Нежный

Часть 1

Невилл был нежным. Мягким, трепетным, заботливым, добрым и слегка чудаковатым.

Несмотря на то, что на занятиях он никогда не блистал, парень был умным и начитанным, а его интересы простирались далеко за пределы школьной программы. Только вот знать об этом было некому. У Невилла никогда не было друзей. Были знакомые — те же Дин, Гарри или Рон. Хотя, лучше всех его всегда понимала чудесная девочка Луна. Невилл, несмотря на всю свою внешнюю неповоротливость и неуклюжесть, а также на полнейшее отсутствие ораторских способностей, был весьма красноречив. В своей голове. Его дневник полнился потрясающими описаниями и фантастическими историями, никогда не происходившими с ним наяву. Ещё он хорошо рисовал, что позволяло ему часто уходить от безрадостной реальности в свои миры.

Невилл любил Гермиону Грейнджер.

Его всегда поражали её смелость и незаурядный ум. Он был околдован неуклюжей грацией её движений, непослушными кудрями, любил слушать её.

С четвёртого курса он стал писать ей письма и складывать на дно чемодана.

Однажды он даже осмелился пригласить её на бал, но опоздал, и вынужден был, страдая и умирая от зависти и ревности наблюдать за тем, как она кружится в объятиях болгарина.

На шестом курсе, видя страдания своей Мионы по идиоту Уизли, не сумевшему оценить такую девушку, он совершил самый нелепый, но самый смелый поступок в своей жизни — отправил ей одно из писем.

***

Утром совы принесли почту, и неприметный сычик сбросил перед Гермионой письмо. Она, наученная горьким опытом, проверила его на вредоносные чары. Но письмо оказалось совершенно обычным. Она сунула его в сумку, не хотела, чтобы Гарри или «Бон-Бон» сунули нос в её корреспонденцию, с тактом и манерами у тех было чуть лучше чем никак, и отправилась на занятия. Придя первой в пока ещё пустой класс Трансфигурации, она села за первую парту и достала послание.

«Драгоценная Гермиона!

Нет сил смотреть, как ты сокрушаешься, как страдаешь по недостойному тебя человеку. Как ты хмуришь свой высокий лоб, как поджимаешь губы и сжимаешь кулачки. В такие моменты я бы хотел похитить твою боль. Взять её на абордаж. Быть смелым пиратом и отчаянным разбойником, лишь бы избавить тебя от душевных терзаний. Человек этот не достоин даже частички твоей невероятной, глубокой души.

Ты скажешь, что я не знаю тебя, и твоя боль мне неведома, но это не так. Милая Гермиона, ты обладаешь бесценным даром безусловной, бескорыстной любви, и сердце твоё так огромно и так щедро, что ты раздариваешь её направо и налево, а недостойные раз за разом разбивают его. Ты заслуживаешь большего.

Я так много хотел бы сказать тебе, Гермиона. Я часто смотрю на тебя и ежедневно влюбляюсь. В твои тонкие музыкальные пальцы, часто перепачканные чернилами и пахнущие лимонной цедрой и маслом. Хотя, я лишь могу предполагать их аромат, ведь видел, как ты стираешь пятна специальным составом. Я завидую перу, которым ты пишешь бесконечные эссе, потому что его ты касаешься своими ручками. Завидую твоей утренней чашке мятного чая, ведь она касается твоих губ. Иногда, мне бы хотелось стать птицей и влетать в твоё окно, чтобы иметь возможность полюбоваться безмятежным сном моего ангела. Иногда я любуюсь тем, какую густую тень отбрасывают ресницы на твои нежные щёки.

Не терзайся, волшебница, не плачь. Он того не стоит. Я даже не могу себе представить человека, действительно достойного такой как ты».

Гермиона закончила читать, и сердце её забилось часто-часто. Ей больше всего сейчас хотелось верить, что это не чья-то глупая шутка. Не розыгрыш. Она, в глубине души, считала себя недостойной любви. И даже ухаживания Виктора не смогли поколебать её веру в собственную непривлекательность для противоположного пола. Она свернула письмо, сунула его обратно в конверт и отправила на дно сумки. Впереди были уроки, ей стоило бы сосредоточиться. А вечером, задернув полог кровати, она раз за разом перечитывала строки. И не верила в них. Но впервые с того времени как Рон завёл роман с Лавандой, она легла спать не в слезах.

