Нелюбушка

Глава первая

В сорок пять ты не ягодка, ты крепкий орешек. Макадамия, без ключика не открыть, и ключик нужен особенный.

В сорок пять в цене безмятежность, легкий ветер с привкусом соли, брызги золота на темно-синей воде, наглые чайки, орущие что-то по-птичьи, вряд ли приличное. Многое пройдено, переосмыслено, жертвоприношения вычеркнуты из списка вместе с жадными до жертвенности людьми. Жизнь побила и покалечила, натыкала носом в дерьмо, поставила на ноги, научила справляться, подкинула пару джокеров, потребовала высокую цену.

Завершена демоверсия игры, «мои файлы» переименованы в «мои фейлы», нет иллюзий, что каждый встреченный навсегда, осмотрительность и недоверие возглавили перечень добродетелей, литры любовных слез выплеснуты без сожалений. Новости перестали быть актуальными, все, о чем не хочется вспоминать, переквалифицировано в жизненный опыт, коллекция воспоминаний бережно нанизана на прочную нить.

В сорок пять утомляют переживания, перепутанный ценник на кассе злит больше, чем пошедший налево муж. Нет сильным эмоциям, если захочется — есть триллеры, спортивные бары и рафтинг. А зареванная девчонка смешит — дурочка, побереги свои слезы для тех, кто сейчас тебе кажется вечным.

Ссору молодой пары слышала вся гостиница. Повод для срыва был у всех — мы застряли в трех километрах от родины, кто-то в компании гида, кто-то в составе измученной группы, кто-то безбашенными «дикарями». Я восприняла ураган как житейскую неприятность, прочие медленно закипали, в каждом номере хлипкого картонного муравейника назревал межличностный переворот.

Все вокруг пахло водорослями. Море грызло берег как бешеное, волокло на дно гостевые клетки с первой линии, перемалывало лежаки и торговые палатки, и синий брезент трепыхался на ветру, сигналя «держитесь в стороне от меня». Погранпереход закрыли прямо перед моим носом, я за огромные деньги отыскала пристанище в третьеразрядной гостиничке на второй линии, и море уже подбиралось ко мне, швыряло в окна соленую взвесь, проверяло на прочность.

— Можно я у вас посижу? — спросила девчонка, похожая на изнуренную панду. В свои двадцать лет с небольшим она успела взять кредит на модные губы, хотя, может, довольствовалась и недоучкой с плохо стерилизованным шприцем. Дешевая тушь растеклась по щекам, глаза воспалились, на скуле наливалась свежая ссадина.

В коридоре стояла тишина. Кавалер не заметил, что пташка уже улизнула, но все равно знал — ей некуда улетать.

— Здесь, разумеется, бесполезно привлекать твоего парня к ответственности, — сказала я, уходя от прямого ответа. Девчонка ждет, когда ухажер сменит гнев на милость и крик — на букет цветов, а я не люблю помогать тем, кто ищет не помощи, а утешения. — Но как только ты окажешься на нашей стороне, ты обратишься в полицию, верно? На погранпереходе обязательно есть и врач.

Девчонка хлопнула глазами. За окном громыхнуло, в довершение к урагану и шторму начиналась гроза, в соседнем номере разбилось стекло, мигнул свет, и лампа в конце коридора потухла.

Мой палец указывал на ссадину, девчонка попробовала извернуться.

— Напрасно вы думаете так, он меня любит, просто… ну… видимо, было лишнее, — пробормотала она, пряча взгляд.

— Да-да, здесь каждый второй ведется на россказни и покупает эксклюзивную дрянь, лучше которой нет на свете, — скривилась я, вспомнив свою первую «однодневку» в эти заброшенные райские края. В конце коридора открылась дверь, бросив свет на темные стены, и робкий нетрезвый голос позвал суженую. — Дегустации каждые полчаса, настойчивость местных производителей, и никого не обидеть… Не твой красавец горлопанит? Давай заходи. Вон диван, надеюсь, там нет клопов, можешь спать до утра, и это бесплатно.

Девчонка поспешно вошла, боясь, вероятно, что я передумаю, и встала как вкопанная, изумленно уставившись на мою трость. Я закрыла дверь на замок, крик в коридоре усилился, как и ветер, и шум моря, и гром, на балкончик заливалось все больше воды, и драный ковролин под окном намок основательно. Номер «люкс» был так же нелеп, как все здесь: обшитый вагонкой, с криво выложенным кафелем на полу, с белой кроватью с золоченой лепниной, — но безвкусная роскошь девчонке понравилась, она прошла и уселась на диван, трепетно прислушиваясь к зову из коридора и с очевидной завистью рассматривая интерьер.

В двадцать лет что трость, что скандал, что кровать в чужом позолоченном «люксе» достойны поста в социальной сети. Не хотела бы я, чтобы мне опять стукнуло двадцать.

Я села на кровать, вытянув увечную ногу, нащупала на тумбочке выключатель, щелкнула им и не торопясь легла. Тело отозвалось тянущей болью, и я подумала — все в порядке, все точно так, как и должно быть.

В дверь шарахнули кулаком, девчонка вздрогнула. Я ухмыльнулась про себя, в дверь ударили еще раз, уже не настолько нагло, потом пошли дальше по коридору. Кто-то откроет и даст путешественнику по щам.

— Вы не боитесь? — прошептала девчонка не то неверяще, не то возмущенно. Мне недосуг было разбираться в оттенках ее неустойчивых чувств.

— Кого? Твоего парня-истерика? Нет, солнышко, я никого не боюсь. Спи или проваливай к чертовой матери.

Ураган кончится, я пересеку границу и две недели буду валяться на лежаке, кататься на фуникулерах, любоваться на пышную зелень субтропиков с высоты смотровых площадок, лопать мидии и рапаны, а по вечерам забираться с планшетом на крышу отеля, провожать на заслуженный отдых солнце и пересматривать старые фильмы с французским комиком. А потом самолет разгонится навстречу уставшему морю, оторвется в последний момент от земли, и я вернусь в привычную колею — к переговорам, поставкам, выставкам, совещаниям. Мне ведь всего сорок пять, я еще долго буду стоять во главе своего бизнеса.

Глава вторая

Из тумана проступали очертания темной, маленькой, с низким деревянным потолком комнатки. В мутное окно безнадежно долбилась жирная муха, и жужжала она так громко, что мне захотелось немедленно встать и ее прибить.

Но я не находила сил пошевелиться.

Снаружи доносились размеренные гулкие удары — далеко-далеко. Я узнала их, я приняла их… за спасательные работы. Никто меня не спасет, нет спасения. Все, что должно было произойти, произошло.

Я помнила двух женщин. Они что-то мне говорили, что-то важное, бесспорно, но что? Голова по-прежнему шла кругом, я больше представляла, где стены, где потолок, а где окно с проклятой мухой, чем видела все на своих местах. Я не могла даже поднять руку, чтобы потрогать распухшую губу, а стоило приоткрыть рот, как рана треснула, и по подбородку заструилась кровь.

Привычно по-женски тянуло живот, возвращая к последнему воспоминанию. Я не знала, как все объяснить, да и стоило ли, и было ли кому объяснять, но где-то там, среди асфальта, конденсационных следов самолетов и вышек мобильной связи, все продолжалось уже без меня.

