — прошипела я, пытаясь вырваться, но её хватка была крепкой. Она лишь рассмеялась, перегородив дверь своим телом.

— Не узнала меня? — девушка наклонилась ближе, шепча мне на самое ухо. — …А я-то думал, ты умнее, кролик.

Сердце моё замерло. Этот голос… этот проклятый сладкий шёпот!

— …Кума?! — вырвалось у меня, и в тот же миг передо мной уже не стояла бледная девица — а лис-оборотень, с золотыми глазами и острыми клыками.

Он рассмеялся, проведя когтем по моей щеке.

— Не обо мне волнуйся, кролик мой сладкий. Госпожа моя уже, наверное, забрала твоих девочек. Уж больно они славные у тебя… Таких и в подарок не стыдно принять.

Я рванула обратно в горенку, но было уже поздно. Сама Княгиня Кобрина стояла посреди палат, а у ног её извивались две кошки — одна чёрная, как ночь, другая белая, как снег. Мои девочки…

— Прощай, хозяюшка, — прошептала Кобрина с едкой ухмылкой. — Они мои теперь. Не надо было от меня сбегать тогда. Теперь все твое — моим будет.

Я кинулась вперёд, но княгиня и её лис растворились в дымке, оставив лишь эхо смеха, да стук дождя по крыше.

***

Я проснулась с криком, который застрял в горле, как рыбья кость. Грудь вздымалась, а пальцы впились в одеяло, будто пытаясь ухватиться за реальность. Кошмар то был? Или вещий сон, посланный в предостережение?

Сердце колотилось, как птица в клетке, когда я сорвалась с постели и босиком бросилась в соседнюю горницу. Лунный свет, пробиваясь сквозь щели ставней, серебрил две маленькие головки на узкой кроватке.

— Мои девочки...

Одна — белокурая, с глазами светлыми, как утренняя роса. Вторая — с волосами темнее ночи и... черными очами. Такими же, как у него…

Я провела пальцем по щеке дочки, и губы сами растянулись в улыбке. Живы. Целы. Слава Богам…

Выдохнув, я накинула на плечи шаль и вышла во двор. Ночь стояла тихая, словно заколдованная. Ветра не было — лишь тёплый летний ветерок, будто сама Макошь гладила меня по волосам. Деревня спала, избы тонули в тенях елей, и только луна, круглая и бледная, как лицо утопленницы, висела над лесом.

Пять лет… Пять лет я пряталась здесь, в этой глухомани, где даже псы теряли след на охоте. Деревенские знали меня как вдову-ткачиху с двумя дочками — благо, руки помнили ремесло, а язык быстро перенял местный говор. Никто не спрашивал, откуда у меня всякие разные травы в сундуке или почему иногда я ухожу ночью в лес, а возвращаюсь лишь на рассвете. Да и я была нелюдимой и скрытной от греха подальше.

Луна будто подмигнула мне, и я вспомнила её — Княгиню Кобрину. Она выманила меня из мира Нави, когда жизнь моя висела на волоске здесь, в мире людей. А потом использовала меня, как ключ к дверям обители тёмных божеств и мертвых, когда забрала к себе во Дворец Чернограда. Через моё тело с ней говорили мертвые цари, их голоса скрипели, как ржавые ставни, советуя ей, как править землями во владении её. Через мои губы шептали тёмные ворожеи рецепты заговоров, продлевающих молодость. Я стала Верховной Жрицей темного города, но каждый ритуал оставлял на моей душе шрам.

А потом... потом я поняла. Я жду ребенка. Мое дитя — дитя двух миров, — прошептала я тогда, чувствуя, как под сердцем шевелится жизнь. Навь и Явь смешались в нём, как мёд и яд. Сила. Такая, что Княгиня превратила бы его в своё оружие и забрала бы мое чадо себе навсегда. Поэтому я бежала.

Где-то вдали, в лесу, завыл волк. Я вздрогнула, но тут же рассмеялась сама над собой. Ещё не время было встретиться с суженым моим.

— Мама?

Я обернулась. В дверях стояла моя младшенькая — черноглазая, с куклой в руках.

— Тебе приснилось что-то страшное?

— Да…

Я подняла её на руки, прижимая к груди.

— Это лишь сон. Всё хорошо, ласточка моя. Мама никогда тебя в обиду не даст.

