Не пойман-не тень

Глава 1

Часть 1

Глава 1

Я шёл по ночному городу, наслаждаясь пустотой. Улицы были моими. Тусклый свет фонарей выхватывал из темноты мокрый асфальт, отражался в витринах, преломлялся в лужах, создавая иллюзию множества зеркал, в которых я видел своё отражение — то реальное, которое скользило вдоль стен, и то призрачное, разбросанное осколками среди теней.

Воздух пах влажным бетоном, бензином и чем—то сладковатым — отдалённым ароматом ночного города, в котором переплелись выхлопные газы, дешёвый парфюм и тепло чьих—то окон. Я шёл легко, размеренно, словно бы двигался в ритме собственной уверенности, не думая и не напрягаясь, как будто улицы были декорацией, созданной специально для меня. В такие ночи казалось, что никто не существует, кроме меня. Остальные — лишь фон, размытые силуэты, чья значимость не больше, чем у листьев, запутавшихся в подворотнях.

И всё же что—то вызывало в груди лёгкое, холодящее возбуждение. Это было предвкушение. Алла даже не догадывалась, кто станет её последним гостем этой ночью. Она, наверное, лежит в кровати, прокручивает в голове мысли, возможно, улыбается своим секретам, не зная, что её время давно закончилось.

Я знал, как это будет. Она откроет дверь, чуть удивится. Не сразу поймёт. Затем, возможно, испугается. А потом наступит момент, когда её взгляд изменится — когда в глазах мелькнёт ОСОЗНАНИЕ. Это всегда был мой любимый момент. В нём было что—то чистое, не затронутое ложью. Ни один человек не умеет врать в момент осознания смерти.

Я шёл, наслаждаясь каждой секундой этого момента, ощущая, как город раскрывается передо мной, как улицы ведут меня туда, куда мне нужно, словно само пространство соглашается с неизбежностью этой ночи. Влажный воздух, приглушённый свет фонарей, редкие отголоски далёких шагов — всё это становилось частью ритуала, который уже не требовал размышлений. Движение было естественным, правильным, необходимым, словно само тело знало, куда идти и что должно произойти дальше.

Я много думал о нем.

Точнее, думал ли я? Нет, это не размышления в привычном смысле слова. Скорее, это была привычка — как у человека, который долгое время следит за кем—то, изучает движения, предугадывает решения. Я знал Его слишком хорошо.

Он казался человеком, которого невозможно сломать. Всегда ровный голос, всегда уверенный взгляд, всегда правильные решения. Всё под контролем. Он мог стоять перед аудиторией, говорить с улыбкой, увлечённо рассказывать о структуре живых организмов, о механизмах эволюции, о том, как всё в природе подчинено строгим законам. Но я знал, что в глубине его разума нет гармонии, нет порядка.

Он просто очень долго учился изображать его.

Когда Он смотрел на людей, они не были для него личностями. Они были объектами. Исходными данными. Белковыми соединениями, несущими информацию. Как образцы в лаборатории. И в этом была Его главная слабость — Он слишком долго воспринимал окружающих как абстракцию. Даже те, кто казался Ему близкими, были для него не более чем удобными элементами в уравнении собственной жизни.

Жена для него была не человеком, а символом успеха, частью имиджа уважаемого интеллектуала, позволяющей выглядеть цельной личностью в глазах окружающих. Коллеги представляли собой лишь систему, необходимую для поддержания его положения, механизм, работающий по заданным правилам, в котором он мог лавировать, направляя потоки власти в свою пользу. Студенты же и вовсе не имели для него ценности как личности, они были лишь сырьём, материалом для его экспериментов, случайными элементами, приходящими и уходящими, но никогда не имеющими значения в его уравнении.

Но я—то знал. Я знал, что под этой идеальной оболочкой всегда было что—то дрожащее, что—то, что Он пытался скрыть.

Он боялся. Боялся, что кто—то, кто сможет заглянуть чуть глубже, поймёт, насколько Он пуст, насколько вся его самоуверенность — лишь выученная роль, насколько его сила — лишь иллюзия, выстроенная на страхе разоблачения. Он боялся, что однажды кто—то ткнёт пальцем в его идеально созданный мир и одним словом разрушит всё, заставив его столкнуться с собственной ничтожностью. Боялся, что внезапно окажется не тем, кем старался быть, что его образ рассыплется, оставив после себя только зияющую пустоту.

