Немолодая для дракона

Пролог

Стук в дверь раздался в ночи — резкий, как удар по стеклу.
«О, боже мой…» — мелькнуло в голове. — «Неужели с ним что-то случилось?»

Дворецкий давно спал. Я бросилась к двери, уже готовясь к худшему.

Мне сорок. И последние несколько месяцев мой мир сузился до одного вопроса: вернётся ли он сегодня? Или снова пришлёт записку с извинениями, написанными чужой рукой?

Я поправила прядь волос.
Вздохнула перед зеркалом.
И, с кривой улыбкой женщины, научившейся смеяться над собой, чтобы не плакать, пошла открывать.

— Кто там? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Как пишут в газетах: ночных гостей нужно бояться. Перед тем как впустить, требуй благословение луны, справку о несудимости и трёх свидетелей.

— Мадам Аннабель? — голос за дверью был тихим, сдержанным, будто каждое слово проверялось на прочность. — Я — Амбросс Таймвелл, дворецкий семьи Эштон. Мне очень нужна ваша помощь. Говорят, ваш голос может исцелять душевную боль… Прошу вас — спойте для нашего хозяина.

Я открыла дверь.

Передо мной стоял мужчина лет шестидесяти — безупречный сюртук, безупречные манеры. Но глаза… глаза выдавали всё. В них было отчаяние, героически замаскированное под благородство.

— Вы не знаете, где мой муж? — выпалила я. Привычка.
С тех пор как он начал исчезать, все мои мысли начинаются и заканчиваются этим вопросом. Даже во сне.

— К сожалению, нет, — ответил дворецкий, ни разу не моргнув. — Но если вы не поедете… мой хозяин, возможно, не переживёт эту ночь. Сегодня ему особенно плохо. Мы боимся, что он последует за маленькой госпожой.

Я замерла.

— У него умерла дочь, — пояснил Амбросс, с трудом сдерживая дрожь в голосе. — Шесть месяцев назад. Ему… больше нечем дышать. Только воспоминаниями. А они его убивают. Он почти не двигается, почти не ест, не говорит. Сидит в её комнате, погружённый в горе. Мы, слуги, бессильны. Поэтому умоляю вас — спойте для него. Мы заплатим любые деньги.

Горло сжало комом. Я представила: маленькие туфельки, игрушки, пустую кроватку… Тишину, в которой эхом звучит смех, которого больше нет.

Хотелось помочь. Очень.

— Я… не могу, — прошептала я. — Мой муж… он не разрешит. Он продаёт мой голос. Только он решает, кому я пою. Я — часть его коллекции. Как фарфор. Как старинные магические манускрипты. Только манускрипты не плачут по ночам.

Дворецкий не удивился. Он знал. Все знали.

Господин Винтер — один из богатейших людей столицы. А я — его собственность. Пленница в золотой клетке. Птичка, поющая по расписанию.

— Ваш муж, — понизил голос Амбросс, — вернётся только под утро. Я гарантирую. Мы успеем. Вернёмся до того, как его карета подъедет к вашему дому.

— Откуда вы это знаете? — нахмурилась я.

— Просто поверьте мне, — вздохнул он. — Это займёт всего одну песню. Одну ночь. Ради жизни человека, который уже забыл, как дышать.

Я колебалась. Сердце билось, как птица в клетке.

С одной стороны — страх. Скандал. Гнев мужа. Лишение «привилегий».

С другой — настоящая, смертельная боль.

За двадцать лет в этом мире я много раз делала то же самое.

Пела мальчику, потерявшему мать.
Помогла вдове отказаться от мыслей о самоубийстве.
Ко мне приходили в темноте, умоляли, клялись в молчании.

Я считала: если у меня есть дар — он должен служить людям. Не коллекционеру.

Но мой муж так не думал.

Раньше было проще. Теперь он впадает в ярость от любого моего движения. Моего голоса. Моего платья. Моего существования рядом.

Что изменилось — я не понимала.

— Ладно, — сказала я. — Но если меня убьют — вы будете петь на моих похоронах. И да… бесплатно.

Арт к главе

Глава 1

Я вышла следом за дворецким, не будя слуг. Меньше знают — крепче спят.

— Мадам, прошу! — произнёс Амбросс, помогая мне сесть в чёрную карету, притаившуюся в тени переулка.

Она покатилась по улицам ночного города и остановилась у поместья, построенного, будто архитектор влюбился в скорбь и решил увековечить её в камне.

Окна — почти все тёмные.
Лишь несколько светились за шторами, как последние свечи на поминальном столе.

Запах чужого дома обжёг кожу. Старинные портреты смотрели сверху вниз с высокомерием мёртвых королей.

В воздухе витал аромат свечей. Я узнала их. Те самые, что продают в магазинах «Для воспоминаний». Свечи для родителей, потерявших детей.

Я всегда была против них. Этот сладковатый запах не лечит — он вскрывает раны.

Меня провели через холл, обитый чёрным бархатом. Картины — завешаны. Будто весь дом оплакивал.

— Сюда, мадам, — прошептал дворецкий, открывая дверь.

Тихие шаги.
Скрип двери.
Роскошная комната.

Повсюду — оплывшие свечи. В их мерцающем свете я увидела лицо хозяина.

Он был не просто красив. Он был трагичен. Безнадёжен. Поэтичен.

Подбородок — в лёгкой щетине, не неряшливой, а живой. Как будто он забыл о времени. Или отказался ему подчиняться.

Нос — прямой, благородный.

А глаза…

О, эти глаза.

Фиалковые. Без слёз. Без крика. В них была бездна. Тихая, глубокая, почти священная. Но в самой глубине — мерцал огонёк. Слабый. Но живой. Как свеча в заброшенной часовне.

Он не смотрел на меня. Он смотрел сквозь. В прошлое. Туда, где ещё звучал детский смех.

Его руки…

Боже, эти руки.

Одна сжимала край кресла, будто цеплялась за последнюю нить реальности.

Другая — гладила фарфоровую куклу. Нежно. Почти благоговейно.

Пальцы — длинные, сильные. На одном — фамильный перстень. Чёрный камень, будто капля ночи, застывшая на коже.

Каждое движение — как молитва.
Каждый жест — как прощание.

Он был одет в чёрный бархат, оттенявший бледность лица.

Он не пытался быть красивым.

Он был.

Когда он наконец поднял на меня взгляд — я почувствовала, как сердце дрогнуло. Словно на меня обрушилась вся его боль.

