(не)верность. Жизнь на осколках

Пролог

В ушах стоял оглушительный белый шум, словно после взрыва. С каждой секундой он становился все громче, вытесняя любую мысль, любое чувство, кроме одного — животного страха. Воздух был густым и тяжёлым, как сироп. Каждый вдох обжигал лёгкие, давался с трудом, будто я пыталась дышать под водой. Головокружение подкатывало тошнотворной волной, и казалось, ещё немного, и из меня вытянут душу, как нитку из старого свитера, оставив лишь пустую, безжизненную оболочку.

Я чувствовала теплею, липкую струйку, ползущую от разбитой губы. Медленно, неспешно, словно издеваясь. Её солоноватый металлический вкус въелся в язык. Очередная алая капля сорвалась вниз, растеклась на белой блузке алым, безжалостно ярким цветком предательства, которого я не совершала. Он ненавидел, когда я ношу белое. Говорил, что это цвет невинности, которой у меня больше нет.

Ярость в его глазах, обычно таких темных и глубоких, была всепоглощающей. В них не осталось и следа от того обаятельного корейца с лучистыми глазами и ослепительной улыбкой, который три года назад, улыбаясь, преподнёс мне букет пионов и сказал, что будет любить до конца своих дней. Теперь в этих глазах бушевала черная буря, холодная и бездонная, как океанская пучина. Он был наследником империи, выстроенной на насилии и страхе, и сегодня он превзошёл в жестокости даже своего отца — легендарного и беспощадного Пака.

Мои руки дрожали мелкой, предательской дрожью. Я сжала их в кулаки, чувствуя, как впиваются ногти в ладони, но не посмела издать ни звука. Любое слово, любой вздох могли стать последней каплей. Пусть лучше он проводит время со своими нарядными, подобранными для него отцом «спутницами». Пусть лучше он вообще забудет о моем существовании. Любое его прикосновение сейчас вызывало бы лишь леденящий душу ужас.

Наша сказка о безграничной любви, начавшаяся под бархатное небо Сеула, осыпалась пеплом несбывшихся надежд и алыми, живыми каплями моей крови на бежевый ковёр нашего… Нет! Его особняка. Роскошная золотая клетка внезапно ставшая камерой смертников.

Сопротивляться? Это было бессмысленно. За непослушание он убивал. Я видела это своими глазами. Он называл это «поддержанием порядка». Моё исчезновение было бы лишь вопросом времени. Как бы я не мечтала вырваться, самостоятельно ничего не выйдет. Ибо он контролировал практически всё в этом городе. Включая меня саму.

Только он не мог подумать о том, что у загнанной в угол жертвы могли появиться силы на сопротивление. Он нашёл себе жену из русских, не подозревая о том, какие демоны плясали у неё в голове. И это моё всё… Это значило, что время ещё было. Секунда на спасение. Одно-единственное имя, мелькавшее в темных чатах как призрачная надежда для таких, как я. Агентство «Верность»…

С трудом вытащив из кармана разбитый телефон, который завтра бы он выкинул и отдал бы мне новый, я забилась в угол комнаты. Пальцы плохо слушались, срывались, промахивались по клавишам. Каждый стук сердца отдавался в висках тяжёлым молотом. Я набрала спасительный номер в зашифрованном мессенджере, и каждое написанное слово было криком отчаяния: «Помогите. Муж. Клан Пак. Бьёт. Боюсь, убьёт. Увезите куда угодно. Готова на все».

Ответ пришёл почти мгновенно, без эмоций, сухо и по делу: «Ситуация ясна. Готовьтесь. Ждите указаний. Оповестим за час.»

Слёзы наконец хлынули из глаз, тихие и горькие, смешиваясь с кровью на губах. Но это были не слезы боли или страха. Это была бешеная, исступлённая радость. Где-то там, в холодной неизвестности, кто-то уже бросил спасательный круг.

Неважно куда. В глухую деревню, на другой конец земли, в подвал без окон. Неважно как. Без денег, без прошлого, без имени. Лишь бы подальше от этого роскошного кошмара. Лишь бы выжить.