Я качаю малышку на руках, её тёплое тельце прижимается ко мне, а маленькие пальчики цепляются за мою рубаху. Мои губы сами собой начинают напевать старую колыбельную, ту, что пела мне моя мать в очень далёком детстве:

"Спи, дитятко, не вздумай плакать,
Лунарий кот у крыльца стережёт.
Не пустит он ни кикимору златую,
Ни сову с очами, что в полночь поет.
Запеленала тебя я оберегом,
Семь раз спряла нитью судьбы.
Только ветер, да звёзды за нашим порогом,
Да материнские крепкие руки-мои."

Дочка засыпает, её дыхание становится ровным.

Тени шепчут на ветру

Тринадцать зим прошло с той ночи, когда я ждала Морона у того озера. Теперь каждую ночь я отправляюсь в Навь на его поиски. Я брожу по её темным дорогам, сражаюсь с тварями, что прячутся в тенях, ищу любые следы волколаков. Но поместье Морона — словно призрак, ускользающий от меня. Приходилось биться с болотниками, что попадались мне на пути, — беседовать с рогатыми лешими, охраняющих беспросветные чащи, и расправляться с кровожадными кикиморами с длинными когтями, что цеплялись за подол моего платья. Их кровь, черная и густая, как смола, оставалась на моих руках, но я не останавливалась. Каждое дерево, каждый камень на длинном пути я помечала рунами, чтобы не потеряться в этом вечно меняющемся мире. Дороги Нави — не те, что в Яви. Они живые, они коварные, извиваются, как змеи, и ведут не туда, куда нужно. Я искала поместье на потусторонних границах Чернограда и Белоярска — там, где, по моим воспоминаниям, был дом волколаков. Но вместо кованной ограды и башен находила лишь туман, болота, да кривые избушки, что смеялись надо мной скрипучими ставнями. Эти избушки я обходила самыми дальними тропками. С их обитателями даже я бы не справилась.

Я шла по опушке, где деревья стояли черными свечами, а земля дышала гнилью. Вдруг воздух сгустился, и из-под корней выползло нечто. Это был навник — мертвец, что не нашел покоя. Кожа его обвисла, как старая кора, глаза — две ямы, полные червей. Он пополз ко мне, скрипя костями, а изо рта его закапала черная слизь.

— Живая... — прошипел он.

Я схватила нож, выкованный из лунного серебра, но навник был быстрее. Его когти впились мне в бок, и острая боль пронзила меня.

Я ударила его в грудь, и нож вспыхнул синим пламенем, но мертвец лишь захохотал. Пришлось бежать.

Метнувшись к старому дубу, я заметила в нем дупло. Втиснулась внутрь, чувствуя, как кровь сочится сквозь пальцы. Навник скребся снаружи, но внутрь не лез — видно, боялся древней силы, что жила в этом дереве. Деревья эти, в двух мирах стоят одновременно. И в нашем, и тут. Поэтому нечисть и побаивается их. Не тревожит почём зря.

Когда шаги навника затихли, я выбралась наружу. Но он как раз того и ждал.

— Не уйдешь... Живая…

Я побежала к озеру, что сверкало вдали, как зеркало, забытое в траве. Навник гнался за мной, его дыхание холодило спину.

Силы мои были на исходе, отступных путей не было…

И тогда я решилась прыгнуть в воду.

Холод обнял меня, мир померк, и я вынырнула уже в Яви. В человеческом мире.

Ночь стояла тихая, лишь совы перекликались в темноте. Но воздух… Воздух здесь был свежим, живым. Не тот, что там.

Кое как я добралась до нашей избы.

Дочки спали, не ведая, что пережила только что их мать.

Я прошла мимо, не желая их будить, заперлась в своей горнице. Сняла одежду, осмотрела рану. Серьезная. Кровь уже темнела, края пореза почернели — значит, яд навника уже был внутри.

Достала травы, что собирала в Нави на болотах, и начала шептать заклинание. Но в голове крутилась одна мысль: Почему я до сих пор не нашла его? Может, Морон не хочет, чтобы его нашли? Или... может, его уже нет?

Я сжала зубы до боли. Нет. Я буду искать. Даже если мне придется пройти через все круги Нави.

Скрип двери в хлеву разорвал ночную тишину. Потом — шарканье босых ног по половицам. Мама вернулась. Как всегда, под утро. Как всегда, будто тень, скользящая по избе. Веленка, младшая моя сестренка, не раз говорила мне, что у каждого свои тайны, и совать нос в чужие — себе дороже. Но разве можно унять это жгучее любопытство, когда твоя матушка каждую ночь исчезает в темноте, а возвращается с глазами, полными усталости и печали лишь под утро.