Он промолчал.
Не поздоровался.
Даже не кивнул.

Я поняла: дворецкий прав.
Дело плохо.

Над камином — портрет девочки. Те же фиалковые глаза. Умные. Смеющиеся. Живые. В руках — та же кукла.

У меня дрогнуло сердце.
Больно.
По-настоящему.

Теперь эта кукла покоилась на коленях у осиротевшего отца.

— Начните, пожалуйста, — шепнул дворецкий, стоя в дверях.
Его голос слился со скорбной тишиной, не нарушая её.

Я закрыла глаза.
Набрала воздух.

Боже, как тяжело.

Я собрала всё: всю любовь, всю надежду, весь свет, что был внутри, чтобы отдать это тому, кто сейчас больше всех в этом нуждался.

И запела.

Мой голос — не просто звук.
Это было лекарство.
Волна тепла и света, растекающаяся по комнате, касающаяся стен, потолка, пола… и наконец — его.

Он поднял голову.
Наши взгляды встретились.

Я увидела:
Боль.
Бездонную.
Глубокую.

Но ещё — проблеск чего-то живого.
Человеческого.

Я пела. Вкладывала в каждую ноту сострадание, свет, надежду. Но этого было мало. Боль не уходила — только отступала.

Слуги за дверью плакали. Дворецкий смотрел на меня с мольбой.

Когда песня закончилась — тишина стала такой плотной, что можно было услышать, как бьётся сердце умирающего.

Я подошла к дворецкому, чувствуя себя выжатой.

То, что я забираю у других — остаётся во мне. Я проживаю чужую боль.

— Понадобится несколько раз, — прошептала я.
«За раз я эту боль не переживу», — добавила про себя.

— Да, да, конечно! Вы скажете, когда за вами заехать — и я приеду! Только бы господину стало легче! — закивал Амбросс. — Сколько мы вам должны?

— Я не возьму денег, — ответила я. — Это… просто доброе дело.

Он кивнул.
Поблагодарил.
Предложил отвезти меня домой.

Я хотела только одного — запереться в комнате, выплакать чужую боль, прожить её и отпустить.

— Пойдёмте! — позвал он.

Мы уже были в холле, как вдруг раздался звук подъезжающей кареты.

Амбросс напрягся. Посмотрел на меня.

— Вот зараза! — выдохнул он.

Я не поняла.

Карета остановилась.

Мы замерли.

— Мадам… вам лучше спрятаться, — прошептал дворецкий. — Я отведу вас в комнату. Подождите тихо…

— Зачем?

— Вас могут увидеть, — коротко сказал он. — Я потом выведу вас незаметно. Это временное неудобство. Только… у нас оно постоянное.

Я поняла. Если это знакомый мужа — он доложит Реджинальду.

Я согласилась.

— Сюда, мадам, — позвал он.

Мы сделали несколько шагов.

И тут я услышала голос.

Тот самый.

Голос моего мужа.

Но не один.

Второй, женский — заливисто смеялся.

Дверь открылась.

А я увидела молодую женщину, идущую под ручку с моим мужем.

Дворецкий. Амбросс Таймвелл, дворецкий семьи Эштон

Глава 2

Я остолбенела.

Передо мной стояла молодая женщина. Свежая. Яркая. В платье, которое светилось в полутьме, как фонарик на похоронах.
Она была пятном цвета в этом черно-бархатном мире скорби.
Даже отсюда было видно, что красота этой женщины поистине выдающаяся. Она напоминала бриллиант в шелках. Теперь, видя ее рядом с моим мужем, я поняла, почему она так привлекла его. Слухи о красоте леди Эштон опережали шелест ее платья.

От неё пахло дорогими духами и… чем-то кислым, как будто под сладкой оболочкой скрывалась гниль.

— Как же мне надоел этот бесконечный траур! Хоть домой не возвращайся! — воскликнула она, и её голос был слишком громким, слишком живым, чтобы принадлежать этому дому.

— Кто это? — шепнула я, чувствуя, как лёд скользит по позвоночнику.

Амбросс опустил глаза. Вздохнул. И сказал так тихо, что слова повисли в воздухе, как приговор:
— Это — леди Эштон. Хозяйка дома. Жена моего хозяина. Любовница вашего мужа.

Я замерла.

Любовница моего мужа.

Слова ударили сильнее, чем любой хлыст.

— …твоя старая дура, полагаю, дома? — раздался смех.

Я увидела — рука моего мужа на её талии. Легко. Привычно. Домашне.

— Да, я написал ей записку, что вернусь под утро, — ответил мой муж, и в его голосе не было ни капли стыда. Только самодовольство. — У нас впереди целая ночь.

— Старушке будет чем заняться, — рассмеялась леди Эштон. — Пусть вяжет варежки для сирот…

Её смех зазвенел, как разбитое стекло.

Варежки. Старая дура.

Изнутри меня рванула ярость. Чужая боль, которую я только что поглотила, вспыхнула огнём. Мои пальцы задрожали. Сердце заколотилось, будто пыталось вырваться наружу.

— Мадам, ради всего святого… Не делайте глупостей! — прошептал Амбросс, хватая меня за рукав.

Но я уже спускалась по лестнице.

Каждый шаг — как взрыв.

— Закрой рот, — громко сказала я, глядя прямо в бесстыжие и удивленные глаза леди Эштон. — Если ты спишь с моим мужем — это не даёт тебе права оскорблять меня.

— Кто пустил сюда эту старуху?! — взвизгнула хозяйка.

И тогда — хлоп.

Моя ладонь ударила по её щеке. Чисто. Точно. Безжалостно.

Посреди холла.
Посреди скорби.
Посреди ночи.

Занавес. Финал. Аплодисменты.

— Что это было?! — взревел мой муж, бросаясь ко мне.

Лорд Ассандр Эштон

Леди Эштон

Глава 3

— Это? — горько усмехнулась я, и голос мой дрожал, но не от страха. От триумфа. — Аплодисменты нашему браку.

Его глаза вспыхнули. Он схватил меня за горло. Сжал.

— Так ты за мной следила?! — прошипел Реджинальд. — Надо же… Я тебя недооценил.

Я попыталась говорить. Но не могла. Его пальцы врезались в кожу. Воздух исчез. Перед глазами — темнота.

— Я где сказал тебе быть?! — рычал он. — Дома! Что ты здесь делаешь?!