Приглашаю вас в наш чудесный литмоб Агенство "(Не)Верность"!

https://litnet.com/shrt/ElVL

Глава 1. Три удара сердца

Инструкции от «Верности» пришли обрывистым, лаконичным кодом ровно в шесть утра. Сообщение вспыхнуло на экране самого обычного, купленного в соседнем супермаркете телефона-«звонилки» и самоуничтожилось через три секунды, оставив после себя лишь сухой, едкий запах озона и пятно расплавленного пластика на тумбочке. Я швырнула аппарат в раковину, под струю ледяной воды, завершая начатое. «Час Икс» наступил. Сердце колотилось где-то в горле, готовое вырваться наружу. Каждая клетка тела кричала о риске, о безумии этого плана. А план был до безобразия прост и оттого ещё страшнее: ничего с собой не брать. Ни денег, ни документов, ни украшений. Все это — цепи, которые мгновенно выдадут и приведут его прямо ко мне. Я была пустотой, тенью, призраком, который должен был бесшумно раствориться в утреннем тумане Сеула.

Я оставила на холодной мраморной тумбе в прихожей обручальное кольцо с идеальным, холодным бриллиантом, которое когда-то, кажется, в другой вселенной, считала символом своей сказки. Теперь оно было просто холодным стёклышкам, бездушным и мёртвым, напоминанием о самой большой и горькой ошибке в моей жизни. Рядом с кольцом лежали ключи от «Майбаха», который он мне подарил на первую годовщину — огромный, блестящий, позолоченный капкан. Я не взяла даже свою сумочку, ту самую, лимитированную, из крокодиловой кожи, за которой стояла в очереди полгода. Всё это больше не было моим. Это была бутафория, декорации к спектаклю под названием «Идеальная жена Мистера Ли».

Один последний взгляд на спальню, где дверь была пока приоткрыта ровно настолько, чтобы я могла слышать его ровное, тяжёлое дыхание. Он вернулся под утро и спал мёртвым сном после очередной ночи «переговоров», от него пахло дорогим виски и ещё более дорогими духами, которые явно принадлежали не ему. Тихая, звериная, первобытная ненависть на мгновение затмила весь страх, сжала кулаки и заставила зубы скрежетать так, что челюсти свело судорогой. Мгновение — и я погасила этот порыв. Нет. Это чувство было роскошью, которую я не могла себе позволить. Ненависть требует энергии, требует времени, требует силы. У меня не было ничего. Только инстинкт. Только бежать.

Дверь квартиры закрылась за мной с тихим, шепчущим щелчком замка. Звук показался мне оглушительно громким, словно выстрелом на тихой улице. Я не стала вызывать лифт — спустилась по лестнице, двадцать два этажа вниз, почти не чувствуя ног. Каждая ступенька отдавалась в висках молоточком: «Поздно. Ещё не поздно. Вернись. Он найдёт. Беги». Внизу, в стерильно-чистом холле, спал сторож. Телевизор за его спиной тихо вещал о курсе валют. Я прошла мимо, прижимаясь к стенам, превратившись в пятно тени, в ничто.

Улица встретила меня спёртым, влажным воздухом, только-только начинающегося дня. Сеул просыпался, гудел, как встревоженный улей. И где-то в этом гуле уже звучал для меня один-единственный звук — звук погони. Я поймала первую же свободную машину с жёлтым огоньком на крыше. Водитель, пожилой мужчина с усталым, помятым лицом, кивнул в ответ на моё едва слетевшее с губ: «Инчхон, пожалуйста».

Дорога до аэропорта Инчхон превратилась в сплошное, беспрерывное полотно паранойи, растянутое на десятки километров. Каждая чёрная машина, особенно дорогие седаны и внедорожники с тонированными стёклами, каждый кореец средних лет в безупречно сидящем дорогом костюме, каждый взгляд, брошенный в мою сторону, заставлял меня вжиматься в потёртый кожзам сиденья, задерживать дыхание, искать глазами укрытие, которого не было. Моя разбитая, аккуратно замазанная губа пульсировала под слоем тонального крема, словно предательский маячок, кричащий о моём преступлении. Непослушании. О том, что вещь осмелилась иметь свою волю.

Я сжала руки на коленях, чтобы они не дрожали. Ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. В голове стучало: «Он просыпается. Он уже звонит. Они уже знают. Они уже едут». Я представляла, как он открывает глаза, как его рука тянется на мою сторону кровати, встречая холодную пустоту. Как его ярость, мгновенная и ослепляющая, сменяется той самой, ледяной, расчетливой, математической злобой. Он бы не стал кричать. Не стал бы бить прислугу. Он бы просто взял один из своих телефонов, тот, что цвета воронёной стали, и отдал тихий, спокойный приказ. И машина начала бы работать. Шестерёнки закрутились бы, рычаги сомкнулись. Охота началась.

