Не повторяй моих ошибок. История Ракель Суарес.

Глава первая. Новая жизнь в Париже

Париж, 1939

Город просыпался медленно, как человек, не желающий расставаться с последними обрывками сна. Улицы были ещё влажные от ночи, но первые лучи солнца уже золотили крыши, заставляя их мягко светиться. Где то вдали скрипел трамвай, его колёса стучали по рельсам монотонным ритмом. С рынка доносился смутный гул, там уже с первыми лучами солнца торговцы раскладывали товар, перекликаясь и смеясь над шутками друг друга. Из булочной на углу улицы Риволи плыл тёплый запах свежего хлеба, такой плотный, что его можно было потрогать.

Ракель вышла из родительского дома, перекинув через плечо кожаную папку с бумагами. Внутри лежали чистые листы, карандаши и краски. Сегодня у неё были очередные занятия в подготовительном классе при академии. Она шла не торопясь, иногда останавливаясь и поднимая голову к солнцу, щурила глаза и глубоко вдыхала воздух, наполненный утренними обещаниями. Её шаг ещё больше замедлился у небольшого прилавка, где из плетёных корзин выглядывали румяные бриоши, манящие своим теплом. Хоть завтрак и был самым важным приёмом пищи в их семье, она всякий раз ловила себя на мысли, что уличные сладости, привлекают её больше, чем домашняя стряпня. Эта навязанная ей традиция глубоко въелась в их распорядок дня ещё с 1925 года, когда они покинули Испанию всей семьей и переехали в Париж. Причиной отъезда стали политические преследования. Отец, журналист, потерял работу после того, как открыто выступил против цензуры в прессе. В тот день её мать Селия Суарес сильно напугалась, когда на стене их дома появилась угрожающая надпись. Тогда семья поняла, что оставаться в Мадриде больше нельзя.

Первые годы в Париже дались им нелегко. Чужой язык и обычаи, постоянная нехватка денег. Отец целыми днями обивал пороги издательств, пытаясь найти работу. Мать, прежде никогда не знавшая забот, теперь экономила на всём. По ночам, когда она думала, что дочь спит, Ракель слышала её тихие рыдания. Именно тогда отец установил незыблемое правило, что завтрак всей семьёй, несмотря ни на что. В восемь утра они неизменно собирались за столом в их маленькой съёмной квартирке, ели жареный хлеб и яблочное варенье, которое мать научилась варить из дешёвых парижских фруктов и пили кофе с молоком, позволяя себе эту маленькую роскошь даже в самые трудные времена. Каждое их утро сопровождалось простыми разговорами о новых картинах в Люксембургском саду или о соседке-француженке, которая никак не могла правильно произнести их фамилию. Никто не говорил о Мадриде, потому что строго настрого было запрещено вспоминать, то что они пережили. Эти мгновения стали их островком спокойствия в бурлящем мире. Сейчас же их жизнь стала легче. Отец сотрудничал с несколькими газетами, мать давала уроки испанского и иногда рисовала для журналов. Но утренняя семейная трапеза осталась неизменной.

Даже не смотря на всё таки Ракель остановилась возле прилавка, не устояв перед удовольствием, порадовать себя одной булочкой, проявив чуточку бунтарства. Продавщица с добрыми морщинками вокруг глаз и мукой на переднике, видя желание девушки полакомиться сдобами, предложила ей самую румяную.

— С корицей, мадемуазель? — спросила она.

Губы Ракель сами собой растянулись в улыбке. Она молча подняла подбородок в знак согласия, глаза её блеснули, а руки уже тянулись к тёплой выпечке. Бриошь оказалась невесомой, но аромат от неё шёл такой насыщенный и казалось, что держишь в руках весь Париж. Первый кусочек расплылся во рту сладким облаком, а корица заиграла на языке терпкими нотками. Она зажмурилась на мгновение, позволяя этому простому удовольствию наполнить её целиком. Затем, облизнув губы, продолжила путь, доедая бриошь на ходу и вытирая липкие пальцы о край юбки. Город вокруг шумел своей обычной музыкой, но сейчас все звуки были для неё частью одного большого праздника. Даже мысль о строгом преподавателе с его вечными придирками к чистоте линий не могла омрачить этого утра. Потому что пока где-то в Париже пекут такие бриоши — мир остаётся удивительным местом маленьких радостей.