Ни страха, ни отчаяния, ни тоски, словно я в последний момент согласилась на обмен «жизнь на жизнь». Сплошная апатия, возможно, позже придут откат, осознание и, как следствие, — безнадежное безумие, но пока рассудок в полном порядке, и все в порядке с тазом и ногой, хотя я столько времени лежала на спине, а ведь я постоянно просыпалась, сдерживая крик, если случайно переворачивалась на спину.

Я пошевелила ногой и закусила губы — с непострадавшей стороны, на случай, если мне померещилось отсутствие боли. Но моему телу оказалось решительно все равно, что я сперва слегка, потом сильнее дернула ногой, затем подвигала тазом вправо-влево, вверх и вниз, и я в конце концов нервно расхохоталась: впервые такие простые и естественные для каждой женщины движения были просты и естественны и для меня.

Справа мелькнула тень, и я подавилась истерическим кудахтаньем. Я повернула голову и озадаченно прищурилась — не змея, с которой я так и не поквиталась, и не перепуганная жеманная девица, а незнакомая мне необыкновенно красивая девка.

Память подбросила грубое слово в адрес той, кто еще не успел сделать мне ничего плохого. Между обмороком и явью я всерьез озаботилась причудами подсознания и тем, что я не так уж воспитанна и интеллигентна, как полагала, а девка, не подозревая о моем самоедстве, протянула мне небольшую белую тряпицу.

— Дайте, барышня, кровь утру, — попросила она, а может, и приказала, и опустилась перед моим ложем на колени. У меня не было сил спорить с ней или мысли ее ослушаться. Девка бережно, но уверенно вытирала мне окровавленное лицо, а я таращилась на ее изумительный точеный профиль.

Про таких говорили — «кровь с молоком». Белокожая, румяная, с темными густыми бровями и светлой толстенной косой. На голове ее был повязан на манер ободка платок, и меня наконец осенило — так, не покрывая волос, оставляя открытым затылок, в прошлом носили платки крестьянские девки. Не замужние бабы.

Я больше подумала, чем проговорила «спасибо», не рискуя растревожить губу. Девка поднялась, я с завистью оценила ее высокую крепкую грудь, сравнив со своей незаметной «полторашечкой», а в следующий миг забыла сделать вдох.

Щеку красавицы пересекал отвратительный глубокий шрам, и чудом она не лишилась глаза, но нерв был поврежден, и правая сторона лица осталась безжизненной, неподвижной. Поняв, что я смотрю на ее увечье, девка вздохнула и повернулась ко мне другой щекой.

— Дохтур, барышня, приезжали, — произнесла она в сторону. — Барыня Федьке приказали ваше кольцо в город свезти.

— Какое кольцо? Какой доктор? — вырвалось у меня, и рана на губе опять открылась, но я отмахнулась от платка и обошлась рукавом своей рубахи. — Какая барыня?

— Матушка ваша, Марья Егоровна. А кольцо, да на вас какое было. Что уж теперь, барышня, по кольцу горевать?

Да, спору нет, кольцо последнее, по чему я стала бы убиваться, но руки я по очереди приподняла и посмотрела на них — может, остались еще украшения? Нет. Наверное, жаль. Не наверное — точно жаль, я бы тоже могла что-то свезти в город и продать. Но снявши голову, по волосам не плачут.

Столько времени… сутки явно прошли, раз губа ноет как уже подживающая, а слабость — словно я провалялась в отключке несколько дней.

Удар, удар, еще один, будто вбивают сваи. И муха. И где-то вопит петух. Свернуть бы ему шею.

— Сколько я здесь?

— Да с того вечера, как приехали, барышня. И дохтур были, — повторила девка, подошла к двери, прислушалась, повернулась ко мне и кивнула чему-то своему. — Я быстренько до кухни схожу, только, барышня, барыня приказали вас за ворота выгнать, как очнетесь, так что сидите тихонечко, как бы дальше беспамятная, а уж Агапка что даст, то даст… репу, а то и овес пареный. Дохтур сказали, кушать вам надо. Мясо бы лучше, да где его взять? Так вы лежите, я скоро обернусь.

Она взялась за ручку двери, я замотала головой, с удовлетворением отметив, что меня уже не мутит, стены не расплываются, а муха все еще жужжит, да и пускай. Кто бы этот «дохтур» ни был, дело он свое, на мое счастье, отлично знал.

— Стой. Поди сюда, сядь.

Девушка не посмела возразить, подошла к кровати, но не садилась, и я в нетерпении похлопала по грубой дерюжке, которой была укрыта.

Глава третья

Я вскочила на ноги, запутавшись в длинной рубахе. Как я могла забыть, что у меня есть дочь?

— Барышня!.. — сдавленно вскрикнула девушка, имени которой я так и не успела узнать, и что-то в ее голосе меня зацепило так, что я рванулась к двери, но рухнула на пол — не из неловкости, а просто стены вновь пустились в пляс.

По коленям с размаху врезали веслом, я жалобно вскрикнула, тошнота появилась вместе с резью в желудке, и до меня запоздало дошло, что я банально не держусь на ногах от голода.

— Барышня, барышня, — бормотала моя спасительница, легко поднимая меня с пола и усаживая на кровать. Я шипела от боли в коленях и вместо губ кусала изнутри щеку. — Барышня с Надеждой Платоновной, что вам туда идти. Барыня браниться будут, а то и выгонят вас сей момент. Барышня гуляли с утра, я их видела, на пруд с Надеждой Платоновной ходили уток кормить. Поешьте, вам сил набираться надо…

В небольшом глиняном горшочке была то ли репа, то ли кабачок, и выглядел мой случайный обед как отменное ресторанное блюдо. То, что ели с голодухи наши предки, наши современники не все себе могут позволить, какая ирония. А может, закономерность.

Смотреть на еду я не смогла и отвернулась, гадая, что вызвало новый позыв тошноты. Ах да, я беременна, и хочу не хочу, но мне необходимо запихнуть в себя эту нехитрую снедь, если я не намерена потерять ребенка. Девушка смотрела на меня с надеждой, но молчала, и под ее умоляющим взглядом я осторожно зачерпнула ароматное варево. Репа в меду с орешками в ресторане в центре столицы рублей восемьсот, а если аутентичная подача — все полторы тысячи.

Организм сообразил, что лучше быть сытым, чем продолжать выкобениваться и мучить меня токсикозом. Тошнота прошла, репа была великолепной, мягкой, с привкусом дыма, наверное, из печи. Деревянная ложка не пролезала в израненный рот, и я слизывала сладкую кашицу, как кошка сметану.

— Почему ты испугалась, когда я спросила про дочь? — беззлобно проворчала я, стараясь не слишком набрасываться на еду. Бедная девчонка рассказала достаточно, чтобы ее испуг был объясним, она боялась всего на свете, но мне понадобились детали.

— Барыня прознают — высекут.

Это я уже поняла.

— Тебя?

— И вас могут, барышня. И Надежду Платоновну.

Да, вот еще одна странность.

— Почему ты говоришь мне «барышня», когда я замужем? — нахмурилась я и с глупой обидой выскребла из горшочка последнюю ложку. Репа кончилась, и топать ногами и требовать еду я не могла, хотя — почему нет? Не у прислуги, но у барыни я могу потребовать все, что мне будет угодно. Я вернулась сюда, а значит, имею право не только на место под крышей, но и на место за столом.

Как зовут мою добрую фею? Я вопросительно на нее посмотрела, она поняла меня по-своему, забрала пустой горшочек и протянула завернутый в тканую салфеточку пирожок.