Таксист, к счастью, не был разговорчивым. Он лишь включил радио, и какая-то девушка пела под переливы кей-попа о несчастной любви. Ирония была настолько горькой, что меня чуть не вырвало прямо в салоне. Я закрыла глаза, пытаясь дышать глубже, но вместо воздуха в лёгкие вливался чистый, неразбавленный страх.

Аэропорт. Огромный, шумный, многолюдный терминал Инчхона стал моим первым испытанием. Камера наблюдения на потолке была его глазом. Охранник у рамки металлодетектора — его солдатом. Каждый официальный человек в униформе смотрел на меня так, будто читал мои мысли, видел насквозь мою ложь. Я прошла к стойке регистрации, чувствуя, как подошвы туфель прилипают к полу, будто он был выстлан горячей смолой.

— Паспорт, — улыбнулась милая девушка-агент с идеальной причёской и безукоризненным макияжем. Её улыбка не дошла до глаз.

Я молча протянула ей маленькую синюю книжечку. Чистую, без виз. Она была моим пропуском в другую жизнь и самым опасным компрометирующим материалом одновременно.

— До Гонконга? — девушка пробежала пальцем по экрану. — С дальней пересадкой в… Москву?

Я лишь кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Горло сжалось. Агентство купило мне билет не прямым рейсом, а с трёхчасовой пересадкой в Гонконге. Правильно. Спутать следы. Усложнить задачу. Я была не пассажиром, а живым, дышащим грузом, который нужно переправить контрабандой, невзирая на таможни, пограничный контроль и его всевидящее око.

— Багаж сдаёте?

Я снова покачала головой, и на её лице мелькнуло лёгкое удивление. Кто летит на другой конец света без единой сумки? Сумасшедшая. Беглая. Преступница. Она, должно быть, подумала что-то из этого. Но её профессиональная улыбка не дрогнула. Она протянула мне посадочный талон.

Глава 2. Коллектив

Неделю я прожила в хостеле, как тень, как призрак, застрявший в липкой паутине между прошлым и будущим. Моё существование свелось к четырём бледно-зелёным стенам крошечной комнаты, мерцающему экрану самого дешёвого телефона, который только можно было найти, и постоянному, тошнотворному, всепоглощающему страху. Страху, что вот сейчас — в следующий миг, после следующего скрипа за дверью — её выбьют с одного мощного удара. Инструкции от «(Не)Верности» я выполняла с точностью запрограммированного робота, почти не дыша: не выходить лишний раз, не подходить к окну, питаться тем, что можно заказать с доставкой прямо к двери — пицца, суши, безвкусные бургеры в смятых картонных коробках. И каждые семьдесят два часа, с пугающей точностью, я извлекала из телефона маленький кусочек пластика с чипом — SIM-карту — и ломала его пополам, заворачивая в обрывок газеты и выбрасывая в мусорное ведро в конце коридора. Потом вставляла новую, купленную заранее, и ждала. Ждала нового сообщения, нового приказа, нового шага.

Каждый звук за пределами моей комнаты отзывался в теле электрическим разрядом паники. Ступеньки в подъезде, скрип тормозов на улице, приглушённые голоса соседей по хостелу — всё заставляло сердце бешено колотиться где-то в горле, а ладони — мгновенно покрываться липким, холодным потом. Я спала урывками, просыпаясь от каждого шороха, и моими единственными спутниками были рокот московского трафика за окном и тяжёлое, гнетущее чувство, что я не просто в ловушке, а в самой центре воронки, которая вот-вот схлопнется.

Но потом, ровно в десять утра на восьмой день, пришло то самое сообщение. Сухое и по делу, без приветствий и подписи, как всегда: «Ваши документы готовы. Забрать по адресу: ул. Малая Дмитровка, 24, к. 2, кв. 18. Трудоустройство организовано. Администратор в салоне «Эйдос». Выходите завтра в 8:00. Будьте осторожны».

Сердце не заколотилось, а наоборот, словно замерло на несколько ударов, превратившись в ледышку. Выходить. На улицу. В город. В поле зрения камер, случайных прохожих, его людей. Тело тут же вспомнило каждый удар, каждый унизительный шёпот, каждый взгляд, полный ненависти. Руки задрожали. Но это был приказ. Это был следующий шаг. Другого выхода не было. Я подошла к своему скудному багажу — рюкзаку, купленному в ближайшем подземном переходе, — и стала готовить одежду. Всё самое простое, самое незаметное, серое, как асфальт за окном.