Я не могла ответить. Лишь смотрела в его лицо. Не узнавала. Мне казалось, он меня убьет. Прямо сейчас. Посреди чужого холла. В присутствии своей любовницы, которая только хихикнула.

— Господин Винтер, — раздался строгий голос Амбросса, — я настоятельно прошу вас отпустить мадам.

Голова гудела. В ушах — шум. Внутри — давление, будто меня затягивает в бездну.

— Отпустите её! Или я позову хозяина!

— Ему всё равно! — насмешливо крикнула леди Эштон. — Он даже не придет! Можешь не утруждаться!

Шаги удалялись.

Дворецкий поспешил за помощью.

Но я на помощь не рассчитывала.

В том состоянии, в котором остался хозяин, он вряд ли что-то сможет сделать!

А пальцы на моем горле сжимались сильнее.

Теперь каждый глоток воздуха казался последним.

— Почему ты нарушила запрет?! — шипел Реджинальд. — Твоё место — дома!

— Редж… — послышался голос любовницы. И впервые — испуганный. — А что если она не за тобой следила… А лечила… моего мужа?

Тишина.

И — шаги.

Быстрые. Тяжёлые. Решительные.

Хозяин ворвался в холл.

Один взмах руки — и чужая ладонь слетела с моего горла.

Удар. Глухой. Окончательный.

Я осела на пол. Горло пылало. Казалось, оно до сих пор сжато. Мне все еще было трудно дышать. Перед глазами расплывались черные пятна.

Красавец хозяин встал между мной и моим мучителем.

Темные растрепанные волосы, грудь, которая тяжело вздымалась, кулак с перстнем, который он сжал так, что побелели костяшки пальцев.

Реджинальд отступил. На губе — кровь. Он смахнул её белым манжетом, как будто это просто грязь.

— Милый, дорогой… — леди Эштон тут же метнулась к мужу, как птица к кормушке. Тон ее голоса мгновенно изменился. — Это наш гость! Я пригласила его… Чтобы порадовать тебя! Я хотела, чтобы дар его супруги помог тебе… Я так хочу, чтобы тебе стало легче. Мы все скорбим о нашей Эмме…

«Скорбишь? Больше всех?» — мысленно вскричала я. — «Ты сама только что ныла, что тебе надоел этот траур! Что-то по твоему наряду незаметно, чтобы ты скорбела!»

И тогда лорд Эштон посмотрел на неё.

Я не поверила своим глазам.

На бледном лице хозяина проступал узор из чешуи.

Его рука словно обросла чешуйчатой перчаткой.

И я заметила на ней длинные хищные когти.

Этот взгляд…
Он был таким, что я бы на месте леди Эштон мечтала лишь об одном — провалиться сквозь пол.
Через портал.
В пропасть.
В ничто.
Главное — исчезнуть.

Анабель Винтер

Глава 4

— Вон, — произнёс он. Голос — хриплый, как будто он разучился разговаривать. И теперь каждое слово дается ему с трудом. — Вон из моего дома. Вы оба.

Он смотрел на жену. Та замерла. Побледнела. Ее брови удивленно приподнялись.

— Или ты думала… я не знаю? — слегка наклонив голову произнес хозяин.

Это движение, словно хищник рассматривает свою жертву, напугало даже меня. Не говоря уже о леди Эштон, которая сделала шаг назад.

— Это ты виноват, Ассанрд! — выкрикнула она, сжимая кулаки. — Только ты! Ты позволил ей всё! Ты виноват в её смерти! Я никогда тебя не прощу! Никогда!

Каждое слово впивалось в него, как нож. Лорд Эштон не двигался. Только стиснул зубы.

— А что мне делать? — кричала она. В ее голосе слышались боль, горечь и ненависть. — Сидеть и смотреть на её портрет? Хоронить себя заживо, как ты? Я устала от бесконечной скорби! Устала от мужа, который перестал быть мужем полгода назад! И превратился в ничто! Которого дворецкий кормит с ложечки и уговаривает, как сопливого мальчишку! Может хватит, а? Это же просто ребёнок! У многих умирают дети, но жизнь продолжается! Я молодая! Я хочу жить!

Я сидела на полу. Пыталась говорить.

Но голос не шёл.

Только хрип.
Боль.
Пустота.

— Я… не могу… петь… — прошептала я, сжимая горло.

Осознание этого заставило меня замереть.

Нет, я еще не до конца осознала.

Но я чувствовала.
Моего голоса больше нет!

— А что такое, птичка? — издевался муж, глядя на мои потуги.. — Больше не поётся? Ай-я-яй… Как же нехорошо получилось.

Я ненавидела его.
Сейчас.
Здесь.
Сильнее, чем когда-либо.

— Раз птичка больше не поёт, — усмехнулся он, — пусть летит, куда хочет.

Он взял любовницу под руку.

Дверь за ними захлопнулась.

Тишина.

Как после взрыва.

Вот. Теперь до меня дошло. Я попыталась спеть, но вместо голоса только хрипы. Боль тут же сжала мне горло, а по щекам потекли слезы. Зубы застучали. Мой голос… Мой бедный голос…

Амбросс бросился ко мне.

— Не плачьте… Прошу вас…

Я его не слышала. Мне казалось, что мир разбился на осколки. И я не знала, что с ними делать.

— Мне некуда идти… - прошептала я, с мольбой глядя на хозяина.

Ассандр Эштон медленно возвращался в свою комнату. Он даже не повернулся в мою сторону. Я лишь смотрела ему вслед.

Паника охватила меня. Казалось, я задыхалась. Куда я пойду? Что теперь мне делать? У меня ничего нет… Даже голоса.

Я спрятала лицо в руках, слыша, как где-то в гулкой тишине хлопнула дверь.

— Не надо плакать, госпожа… - послышался голос Амбросса.

Дворецкий выглядел растерянным.

Он пытался помочь мне встать, но меня не держали ноги.

Слабость была такой, что я не могла даже устоять на ногах.

— Вы можете остаться здесь, - услышала я голос дворецкого. — Я сейчас сделаю вам чай и пошлю за доктором. Вы, главное, не волнуйтесь. Я вас умоляю. И не плачьте… Я надеюсь, что доктор вам поможет…

Реджинальд Винтер

Глава 5

Тёплый чай. Ах, этот чай.

Я не помню, как меня довели до комнаты, как усадили в кресло перед камином.

Но я помню момент, когда передо мной появился чай.