На следующий день Невилл внимательно следил за Гермионой и отмечал мельчайшие изменения в её внешности и поведении. У неё улучшился аппетит, и она была не так бледна как вчера. Круги под глазами стали меньше. Она даже смеялась над какой-то шуткой Джинни. Невилл едва заметно улыбнулся, в груди у него разливалось тепло. В перерыве между уроками он засел в любимой нише около башни Прорицаний, и стал писать очередное письмо. Теперь он мог не складывать их в чемодан, где таких писем-в-никуда накопились целые папки, он мог отправлять их ей. Возможно, он её недостоин, некрасив, глуповат, косноязычен, но она должна знать, про его любовь. Он пока не мог чётко сформулировать почему, но был уверен в собственной правоте. Письмо он попросил домовика Хогвартса оставить на подушке у возлюбленной.

***

Гермиона зашла в комнату, сбросила с плеча сумку и подошла к кровати. Сегодня она взяла в библиотеке потрясающую книгу по нумерологии, и ей не терпелось завалиться на кровать и провалиться в мир цифр. Но на подушке её ждало письмо. Знакомый конверт без подписи. Она вновь кинула чары, ожидаемо ничего не обнаружив, и нетерпеливо распечатала послание. У её анонимного поклонника был твёрдый почерк с легким наклоном влево. Буквы получались ближе к печатным.

«Драгоценная Гермиона!

Я питаю надежду, что имею хотя бы косвенное отношение к тому, что с твоего чела слетела печать разочарования. Ты прелестна в своей свежести. Твой смех звучит, словно журчание родника меж скал. Я бы хотел однажды испить из этого родника, но не посмею осквернить твои уста прикосновеньем.

Я счастлив уже тем, что могу любоваться тобой, дышать одним воздухом, ходить там, где ежедневно ступаешь ты. Когда ты смотришь тепло и с приязнью, я представляю, словно этот взор обращён лишь ко мне, и тогда в груди моей разгорается солнце. В твоих глазах, словно искорки божественного огня, пляшут золотые блики. Нет в мире слов, чтобы описать твои глаза. Они как шоколад и янтарь. Как кора драгоценного дерева. Когда ты смеёшься, в них появляются огненные блики, а когда злишься — мечут молнии. И мне хотелось бы смотреть в них вечно, пускай однажды моя любовь и сожжёт меня дотла.

Часть 2

Послания приходили уже две недели. Иногда она находила их у себя на подушке, иногда их приносили разные совы. Её личный Сирано, так она его назвала. Гермиона краснела от этих писем. Она берегла их и перечитывала. Всё чаще становилась рассеянной. У неё появилось мечтательное выражение на лице и привычка закусывать губы. В его признаниях было столько страсти, что ей не верилось: неужели всё происходит взаправду?

На днях она даже разделась до белья и стала перед зеркалом в полный рост, пытаясь увидеть себя Его глазами. Но видела лишь худобу, острые скулы и локти, выпирающие ключицы и маленькую грудь.

Она сузила круг поисков до своих одногодок, пятикурсников и семикурсников, а также до трёх факультетов, ближе всего склоняясь к райвенкловцам. Уж слишком вычурным бывал слог её воздыхателя. И ей всё больше хотелось с ним встретиться. Получить возможность с ним говорить, или хотя бы услышать голос. Грейнджер была очень любопытна. И это любопытство снедало её.

Вечером на подушке её ждало очередное письмо и лежащее сверху красивое сахарное перо. Она удивлённо покрутила его в руках, затем залезла под одеяло, задернула полог и, с нетерпением, распечатала послание. Её сердце стучало часто-часто, а внизу живота свернулся комок.

«Моя Драгоценная Гермиона!

Хотя бы в письмах я могу писать это сладкое слово «моя». И слово сладкое, и вся ты сладкая, хотя и не любишь сладостей. Сегодня ты свела меня с ума. После похода в Сладкое Королевство ты вкушала сахарное перо. Касалась им губ, посасывала кончик. Я не мог оторваться от того, как ты наслаждалась нехитрым лакомством. Как получала удовольствие от процесса. Я думал: неужели никто не видит откровенной сексуальности твоих действий? Как только все парни могут это наблюдать, и не желать тебя так, как желал я в тот момент?!