Ночь перед выходом была самой долгой в моей жизни. Я не сомкнула глаз, прислушиваясь к каждому звуку, прокручивая в голове маршрут, данную мне однажды на тренинге инструкцию по конспирации: идти не спеша, но и не медленно, не опускать голову, но и не смотреть людям в глаза, сливаться с толпой, быть серой мышью, пустым местом. Когда за окном заалел рассвет, я была уже на ногах, полностью одетая, с рюкзаком за плечами.

Ровно в восемь я вышла из хостела. Утренний воздух ударил в лицо колючим, морозным ветром, и это было похоже на удар хлыста — болезненно, но отрезвляюще. Я заставила себя сделать первый шаг, потом второй, вливаясь в поток людей, спешащих на работу. Каждый человек в тёмном пальто, каждый чёрный внедорожник у обочины заставлял внутренне сжиматься. Я ловила отражения в витринах, высматривая подозрительные фигуры, но видела лишь усталые, сонные лица таких же, как я, заложников утра.

Адрес на Малой Дмитровке оказался ничем не примечательным панельным домом советской постройки. Я вошла в подъезд, пахнущий котом и старыми полами, поднялась на нужный этаж. Дверь квартиры № 18 была без таблички. Я позвонила. Мне открыла женщина лет двадцати пяти в простых домашних штанах и с лицом, абсолютно не выражавшим никаких эмоций. Она могла бы быть кем угодно — библиотекарем, студенткой, офисным работником, вышедшим в декрет. Ничто — ни взгляд, ни осанка, ни обстановка крошечной прихожей с вешалкой, забитой обычной одеждой, — не выдавало в ней сотрудника подпольного агентства.

— Войдите, — её голос был ровным, без интонаций, как у автоответчика.

Я шагнула внутрь. Она закрыла дверь, повернулась ко мне и протянула стандартный коричневый канцелярский конверт.

— Всё здесь. Проверьте.

Пальцы плохо слушались меня, когда я вскрывала конверт. Внутри лежал российский паспорт. Я открыла его. На меня смотрело моё собственное, чуть более усталое лицо. Но имя под фотографией гласило: «Анна Сергеевна Ким». Место рождения — Владивосток. Рядом лежали другие бумаги — ИНН, зелёная карточка СНИЛСа и даже диплом о высшем образовании Московского государственного университета сервиса по специальности «гостиничный сервис». Были и другие мелочи — медицинский полис, банковская карта на то же имя с PIN-кодом на отдельном листочке. Моя новая жизнь, моя новая личность, вся моя новая, вымышленная история была упакована в несколько листов бумаги с печатями, которые выглядели абсолютно подлинными.

— Всё верно? — спросила девушка, наблюдая за мной своим безжизненным взглядом.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Казалось, сейчас я расплачусь от этого странного, щемящего чувства — смеси облегчения и нового, ещё более глубокого страха. Теперь я была не никем, а Анной Ким. И у этой Анны была работа.

— Удачи, — произнесла девушка, и в её голосе впервые промелькнул какой-то отзвук человечности, может быть, даже жалости. Она открыла дверь, давая понять, что аудиенция окончена.

Я вышла на улицу, сунув конверт в самый низ рюкзака, и почувствовала, как его тяжесть тянет меня к земле. Теперь у меня были документы. Теперь у меня было имя. И теперь мне предстояло найти салон «Эйдос».

Глава 3. Рутина обычной жизни

Дни в «Эйдосе» слились для меня в единый, плавный, почти гипнотический поток, похожий на те медленные, текучие, ритуальные движения, которые использовали наши массажисты. Этот ритм — предсказуемый, монотонный, лишённый резких скачков — стал моим лучшим лекарством, единственной терапией, которую я могла себе позволить. Монотонность была моим щитом, моим барьером, прикрывавшим меня от призраков прошлого, которые норовили прорваться в моё хрупкое настоящее с каждым резким звуком за окном, с каждым чёрным седаном, ненадолго притормозившим у входа.

Мой день начинался затемно. Ровно в шесть утра будильник вырывал меня из короткого, всегда тревожного сна. Я не включала свет сразу — сначала сидела на краю кровати, прислушиваясь к ночной тишине съёмной однушки на окраине Москвы, к гулу ночных грузовиков под окном, к скрипу половиц у соседей. Потом — быстрый, почти что армейский душ, лёгкий завтрак (обычно просто йогурт и чашка зелёного чая), и — выход.