Вы когда—нибудь видели человека, который смотрит в зеркало и не видит в нём ничего? Это было о Нём. Он строил свою жизнь, создавал образ, собирал вокруг себя все возможные подтверждения своего могущества — но, если бы у него отобрали всё это, осталось бы пустое место. Он никогда не знал, кто Он без всего этого.

И это всегда забавляло меня.

Только я не пытался быть кем—то. Мне не нужны были оправдания, иллюзии, статус, власть. Я просто делал то, что хотел. Я просто жил так, как хотелось.

Иногда мне казалось, что Он ждал меня. Ждал, когда я возьму на себя ту часть, которую Он не мог себе позволить. Когда я сделаю то, что Он не осмеливался сделать сам. Мы играли в одну игру — только у нас были разные роли. Он создавал, я разрушал. Он притворялся, я был честен.

Даже в постели с женой он оставался актёром, разыгрывал спектакль, где каждое движение, каждый жест был выверен, не нес в себе ни страсти, ни искреннего желания, а лишь механическую необходимость соответствовать роли заботливого мужа. Его руки скользили по её телу так, будто он изучал текстуру кожи под микроскопом, не чувствуя её тепла и не испытывая настоящего влечения. Её стоны, даже любой её отклик — всё это было частью привычного ритуала, который он исполнял с методичностью учёного, измеряющего реакции лабораторного образца. Возможно, она даже верила, что он с ней, но я знал — в этот момент он был где—то далеко, погружён в расчёт, мысленный анализ, — в иллюзию того, кем должен быть. И всё же он боялся, что в один момент она заглянет в его глаза и не увидит в них ровным счётом ничего.

А ещё он занимался любовью с Аллой, как с женой, но здесь он позволял себе куда больше, сбрасывая маску чопорного интеллектуала, показывая своё истинное лицо. Он наслаждался её покорностью, её страхом, её безропотным согласием выполнять всё, что он требовал. "Алюсик, сделай папочке хорошо, как он любит" — мурлыкал ей на ухо, впиваясь в её шею, вдыхая запах покорности, упиваясь собственной властью. Алла, как и другие, принимала эту игру, думала, что может контролировать ситуацию, но на самом деле её роль была строго ограничена, и она не имела никакого значения, кроме как инструмент удовлетворения его самых тёмных и низменных желаний.

Глава 2

Глава 2

Сквозь плотные шторы едва просачивался приглушённый утренний свет — сероватое зарево, в котором невозможно было разобрать, утро ли уже началось по—настоящему или мир ещё пребывал в неохотном полусне. В спальне, тихой и выверенной до последней детали, царила предутренняя неподвижность — ни один звук не нарушал ровного дыхания женщины, лежащей на правом боку, спиной к мужу, с аккуратно уложенными волосами и безупречным, как всегда, лицом, даже во сне хранившим холодную сдержанность.

Сергей Андреевич Воронин открыл глаза без будильника, как обычно. Его организм давно привык к дисциплине: ни опозданий, ни спонтанностей, ни капризов. Время, как хорошо дрессированная собака, подчинялось его воле.

Он не двигался сразу: несколько минут смотрел на спящую Ольгу — неподвижную, отстранённую, недосягаемую. Её лицо, гладкое и спокойное, больше не вызывало у него желания прикоснуться, разбудить, прошептать что—то нежное. Было в ней теперь что—то статичное, музейное, как в мраморной статуе — восхищающее формой, но не зовущей к жизни.

Он знал каждую родинку на её спине, каждую тонкость изгиба шеи, знал, когда она дышит глубже, а когда только имитирует сон, чтобы не начинать разговор. Знал, как точно она подбирает слова, чтобы не сказать лишнего. И знал, что уже много лет они живут не как муж и жена, а как пара успешных актёров, привычно исполняющих одну и ту же пьесу, в которой давно стерлись эмоции, остались только реплики.

Когда именно всё превратилось в спектакль, он не мог вспомнить точно, но помнил чувство внутреннего удивления, почти растерянности, когда впервые понял, что слышит реплики, а не слова, смотрит на маски, а не лица. С тех пор ничего не изменилось — лишь привыкание сделало это открытие привычным фоном жизни.

Не издав ни звука, он приподнялся, откинул одеяло, поставил ноги на прохладный паркет. Движения были выверенными, почти хореографическими — в них чувствовался контроль, достоинство, внутренняя система координат. Он накинул тёмный домашний халат, прошёл к двери, приоткрыл её и вышел в коридор, не оборачиваясь. Спальня осталась за спиной, как сцена после закрытия занавеса.