— Так, барышня, вы сами сказали, — потупилась девушка и убрала руки за спину. Я вспомнила — жест, запечатленный на всех картинах у крестьян перед барскими очами. — Я за дверью стояла, как вы к барыне вошли. Все слышала. И как барыня вас била, слышала, ох, серденько вы мое!

Я потрогала пальцем надоевшую мне до крайности губу, но, черт возьми, я была такая голодная! Девушка в глаза мне старалась не смотреть, и кто знает, приучена ли она отводить взгляд от господ, и приучена наверняка плетьми и пощечинами, или ей есть что от меня скрывать.

— Что я сказала? — уточнила я металлическим голосом и тут же спохватилась: — Я не буду тебя ругать или бить. Просто скажи. Я… плохо помню, что наговорила.

— Все сказали, барышня, начисто, ничего не утаили. Что мужа вашего за растрату арестовали и отправили в острог, что брак ваш венчанный, а и не брак вовсе, у мужа вашего жена законная есть, и он по подложным документам с вами жил. И что долги у вас, а что за долги, то не сказали, и что дочь, барышня Анна Всеволодовна, с вами приехали, и что в тяжести вы, и что неделю, пока добирались, почти ничего не ели. Агапка тут мне как раз нашептала — пойду барышне что с ужина соберу, — и ушла. Так вы говорите барыне, барышня, плачете, а они стоят, головой качают, а потом как замахнутся. Вы стоите, они вас бьют, а барышня Надежда Платоновна руки к лицу прижали и причитают, а Маланька…

— Еще и Маланька? — невесело хмыкнула я. Кто-то собрал бинго лузера, и вот что паршиво — этот кто-то и есть я сама. — Вся дворня посмотреть сбежалась?

Девушка повинно надула губки, а мне на секунду показалось, что ни черта она не проста так, как кажется или хочет казаться. Да, пока, насколько я знаю, она помогала мне по мере сил, но что за цель она преследовала?

— Да что той дворни осталось, барышня, — вздохнула она, — барыня всех мужиков продали, как земли в казну забрали, а баб без мужиков оставлять запрет уже года три как вышел, вот и живут одни девки, бабы вдовые, Федька-кривой да старик Кирило… вы его помнить должны, он лесом заведовал у барина покойного.

— А что сейчас лес? — зачем-то спросила я, запутавшись в судьбах крепостных. Моя прекрасная девушка — подлинное сокровище, жаль, что бесценные семена падают в абсолютно не благодатную почву.

— Барыня продали. Все подчистую, все на дорогу забрали. А денег, барышня, все одно нет, что выплатили из казны, пошло на уплату заклада. Давайте, барышня, я вас одену, волосы заплету, а как стемнеет, во двор выйдете, Аркашка до вас справлялся.

Глава четвертая

В светлом зале знакомая мне барышня хлопотала возле облитого чаем господинчика. При виде меня оба окаменели, изобразив немую сцену весьма убедительно, я величественно кивнула, чем озадачила их еще больше, и быстро прошествовала мимо.

Я не запомнила хитросплетения комнат и коридоров, шла уверенно, но абсолютно наугад и отлично осознавала, что после того, как я укусила хозяйку этого места, мне одна дорога — подальше отсюда, и вовсе не потому, что я опасаюсь мести. Мне нечем кормить в этом доме ребенка, нечего есть самой, из чего следует — мне нечем кормить второго ребенка. Я даже еще не чувствовала малыша, но твердо знала — я хочу, чтобы он появился на свет.

Аннушка замерла, уютно сопела мне в ухо и цеплялась за мою шею крохотными ручками. В каком помутнении была та, прежняя я, ее мать? Девушка с прекрасным именем Любовь, особа невеликого ума, импульсивная, податливая и наивная, если у нее имелся хоть гран мозгов, какого черта она поперлась в родительский дом с ребенком, на что она надеялась — на чудо?

У Аннушки не осталось никого, кроме меня. Она прижималась к единственному важному ей человеку всем своим маленьким тельцем и чувствовала себя защищенной лишь в объятьях матери, какой бы ехидной эта мать ни была.

Может, Любовь не собиралась бросать дочь, рассчитывая на отцовское прощение и на спокойную безбедную жизнь. Она не догадывалась, что отец скончался и всем заправляет садистка-мать. Мне хоть так хотелось оправдать эту дурочку, потому что этой дурочкой теперь была я сама.

— Барышня! Любовь Платоновна, сюда, сюда!

Мне махала рукой невысокая патлатая старуха, держа открытой низкую дверь, и я послушалась. Был шанс, что старуха меня в этой клетке закроет, но что-то подсказывало, что шанс этот ничтожно мал.

Старуха проскочила следом за мной в каморку — иначе я не могла назвать помещение размером с ванную комнату в стандартной «двушке», темную, всю в паутине, из узкого окна под самым потолком пробивалась полоска света извне, а сесть я смогла только на подгнивший сундук. Прямо над моей головой жужжала попавшая в западню муха, торопился к трапезе проворный крупный паук, пыль поднималась от старых тряпок, сложенных стопкой в углу. Старуха закрыла за собой дверь, удовлетворенно кивнула, сунула за пазуху руку и вытащила завернутый в тряпичку калач.

— Барыня, коня ей в подарок, обойдется, — объявила старуха и торжественно вручила мне калач. Я взяла, глупо хлопнув глазами — ядовитая веселая присказка старухи с ее злобным тоном не вязалась. — А маленькой барышне кушать надо. Поди, старая карга одну кашу ей давала на воде. А что, барышня, дитенку та каша? Барчата с каш синенькие да хиленькие, то ли дело в избе детки, особливо когда корова есть.

— А с чем калач? — спросила я, недоверчиво его рассматривая. Калач был еще теплый, Аннушка протянула к нему ручку, но я медлила. Как бы моя дочь ни была голодна, может, старуха туда крыс нашинковала, потому что в наличии коровы я сомневалась вполне обоснованно.

— Яйца, барышня, да капустка. Барыня, коня ей вдоль да поперек, яйца как золото пересчитывает. А окромя яиц боле сытного нет. Ничего, скажу, разбила яйцо.

— Она же прикажет тебя высечь, — обреченно напророчила я и дала дочери калач, она тут же вгрызлась в него крепкими зубками.

— А и прикажет, — отмахнулась старуха. — Ты, барышня, посиди, Настюшка тебе платье какое скумекает, а я тебя потемну огородами до деревни сведу. Чего сорвалась, а? Барышня заплакали? — она покачала головой, нахмурив кустистые брови, улыбнулась, глядя на маленькую Аннушку, и, наклонившись ко мне, зашептала: — Покамест ты в горячке была, барыня, коня ей в душу, барышню розгами сечь хотела. Одно лукищевский барин приехал, она и забыла. Не дело ты, барышня, удумала, ой не дело, дитя тут оставить. При барине покойном то одно было, а с барыней… коня ей в радость! Забирай дочь да и ищи себе место. Тут тебе ни кров, ни стол, ни гривенник не попадет. Вон что за шесть годков стало, — она неопределенно кивнула в сторону двери и деловито посоветовала: — Обожди и не выходи никуда, я али Настюшка тотчас придем.

— Воды принеси, — попросила я ей вслед, и дверь закрылась.