Здание академии возвышалось перед ней, массивное и величественное, с высокими окнами, потемневшими от времени. Широкая лестница, ступени которой были вытерты тысячами ног, вела к массивным дубовым дверям. Ракель на мгновение задержалась, наблюдая, как солнечные блики играют на старинной каменной кладке, затем решительно вошла внутрь. Там витал знакомый аромат смеси древесной пыли и масляных красок, многим он не нравился, но для Ракель он был особенным. Из главного холла доносился гул голосов студентов, собравшихся перед началом занятий. Где-то из толпы высокий парень с вечно взъерошенными волосами, энергично махал ей рукой. Все звали его Жаком, но настоящее его полное имя не мог выговорить даже самый коренной парижанин.

— Ракель! Иди сюда!

— Ты как всегда опаздываешь, — подмигнул Жак, — снова долго собиралась или просто проспала?

— И то, и другое, — рассмеялась она.

Рядом с ним стоял задумчивый Анри, сосредоточенно очищавший засохшую краску из под ногтей, после ночной работы. Эти двое были её ближайшими друзьями. Если не считать Луизу, единственную девушку, с которой у неё сложились по настоящему тёплые отношения. Так как большинство девушек в академии перешёптывались за её спиной, называя "испанской выскочкой", или просто игнорировали. Но с парнями было проще — они спорили об искусстве, смеялись над шутками, не ожидая от неё соблюдения каких-то особых приличий.

— Пойдём, — сказала Луиза, — старик Леруа сегодня в особенно плохом настроении.

Глава вторая. Последние дни перед войной

С тех пор они всё чаще гуляли после занятий. Хоакин оставался сдержанным и застенчивым. Всегда приносил ей горячий шоколад в бумажном стаканчике, аккуратно обёрнутом салфеткой, чтобы она не обожгла пальцы. Молча подхватывал тяжёлую папку с эскизами, когда её плечо от напряжения начинало ныть. Говорил мало, но когда она уставала и начинала зевать, всегда находил скамейку в тени или тихий дворик, где можно было передохнуть. Он держал дистанцию, не от нежелания быть ближе, а скорее, от осторожности. Ракель это чувствовала, поэтому каждый раз, когда Хоакин невольно отступал на шаг, она тут же легко сокращала расстояние, делая вид, что так и должно быть.

Однажды они сидели на набережной Сены, свесив ноги над тёмной водой, в которой отражались огни фонарей. Хоакин только что закончил что-то рассказывать, но Ракель даже не запомнила что конкретно, потому что всё её внимание было приковано к его губам, к тени улыбки, которая то появлялась, то исчезала. Внезапно он замолчал, почувствовав на себе тяжесть её взгляда. Повернулся и она увидела в его глазах вопрос, который сам он не решался задать. Ракель не стала ждать. Она схватила его за воротник пиджака и резко потянула к себе. Их губы столкнулись с силой, которую она явно не рассчитала. Хоакин ахнул от неожиданности, его руки инстинктивно взметнулись вверх, застыв в воздухе, словно он не знал, имеет ли право прикоснуться.

— Чёрт, — выдохнула она, отстраняясь всего на дюйм, хотя её руки всё ещё удерживали его. — Я так давно хотела это сделать.

— Это было неожиданно, — пробормотал он, и в его голосе смешались растерянность и восторг.