Метро в семь утра было своим собственным миром, отдельной вселенной со своими законами. Я забивалась в угол вагона, стараясь занять как можно меньше места, и пока поезд нёсся через ещё спящий, подсвеченный жёлтыми огнями город, я просматривала почту на своём вечном, потрёпанном телефоне. Не личную — её не было, — а рабочую. Виктория требовала проверять расписание с вечера, но я перепроверяла его всегда утром, заученным движением пальца пролистывая список имён и процедур. Это был мой цифровой щит, моя мантра на предстоящий день.

Я научилась отличать наших ранних клиентов по одному лишь голосу в трубке, ещё до того, как они называли свои имена. Господин Семёнов, бухгалтер из крупного холдинга, — его голос был всегда сонным и раздражённым, он требовал «разбудить его мышцы» интенсивным массажем ровно в восемь. Мадам Ковалёва, дама бальзаковского возраста с утончёнными манерами и стальными глазами, — она говорила тихо, чётко выговаривая каждый звук, и всегда просила одно и то же: «расслабляющий антистресс с маслом нероли». Деловые встречи до офиса, стакан свежевыжатого сока, который приносили ему прямо в кабину, и двадцатиминутный лимфодренаж для снятия отёчности. Я знала их всех. Их привычки, их капризы, их молчаливые просьбы. Это знание давало мне иллюзию контроля.

Моё рабочее место — стойка администратора, высокий глянцевый монолит из тёмного дерева — стало моей крепостью, моим командным пунктом, моим барьером между старой жизнью и новой. Я изучила каждый сантиметр этой территории. Знала каждую кнопку на многострочном телефоне, каждый скрип нижней правой тумбочки, если её открыть слишком резко. Я знала, какую заварку предпочитает Виктория (крепкий, терпкий пуэр, без сахара, в маленькой чёрной чашке) и в какое время Олег, наш невозмутимый массажист, позволял себе пятиминутный перекур у чёрного хода, в крошечном, засыпанном снегом дворике-колодце. Я знала, что Алиса, наша фарфоровая кукла, терпеть не может запах лаванды, а Марина, старшая администратор, всегда теряет свои идеальные ручки и их вечно приходится искать под стопками бумаг.

Я постепенно, медленно, но верно становилась Анной. Настоящей Анной Сергеевной Ким. Я отвечала на звонки ровным, вежливым, вышколенным и абсолютно безэмоциональным голосом, который, казалось, принадлежал не мне, а какой-то другой, очень собранной и уверенной женщине: «Добрый день, салон «Эйдос», Анна. Слушаю вас». Этот голос меня самого порой удивлял своей неузнаваемостью.

Анна умела гасить конфликты. Как-то раз одна разгневанная дама, опоздавшая на полчаса и потерявшая своё бронирование, устроила настоящую сцену, требуя «немедленно найти ей мастера». Старая я, та, прежняя, сжалась бы в комок от страха, расплакалась бы или начала оправдываться. Но Анна Ким лишь вежливо выслушала, сохраняя на лице лёгкую, сочувственную улыбку, и спокойно, но твёрдо объяснила правила салона, предложив взамен запись на другое время со скидкой. Дама в итоге успокоилась и даже извинилась. Это была маленькая победа.

Анна знала, как тактично, с намёком на лёгкую, профессиональную улыбку объяснить слишком настойчивому господину, что «расслабляющий массаж стоп» не включает в себя абсолютно ничего, кроме массажа стоп. Анна помнила все мелочи: что господину Петрову, крупному чиновнику, нужна температура в кабинке ровно 24 градуса, не больше и не меньше, а миссис Лаврентьевой, жене банкира, — два полотенца, одно из которых обязательно должно быть с жёсткой, скребущей фактурой. Я вела учёт всем этим причудам в отдельном файле, который называла «Библией комфорта».

Марина, старшая администратор, сначала наблюдала за мной с холодной, почти лабораторной отстранённостью, как хирург за новым медицинским прибором. Но постепенно, день за днём, в её взгляде, всегда скрытом за стёклами очков, стало появляться нечто вроде одобрения, а потом и лёгкого, почти незаметного уважения. Я была неболтливой, исполнительной, не лезла в душу и не задавала лишних вопросов. Я была идеальным винтиком в отлаженном механизме «Эйдоса». Как-то раз, ближе к концу смены, она молча, не глядя на меня, протянула мне половину круассана, который не стала доедать.