В доме царила тишина. То ли пузатый барин во фраке был причиной, то ли барыня до сих пор не могла прийти в себя от моих оплеух, то ли слуги соображали явно лучше, чем можно было предположить, и перестраховались, сунув меня в эту конуру, но себя ли они спасали или меня?

Я посмотрела на калач и решила, что без разницы мне мотивы дворни. Я буду пользоваться их расположением уже в силу того, что не принимала участия в издевательствах. Покойный барин, мой отец, возможно, был суров, но не имел привычки вымещать на крепостных злобу, а я — та, прежняя я — сбежала еще при его жизни. Все переменилось, когда барин умер, и перемены были не в лучшую сторону, как ни взгляни.

Я опять закусила губу, неосторожно забыв, что она разбита, и Аннушка посмотрела на меня с таким испугом, что я моментально выкинула из головы все рефлексии. Чуть позже я проведу черту между прошлым и настоящим, своим и Любови, но не сейчас.

— Это папенька сделал? — насупилась Аннушка, указывая на мою губу, и я на долгую секунду проглотила язык.

За какой-то проклятый час я успела узнать, почем фунт лиха, и похоже, за лихо тут просят втридорога.

— Разве он меня когда-нибудь бил? — с улыбкой, больше смахивающей на оскал, спросила я, с ужасом думая, что будет, если она ответит да. И я этому не удивлюсь, в порядке вещей в эти времена битая женщина, хоть крепостная, хоть княжна, но где бы ни была тогда эта скотина, в какой бы острог его ни упекли, найду и сделаю его жизнь невыносимой, потому что его насилие надо мной видел ребенок.

Глава пятая

Крепко держа Анну за руку, я пробиралась заброшенными огородами, стараясь не терять из виду сутулую спину Агапки.

Сумерек я терпеливо дожидалась в каморке, и любое стремление куда-то немедля бежать, разбираться, реагировать на истеричные выкрики матери или сестры вдребезги разбивалось о самую хрупкую вещь на свете — безмятежный сон моей дочери. Не то чтобы я избегала еще одной стычки — я не хотела, чтобы Анна была ей свидетелем. Пройдет время, она повзрослеет, узнает то, что отлично известно мне — что люди так себе и лучше их держать на умеренном расстоянии, но пока ее мир должен быть защищенным. Пока ее мир — это я, я буду охранять ее детство ценой собственной жизни.

Бесконечно трогательная моя дочь. Я не просила вторую молодость, черта с два она мне была нужна, но кто-то всесильный отвесил мне оплеуху, забросив мою душу в чужое тело, и ласково потрепал по щеке, сохранив мой зрелый рассудок, мой жизненный опыт, и подарив мне здоровье и двоих детей.

Настя помогала мне одеваться, и я вздрагивала от малейшего шевеления дочери, опасаясь, что она вот-вот проснется, но, возможно, одно мое присутствие успокаивало ее. У меня никогда не было тесной связи с родителями, и несмотря на то, что Любови-прежней я готова была выкатить список претензий пунктов на сто пятьдесят, за то, что она была хорошей матерью, я из этого списка все согласна была повычеркивать.

Но если Любовь была хорошей матерью, какого ответа ждала от нее ее мать после того, как в виде великой милости согласилась оставить у себя Аннушку?

Настя ответить мне не сумела, и мне показалось, она вообще не вдавалась в семейные отношения господ. До темноты я просидела в одиночестве, качая Аннушку и борясь с чувством голода, и больше еды мне так и не принесли.

Полумрак не скрывал уныния и запустения. В чахлых, неухоженных огородах, поросших бурьяном и кустарником, уже несколько лет никто ничего не сажал. Огромный сад возле дома, весь в цвету, требовал твердой руки. Зимние ветра посметали солому с крестьянских изб, и в избах этих никто не жил, и трава поднималась до самых окон. Округа улеглась с приходом вечера — в деревнях вставали с петухами и ложились спать, едва скрывалось солнце, и было странно ощущать себя в этом ритме. Хотелось кричать, подобрать сарафан и бежать куда глаза глядят, но я сжимала руку дочери и понимала, что — ни за что.

Бегство — безоговорочная капитуляция. Все, что я вижу, должно принадлежать Анне, и я скрипела зубами: моя мать влезла в долги, распродала все, что могло принести доход, оставила мою дочь абсолютно нищей, и старухе теперь самой нечего есть. Ты мне заплатишь за каждое жалобное «мама, я хочу кушать», я из принципа стану считать все просьбы дочери, старая ты кочерга.

Мы спустились к неширокой быстрой речке, перешли деревянный мостик, перелатанный во всех местах, но вполне надежный. Агапка шла споро, я бы поспевала за ней, но подстраивалась под шаги Анны. Старуха, впрочем, оборачивалась и ждала нас, а я думала — боже, вот что такое ходить и бегать.

Крепкие, молодые, здоровые ноги, которые не подведут в самый неподходящий момент. Нет боли, к которой я за свою жизнь привыкла настолько, что принимала ее как часть себя и не замечала, пока она не напоминала о себе особенно люто. Мой муж делал лазерную коррекцию зрения — добрый десяток лет с прогрессирующим «минусом» все равно помешал ему вернуться в операционную, — но я помнила, с каким восторгом он смотрел на незнакомый ему ранее мир. Значит, вот так оно и бывает. Все то же самое, но не то.

Зверствовали комары, я лупила себя по открытым частям тела, боролась с желанием снять платок, выданный мне Агапкой, и обмотать им хотя бы шею, но — нельзя. Пока мы идем, две бабы и ребенок, мы не привлекаем внимания. Простоволосая баба с ребенком — событие, необходимо остановиться и расспросить, а после — растрезвонить итог расспросов по всей деревне.

Кончился реденький молодой перелесочек, мы вышли на проселочную дорогу, выплыла из-за дальнего леса луна, уставилась на нас с интересом. Ветерок на открытом пространстве был посильнее и сметал комаров, я вздохнула с облегчением, Агапка тоже повеселела, указала налево, потом направо:

— Вона, барышня, дорога чугунная там и пройдет, — пояснила она, но я видела только холм. — Лукищево-то не тронули, а наше Соколино забрали. Не все, не все, — прибавила она, видя мое недоумение и истолковывая его по-своему, — но уж как есть. Обратно не вернешь.

Вот о чем говорила Настя. Власти задумали строить железную дорогу, часть путей должна была пройти по помещичьим землям, и многие помещики, как и моя мать, отказались продавать угодья добровольно. Император, не будь дурак, земли изъял принудительно, а выплата, которую мать получила из казны, оказалась уже не такой щедрой, ее хватило лишь на погашение процентов.

Идиотка. Спорить с государством в этом вопросе — все равно что из чистого упрямства лечь под асфальтный каток. Она могла бы не только получить хорошие деньги, наверняка ведь изначально предлагали превосходную компенсацию, но и выгодно поучаствовать в строительстве и эксплуатации. Судя по тому, что был издан указ, упертых было пруд пруди, но что ожидать от дворян — сплетни, балы, кредиты и адюльтеры.

— Сюда, барышня, — Агапка поманила меня за собой направо, а я остановилась. Живот неприятно потянуло, как при знакомых ежемесячных болях, и от них прежняя я несколько лет как успешно избавилась, но эта боль была рьянее.

Хуже всего, что в моем положении ее быть не должно.

Глава шестая

Древняя старушка держалась высушенной рукой за косяк и трясла головой, как голубь. Непонятно, видела она нас или прищурилась наугад, и я была убеждена, что и слышит она погано.