Ванная, как и всё в доме, была стерильной и продуманной: свет мягко включился сам, зеркала не запотевали, вода текла нужной температуры. Сергей Андреевич открыл шкафчик, вынул из него бритву, крем, щётку — всё лежало точно на своих местах, в идеальном порядке. Его руки двигались с точностью хирурга: щетина удалялась полосами, белая пена исчезала, обнажая загорелую кожу и чёткие линии подбородка.

Он смотрел в зеркало, не отводя взгляда. В отражении — знакомое лицо, которое он сформировал годами усилий: высокий лоб, прямой нос, ясные серо—голубые глаза, в которых при внимательном взгляде можно было разглядеть холодный свет логики и амбиций. Виски слегка тронула седина — ровно настолько, чтобы внушать уважение, не прибавляя возраста. Волосы, густые и немного вьющиеся от природы, он зачёсывал назад, чуть приподнимая у лба, чтобы не терять формы. Всё было под контролем — как внешность, так и внутреннее состояние.

Он не любил неожиданностей. Отражение в зеркале должно было подтверждать одну истину: он остаётся тем, кем должен быть — сильным, уверенным, непоколебимым. Сергей Андреевич провёл рукой по щеке, проверяя гладкость, потом слегка приподнял уголки губ. Улыбка вышла почти искренней — но не для кого—то, а для себя. Он смотрел на себя с лёгким удовлетворением, как смотрят на отчёт, в котором сошлись все цифры.

Сегодняшний день обещал быть обычным. Так же, как и вчерашний. Так же, как и завтрашний. И это его устраивало.

Когда он вышел из ванной, аромат свежеобжаренного кофе уже чувствовался в воздухе, как и лёгкий запах подрумяненного тоста — точнее, правильного тоста, чуть хрустящего, но не пересушенного, с оттенком французского багета.

Всё это означало, что Елена, их домработница, уже была на месте, как всегда — раньше, чем все остальные, незаметная и безупречно точная в своих действиях. Сергей Андреевич, переодетый в тёмно—синий костюм с тонкой полоской, белую сорочку и графитовый галстук, прошёл в сторону кухни, щёлкнул манжетами, поправил часы на запястье и беззвучно открыл дверь.

Кухня, залитая мягким светом из высоких окон, выглядела как страница из модного интерьерного журнала — ни одного лишнего предмета, ни крошки на белом мраморе столешницы, всё продумано, стерильно, изысканно. На столе — фарфоровые тарелки с омлетом, кресс—салатом и лососем, на подносе — кофейник, свежие ягоды, сок в прозрачном графине. Над этим утренним театром, разыгрываемым по некоему невидимому сценарию, витало ощущение правильной, выстроенной жизни — такой, где ничего не может пойти не так, потому что всё заранее просчитано.

Виктория уже сидела за столом — худая, тонкая, с лёгкими тенями под глазами, она поднесла к губам большую белую чашку с кофе, не обратив внимания на появление отца. Волнистые волосы чуть скрывали лицо, взгляд был устремлён в пространство, мимо предметов и людей, как будто утро было не началом нового дня, а продолжением вчерашней усталости. Она медленно отставила чашку, тихо поставив её на блюдце, и только тогда подняла глаза.

— Доброе утро, папа, — сказала она негромко, голосом, в котором не было ни раздражения, ни близости — вежливый тон взрослого человека, выполняющего обязательный ритуал общения.

— Доброе, Вика, — так же спокойно ответил он, садясь на своё место, за край стола, где всегда лежала свежая газета, а рядом стояли часы в серебряной оправе.

Александр появился чуть позже — в белой рубашке, расстёгнутой у горла, с телефоном в одной руке и поджаренным тостом в другой. Он шёл быстро, почти не глядя по сторонам, как будто всё уже было известно и не заслуживало внимания. Сев, он откусил кусок и, не отрывая взгляда от экрана, пробормотал:

— Привет.

— Доброе утро, Саша, — сдержанно отозвался профессор. Он привык, что сын редко поднимает глаза. Привык, что разговоры между ними стали формальностью, обменом банальностями под видом диалога.