— Не пропадать же добру, — буркнула она, утыкаясь взглядом в монитор.

Для Марины, с её скупостью на эмоции и жесты, это был высший знак принятия в гильдию. Я взяла круассан и почувствовала, как в груди теплеет — не от сдобной выпечки, а от этого неловкого, но искреннего жеста.

Даже Виктория, наша железная леди, как-то раз, стремительно проносясь мимо стойки с папкой в руках, бросила, не сбавляя шага:

— Неплохо вливаетесь в коллектив, Ким.

И в её голосе не было ни дружелюбия, ни теплоты, но прозвучала сухая, деловая констатация факта, которая для неё была почти что комплиментом. «Вы справляетесь». Эти слова я мысленно повторяла весь оставшийся день, как заклинание.

Глава 4. Неожиданный клиент

Время в «Эйдосе» текло по-своему, замедленному, почти что вневременному расписанию, подчиняясь не стрелкам часов, а ритму дыхания клиентов на сеансах и тихой музыке, льющейся из динамиков. Я уже не просто знала, я чувствовала этот ритм кожей, как слепой чувствует приближение человека по колебаниям воздуха. Я могла с закрытыми глазами назвать график постоянных клиентов, предсказать наплыв посетителей перед выходными — это были уставшие от недели трудоголики, жаждавшие расслабления, — и после праздников, когда наступала пора спасать тела и души от последствий обильных застолий. Моя жизнь обрела чёткие, почти что ритуальные очертания, и, что удивительнее всего, начала казаться почти безопасной. Это «почти» всегда висело во влажном, напоённом аромамаслами воздухе салона незримой, но ощутимой гранью.

Он вошёл в тот день, когда за окном хлестал слепой, яростный осенний дождь, превращая московские улицы в блестящее, размытое мокрое полотно. Серая пелена неба низко нависла над городом, и даже наш уютный, защищённый от внешнего мира салон казался немного осиротевшим, замершим в ожидании. Дверь открылась с тихим шипящим звуком, впуская порцию холодного, влажного, пахнущего мокрым асфальтом и прелыми листьями воздуха, и его.

Я подняла глаза от монитора, где сводила цифры ежедневного отчёта, и на секунду замерла, чувствуя, как что-то внутри резко сжимается, переходя в режим тревожной готовности.

Он был очень высоким, под метр девяносто, и его длинное тёмное пальто из тонкой шерсти было отмечено россыпью серебристых капель дождя. Но это было не главное, что вырвало меня из привычного рабочего ступора. Главное — это его лицо. Оно не было красивым в общепринятом, гладком смысле. Оно было резким, будто высеченным резцом не слишком терпеливого скульптора, — высокие, почти что скульптурные скулы, упрямый, твёрдый подбородок с ямочкой посредине, и чёрные, иссиня-чёрные волосы, собранные в короткий, небрежный хвост у самого затылка. Несколько непослушных прядей выбились из него и прилипли к вискам и высокому лбу. А когда он снял мокрые кожаные перчатки и уверенным шагом подошёл к стойке, я увидела его глаза. Это был шок. Невероятно светлые, пронзительно-голубые, почти ледяные, как зимнее небо в ясный морозный день. Они составляли сюрреалистичный, завораживающий, сбивающий с толку контраст с его южной, смугловатой кожей и угольными волосами.

— Добрый день, — его голос был низким, бархатным, с лёгкой, приятной хрипотцой, будто он только что проснулся или долго смеялся. — У меня запись на тайский массаж к Олегу. На семь вечера. Кирилл.

Я машинально провела пальцем по сенсорному экрану расписания, хотя прекрасно помнила, что в семь у Олега был свободный слот. Мои пальцы вдруг снова стали непослушными, ватными, какими они были в мои самые первые дни здесь. Я почувствовала на себе тяжесть его взгляда, этого невероятного, изучающего ледяного цвета.

— Да, конечно, господин… Кирилл, — я поймала его взгляд и ощутила, как по щекам разливается предательская, горячая краска. Глупо. Непрофессионально. Нельзя. Виктория своим ледяным взглядом убила бы меня на месте за такую реакцию на клиента.

Он улыбнулся. Лёгкая, едва заметная, но от этого не менее ослепительная улыбка тронула уголки его губ, на мгновение смягчив суровость черт.

— Просто Кирилл, — поправил он мягко, но настойчиво. — Без «господина». Звучит слишком официально для места, где тебя собираются как следует помять кости и вправить мозги на место.