— Кого привела, Агапка? — недружелюбно проворчала Фекла, бочком спускаясь с двух стертых ступенек, и голова трястись перестала — узнав Агапку, бабка прекратила актерствовать, и бодрости в ней было хоть отбавляй. — Чего в ночи?

— Барышня это соколинская, бабушка! — Агапка подпустила патоки, а мне захотелось схватить Анну в охапку и удрать как можно скорее как можно дальше. Старуха, верно, заговоренная и прожила пару сотен лет, если для Агапки она «бабушка», а что я знаю о том, что здесь угроза? — Барыня наша ее из дому погнала, приюти ее, а я тебе с барской кухни чего принесу?

Агапка заискивала и отчаянно привирала. С барской кухни она могла принести только одно — шиш.

— Соколинская? — Фекла подошла ко мне, уставилась не мигая черными, навыкате, глазами, и мне стало окончательно не по себе. Как под рентгеном. — Почитай, та самая беглая? И с дитем? А говорили, сгинула она, — Фекла довольно похмыкала, но разбери чему, обернулась к Агапке. — И что мне барышня? Кормить дитенка чем? У меня, сама знаешь, что принесут, все в ход идет, а носят-то ой нечасто. Но пусть, стара я сама в огороде работать, а за дитем пригляжу.

Я прижала к себе Анну и крепко обняла ее — малышка застыла и мелко дрожала, хорошо, если замерзла, хуже, если старуха напугала.

— Это ненадолго, — пообещала я, наклонившись к дочери. — И ничего не бойся. Я с тобой.

— Куру принесешь, — торжественно велела Фекла, и Агапка отступила на шаг, я уже было решила, что сделка не состоится, но нет, Агапка справилась, не дрогнула, кивнула. — Да голову ей не руби.

Дорого я обойдусь своей матери, в имении яйца наперечет. И если мать прознает, что Агапка стащила курицу, плохо ей придется. Будь я одна, я воспротивилась бы этой договоренности, но у меня дочь, я не могу пойти с ней по дворам просить милостыню, да мне, скорее всего, и не подадут. У всех нищета — смотреть тошно.

А я, как любая… почти любая мать, без колебаний выбираю благополучие дочери, и подобная предсказуемость — моя безусловная уязвимость.

— Будь по-твоему, бабушка, — Агапка понуро поклонилась. Зная, чем ей грозит воровство, она добровольно подписывалась на кары — нет-нет, совесть меня не съест, даже если Агапка и попадется. — Завтра принесу.

— За каждые три дня, что барышня здесь, одна кура, — строго предупредила Фекла и указала на дверь. — Заходи.

Дверь зияла чернотой, и я, как Гретель, вошла, наклонившись — таким низким был дверной проем. Агапка уже спешила обратно в имение, мне спешить было некуда, я рассматривала избу, ставшую убежищем мне и дочери.

Из мрака проступали покрытые копотью стены некогда белой кургузой печи, застоявшийся воздух будто прилип, меня как сажей обмазало с ног до головы, но я крепилась. Метла, чья-то голова на колу… Черт возьми, это всего лишь пакля на прялке, или что это за спутанный ком.

Дверь закрылась, в избе стало темно, как в разбойничьем логове. Старуха зажгла лучину, свет неровно запрыгал по стенам, Анна всхлипнула, я присела и снова обняла ее.

— Мама, я хочу есть…

Я закусила губу — я и забыла, что она разбита, как забыла, что на мне новая, неношеная рубаха, и вытерла кровь рукавом. Фекла осклабилась — все зубы у нее были на месте. Ведьма она, что ли, столько живет, и никакой немощи?

Плюс был один — боль в животе уменьшилась, почти пропала, и я решила ее пока что не замечать.

— Туда ложись, — каркнула Фекла прямо над моим ухом, я проследила за ее рукой — закуток какой-то за печью, я там задохнусь, но спорить совершенно нет смысла. — С утра встанешь пораньше, барышня али нет, а за лавку мне отработаешь.

— Мама, я хочу…

— Тс-с…

Я приложила палец к губкам дочери. В моей голове родился безумный план. Невероятно сложное я задумала, что будет, если я не смогу, но пока предлагаются варианты, я обязана следовать принципу меньшего зла. Начну прямо сейчас мелкими, осторожными шажками, не пугая Анну, не провоцируя Феклу.

Темнота темнотой, но в свете лучины я могла разглядеть в доме вещи, которые видеть не предполагала. Самовар, глиняные горшки, даже скатерть на столе, старая, но чистая. Старуха самостоятельно поддерживает быт или берет плату не только живыми курами, но и работой?

Плату — за что? Не каждый же день ей приводят бездомных барышень. Или она местная повитуха?

Я заглянула за печь. Темное место, хоть выколи глаз, и пока Аннушка стояла поодаль, я пыталась нащупать подобие лежака. Им оказалась низкая лавка, покрытая не то тряпками, не то шкурами, и я, не глядя, потому что толку было смотреть, расправила их как могла и позвала дочь.

— Погоди, барышня, — вдруг прокряхтела Фекла. — Поди, поди сюда, глянь в печь. Вынь-ка горшок.

Я ведь не вытащу чьи-то кости, уговаривала я себя, но руки дрожали, и я не отважилась брать ухват и доставать горшок с его помощью. С ухватом нужна сноровка, а печь остыла, максимум я слегка обожгу руки. Горшок оказался еле теплый, зато тяжелый, и я водрузила его на стол, понося старуху последними словами. Могла бы предупредить, старая грымза, что горшок чугунный, я бы не стала к нему прикасаться.

Глава седьмая

Редко и громко ухала сова и нагоняла жуть, с полей поднимался белесый туман, похожий на портал в другое измерение, воняло навозом и гнилью, я пробиралась огородами — о господи, опять огородами! — и с изумлением отмечала, насколько Лукищево-Поречное благополучнее, чем моя вотчина. Преждевременно, наверное, но я стала спокойнее, устроив и накормив дочь, найдя себе хоть какое, но пристанище, и теперь жадно впитывала все, что выхватывал из темноты взгляд.

Изба Феклы стояла на самой окраине, прочие дома терялись в ночи, но крепкие крыши и ухоженные огороды говорили сами за себя. То ли крестьяне здесь были не в пример трудолюбивее, то ли барин их правильно мотивировал. Может, все тем же медведем?..

Было раннее лето, что растет на грядках, я и в своем прежнем мире вряд ли могла опознать, но что использован каждый пригодный клочок земли — факт. Что-то похожее на огурцы, а здесь, кажется, репа, кабачки, морковь. Нет сомнений, чем в деревне удобряют посадки, совсем скоро, завтра или сегодня, если новый день уже наступил, я буду по уши в коровьем дерьме. Ни капли меня это не пугает, лишь бы не спутать овощи и сорняки, с Феклы станется выдрать мне за загубленную петрушку прядь волос.

Я замедлилась, пригляделась… и отказалась от легкой наживы. Во-первых, даже если я определю, что съедобно, что нет, все это не созрело. Во-вторых, мне мало одних овощей, а Аннушке и подавно. В-третьих, не воруй, где живешь, особо у тех, кто тебя приютил.

Луна устыдилась моих помыслов и прикрылась жиденькими облаками, я, подобрав крестьянскую юбку и лихо сдвинув на затылок бабий платок, уверенно топала по тропинке в неизвестность и для храбрости мурчала под нос привязчивую глупую песенку.