Он пах мятой, медом и… надеждой.

Амбросс, как истинный профессионал своего дела — то есть, как человек, умеющий делать вид, что всё под контролем, даже когда мир рушится, — поставил передо мной фарфоровую чашку с таким видом, будто в ней не напиток, а эликсир бессмертия.

— Пейте, мадам, — прошептал он, укутывая меня пледом, который, судя по вышитым звездочкам, явно принадлежал маленькой Эмме. — Это успокоит нервы. И… горло. Я уверен, что после чая с медом вам станет легче!

Я сделала глоток.

Тёплый, сладкий, уютный.

Идеальный чай для того, чтобы убедить себя, что кошмар закончился.

Пальцы перестали дрожать. Плечи, сгорбленные от страха и унижения, начали понемногу расправляться. Я даже смогла мысленно улыбнуться.

«Всё будет хорошо, Аннабель, — сказала я себе, глядя в чашку, как гадалка в хрустальный шар. — Доктор придёт, пощупает пульс, покачает головой, скажет “ну-ну, бывает”, и вытащит из своего волшебного саквояжа пузырёк с “Восстановителем Голосовых Связок №5”. Черт возьми! Звучит, как “Шанель №5”. И через недельку — и ты снова поёшь на балах у королевы! Люди платили за твой голос золотом! Ты — живая инвестиция! Ты не пропадёшь! Ты — Аннабель Винтер! Ты сможешь заработать себе на жизнь! Да там очереди будут выстраиваться!»

Я даже фыркнула. От смеха. Или от слёз. Не разберёшь.

«Где мои глаза были?! — мысленно припечатала я себя, как будто это помогало. — Муж… Он же был таким… обходительным, заботливым! Казалось, даже любящим! С меня пылинки сдували… Как с редкой вазы… Черт! А я думала — это любовь! О, глупая, глупая птичка! Надо было улететь, когда клетка была открыта! Хотя… когда она была открыта?»

Горечь подступила снова, но я отпила ещё чая. Нет, не пропаду. С таким даром! Я ведь не просто пела — я исцеляла! Я — ходячая аптека для душ! Меня будут умолять вернуться! Как только голос восстановится Реджинальд сам приползёт на коленях, с коробкой шоколадных конфет, которые я с радостью засуну ему в задницу!

Так, надо думать о хорошем!

Я уже начала мысленно выбирать новое поместье — с роскошным парком, белочками и без портретов Реджинальда в каждой комнате — когда дверь тихонько скрипнула.

Вошёл доктор.

Он был… очень докторским. Седые бакенбарды, круглые очки на кончике носа, саквояж, от которого пахло лекарствами и отчаянием. Он двигался тихо, как кот, подкрадывающийся к спящей канарейке. Словно боялся, что я сбегу от него.

— Мадам, — кивнул он, раскладывая на столе какие-то блестящие инструменты, похожие на пыточные устройства средневековья. — Я — доктор Пиппинс. Сейчас мы вас осмотрим.

Он велел мне открыть рот. Посветил в горло магическим огоньком. Нахмурился. Пощупал шею. Покивал. Покряхтел. Записал что-то в блокнот размашистым и неразборчивым почерком.

Я сидела, улыбаясь во весь рот (ну, насколько позволяло горло), полная оптимизма. «Сейчас скажет: “Ну, небольшая травма, пару дней покоя — и вы снова будете петь дуэтом с небесными сферами!”»

Пока что я смотрела в потолок. Белоснежный. Роскошно расписанный. С какими-то феями, которые смотрели на меня так, будто знали, что я вчера съела три булочки и соврала, что это была одна.

Доктор Пиппинс отложил блокнот. Снял очки. Протёр их платком. Это был плохой знак. Очень плохой. Люди так делают перед тем, как сообщить, что очень нехорошее. И сейчас просто подыскивали слова.

— Мадам Аннабель, — начал он, глядя куда-то в район моего левого уха, чтобы не встречаться со взглядом. — Я должен быть с вами предельно честен. Состояние ваших голосовых связок… весьма печальное.

Я кивнула. «Ну, печальное — это временно. Дайте мне зелье!»

— Они сильно повреждены. Физически. — Он сделал паузу, чтобы я это усвоила. — Но, к сожалению, дело не только в этом.

Глава 6

Я нахмурилась. «А в чём же? В магии? В проклятии? Я готова!»

— Дело в том, что голос, мадам, — это не просто вибрация связок. — Доктор Пиппинс говорил так, будто объяснял ребёнку, почему нельзя есть совать пальцы в розетку. — Можно восстановить связки, но голос может не вернуться…

«Да-да, спасибо, доктор, я в курсе! Где зелье?!» — мысленно закричала я.

— Даже если, — продолжал он, игнорируя мой внутренний крик, — даже если мы полностью восстановим физиологию… нет никакой гарантии, что… что ваш дар вернётся. Что вы вообще сможете петь. Как прежде. Или… вообще. Петь.

Тишина.

Тишина, которая была громче любого удара.

Тишина, в которой мой внутренний монолог замер, как застывший в льду мамонт.

Тишина, в которой чашка с чаем в моей руке вдруг стала тяжелее, чем мешок картошки.

«Не сможет петь… вообще…»

Это был не удар.

Нет.

Это был апокалипсис.

Мой личный, маленький, очень тихий апокалипсис, произошедший в гостиной поместья Эштонов, под аккомпанемент тиканья старинных часов и запаха мятного чая.

Все мои мечты о поместье, о сладкой мести, о богатстве, независимости, свободе … рассыпались, как карточный домик под порывом урагана.

Я посмотрела на доктора. Потом на Амбросса, который стоял в углу, белый как его перчатки, и выглядел так, будто ему самому сейчас понадобится доктор.

Потом — на чашку.

И тихонько, очень тихонько, поставила её на стол.

Потому что в этот момент я поняла: чай не помогает.

Ничто не поможет.

— Так, хорошо, - хрипло сказала я, поражаясь, до чего мерзким стал мой голос. Сиплый, с хрипами, глухой. Да я могу теперь изображать чудовище без усилий. В темноте это будет особенно эффектно. — Неужели нет никакого средства?

Доктор просто покачал головой и опустил глаза.

Итак, что мы имеем?
Я — Аннабель. Мне сорок лет. Бывшая жена Реджинальда Винтера. Бывшая обладательница волшебного голоса.

А теперь… просто не самая молодая женщина с хрипами и без будущего.

