Некрополь богов

Глава 1. Пролог

Сердце Андрея остановилось тихо — как будто кто-то нажал на паузу. Белые стены больницы изжёваны светом, лампы шипят, и в этот вязкий момент мир отступает, будто кто-то выдёргивает шнур из розетки. Холод, как мокрая тряпка, лег на грудь. В ушах — шелест, похожий на потайной шёпот под подушкой: не слова, а давление, будто над ухом ходит муха, толще и тяжелее, чем должна быть.

Пальцы врачей давят ритм, аппараты вискливо лгут, но Андрей уже не здесь. Тело остаётся — бледная кожура, — а он летит куда-то мимо ламп и потолочных плит, в пространство, где темнота не отсутствие света, а живое мясо, плотная бархатная ночь, которая дышит.

Перед ним поднимаются три силуэта. Не люди. Не статуи. Они без лиц, но каждый — как планета, с гравитацией, от которой ломит кости. Прямо в пустоте вспыхивает что-то вроде алтаря — не видимый, а ощутимый: шершавая плита под ногами, запах горячего железа, тонкий дым.

— Тебе четырнадцать, — шепчет левый. Голос как песок по стеклу.
— Ты видел смерть и не отвернулся, — второй звучит как падающая вода.
— Ты будешь нашим Универсалом, — третий — как колокол, погружающий голову в металл.

Слова проходят сквозь череп, как гвозди. Андрей хочет кричать, но рот не слушается. Его тянет назад, к телу, но руки — невесомые и крепкие — кладут в грудь что-то горячее и круглое. Это не сердце; это узел, ком силы, который шевелится, как живой.

— Земле нужен защитник, — говорят Они в унисон.
— Там, где люди кладут мёртвых, другие поднимают войска.
— Иди. Возьми. Сдержи.

Вспышка — и мир складывается, как бумага, в точку. Боль возвращается с треском. Аппарат, тонко пища, выныривает в слух, будто поплавок. Врачи внезапно звучат слишком громко, слишком живо. Тело — как чужая куртка: мокрая, тяжёлая. Андрей глотает воздух, словно это и есть вода.

Проходит неделя. Мир снаружи притих, а внутри — гул, на который невозможно не реагировать. Сила живёт в груди и иногда дергается, как мышца: к ночи — сильнее, к рассвету — тише. Во сне Андрей видит землю, которая шевелится; видит рты, полный чёрного песка; видит кости, сложенные в стены.

В одиннадцать вечера он выходит из дома. Туман лежит по дворам, как молоко, над которым дует ветер. В кармане — фонарик, дешёвый и капризный. На телефоне — почти ноль, но он всё равно берёт его, как талисман. Ноги сами выбирают направление — к окраине, где заброшенные гаражи и железная дорога, а дальше — старое кладбище. Его называют «немецким», «военным», «тем, где некогда копали плохо», «местом, где собак не видно» — у каждого свой прикус легенды.

Ворота ковкие и ржавые. На левом столбе — крошечный деревянный крест, покосившийся и мокрый. Замок сорван давно. Андрей толкает створку, и она вздыхает. Внутри тише, чем должно. Даже ветер здесь идёт мягче, словно боится. У надгробий разные лица: гранит, крошка, плитняк; фамилии потускнели, даты слились. В тумане кресты похожи на кости, торчащие из земли.

Грудь обжигает: узел силы горячее, чем обычно. Он словно указывает — туда, к низинке за аллеей. Там земля чуть провалилась, там влажнее. Андрей идёт, фонарь прыгает в руке. Луч цепляет старую ограду — сварка, как рваные швы, — и вдруг гаснет. Щёлк. Щёлк. Ноль. Фонарик, будто провалился в ватный мешок.

И тут начинается шёпот. Не со всех сторон — изнутри земли. Сначала — как мышиная возня; затем — как хлюпанье грязи, в которой мешают палкой. Андрей чувствует запах железа и воды — сладковатый, как кровь на батарейке. Щёки холодеют. Он поднимает ладонь — и не замечает, как рука сама рисует в воздухе кривую линию. Вены под кожей вспыхивают тонким светом, будто кто-то поднёс спичку.

Земля расползается. На поверхности появляется сначала ноготь — чёрный, длинный; потом — костяшки пальцев, склизкие от глины; затем — рука целиком, как ветка из болота. Рука цепляется за воздух, находит край мира, поднимает из ямы плечо, голову. Череп в чёрной коже, остатки серого волоса, глазницы пустые, но из них сочится красный свет, как из-под плохо загашенной сигареты.

За первым — второй. Третий. Десяток. Они поднимаются без звука, как водоросли со дна. Саван гниёт прямо на них, и клочья ткани липнут к костям. Шёпот — уже не шёпот: золотящийся зуд, как если бы тысяча мух одновременно провела лапками по стеклу.

— Защитник, — произносит кто-то. Не ртом — землёй. Слово просачивается из щелей между плитами, из мышиных норок, из расщелин в камне. — Вкусный. Тёплый. Живой.

Андрей отступает на полшага и понимает, что назад пути нет. Жар в груди — теперь не просто жар, это раскат: огонь под кожей находит пальцы, и пальцы хотят решать. Он не знает заклинаний, но сила узнаёт его так же, как вода узнаёт ямку.

— Стойте, — говорит он хрипло, и это звучит так нелепо, что мёртвые усмехаются: сухими шеями, скрипя зубами.

Первый бросается. Движение рваное, как рывок собаки на цепи. Андрей успевает лишь вскинуть руку. Из ладони, как из треснувшей лампочки, вырывается полоса белого света и режет воздух. Сухие пальцы во мгновение чернеют и рассыпаются, как печенье под струёй воды, но остальное тело ещё живёт, ползёт. Андрей падает на колено, и сапог вязнет в грязи, как в каше. Второй щёлкает зубами у его уха — запах гниющей шерсти, как из старого сарая.

Он шепчет «гореть» — даже не словом, мыслью — и узел в груди вспыхивает. Пламя неаскетичное, грязное: оно идёт по коже, как лихорадка, и выпрыгивает наружу через пальцы. Мёртвые вспыхивают сумрачно, без языков, как уголь. Они падают, но не кричат; у них нет дыхания, чтобы кричать. И всё равно слышен звук — треск пересушенных веток, и хруст, когда горящий череп находит камень.

Слева из земли выталкивается что-то крупнее. Не человек. Сшитый. Кости чужие, плоти мало; на месте правой руки — дуга из рёбер, как серп. Череп — не один, два, сросшихся у висков; один глядит влево, другой — прямо. Внутри — чёрная тьма, в которой плавают искры.