Перед рощицей я оглянулась — деревня спала, где-то далеко светилось окошко, возможно, как раз у Феклы. Блеяла коза, и я подумала, вот если бы я умела доить, не пришлось бы идти в ночь глухую черт знает куда, но кто бы знал, какую стелить соломку? Сове наскучило меня донимать, она бесшумно пронеслась прямо надо мной… я себя успокоила, что это сова, а не тварь, питающаяся свежими барышнями. Рощица взбиралась на холмик, темнела, заманивала во мрак, я шла и впечатлительности не поддавалась.

В одном месте деревья расступились. Что-то блеснуло, и это была не луна, я остановилась, изучила открывшуюся картину. С вершины холма все было видно как на ладони — башня, одноэтажное светлое здание, перед которым прогуливался кто-то и светил фонарем. Высунулась из сизой облачной пелены луна, и в бледном свете заблестели железнодорожные рельсы. Торчали непонятные деревянные вышки, не то заборы, не то помосты, башня ощетинилась лесами, но железная дорога почти достроена, еще немного, и по ней пройдут первые поезда.

Я боялась поверить глазам. Передо мной был не просто шанс на выживание, но шанс на вполне безбедную жизнь. Я не знала местных богов, но если они здесь были, я воздала им благодарность.

С самого начала на должность билетного кассира брали женщин. Работа не из легких — люди и деньги, проклятье, если честно, а не работа, — но в кассе сидели жены, дочери и сестры железнодорожников. Я справлюсь лучше любой местной дамочки, лучше инженера или экономиста, мне ведь прекрасно известно то, о чем никто в этом мире не подозревает. «Зайцы» и теракты. Отставшие пассажиры и утерянный багаж. Вагонные воры и аварии.

Месяц, может, два, дорога начнет работать, и я явлюсь пред ясны очи начальника станции и расскажу ему, докажу, что никто кроме меня не заслуживает бесстрастно взирать из окошка кассы на страждущих. Многому начальник станции не поверит, будет кривить морду, брюзгливо морщиться, а мне придется пустить в ход не обаяние, нет, все равно я никогда этого не умела, но врубить на максимум умение договариваться и убеждать.

Надежда не забрезжила, она заполыхала вовсю, и второе дыхание начисто затмило боль в животе. Я шла по тропинке окрыленная, вдохновленная, радостная, рожденная заново, словно и не оказалась почти что на самом дне.

Мне снова двадцать с небольшим, я мать, я беременна и я дворянка, и наплевать, что я падшая женщина, обманутая жена, и от имения моего остались одни ошметки, а мать выставила меня за порог, и я приживалка в доме загадочной древней старухи. Я молода, полна сил, я здорова, весь мой жизненный опыт при мне. Это многого стоит, черт побери. Дайте точку опоры, и я сверну Землю, а если кто вздумает мне помешать, сверну шею, не обессудьте.

Два месяца продержаться — ерунда, и я едва не захохотала в голос, когда увидела шмыгнувшую в кусты лису. Все складывается как нельзя лучше, вот и рыжая плутовка мне подвернулась, будто специально для того чтобы я реализовала свой дерзкий план безупречно.

Я не обману крестьян постановкой, но достаточно обмануть мать. Я остановилась, рассматривая отпечатки лисьих лап на влажной земле и досадуя, что скопировать их не выйдет. Крестьяне видят эти следы ежедневно, и там, куда я направляюсь, в том числе, но сделать так, чтобы самой не оставить следов…

Настя не раздобыла лапти, я обута в ботиночки, и они меня выдадут. Я отламывала упрямую веточку от куста — какая предстоит авантюра, достойная глава в моей занимательной жизни: кража яиц из курятника. Этой веточкой я и замету следы, как лисица хвостом. Мне было весело и легко, после стресса и страха пришел откат, за ним явятся новый страх, новый стресс, новые испытания, но я подумаю об этом завтра с утра.

Понятия не имею, когда куры несутся, а если мать так трясется над яйцами, то дворня мчится на каждое озабоченное кудахтанье. Лучше притаиться где-то и подождать, и если все выгорит, сделать набеги на курятник регулярными. Можно прихватить курицу… но это я размечталась, и все равно отлично я начала: припугнула помещицу, пристроилась в поденщицы к крепостной, теперь вот иду на кражу, а мать уверяла, что пала я ниже некуда. Не впечатляет ее фантазия, право слово, всегда есть к чему стремиться, особенно если хочешь есть.

Глава восьмая

Мое молчание заставило парня считать, что я немая. Он убрал руку от моего лица, перестал меня стискивать, решив, что мы обо всем договорились, я никуда не денусь и ни звука не издам. Я действительно покорно пошла за ним, незаметно вытягивая прутик из-за пояса.

Тот даже листочков не лишился, пока я подметала в курятнике. Серьезно им не ранишь, как ни пытайся, но ударить по глазам достаточно, чтобы выиграть время, и это не несколько секунд, а минута как минимум. Я не добегу до леска, но могу попробовать затеряться между домами, и это может сработать, если я выберу нестандартный вариант. Подойдет колокольня, хотя я понятия не имею, что там, но вряд ли скрываются все преступники. Лишь бы можно было вообще на нее попасть.

Парень оттащил меня за курятник и под ехидное кудахтание, морщась, озирался, выискивая место поудобнее. На рассохшейся бочке развалился рыжий котище, при виде нас он блеснул желтыми глазами, но никуда не ушел. Кот был дикий — огромный, грязный и мускулистый. Я сжимала прутик и ждала, когда парень окажется близко и повернется, и расстояние между нами станет идеальным для того, чтобы хлестнуть по глазам.

— Ах ты песий потрох! Ты смотри, опять за юбками волочится! Да что ж ты за блудник такой!

Парень замер, пойманный на горячем, я постаралась покраснеть. Крепкий старик загородил проход и уходить не собирался, в руке его была увесистая дубинка… это скверно.

— Вот я барыне скажу! — продолжал бушевать старик. — Коров пас — волки подрали, пока ты девку драл. На двор послали — девку обрюхатил. Караулить отправили — так попередь полночи девку нашел. Степка, ты свой уд попридержи, а то я тебя сам так высеку, забудешь, зачем он нужен!

— Дед Семен, так она воровка! — возмущенно взвыл Степка, размахивая руками. Дед, видимо, имел авторитет, не обязательно в виде дубинки. — Она у барыни яйца покрала! Вон корзинка стоит!

— Не слушай его, дедушка! — я не кричала, скорее хрипела, но Степка заткнулся от неожиданности, услышав мой голос. — Не слушай! Он сам мне за это дело пятнадцать яиц посулил. Сам в курятник сходил и набрал. И корзинку отдать обещал, а то нести как.

Сначала ты работаешь на репутацию, после — она на тебя, и Степка эту простую истину если вдруг и усвоил, то методом от противного. Дед Семен хмыкнул и погрозил Степке кулаком, а на меня посмотрел с превеликим сомнением, но, к моей огромной досаде, не взял на себя ответственность за решение конфликта здесь и сейчас, старый хрыч.

— А ну пошли, оба, — скомандовал он, потрясая для острастки дубинкой.— Эх, девка, девка, что же ты так продешевила? Пятнадцать яиц, тьфу! А ты, охальник, с тобой я еще после поговорю… Куда? Оба пошли со мной!