Глава 3

Глава 3

Ночь выдалась сухой и на редкость безветренной, но тишина в доме казалась чужой, почти недопустимой — плотной, вязкой, будто налитой свинцом. Эта тишина не была покоем. Она дышала тревогой, настойчиво нависала над кроватью, забиралась под кожу, в темноту глаз, не находивших покоя. Сергей Андреевич лежал на спине, руки на животе, взгляд устремлён в потолок, где не было ничего, кроме отражений городского света, проникающего сквозь неплотно сомкнутые шторы.

Машины за окном проезжали глухо, будто под землёй. Где—то вдалеке скрипнула остановившаяся дверь подъезда. В лифтовой шахте клацнули тросы. Шум был далёким, но каждое движение извне эхом отзывалось в голове, где и без того витал гул последних дней. Внутри не было сна — только напряжение, сдавленное, упругое, как стальной прут, упирающийся в грудную клетку.

Он не засыпал, потому что не мог. Не оттого, что не устал — усталость скапливалась в нём слоями, обволакивала мысли, давила на веки. Просто не мог — и всё. Мозг не желал отключаться, будто испуганный животный организм, который не позволит себе ни капли расслабления, пока угроза не будет названа. Но её нельзя было назвать. Она не имела формы. Только звонок.

Голос Игоря, хриплый, как будто царапавший изнутри горло. Фраза, короткая, будто вырванная из чужого сценария: «Её убили». И тишина после — та самая, что теперь переселилась в его дом. Заставляла замирать сердце, когда казалось, что в углу шевельнулась тень. Он снова и снова прокручивал в памяти этот момент, хотя суть его не изменялась — всё было сказано, всё уже произошло.

Он попытался отстраниться, будто откинуться внутрь самого себя, спрятаться в привычный кокон самозащиты. Рациональность — его броня. Стратегия. Алла была удобной. Она понимала границы, не требовала невозможного, не устраивала сцен, не просила «определиться». Их встречи были отточены — редкие, продуманные, физически насыщенные, но внешне ничем не выдающие привязанности. Даже когда она прикасалась к нему, в её жестах не было требовательности — только мягкая, безмолвная готовность быть рядом.

Но мозг — предатель. Он выдавал сцены, не укладывающиеся в логику.

Алла у окна. Осенний вечер, полумрак, подсвеченный теплым светом настольной лампы. Она держит в руках бокал, обхватывая его пальцами, на которых отсутствуют кольца — не потому, что она стесняется, а потому что не видит в них смысла. Она оборачивается, и в этом повороте нет томности, нет театральности, только тишина и взгляд. Её глаза — тёмные, внимательные, чуть грустные, как у тех, кто знает больше, чем говорит. Тогда она сказала, едва слышно: «Ты можешь не говорить ничего. Просто будь здесь».

В другой раз — дождь. Его костюм насквозь, зонт он забыл в машине. Она встречает его в дверях, слегка приподнимает брови, говорит с усмешкой: «Выглядишь, как человек, которого наконец отпустили». Он тогда впервые засмеялся всерьёз — не той резаной ухмылкой, которой привык отмахиваться от шуток, а по—настоящему, с облегчением. Алла сняла с него мокрую куртку, и этот её жест — простой, почти бытовой — с тех пор всплывал в памяти чаще всего.

А ещё её пальцы. Тонкие, прохладные, с почти прозрачной кожей. Как она поправляла очки, когда читала. Как водила ими по его спине, не нажимая, будто писала на коже незримые знаки. Как один раз — только один — взяла его ладонь в свою и поднесла к губам, ничего не сказав. Он тогда почувствовал себя не в безопасности — в близости, которую сам же и отвергал. А она — приняла это молча. Больше не касалась его так.

Он сказал себе, что так удобнее. Что всё под контролем. Но сейчас он знал — лгал. Не Диане, не жене, не Ремезову. Себе.

Алла не была для него просто интрижкой. Он избегал этого слова. Оно пахло чем—то низким, торопливым, ночным, измотанным. А с ней — всё было иначе. Спокойно. Пространственно. Как будто между ними было что—то, чему не нужны были определения. Он не говорил ей «ты мне дорога», но однажды задержался у её двери дольше, чем нужно, и просто стоял, глядя на неё, не сказав ни слова. И она поняла. Ласково кивнула, провела ладонью по его руке — как по чему—то живому, чему скоро предстоит исчезнуть.