«Отлично, — подумала я, чувствуя, как внутри всё холодеет. — Что дальше? Устроиться привратником и спрашивать “Кто там?”, а потом брать швабру и убирать за посетителями?»

Глава 7

Доктор Пиппинс ушёл, оставив за собой запах трав, настоек, отчаяния и окончательного вердикта: «Вы больше не певица».

Я сидела в кресле, укутанная в плед, и смотрела в пустоту. Мир сузился до размеров этой комнаты, а затем — до размеров моего горла.

Пустого.

Мёртвого.

Бесполезного.

«Всё кончено, — думала я, глядя на остывшую чашку. — Я не смогу заработать ни гроша. Ни одной ноты. Ни одного концерта. Я — Аннабель Винтер, бывшая. Бывшая жена. Бывшая певица. Бывший человек. Теперь я просто… обуза. Дворецкий, наверное, уже жалеет, что впустил меня. Хозяин, этот чешуйчатый призрак, вообще не заметил, что я существую. Что ж, пусть идёт хоронить себя дальше. А я… я, видимо, останусь здесь, пока меня не выставят за дверь. Или пока я не умру от стыда и голода».

— Не отчаивайтесь, мадам, — прошептал Амбросс, как призрак, материализовавшийся рядом с камином. — Я… я пошлю за другим доктором. У нас в городе есть один… э-э… специалист. Говорят, он лечит невозможное. Его зовут доктор Бромвель. Он… немного необычный. Но у него есть репутация.

Я лишь махнула рукой. Какая разница? Один доктор сказал «никогда», другой скажет «абсолютно никогда». Есть ли разница одним “никогда” больше, одним меньше.

Но Амбросс, видимо, решил, что молчание — знак согласия, и исчез, чтобы вернуться через полчаса с новым «спасителем».

Доктор Бромвель был… впечатляющим.

Он был одет в плащ, который когда-то, вероятно, был зелёным, но теперь напоминал карту древнего континента, испачканную травами, маслами и, судя по запаху, чем-то, что умерло в его карманах. Его борода была седой, густой и, казалось, жила собственной жизнью. На носу болтались очки с толстыми линзами, увеличивающими его глаза до размеров блюдца.

— А-а-а! — воскликнул он, увидев меня. — Где здесь жертва мужского эго и плохо развитых пальцев? О! Классический случай! Не волнуйтесь, мадам, доктор Бромвель на страже вашего здоровья!

Он подошёл, схватил мою руку, пощупал пульс, постучал по коленке молоточком. Пока что я пыталась понять взаимосвязь между голосом и коленкой.

— А коленка тут при чем? - спросила я, стараясь говорить шепотом.

— Я проверяю, - так же шепотом ответил мне доктор. — Не повредили ли вы ее, когда пытались зарядить эм… в душу мучителю.

Это показалось мне логичным. Но сама идея - запоздалой. Что ж… Хорошая мысля приходит опосля.

И, наконец, доктор заглянул мне в горло с помощью зеркальца, которое выглядело так, будто его нашли на дне колодца.

— Хм-хм-хм… — бормотал он, кивая. — Да-да-да… Связки, конечно, в плачевном состоянии. Но! — он ткнул пальцем в воздух. — Но! Дело не только в них! Тут ещё и магический резонанс нарушен! И энергетический канал заблокирован!

Глава 8

Я смотрела на него, широко раскрыв глаза. Он говорил так, будто диагностировал не повреждённое горло, а сломанный магический реактор.

— У меня есть решение! — торжественно объявил он, порывшись в своей сумке-чемодане, из которой доносился странный шипящий звук. — Моё фирменное зелье! «Глоток Феникса»! Восстанавливает голосовые связки, снимает магические блокировки и, как бонус, придаёт коже сияющий оттенок! Всего за три золотых! Или, в вашем случае, бесплатно! Считайте это благотворительностью! Я наслышан о вас и вашем чудесном голосе! О нем уже легенды ходят!

Он вытащил пузырёк. Жидкость внутри была густой, зелёной и пузырилась, как болотная тина. От неё исходил запах гнилых яиц, смешанный с ароматом старой обуви и чего-то невообразимо химического.

— Выпейте! — велел он, торжественно протягивая пузырёк. — Залпом! И не морщитесь! Эффективность прямо пропорциональна степени отвращения!

Я посмотрела на Амбросса. Тот пожал плечами, как бы говоря: «Хуже уже не будет».

Я взяла пузырёк. Зажмурилась. И одним махом влила в себя эту… мерзость.

Вкус был… невозможно описать. Это было как если бы кто-то смешал тухлую рыбу, уксус, перец чили и жидкое мыло, а потом заставил вас это выпить. Мой рот скривился. Глаза слезились. Желудок сжался в узел.

— Ну как? — с надеждой спросил доктор Бромвель, наклонившись ко мне. — Чувствуете магию?

Я открыла рот, чтобы сказать «да» или «нет», или просто заорать от отвращения.

Из горла вырвался звук.

Низкий.

Хриплый.

Сиплый.

Как будто из преисподней.

— Не боооолит! — просипела я голосом, который вполне мог принадлежать древнему злу, только что проснувшемуся после тысячелетнего сна и очень недовольному этим фактом.

Амбросс подпрыгнул на месте. Доктор Бромвель ликовал.

— Видите?! Эффект мгновенный! Зелье работает! Боль ушла! Это чудо!

Я попыталась улыбнуться. Хотела сказать «спасибо».

Но вместо этого…

Кха-кха-КХАРРР!

Меня скрутил такой приступ кашля, что я чуть не вылетела из кресла. Я кашляла, хрипела, давилась, хваталась за горло. Каждый вдох был мучением, каждый выдох — не для слабонервных.

— Это нормально! — кричал доктор Бромвель, хлопая меня по спине так, что у меня зубы стучали. — Это зелье выгоняет всю негативную энергию! Продолжайте! Кашляйте! Выплёвывайте боль!

Я кашляла. И плакала. От боли. От унижения. От того, что мой «восстановленный» голос звучал, как скрежет ржавых ворот ада.

Когда приступ наконец стих, я лежала в кресле, обессиленная, с красным лицом и слезами на щеках.

— Ну что, мадам? — спросил доктор Бромвель, упаковывая свои вещи. — Готовы к концерту?

Я посмотрела на него. Потом на Амбросса. И прохрипела, своим новым, «фениксовым» голосом:

— В полнолунье. В темноте. И уборщица пусть дежурит. Она очень понадобится.