Степке бежать было некуда, мне тоже, потому что он в два счета меня бы нагнал, но корзинку я прихватила. Дед Семен тотчас сделал попытку ее отобрать.

— А что тискал да уговаривал, за это платить не надо? — огрызнулась я, актерствуя изо всех сил и понимая, что за яйца я буду биться до конца. — Дедушка, ну что тебе хотя бы пяток яиц? У меня дочка голодная… — Я шмыгнула носом и была озабочена больше тем, чтобы расположить к себе деда, чем предстоящим разговором с матушкой, но едва я открыла рот, чтобы развить свою легенду и выдавить из деда Семена, а если получится, то и из Степки, слезу, обозлилась на себя так, что прикусила раненную губу и даже не застонала.

Настя говорила, что у моей матери осталось всего три курицы. За недосмотр за ними мать приказала до смерти засечь какого-то беднягу. Получается, что я все же пришла не в свое имение, а черт знает куда…

К лукищевскому барину, который розгам предпочитает травлю медведями. Но Степка сказал «у барыни яйца украла», и выходит, есть шанс отделаться легким испугом, если барин загулявши и спят. Вся деревня спит, но вот барский дом местами подсвечен, как паршиво, значит, чему быть, того мне не миновать.

— Дедушка, — выдохнула я, обмирая от страха и готовая уже на самые крайние меры. — Дедушка, не сдавай меня барину!

Дед Семен покосился на меня, обменялся многозначительным взглядом со Степкой, и я прозрела: появился старикан невероятно не вовремя. Степка, возможно, был бы умеренно деликатен, а я нарвалась на ту же самую кару, только с барином, и вряд ли отсюда уйду живой.

— Барину? — протянул Степка и осклабился. Дед Семен снисходительно фыркнул. — Да мы, почитай, забыли, как он выглядит, барин! И что тот барин, такого лядащего искать будешь, а не сыщешь! — и они оба захохотали.

Непонятно, но у меня от сердца отлегло, пусть ненадолго. Дед втащил меня за плечо на крыльцо добротного каменного дома, толкнул дверь, и на меня пахнуло пряными теплыми травами.

— Иди-иди, — посоветовал дед Семен, подталкивая меня в спину. — Барыня-то ночами не спит, все книжки читает да в альбомах рисует, а то и в роялю играет. Вон туда иди, а корзинку оставь. Степка, а ты куда, любодей?

Из темного коридорчика дед впихнул меня в небольшой зал или скорее комнатку, очень уютную, в зелено-бежевых тонах. Прежде я назвала бы этот стиль пасторально-нарочитым — деревянные некрашеные полы, круглый столик, светлые занавески, изящные стулья с весенней зеленой обивкой, кривоватая глиняная ваза с чуть увядшими цветами, чахлая масляная лампа. Вошел еще один старик, но уже не в рубахе, а в сюртуке с чужого плеча, сделал лампу ярче, забрал цветы, посмотрел укоризненно на всю нашу компанию.

Я понемногу приходила в себя. Повезет, так романтичная барыня-полуночница вообще не заинтересуется моей безрассудной особой.

Глава девятая

Вот уже почти две недели я работала экономкой в усадьбе княгини Софьи Павловны Убей-Муха. Княгиня превосходно справлялась, экономка была ей не нужна, она просто протянула мне руку помощи, а я приняла ее и делала все, чтобы оправдать оказанное доверие.

А еще рутина успокаивала, давала уверенность, вселяла призрачную, но такую необходимую мне надежду, что все устаканилось наконец и больше не нужно бежать, схватив ребенка, думать, где спать, что есть и что со мной и с дочерью будет завтра.

Хлопот было много — я придумывала себе их порой на пустом месте, но, как выяснялось, всегда не зря. Я вставала с петухами и ложилась, когда загулявшие парни и девки переставали голосить песни за темной околицей. Я бегала, подбирая холщовые юбки — крестьянское платье я приказала вычистить и убрать, щеголеватая горничная княгини принесла мне кое-какие наряды, которые ей самой поднадоели. Мне на пижонство было откровенно плевать.

Имение у княгини было огромным, но в моем ведении находился пока только дом, хотя, как я понимала, недалек тот час, когда мое влияние распространится на все хозяйство. Софья удовлетворенно кивала, когда я, взмыленная, проносилась мимо нее, и кидала на меня многозначительные взгляды, когда мы вместе обедали или ужинали, а пару раз обмолвилась прямо — меня ждет место управляющей, если я и дальше буду так хороша.

Этого я опасалась — я не понимала ни черта, а должна бы. Любовь Платоновна выросла в деревне, а я с трудом заставляла себя не шарахаться от вольно разгуливающих по заднему двору гусей, будь они прокляты, и вздрагивала от внезапного мычания. О полях, посевах, уборке и хранении урожая я предпочитала не задумываться вообще.

Аннушка, когда я пришла за ней вместе с Мартыном Лукичом, спокойно спала, а Фекла пряла при свете лучины. Княгиня щедро отблагодарила старуху за заботу о моей дочери — ей перепали все пятнадцать яиц и живая курица, которую безжалостно поймал Мартын Лукич. Курице Фекла обрадовалась, яйца спрятала, Аннушку разбудила с досадой, ворча, что дали бы дитю поспать, она и так намаялась. Я взяла с Феклы слово, что если Агапка курицу за меня принесет, то это будет единственная украденная курица. Фекла обиделась, ткнула на княжеское подношение и объявила, что от Агапки курицу никакую не возьмет, ибо негоже на капище нести незаслуженное.

Я кивнула и постаралась не думать, что могла сама с этого капища не вернуться, и решила, что отношения Феклы с кем бы то ни было, будь то княгиня или какое-то божество, — не моя забота.

У меня было полно своих неотложных дел.

Софья вела образ жизни затворницы и сибаритки, никуда из имения не выезжала, спать ложилась с рассветом, вставала ближе к обеду, бывало, и после него. Днем она принимала редких просителей и посетителей, раздавала указания и заслуженные кары, ночью музицировала, писала картины или стихи, изредка вышивала — участь хозяйки крупного имения тяготила творческую натуру, и нетрудно было предположить, отчего Софья так мечтала переложить на меня управление. Сама она с наступлением темноты оживала, кочевала между огромной, ярко освещенной «студией» с мольбертами, кабинетом и музыкальным залом, в последнем случае не давая спать никому. С рассветом она отправлялась почивать, и ни одна картина, вышивка или альбом закончены так и не были, а после княжеских музыкальных экзерсисов с измученными бессонницей лицами ходил весь двор.

Дворня принималась за работу, едва вставало солнце, и первые несколько дней я считала, что моя новая хозяйка страдает обсессивно-компульсивным расстройством. Все должно быть вычищено, постирано, поглажено, расставлено точно на местах, как стояло до того, как это взяли протереть от несуществующей пыли, и это несмотря на то, что все было вычищено, вымыто, поглажено и протерто только вчера. Горничные девки вымеряли бы все с точностью до сантиметра, если бы знали, что это такое.

Господский дом сиял чистотой, но я в первый же день убедилась, что это видимость для княгини. В комнатках, куда ее сиятельство никогда не заглядывала, высились горы нечистого белья, часть помещений буквально заросла грязью, пыль свисала гроздьями с потолка, и пауки чувствовали себя хозяевами — куда там дому моей матери.