Его простая, немного ироничная шутка была неожиданной. От неё мне стало как-то тепло и одновременно неловко, будто я оказалась в невыгодном положении.

— Хорошо, — я кивнула, стараясь вернуть своему голосу тот ровный, безэмоциональный, профессиональный тембр, который я так долго оттачивала. — Проходите, пожалуйста, в зону ожидания. Сейчас предупредим мастера. Что предложить? Кофе, чай, воду?

— Кофе, — он ответил без колебаний. — Чёрный, крепкий. Без всего.

Его взгляд — эти пронзительные голубые лучи — ещё на секунду задержался на мне, изучающий, заинтересованный, будто он читал не моё лицо, а что-то за ним. Потом он мягко кивнул, повернулся и направился вглубь зала, двигаясь с лёгкой, спортивной, почти хищной грацией, совершенно не свойственной таким крупным мужчинам.

Я отправила сообщение Олегу в мессенджер, с трудом попадая по клавишам виртуальной клавиатуры, и пошла готовить кофе. Руки чуть заметно дрожали. «Соберись, дура, — строго и зло сказала я себе мысленно. — Он просто клиент. Очередной красивый, уверенный в себе клиент с деньгами и странными глазами. Ничего больше. Ты видела таких сотни». Но внутренний голос, голос старой, затравленной меня, шептал: «Нет. Не таких. Таких ты ещё не видела».

И он не был похож на других. Он начал приходить раз в неделю, всегда по средам, всегда ровно в семь вечера, всегда к Олегу на его знаменитый жёсткий тайский массаж. И всегда он задерживался у стойки на пару минут, чтобы обменяться парой ничего не значащих, лёгких фраз. Казалось, он специально приходил на пять минут раньше, чтобы выкроить это время.

— Ну и погода сегодня, да? Кажется, весь город смывает в канализацию. Не отмыться от этой слякоти.

— У вас тут всегда такой удивительный, сложный запах. Это сандал? Или что-то ещё?

— Вы сегодня одна? Где ваша грозная напарница? — это он про Марину, и в его голосе звучала лёгкая, добрая насмешка.

Его вопросы были лёгкими, ненавязчивыми, воздушными. Флирт — если это можно было так назвать — был едва уловимым, тонким, вполне приличным для такого заведения. Но он был. Он читался в его открытом, заинтересованном взгляде, в лёгкой, чуть вызывающей улыбке, в том, как он растягивал моё имя, которое прочитал на моём бейджике. «А-нна». В его устах мой псевдоним, моя новая личина, звучала как-то по-новому, тепло, твёрдо и по-настоящему.

Глава 5. Минус сорок по Фаренгейту

Рутина стала моим наркотиком, моим коконом, моим единственным и нерушимым укрытием. Я научилась не просто существовать, а жить в ритме «Эйдоса», в его особом, замедленном хроносе. Я стала заложником этого распорядка, и это было сладким пленом. Утренний кофе, который я теперь варила не только Виктории, но и себе, находя утешение в горьковатом вкусе и тёплой чашке в ладонях. Приветливая, отрепетированная до автоматизма улыбка для клиентов, которая понемногу начала казаться менее натянутой. И да, тот самый лёгкий, почти незаметный, дозированный, как дорогое лекарство, флирт с Кириллом. Он уже не заставлял сердце бешено колотиться от страха, а лишь учащённо и приятно стучать где-то в районе горла, смутно напоминая о том, что я всё ещё живая женщина, а не просто испуганное существо в бегах. Я начала потихоньку, крадучись, сама себе в этом признаваться, верить в эту новую, хрупкую, но такую прекрасную жизнь. Почти верить.

Однажды вечером, вернувшись в свою каморку — крошечную, проходную комнату в трёхкомнатной коммуналке на окраине, пахнущую старыми обоями, щами соседки и тоской, — я готовила себе ужин. Нехитрый салат из томатов и огурцов, купленных у бабулек у метро. На краю стола, застеленного дешёвой клеёнкой, лежала та самая, уже порядком зачитанная книга японских стихов. Я машинально улыбалась, вспоминая, как он сегодня, стоя у стойки, спросил низким, чуть хрипловатым голосом: «Ну что, Анна, понравилось вам хайку Басё про старый пруд? Мне всегда казалось, в этой простоте — вся глубина мира». Я что-то пробормотала в ответ, снова покраснев, как дура.