Ракель не дала ему договорить. На этот раз она прильнула к нему мягче, но страстнее. И он ответил ей, опустив на её талию руки, пальцами он чуть сжал ткань платья. Они целовались так, словно пытались наверстать все те поцелуи, которые не решались украсть раньше. А где-то внизу Сена несла их отражение, в две слившиеся фигуры на фоне вечернего Парижа. Вокруг них мир перестал существовать — остались только тепло губ, стук сердца и шёпот дыхания, смешавшегося в едином ритме. Каждый вечер, едва закрывалась обувная лавка, где Хоакин подрабатывал, чистя обувь после ремонта и учась этому мастерству. Он срывался с места, едва успевая смахнуть с рук следы гуталина и бежал по узким парижским улочкам, перепрыгивая через лужи и путаясь в развязавшихся шнурках, пока не выныривал на набережную, где его уже ждала Ракель.

— Опять опоздал на... — сверялась она с часами, — на двенадцать минут!

— Но я прибежал быстрее вчерашнего, — запыхавшись, оправдывался он, доставая измятый цветок.

Игра в упреки длилась недолго. Уже через мгновение она смеялась, втыкая сирень за ухо, а он, краснея, поправлял её волосы, делая вид, что просто помогает избавиться от соринки. Они находили уютное местечко в дешёвом кафе у моста, где официант знал их в лицо и никогда не торопил освободить столик. Заказывали один багет на двоих, две чашки кофе и порцию мармелада на десерт. Хоакин разламывал хлеб пополам, стараясь отдать Ракель большую часть, но она тут же откусывала кусочек и возвращала ему.

— Я же вижу, что ты голоден, — говорила она, когда он пытался протестовать.

— А художник должен быть голодным, — отвечал он, вспоминая её же слова.

Затем сидя на лавочке в ближайшем парке, придумывали целые биографии прохожим. Важный господин с тростью был не просто поэтом — он писал сонеты некой Изабелле, своей умершей жене, и теперь каждый вечер приходил на мост, чтобы читать их реке. Дама в синей шляпке оказывалась не просто шпионкой — она следила за русским графом, который хранил в кармане секретные чертежи.

— Смотри, — шептала Ракель, хватая Хоакина за рукав, — вон тот мальчишка с газетами. Наверняка он...

— Принц в изгнании, — подхватывал он, — и эти газеты его зашифрованные послания сторонникам.

— Точно! А мороженщик — его верный слуга, который...

— Который прячет в вафельных стаканчиках бриллианты короны!

Поздними вечерами, когда пора было расходиться, они находили миллион причин задержаться ещё на минуту. То луна была слишком красивой, то внезапно начинался важный разговор о форме облаков. А когда причины заканчивались, они просто стояли, прижавшись лбами, и молчали.

— Завтра? — спрашивал он, целуя её руки.

— Завтра, — кивала она, чувствуя, как под его губами дрожат кончики пальцев.

И так — день за днем, вечер за вечером, поцелуй за поцелуем — их история вплеталась в улицы Парижа, становясь его неотъемлемой частью. Город хранил их тайну, а они, в свою очередь, щедро одаривали его своей страстью и любовью.

Дома Ракель научилась ловко скрывать следы своих встреч, но родители всё равно начали замечать изменения в ней. Мать ловила дочь на том, что та слишком часто поглядывала в окно, а отец — на внезапных испанских песнях, которые Ракель напевала себе под нос, склонившись над холстом. В один из вечеров, когда она вернулась с прогулки с особенно сияющими глазами, они усадили её за стол и спросили прямо:

— Так кто же он, этот твой молодой человек?

И Ракель рассказала им красивую историю о том, что он француз, студент, старше на два курса, из хорошей буржуазной семьи. Что он мечтает стать архитектором, что у него добрые глаза и мягкие руки. Всё это звучало так правдоподобно, что даже она сама почти поверила в этот образ. Но правда была другой. Хоакин Кортес не был тем, кем она его представила родителям. Не студентом, не сыном буржуазной семьи. Он был одним из тех, кто прошёл через ад испанской войны. Однажды, в редкий момент откровенности, он рассказал ей об этом.