Сегодня я вынужден признаться тебе — я виноват. Я так пред тобою виноват. Восхищаясь тобой, как редким полотном Рафаэля, статуей Бернини, буйством стихий, я всё чаще срываюсь и становлюсь рабом своих низменных человеческих страстей.

Я не могу думать о твоих руках, не представляя, как бы они касались моих рук, губ, лица. Не могу не думать о том, чтобы оказаться на месте этого сахарного пера. Будут ли твои губы такими же сладкими? Закатятся ли твои глаза в экстазе? Я грешник, как сказали бы магглы. Я слышу твой голос и представляю, как ты говоришь со мной. О чём угодно, но со мной. Не смогу сегодня уснуть, ведь меня будут преследовать видения того, как ты упиваешься вкусом сахарного пёрышка. Дарю его тебе. Хочу думать о том, какое удовольствие ты получишь от моего маленького подарка.

Навсегда Твой».

У Гермионы горели щёки, сердце грозилось пробить грудную клетку, по позвоночнику пробегали разряды тока, низ живота тянуло от непривычного и неизведанного желания. Она уже начала привыкать к тому, что неизвестный Он считает её красивой. Но то, что она способна вызывать желание, наполняло её какой-то особой женской силой. Дарило чувство могущества. Она вновь и вновь перечитывала письмо, посасывая то самое подаренное перышко. И легла спать с улыбкой, — он попался! Перо она ела в гостиной своего факультета, а значит, круг сужается всего до десятерых, из которых смело можно вычёркивать Рона и Гарри. Из восьмерых она вполне способна вычислить поклонника. С этими мыслями Гермиона блаженно заснула.

***

Невилл задернул полог кровати, разделся догола и нырнул под одеяло. Даже выстуженная сыроватая простыня не могла остудить его тела. Он горел. Уже несколько недель сходил с ума. Он строчил Гермионе письма, как одержимый, улавливал малейшие изменения в её поведении. А они были.

Его любимая стала мечтательной, рассеянной. Она застывала над книгами, иногда беспричинно улыбалась. У неё появилась привычка мило заправлять волосы за ушко. Невилл мечтал, как однажды поцелует её в это маленькое, розовенькое ушко. И даже от этой мысли у него моментально встал.

В последнее время это стало проблемой. Раньше его беспокоил только утренний стояк. Теперь на Гермиону у него стояло практически всегда. Сегодня произошло сразу несколько вещей, которые чуть не снесли ему башню. Во-первых, Гермиона в общей гостиной села с ним на один диван. Их ноги почти соприкоснулись, он ощущал тепло её тела через штанину брюк. Не мог ничего сказать, не мог до конца вдохнуть. Его окутало её ароматом — запахом мяты, пергамента и ванили. Но и это не было самым худшим. Она потянулась за книгой, перегнувшись через его ноги, не удержала равновесие и, на пару секунд, грудью легла на его колени. Сразу же подскочила и извинилась, ухватила книгу и уселась в кресло. Но ему этого было достаточно, чтобы на максимально допустимой, чтобы не вызвать подозрений, скорости сбежать в спальню. Там он долго успокаивался и дышал холодным воздухом, распахнув окно.

А затем вернулся в гостиную, и увидел ЭТО. Как она, задумавшись, посасывает Мерлиново сахарное перо! Он хотел уйти и не мог, пялился на неё как дурак.

При воспоминании об этом у него по позвоночнику вниз прокатился разряд тока. Он положил руку на член, который стоял колом, аж покачиваясь, и провёл сверху вниз. Закрыл глаза и в подробностях вспомнил, как её губы смыкались на кончике пера, как она нежно придерживала его своими пальчиками. Как бы сама собой вспомнилась её тяжесть на его коленях, мимолётная мягкость её груди. Невилл задышал громче и мощно кончил себе на живот. Ещё с минуту лежал в темноте, потом наколдовал очищающее, натянул пижаму и улёгся спать.

Всю ночь его терзали сны, в которых он жадно целовал Гермиону в губы, и те были сладкими. Он не позволял ей подняться у него с колен, оглаживая её стан и опуская ладонь на задницу, а она прогибалась и стонала под ним. Эта ночь была очень длинной. А пижамные штаны утром пришлось бросать в корзину для стирки.