Чтобы заглушить гулкую тишину чужого жилья, я привычным движением ткнула кнопку на пульте от старого, с толстым экраном телевизора, доставшегося мне от предыдущих жильцов. Зашипел динамик, вспыхнул экран — привычный российский новостной канал, который я всегда ставила для фона, чтобы не сходить с ума от одиночества. Принялась дальше резать овощи, уйдя в себя, в свои почти что счастливые мысли.

И вдруг я замерла. Лезвие тупого ножа больно и глубоко впилось в подушечку указательного пальца, но я даже не почувствовала боли, не увидела крови, медленно выступающей на бледной коже.

На экране, в разделе «Мировые новости», мелькали до боли, до тошноты знакомые кадры. Роскошная вилла в элитном районе Сеула, наш бассейн, уходящий в горизонт. Высокий, ухоженный, идеально одетый мужчина в безупречном чёрном костюме и траурном галстуке. Его лицо было бледным, осунувшимся от якобы бессонных ночей, глаза — влажными, полными неподдельной, такой убедительной, такой отвратительной в своей лживости скорби. Рядом с ним, опираясь на резной яшмовый посох, стоял его отец, старый Пак, с каменным, неумолимым, как гранитная гора, лицом. Выдержанный, леденящий душу спектакль.

Я схватила пульт, судорожно тычась пальцем в кнопку увеличения звука. Голос диктора, обычно бесстрастный, теперь звучал проникновенно, сочувственно, почти траурно.

«…крупное вознаграждение за любую информацию о местонахождении Юн-хи Пак, жены наследника империи «PakCorp», пропавшей при загадочных и трагических обстоятельствах почти три месяца назад. Её супруг, Чжи-хун Пак, утверждает, что у него есть неопровержимые свидетельства похищения его возлюбленной жены и её вывоза за границу преступной группировкой. Он в слезах обращается к международному сообществу…»

Из динамика полился его голос. Тот самый, бархатный, низкий, от которого у меня всегда стыла кровь в жилах и цепенели мышцы. Теперь он звучал мягко, дрожал от искусно сдержанных, идеально сыгранных эмоций, прерывался на самых пафосных моментах.

«Юн-хи, дорогая… моя любимая… Если ты видишь это… или если кто-то знает, где она, пожалуйста… Мы с отцом готовы заплатить любые деньги. Любые! Мы не хотим знать имён, мы не хотим проблем. Мы просто хотим, чтобы наша девочка вернулась домой целой и невредимой. Я скучаю по тебе каждую секунду. Я люблю тебя. Мы все тебя любим».

Кадры сменились. На экране возникла наша свадебная фотография. Я, двадцатидвухлетняя дурочка, улыбалась в камеру, полная глупых, наивных, сладких надежд, а его сильная, холёная рука сжимала моё плечо с таким видом собственничества, с такой демонстративной властью, что сейчас, глядя на это, я почувствовала, как по спине бегут мурашки, а в горле встаёт кислый, жгучий ком. Внизу бежала строка с номерами телефонов «горячей линии» и сумма вознаграждения, от которой у меня перехватило дыхание. Это была целое состояние. Достаточное, чтобы купить десяток таких жизней, как моя нынешняя.

Меня вырвало. Сразу, резко, не дав ни секунды на то, чтобы добежать до умывальника. Прямо на пол, на только что нарезанные, яркие овощи. Тело затряслось в истерике, мелкой, неконтролируемой дрожью, рыдания рвались из горла сдавленными, хрипами, животными воплями, которые я пыталась заглушить, кусая собственный кулак. Он нашёл меня. Он знает, что я жива. Он знает, что я сбежала. И теперь он травит меня, как зверя, на весь мир, выставляя несчастным, убитым горем мужем. Его «любые деньги» были смертным приговором, расставленной на глобальной карте ловушкой. Каждый алчный, нуждающийся глаз, увидевший это сообщение, каждый искатель лёгкой наживы теперь будет искать меня. Моё лицо, моё старое лицо, улыбающееся с той проклятой фотографии, теперь видели миллионы.

Я металась по крошечной комнате, ломая руки, чувствуя, как стены смыкаются, как потолок давит на темя. Москва, которая только начала казаться хоть каким-то укрытием, внезапно снова стала крошечной, тесной клеткой. Он везде. Его лицо на экране. Его голос, заполняющий мою убогую комнатку. Его деньги, его влияние, которые протянут свои щупальца и сюда, в эту промозглую московскую коммуналку, и найдут меня.