Доктор Бромвель только рассмеялся и исчез, оставив мне в подарок пустой пузырёк и ощущение, что я только что проглотила живого ежа.

К своему удивлению я понимала, что горло перестает болеть. Связки, кажется, восстановились.

Но голос так и не вернулся.

Глава 9

Я встала.

Не потому что силы вернулись — нет, ноги всё ещё подкашивались, а в горле стоял ком, похожий на камень, — а потому что надо.

Потому что я — гостья.

Нет, не гостья.

«Не злоупотребляй гостеприимством, Аннабель, — прошептала я себе, глядя на роскошные обои и портреты, смотревшие на меня с холодным осуждением. — Ты не член семьи. Ты — случайность. Ошибка. Проблема, которую этот дом не заказывал».

Я сделала шаг к двери. Потом ещё один. Каждый — как подвиг. В ушах всё ещё звучал хрипы и сипы моего собственного голоса — голоса чудовища. Голоса, который теперь, кажется, навсегда стал моим.

— Мадам, прошу вас! — Амбросс, как тень, возник рядом. Его рука мягко, но настойчиво коснулась моего локтя. — Куда вы собрались? Сейчас ночь. Вы одна. Вы… не в состоянии.

Я остановилась. Закрыла глаза.

Хороший вопрос.

Куда?

Я открыла рот, чтобы ответить. Хотела сказать: «Домой». Но дом — это клетка с Реджинальдом. Хотела сказать: «К подруге». Но… какие подруги? Леди Брайар? Та, с которой я переписывалась два года, пока Реджинальд не «случайно» не потерял все мои письма и не намекнул ей, что я «не вполне здорова психически»? Леди Уинслоу? Та самая, что «мило улыбалась», а потом на балу у герцогини рассказала всем, что я «флиртую с конюхами», чтобы оправдать своё собственное падение в глазах общества?

Я вспомнила его слова, произнесённые с таким заботливым, почти отеческим видом:

«Аннабель, милая, не дружи с леди Брайар. Она пустая. Когда ей будет не о чем болтать за ужином, она расскажет все твои тайны — настоящие и выдуманные. Ты же не хочешь, чтобы о твоих ночных кошмарах знала вся столица?»

«Леди Уинслоу? О, дорогая, она тебе не подруга. Она — змея в шелках. Улыбается, а думает, как тебя подставить. Не стоит общаться. Ты слишком доверчива. Я просто хочу тебя защитить».

И я верила. Глупая, наивная птичка. Я верила, что он заботится. Что он ограждает меня от злого мира. А на самом деле… он строил клетку. Постепенно. Методично. Кирпичик за кирпичиком. Отрезал ниточки, связывавшие меня с другими людьми. С жизнью. С собой настоящей.

Он боялся. Вот в чём была правда. Он боялся, что однажды проснётся, а клетка будет пуста. Что птичка улетит. Что экспонат сбежит на своих собственных ножках. Что его коллекция станет неполной. Что он останется ни с чем.

И вот — сбежала. Хотя, сбежала - это сильно сказано. Уползла! С разбитым горлом и разбитым сердцем.

— И куда же вы пойдете? — повторил Амбросс, и в его голосе была не просто вежливость, а настоящая, глубокая тревога. — Ночью. Одна. Без денег. Без… без голоса.

Я спрятала лицо в ладонях. Пальцы были холодными. Щеки — мокрыми. Я не плакала. Я просто… вытекала болью изнутри. Надежда, сила, смысл.

Куда?

Глава 10

Нет родителей. Умерли, когда мне было двадцать. Я только попала в этот мир, как узнала, что я осиротела. Нет братьев, сестёр. Я — одинокая ветка на высохшем дереве. Друзей… нет. Все, кто пытался приблизиться, были отсечены хирургически точными манипуляциями моего «любимого» мужа.

Я была одна. Совершенно одна. В огромном, чужом, враждебном мире. Без гроша. Без голоса. Без будущего.

Амбросс ждал ответа. Он стоял рядом, как последний маяк в бушующем море.

Я опустила руки. Посмотрела на него. Мои глаза, наверное, были красными, опухшими, жалкими.

И я солгала. Самую глупую, самую отчаянную ложь, которая только могла прийти мне в голову.

— К родственникам, — просипела я своим новым, и звук был таким ужасным, что сама вздрогнула.

Амбросс замер. Он не поверил. Конечно, не поверил. В его глазах читалось: «Какие родственники? В каком измерении?»

Но он не стал спорить. Он просто кивнул, как будто принял мою ложь за чистую монету.

— Конечно, мадам, — сказал он мягко. — Но… не сейчас. Сейчас ночь. Дороги небезопасны. Даже для… поездки родственников. Выпейте чай. Подождите до утра. А я… я пока приготовлю для вас комнату. Хорошую. С видом на сад.

Он не дал мне возразить. Он просто развернулся и пошёл, оставив меня стоять посреди холла, с моей жалкой ложью и моим ужасным голосом.

Я смотрела ему вслед. И впервые за эту ночь… мне не было стыдно.Я чувствовала благодарность. За эту ложь, которую он позволил мне сказать. За эту комнату, которую он обещал. За этот передышку в моём личном апокалипсисе.

«Спасибо, Амбросс, — подумала я, глядя на его удаляющуюся спину. — Спасибо, что не стал спрашивать, где живут мои несуществующие родственники. Спасибо, что даёшь мне место, где можно спрятаться… хотя бы на одну ночь».

Я шла за Амброссом, как сонная тень. Каждый шаг давался с трудом — не от слабости тела, а от тяжести души. Мир стал чужим, тяжёлым, как мокрое одеяло. Горло ныло тупой, глухой болью — напоминанием о том, что я больше не могу петь. Что я - больше не я.

— Сюда, мадам, — тихо произнёс дворецкий, открывая дверь в комнату, которая могла бы стать декорацией для оперы о забытой королеве.

Огромная кровать с балдахином, шёлковые шторы, ковёр, утопающий под ногами… Всё говорило о роскоши, о деньгах, о жизни, которую я когда-то считала своей — пока не поняла, что была лишь украшением в чужой витрине.

Две горничные, как белые призраки, метались вокруг постели, расправляя простыни, взбивая подушки. Их движения были беззвучны, почти ритуальны. Они не смотрели на меня. Или, может, смотрели, но я была для них лишь ещё одной проблемой, которую нужно решить до утра.