Когда звуки стихли, я сбросила одеяло и осторожно ступила на холодные половицы. Сердечко тревожно сжалось, но любопытство было сильнее.

Дверь в мамину горницу оказалась закрытой, но из-под нее сочился узкий луч от свечи — теплый, дрожащий.

Я тихонько опустилась и прильнула к щели. Видела только босые ступни мамы — бледные, в царапинах, будто она бродила не по мягкому мху леса, а по колючему чертополоху.

— Моя сила уходит… — прошептала мама кому-то. — Там я становлюсь слабее с каждым разом.

В ответ прозвучал шорох, словно кто-то перебирал сухие листья. Неожиданно раздался хриплый голос, от которого по спине моей побежали мурашки:

— Навник? Пф! Мелкая нечисть. Там есть твари и пострашнее. Но тебе бы не о том мире думать лучше, а о своем. Когда совсем иссохнешь без сил, тебя и здесь найдут. Она найдет. Учует, как волк чует раненую лань.

Мама вздохнула.

— Что же делать? Бежать? Бросить дом?… Девочкам здесь так нравится.

— Есть способ… — зашелестел незнакомый голос. — Сажа с мертвого капища волхвов. Ею стены обмажешь, под порог насыплешь — и ни один нос, ни человечий, ни нечистый, твоего следа не возьмет.

— Где ее взять?

— Знаю я одно место… Три дня пути. Одолеешь?

Мама ответила без колебаний:

— Все одолею. Ради них. Ты же знаешь, Игоша.

Ради них? Значит, ради нас… Но больше всего меня поразило другое… Игоша? В нашей деревне никто так не звался. Ни среди живых, ни среди мертвых.

И тут я едва не вскрикнула. Что-то мягкое коснулось моей щеки.

Дымка. Моя кошка, серая, как предрассветный туман, с янтарными глазами, пыталась приласкаться.

Отругала ее мысленно, схватила на руки и бросилась назад в постель. Сердце ухало где-то в животе, а в голове кружилось множество вопросов: Кто такой этот Игоша? И почему мама говорила с ним так… будто она знала его уже очень давно?

***

Ах, какое же утро! Солнце только-только поднялось над лесом, а мы с подружками уже как угорелые носились по амарантовому полю, смеясь так, что у нас животы болели. Трава еще мокрая от росы была, босиком бегать — одно удовольствие, хоть и холодно! Но нам хоть бы что — Живина ночь на носу, а значит, сегодня будут пляски, песни, да и парни наши разохотятся наконец подойти поближе.

Кто ночью имя назовёт

— Ну, Велена, ну хоть на чуть-чуть! — дёргаю сестру за рукав, а она всё копается у сундука, перебирает платья, будто специально время оттягивая. — Да что ты там так долго? Уже костры зажгли, песни поют, а мы тут как совы в дупле сидим!

Она вздыхает, достаёт платье с узорами, что матушка сама вышивала для нас — зигзаги, круги, знаки на рукавах и поясе, которых я и половины не знаю.

— Это обереги, — сообщает сестра. — Без них матушка говорит, что беда может случиться с нами.

— Да брось! — машу рукой. — Это всё, чтобы нас пугать, чтоб мы по ночам из дома не шмыгали!

— А ты все хочешь ушмыгнуть, тебя хлебом не корми.

— Так отпустишь меня?… Прошу, сестренка! Совсем на маленечко! Отпустишь, а?

Велена хмурится, но всё равно накидывает мне на плечи платок — тоже с узорами, тоже «от сглаза».

— …Ну хорошо.

— Ой, спасибо, Милавушка!

— Только при одном условии!… Я с тобой пойду и ты ни на шаг от меня отходить не будешь.

Ну и ладно, лишь бы идти уже.

В центре деревни — пир горой! Костры пляшут, медовуха льётся рекой, а старики уселись на брёвнах и судачат о чём-то своём. Про урожай, про то, как у Гордея корова опять через плетень перелезла и весь урожай потоптала, про то, что в лесу волки стали завывать — не к добру, мол.

Нас усаживают за стол, но со мной-то никто особо не разговаривает — все косятся на хмурую Велену, а она сидит, как каменная баба, глаза в стол. Ну не дело!

— Эй, — толкаю её локтем, — да расслабься ты!

Она морщится, но я уже придумала, как её разговорить. Вот потеха будет!

Пока она гладит соседского пса под столом, я ловко подливаю ей в кружку самой крепкой медовухи.