Он убеждал себя, что это — не любовь. Что в его возрасте и с его головой любовь невозможна. Что это остаточная память тела. Влечение. Привычка к тишине рядом. Но сейчас, лежа в темноте, с затаённым пульсом и стянутым горлом, он знал: он не просто потерял Аллу. Он отказался от неё. И этот отказ уже невозможно было пересмотреть.

Он вспомнил, как однажды она сказала: «Если бы ты позвал — я бы всё оставила». Он тогда усмехнулся и ответил: «Я слишком рационален, чтобы кого—то звать». А она не обиделась. Только посмотрела долго, без укора, как будто оценивая, сколько ещё времени сможет быть рядом с человеком, который всё просчитывает.

«Рационален». Именно это слово теперь отзывалось в нём болью. Рационален — значит неспособен. Неспособен на шаг, на выбор, на чувство, которое не укладывается в таблицу. Сергей Андреевич был профессором. Мужем. Отцом. Влиятельным. Желанным. Всегда знал, что сказать. Где остановиться. Кого подпустить ближе. Он умел всё — кроме одного: остаться.

Алла не просила его остаться. Но ждала. И он знал — ждала. В тот вечер, когда он поехал к Диане. Когда он даже не удосужился оправдаться. Просто проигнорировал сообщение: «Ты же придёшь? Мне сегодня не по себе». Он не ответил. Даже не прочитал до конца.

Теперь он не мог не вспоминать. Каждая мелочь всплывала с такой точностью, как будто разум, до сих пор хранивший тишину, решил открыть архив. И всё, что он прятал под словом «удобно», возвращалось. С её интонациями. С лёгким запахом на запястьях — жасмин с чем—то горьким, возможно, кожей книги, которую она всегда читала в метро. С её непокрытым плечом в тёплой квартире, когда за окнами снег.

Он никогда не говорил ей «прости». Ни за что. Даже мысленно. Но сейчас — в этой тишине, в этом бессонном, натянутом мгновении, где ночь словно замерла, не решаясь перейти в утро, — он чувствовал, как в груди поднимается нечто, от чего хочется отвернуться. Не чувство. Слово. Слово, которое раньше казалось ему слабостью, но теперь жгло, как исповедь.

Глава 4

Глава 4

Он проснулся раньше неё — не от беспокойства, а от того, что тело наконец позволило себе покой. Не было той привычной тяжести в груди, не было тревожного напряжения в затылке. Только тепло рядом и ощущение, будто всё вокруг замедлилось, как если бы время решило взять передышку. За окном шёл дождь, лёгкий, почти неслышный, но ровный, как дыхание рядом.

Алёна лежала, уткнувшись лбом в его плечо. Её волосы растрепались, запутались в его шее, щекотали кожу, но он не двигался, не хотел будить. Дыхание её было спокойным, глубоким, и от этого — особенно настоящим. Он не помнил, когда в последний раз чувствовал чьё—то присутствие так отчётливо и не боялся этого.

Он посмотрел на её лицо. В расслабленных чертах — доверие. Не влюблённость, не страсть, не ожидание чего—то взамен. Просто тихое, глубинное присутствие. Как будто она знала, что он останется. Или — хотела в это верить, но не требовала. Её ладонь покоилась у него на груди, легко, как будто она там и должна была быть.

Сергей закрыл глаза и задержал дыхание, как будто боялся, что любое движение разрушит хрупкое равновесие между ними. Это утро не было продолжением страсти. Это было что—то другое. Серьёзнее. Тише. Он чувствовал — в этой тишине между телами возникло то, чего он не ждал. То, что не поддаётся расчётам. Что не укладывается в роли и статусы. То, чему нельзя дать определение, но которое уже живёт между ними.

Когда она открыла глаза, он всё ещё смотрел на неё. Не пряча взгляд. Алёна улыбнулась едва заметно — не по—женски, не обольстительно, а как человек, которому хорошо. Просто и без защиты. Он погладил её по щеке кончиками пальцев и почувствовал, как она мягко подалась к нему, будто говорила: «Я — здесь. И мне хорошо, что ты тоже здесь».

Они не говорили. Не было нужды. Ни объяснений, ни оправданий. Это была та самая редкая тишина, в которой рождается не пустота, а смысл. Он коснулся её губ — лёгким поцелуем, почти невесомым. Как проверка — не исчезло ли то, что было ночью. Не рассеялось ли, как сон. Но нет — оно осталось. И стало даже сильнее.