— Мадам, — одна из горничных подошла ко мне с чем-то мягким и белым в руках, — позвольте предложить вам ночную рубашку. Леди Эштон всегда…

Я замерла.

Леди Эштон.

Глава 11

Это имя ударило, как пощёчина. Та самая, что смеялась над моей старостью. Та, что спала с моим мужем. Та, чьи руки, возможно, касались этого самого шёлка.

— Нет, — прорычала я, отшатываясь, как от ядовитой змеи. Мой новый, ужасный голос эхом отозвался в комнате, заставив горничных вздрогнуть. — Не надо.

Они переглянулись. Амбросс, стоявший у двери, понимающе кивнул. Он знал. Он всё знал.

— Оставьте всё как есть, — приказал он горничным. — Мадам… предпочтёт уединение.

Они исчезли, оставив меня одну посреди чужой роскоши.

Я подошла к кровати. Провела рукой по прохладному шёлку простыни. Это было невероятно мягко.

Как я раньше этого не замечала? Я ведь всегда спала на взбитой перине, на мягких подушках, на шелковых простынях. И даже не обращала на это внимания. Но сейчас, когда я осознала, что сказка закончилась, эти простыни, эта постель показались последним взмахом руки перед прощанием.

Прощанием с сытой, роскошной жизнью, к которой я успела привыкнуть за столько лет.

«Может, я в последний раз сплю на мягкой постели!» — пронеслось в голове. Завтра — улица. Ночлежка, если повезёт. Подворотня, если нет. Или просто мостовая, под звёздами, которые с сегодняшнего дня перестали быть добрыми.

Эта мысль — о холоде, о грязи, о полной беспомощности — накрыла меня волной. Я села на край кровати, и слёзы, которые я сдерживала весь вечер, хлынули рекой. Я плакала тихо, беззвучно, чтобы не нарушать тишину этого дома скорби. Плакала о потерянном голосе. О предательстве. О будущем, которое превратилось в густой, непроглядный туман.Я выплакивала чужое горе, застрявшее внутри меня.

«Завтра я уйду, — думала я, уткнувшись лицом в подушку, вдыхая запах лаванды и чужой жизни. — Скажу им какой-нибудь адрес… вымышленный переулок, несуществующий дом… и уйду. А что дальше? Кто возьмёт немую певицу? Кто даст работу женщине без связей, без денег, без… без всего?»

Это конец! Конец моей жизни!

Теперь я понимала, чего я так боялась. Боялась до душевных судорог.

Когда-то много лет назад, когда я в другом мире работала кассиром в провинциальном городке, я перебивалась с копейки на копейку, радовалась, когда после рабочей смены утаскивала домой просрочку, экономила на всем, не могла даже зуб отремонтировать, не говоря уже о покупке нового пальто… Я думала, что счастье в деньгах. Ни в чем ином. Счастье, когда ты ни в чем себе не отказываешь. И ради этого счастья многое можно стерпеть. Если не все.

Но олигархи не стояли в очереди на кассе, не уточняли цену на огурцы, не протягивали карточку магазина, чтобы я сняла с них баллы. Поэтому мои шансы встретить олигарха неумолимо стремились к нулю.

Я мечтала.

Мечтала о том, что однажды я смогу войти в магазин и смотреть на ценники.

Что я наконец-то смогу себе позволить все.

И не буду трястись за каждую копейку в кошельке

Переживать, не задержат ли зарплату?

Мне было почти тридцать.

И казалось, что я никогда не выберусь из болота нищеты.

Две работы, три. Попытки сделать бизнес.

Все с треском проваливалось.

Оставались лишь: “Карточка есть? У нас акция! Не хотите ли товар по акции?”.

Поэтому когда я вдруг случайно попала в этот мир, я была поражена. Роскошь, красивый муж, редкий дар, куча денег - что еще нужно для счастья?

Я даже представить себе не могла.

Теперь я рыдала в подушку, чувствуя, как последний кусочек моей прежней жизни растворяется в солёных слезах. Я была разбита. Пуста. Готова исчезнуть.

И тогда я почувствовала… взгляд.

Глава 12

Не физический. А тот, что пробирает до костей. Тот, что заставляет сердце замереть.

Я медленно, сквозь слёзы, подняла заплаканные глаза.

И замерла.

Посреди комнаты, в лунном свете, падавшем из окна, стояла девочка лет шести.

Она была одета в белое платьице, похожее на пижаму. Волосы, светлые, как лунный свет, рассыпались по плечам. На лице — не было страха. Не было печали. Было… спокойное, почти мудрое любопытство.

Это была она.

Эмма.

Девочка с портрета над камином. Девочка с фиалковыми глазами, как у её отца. Девочка, чья кукла покоилась на коленях у лорда Эштона.

Лунный свет обволакивал ее, а я видела сквозь нее очертания предметов.

Я не испугалась. Не вскрикнула. Мой ужасный голос и так был сломан — что мне бояться?

Я просто смотрела на неё. Сквозь слёзы. Сквозь боль. Сквозь отчаяние.

Она смотрела на меня.

И в её глазах, в этих фиалковых безднах, я не увидела осуждения. Не увидела жалости.

Я увидела… понимание.

— Скажи моему папе, что я люблю его, - послышался голос. — Чтобы он так не плакал… Пожалуйста…

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и хрупкие одновременно. Я почувствовала, как в горле снова встал ком — на этот раз не от боли, а от чего-то другого. От жалости. От боли за этого чужого, сломленного человека, который сидит в детской комнате и гладит куклу.

— Я… — попыталась я ответить, но из горла вырвался только хриплый, ужасный звук, похожий на скрип старой телеги. — Я не могу… говорить… нормально…

Эмма наклонила голову, как маленькая сова. Она не испугалась моего голоса. Она просто… приняла его.

— Неважно, — снова прошелестел её голос в моей голове. — Скажи ему… как есть. Он поймёт. Я уверена, что он услышит меня… сердцем…

Я посмотрела на огромную кровать. Потом — на пустое место посреди комнаты, где только что стояла девочка-призрак.

Завтра я должна уйти. Завтра — конец. Но сегодня… сегодня у меня есть задание. От призрака. И невидимая пижама.

Я встала. Подошла к зеркалу. Посмотрела на своё отражение — заплаканное, уставшее.

— Ладно, Эмма, — прохрипела я своему отражению. — Попробуем. Ради тебя.