Не то чтобы я хотела вмешиваться и что-то кардинально менять. К тому же я всерьез опасалась, что у Софьи может случиться обострение, если что-то нарушится в ее привычном мире. Мне не доводилось сталкиваться с людьми, страдающими расстройствами, но читала я достаточно, чтобы понимать, насколько может оказаться болезненной совершенно ненужная провокация. Софья отнеслась ко мне так по-человечески, будучи мне посторонней, что я скорее согласилась бы самолично кого-нибудь высечь, чем отблагодарила ее подобным низким образом ради непонятно чего.

Все, что касалось ее комнат, я собиралась сохранить в том же порядке, но как подступиться к загаженным помещениям и грязному белью, пока не поняла. Девки и бабы не ленились, не сидели ни минуты без дела, и выходило, что для капитальной уборки во всем доме просто недоставало рук.

Мой надзор был пристален, но излишен, хотя дворня под моим взглядом начинала работать еще усерднее, а болтать — меньше, и до обеда мы успевали привести в порядок все княжеские комнаты, а после обеда я отправляла баб и девок стирать — мало-помалу разобрать кошмарные залежи, пока в них мыши не завелись. Стирка в эту эпоху была занятием не для слабонервных, и пусть ни одна баба или девка не отлынивала, белья сугубо на взгляд меньше не становилось. Кроме того, периодически прибегала с бледным лицом горничная Танюшка и чуть не плача рассказывала, что в очередном княжеском сундуке объявилась моль — бабы и девки бросали все и кидались спасать шубы и муфточки.

Глава десятая

— Как давно он здесь был, барин? — все с той же нарочито надменной гримасой спросила я. Софья не упоминала, что ее муж в имение приезжал, вероятно, она опустила подробности неспроста. — Его сиятельство сюда носа не кажет.

— Его сия-а-ательство! — протянула все та же не в меру нахальная девка и понимающе переглянулась с остальными. По комнате пронеслись негромкие смешки. — Что ему нос казать, когда ее сиятельство, как он приедет, шасть из дому! Последний раз его сиятельство тут без малого седмицу торчал, пока урядник от барыни не приехал да не выгнал его взашей. Нашли тоже барина, барышня. Мы люди ее сиятельства, какой он нам барин. Он нам не указ.

Терпение — величайшая из добродетелей, напомнила я себе, и иногда приходится довольно долго ждать на берегу реки. Но труп врага, плывущий мимо, искупит все.

— О старом барине, прежнем, речь, барышня, — сжалилась надо мной уже не девка, а баба, суровая хлопотунья Матрена. — Ты, барышня, смотри: я, да Степка, да старик Семен, да вон и Лушка, — она кивнула на стоящую рядом с нахальной девкой совсем молоденькую девчонку, — мы в приданое пошли ее сиятельству от Поречного, что в Демидовской губернии, отсюда-то ой далече. Князь-батюшка, — она поклонилась, — нас княжне еще на шестнадцать годков подарил. А прочие — те у лукищевского барина были, так и продали их с землей. Вот им и заведено, кощунником.

— Кощунником? — переспросила я. Выражение лица Матрены подсказывало, что барина она едва ли не презирает, но при этом, вот упрямая баба, она попытки не сделала последовать моим указаниям без препирательств.

— А как? — пожала плечами Матрена. — Кажно лето ждем, что его Лесобог покарает. А поди же, живой, что ему сделается. На капище жертву даже в великие дни не носит, и ведь, окаянный, с охоты лишок какой кинет, с лошади не слезая — зайца там или куропатку нещипаную, и прямо на камни. Вот как земля его носит, охальника?

Прочие девки и бабы согласно закивали, проступок лукищевского барина действительно был огромен. Я затруднялась сказать, чему он мог быть равен в моем прежнем мире, но отчего-то подумала — Лукищев держит медведя. Не святотатство ли это похуже, чем принесение в жертву лесному божеству убитого против необходимости животного, причем само подношение, если верить Матрене, было скорее подачкой — на, мол, всесильное нечто, ешь.

— Вот у него, барина, заведено так было — барские комнаты…

— Я поняла, — прервала я Матрену тоном, дискуссий больше не допускающим. Она, возможно, могла бы рассказать что-то о барине, но мне было важно заставить их делать то, что сейчас нужно мне. — Старый барин, святотатец, завел порядок, ты сама ее сиятельству еще в девичестве ее принадлежала, а теперь по указу лиходея и осквернителя живешь. И кто ты после этого?

Матрена остолбенела, девки и бабы попятились. Я перегнула палку, но, понимая, что сказанного не воротишь, несколько раз постучала ладонью по столу.

— Возьмешь цыплят, под вечер на капище сходишь, — велела я как можно более сурово. Слова прозвучали весомо, все уставились в пол. — А вы все подумайте, не грех ли воле богохульника следовать.

Может быть, и не грех, размышляла я, разгоняя наконец дворню работать. Явное пренебрежение лукищевского барина местными верованиями я не знала, как обернуть в свою пользу, поскольку здесь не было даже священников, и спросить было некого, а вот замечание про князя Убей-Муху насторожило меня сильно.

— Что, Любашенька, сегодня в доме такое? — встретила меня сонная, растрепанная и очень недовольная Софья в своем будуарчике. Она чаевничала, горничная Танюшка хлопотала с платьем, и Софья жестом велела ей выйти, а мне — сесть за стол.

Настроение у Софьи было не радужное, суета в имении не дала ей как следует выспаться, хотя солнце перевалило за полдень. Она с неохотой завтракала, а обычно лопала, как редкий мужик, даром что была невысокая и не то чтобы слишком в теле.

— Уборку затеяла, Софья, — улыбнулась я. — Зашла вот спросить… Девки сказали, ваш супруг сюда нет-нет, да и приезжает, как комнаты его готовить и готовить ли?

Софья резко поднялась, перед этим так грохнув фарфоровой чашечкой о блюдце, что я была уверена — разобьет. Она отошла к окну, долго в него смотрела, потом произнесла, не поворачиваясь ко мне:

— Наезжал первое время. Год уже не был. Я жду, что явится все же деньги просить… А комнаты… комнаты — то пустое, во флигеле он жил. Мужики его по моему указанию в дом не пускают.

Она еще немного молча посмотрела в окно, тряхнула головой, закрыла створки, опустила легкие светлые занавеси и лишь после этого обернулась. Софья очень старалась сохранить безразличие и скрыть боль, я почувствовала укол, что затронула эту тему.

— Я уезжаю, как только мне мужики говорят, что коляску приметили. Обычно в скит, в женский скит ему хода нет. Любушка…

Она покусала губы, задумчиво потерла лицо, села за столик и пристально посмотрела мне в глаза.

— Любушка, я снова уеду, как только он явится. Боюсь я его, не хочу видеть. Вы примите его, узнайте, что ему надо, и если что будет от меня нужно, любую девку отправьте в скит, они дорогу хорошо знают. Если деньги… — она вздохнула. — Кабы можно было все деньгами решить, как было бы славно, правда?

Все можно решить деньгами, милая, абсолютно все, ты умна, но еще не настолько опытна, чтобы научиться применять замечательные звенящие кружочки по назначению. А может, не знала нужды, и тебе трудно представить, что у каждого есть цена, главное — угадать эту цену, не предлагать больше, иначе человек решит, что это обман. Чуть меньше, чем требуется, а еще лучше — намного меньше, и некто извернется, чтобы вытрясти из тебя всю необходимую ему сумму.