Он провёл рукой по её плечу, по спине, накрыл ладонью её затылок и вновь поцеловал, медленно, вслушиваясь в её дыхание, в биение её сердца, в ритм, который вдруг совпал с его. Алёна прижалась к нему всем телом — не из желания, а из доверия. Как будто говорила телом: «Ты можешь мне верить. Я здесь не случайно. И я не уйду».

В этом было всё. И благодарность за ночь. И принятие утра. И то тонкое обещание, которое ещё не произнесено, но уже звучит.

Он знал, что не может сказать «люблю». Это слово было слишком большим, слишком хрупким, слишком разрушительным, если вдруг окажется ложным. Но он знал, что происходит. Он чувствовал это. В каждом касании. В каждом взгляде. В том, как его страхи отступили. В том, как он вдруг захотел остаться.

Он хотел остаться не из вежливости и не из чувства вины, а потому что рядом с ней ощущал редкое и почти забытое чувство — безопасность быть собой, без титула, без маски, без прошлого, просто человеком, который может дышать свободно.

Когда он всё же поднялся, Алёна осталась лежать, наблюдая за ним. Не с укором. Не с вопросом. А с той же тишиной, в которой была их ночь. Он оделся медленно. Не спеша. И всё время чувствовал на себе её взгляд — не требовательный, не осуждающий, а принимающий. Как будто она уже знала, что он не исчезнет. Даже если уйдёт на время.

Он подошёл к кровати, сел на край, взял её ладонь, легко провёл по её пальцам — и сказал:

— Я позвоню, — сказал он тихо, задержав её ладонь в своей. — Просто потому, что хочу, чтобы ты была рядом, хотя бы голосом.

Она кивнула, и в этом кивке не было сомнений. Только тепло. Как будто он наконец сделал шаг, которого она ждала, не веря до конца, что он возможен. Он ушёл не из страха. Не из вины. Он просто ушёл, потому что знал: вернётся. Потому что впервые за долгое время это имело смысл.

А на улице лежал снег — не свежий, не хрустящий, а притоптанный, с серыми разводами у края тротуаров. Воздух был холодным, но не резким — в нём чувствовалась неподвижность зимы, как если бы всё вокруг решило затаиться. И в этой тишине, в этой белой неподвижности было ощущение: что—то только начинается.

Дом встретил тишиной, в которой всё осталось нетронутым: обувь у порога, пальто висит на крючке, знакомые стены будто наблюдают, молчаливо напоминая — здесь не ждут. Свет не включался, воздух подсказывал: не нарушай привычный порядок. Всё вокруг сохраняло форму, но больше не несло тепла.

На подоконнике — забытая чашка с остатками чая, бергамот ещё витал в воздухе. Та, что делила с ним быт многие годы, промолчала, когда он не вернулся. Дверь в спальню была прикрыта, лампа — потушена. Привычная тишина между двумя людьми давно перестала быть мостом, превратилась в границу. В этом беззвучии исчезали дни, растворялись годы.

В кабинете — аккуратные стопки бумаг, раскрытая книга, конспекты. Всё выстроено по старой привычке, но порядок уже не приносит ощущение контроля. Страшно не от беспорядка, а от неизменности. Вещи не заметили его отсутствия. Всё вокруг продолжило существовать, будто без него и проще.

Телефон молчал. В памяти — непрочитанное сообщение: «Ты придёшь? Мне как—то не по себе». Написано было в тот вечер, когда выбрал чужую дверь. Не прочитал, не ответил, только мельком посмотрел, даже не открывая. Тогда казалось, времени нет. Теперь — нет шанса.

Алёна утром казалась началом. В её взгляде было что—то тёплое, настоящее. Но в стенах родного дома воспоминание о ночи с ней поблёкло. Осталось только ощущение чуждости. Как если бы в нём самом появилась трещина — между телом и душой. Прикосновения, дыхание, тепло — всё это было, но казалось уже не своим.

Зеркало в коридоре отразило лицо, которое он знал до боли: прямые черты, складка между бровей, взгляд уставшего человека. В этом взгляде не было вопроса, зачем. Остался один — почему не раньше?

Образ Аллы вспыхнул ясно. Её молчание, как способ слушать. Чай, поставленный молча. Книги, в которых пряталась от него. Глаза, в которых можно было прочитать больше, чем в любой исповеди. Она не требовала ничего. Только была. И этого оказалось достаточно, чтобы разрушить его.