— Ой, — хмыкает сестра после первого глотка, — что-то горьковато… Это точно квас?

— Да ладно, привыкнешь! — ухмыляюсь я, подливая и себе немного. — Давно ты просто кваса не пила, сестренка. Отвыкла небось!

Шалость моя удалась — через пару глотков Велена уже улыбается, даже с соседкой нашей заговорила про травы, да заговоры. А тут и гулянка началась — хороводы, песни, смех.

И тут Любка подбегает ко мне сзади, шепчет на ухо:

— Все наши уже на полянке собрались! Идёшь?

Глазом сверлю спину Веленки — та увлечённо слушает какого-то парня, даже не смотрит в мою сторону.

— Иду, конечно!

И мы с Любкой сливаемся с толпой, а потом — в темноту, к полянке в лесу, где уже смех звенит, и огоньки мелькают, как светлячки. А Велена? Ну… с ней всё будет в порядке. Не успеет хватиться меня, как я вернусь уже.

Лесная поляна встретила нас смехом и треском горящих веток. Любка, как всегда, не могла замолчать про Тихомира дорогой — то он Злате цветок подарил, то Агафье коснулся руки, а теперь вот с Душаной шепчется у костра.

— И что? Ну и пусть себе шепчется! — фыркнула я, отбрасывая камешек ногой. — Неужто не видишь, что он как петух на насесте — всем курам по очереди внимание уделяет?

Любка надула губы, а Злата лишь покачала головой — она всегда была тише нас, мудрее.

Тем временем парни уже раскалили костёр до малинового жара. По обычаю, девушки должны будут перепрыгнуть через пламя, а кто из парней поймает — тому и достанется её внимание до утра.

— Никогда не прыгала… — пробормотала я, но сердце уже заходилось в груди. Восемнадцать лет — пора.

Тихомир, конечно, тут как тут — стоит у края, ухмыляется, ждёт, кому первое предложение сделать. Но я нарочно отвернулась — пусть знает, что не все перед ним тают.

И тут… появился он. Богдан.

Тёмные волосы, высокий, будто дуб молодой, а глаза… серые, как дым. Они скользнули по мне — и щёки мои вспыхнули так, что хоть угли подкидывай.

— Ой, смотрите, Богдан пришёл! — зашептали Агафья с Душаной, тут же облепив его, как пчёлы мёд.

— А ты кого-то сегодня ловить будешь, Богдан? — томно спросила Агафья, поправляя косу.

— Или, может, сам прыгнешь? — добавила Душана, едва не касаясь его рукава.

Но Богдан лишь пожал плечами и улыбнулся — спокойно, сдержанно, — и отстранился от них.

— Не решил пока.

Агафья надулась, а я… я вдруг подумала: "Он мне точно не нравится. Мне не может нравится то, что всем нравится. Это глупо."

Но когда его изучающий взгляд снова нашел меня в толпе, я поняла — убеждать себя бесполезно. Не сработает самообман тут. Какой же он... красивый.

Девки затягивают старинную песню, кружась в хороводе вокруг костра, который уже пылает так ярко, что отблески танцуют на их румяных щеках. Мой венок, сплетенный из васильков, ромашек и колокольчиков — тех самых, что растут у реки, где мы с подружками купаемся по утрам, — вдруг срывается с головы в танце.

Но прежде чем он касается земли, его ловит… Богдан.

Мы замираем. Его пальцы, грубые от работы, на удивление бережно поправляют мой венок, возвращая его мне.

— Цветы твои… как искры. Жаль, если пропадут, — говорит он тихо. — Тебя украшают.

Я алею до корней волос, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

— Спасибо… — лепечу ему вслед, и ко мне тут же подбегают Любка с Златкой, глаза у них горят любопытством.

— Ой, а о чем вы там шептались?! — хватает меня за руку Любка.

— Да так… про венок, — отмахиваюсь я, делая вид, что поправляю цветы.

— Венок, говоришь… — Злата хитро прищуривается, но я лишь закатываю глаза и отворачиваюсь к костру.

Тем временем пляски разгораются сильнее. Девки, взявшись за руки, пускаются в бешеный перепляс, а парни бьют в ладоши, подзадоривая их. Потом начинается самое главное — прыжки через костер.

Первой прыгает Агафья — смело, с разбегу, но ловит ее не Богдан, как она очень хотела, а Еремей, что стоит у нее давно в поклонниках. Она морщится сначала, но потом смеется, принимая свою судьбу.