Я сняла платье. Осторожно, как будто совершала ритуал, сложила его на стул. Потом, чувствуя себя абсолютной идиоткой, но с какой-то странной лёгкостью в душе, забралась под прохладные шёлковые простыни.

«Сплю голой, как богиня, — подумала я, закрывая глаза. — В роскошной постели. С заданием от призрака. И с голосом, от которого сбежал бы даже дракон. Ну что ж… Завтра будет ещё один день. А сегодня… просто сегодня. Не надо загадывать, что будет завтра».

И, странное дело, мне впервые за эту ночь не хотелось плакать. Хотелось… спать. И готовиться к разговору с чешуйчатым лордом, который, по словам его дочери, слышит сердце.

«Отлично, — подумала я, засыпая. — Надеюсь, моё сердце умеет говорить громче, чем мой новый, ужасный голос».

Глава 13

Утро встретило меня не пением птиц, а мягким стуком в дверь и ароматом свежесваренного кофе. Я открыла глаза — и на мгновение забыла. Забыла о хрипе в горле, о предательстве, о бегстве. Я просто лежала в роскошной постели, укрытая шёлком, и наслаждалась моментом.

Пока не вспомнила.

Всё вернулось: голос-чудовище, угроза улицы, ложь про «родственников» и… призрак маленькой девочки, смотревший на меня сквозь слёзы.

— Мадам, — раздался голос Амбросса за дверью, — можно войти?

— Да, — хрипло ответила я, и звук собственного голоса снова заставил меня поморщиться.

Дверь открылась. Амбросс вкатил небольшой столик на колёсиках, уставленный фарфором, серебром и едой, от одного вида которой у меня потекли слюнки. Свежие булочки, джем, яйца, фрукты… и тот самый кофе, чей аромат обещал хотя бы иллюзию нормальности.

— Как вы себя чувствуете, мадам? — спросил он, расставляя тарелки с той же безупречной грацией, с какой накануне укрывал меня пледом.

Я натянула на себя покрывало и обмоталась им.
— Лучше, — соврала я. Горло действительно не болело, но внутри было пусто и холодно. — Спасибо за… всё.

Он кивнул, довольный.

— Я рад. И… есть кое-что ещё. — В его голосе прозвучала нотка гордости. — Лорд Эштон… сегодня утром… он отказался от завтрака. Сам. Не просто молчал — отказался. Сказал «нет». Это… это первый раз за полгода, что он вообще что-то сказал, кроме «уходите».

Я улыбнулась. Искренне. От души. Это было хорошим знаком. Значит, моя песня… моя боль, которую я в неё вложила… не прошла даром. Она дала ему толчок. Маленький, но — толчок.

— Это замечательно, Амбросс, — прошептала я. — Правда.

Но внутри… внутри было грустно. Я не смогла сделать достаточно. Не смогла вернуть ему дочь. Не смогла стереть его боль. Я дала ему лишь возможность начать дышать. А теперь… теперь у меня нет даже этого. У меня нет голоса, чтобы закончить начатое.

«Нет надежды», — подумала я, отламывая кусочек булочки. «Ни для него. Ни для меня».

— Одну минутку! Я нашел для вас платье! Это не платье леди Эштон! Я это вам гарантирую! Сейчас вам его принесут! — заметил дворецкий. — Я нашел его в сундуке на чердаке. Мне кажется, там, если порыться, можно найти вечную молодость или смерть от стопки падающего хлама!

Служанки принесли мне старомодное платье и оставили в кресле. Дворецкий учтиво вышел и ждал за дверью.

Я быстро оделась — простое, но элегантное платье, которое Амбросс, видимо, тоже подобрал специально для меня. Оно не кричало «гостья», но и не шептало «побирушка». Оно говорило: «Женщина, которая держится».

— Мне нужно поговорить с вашим хозяином, — сказала я, подходя к двери. — Когда будет… удобно?

Амбросс вздохнул. Глубоко, по-отечески.

— Мадам… я не могу вам ответить. Он… непредсказуем. Он может сидеть часами молча. А может… вдруг встать и уйти. Но… — он сделал паузу, — если вы хотите попробовать… он в своей комнате. Как всегда.

Глава 14

Я кивнула. Взяла себя в руки. И пошла.

Комната лорда Эштона встретила меня той же давящей скорбью. Те же оплывшие свечи. Тот же запах воска и увядших роз. Тот же портрет Эммы над камином, с её живыми, смеющимися глазами, которые теперь казались насмешкой над этой мертвой комнатой.

Воздух был настолько тяжёлым, что казалось, им невозможно дышать. Каждый шаг давался с трудом.

Лорд Эштон сидел в том же кресле. Всё так же красивый, всё так же трагичный. Его пальцы нежно, почти ритуально, гладили фарфоровую куклу. Он не поднял головы. Не пошевелился. Будто я и не вошла.

Я подошла ближе. Остановилась в паре шагов. Сердце колотилось, как бешеное. Что сказать? Как начать?

«Простите, что вломилась»?
«Извините, что я еще здесь»?

Нет.

Я села на край кресла рядом с ним. Не слишком близко. Не слишком далеко. И тихо, еле слышно, своим ужасным, хриплым голосом сказала:

— Я хотела бы вас поблагодарить за вчерашнее, — прошептала я, понимая, что в тишине комнаты шепот очень даже уместен. — Вы заступились за меня, хотя и не должны были…

Вот. Повисла неловкая пауза. Теперь надо переходить к делу. Лорд молчал. Он вообще не считал нужным мне отвечать.

— Прошлой ночью… я видела вашу дочь. Эмму.

Я не ожидала, что он вообще отреагирует. Думала, он продолжит гладить куклу, погружённый в своё горе.

Но он резко обернулся.

Его фиалковые глаза впились в меня. Не с любопытством. Не с надеждой.

С ужасом. С гневом. С подозрением.

Этот взгляд был острее любого ножа. Он буквально пригвоздил меня к месту. Я почувствовала, как по спине пробежал холодный пот.

— Она… она просила передать, — я сглотнула, чувствуя, как хрип в горле усиливается от страха. — Скажи моему папе, что я люблю его… Чтобы он так не плакал… Пожалуйста…

Я произнесла слова Эммы. Точно. Честно. От всего сердца.

И тогда он посмотрел на меня… как на чудовище.

Не как на женщину, которая пыталась помочь. Не как на гостью. А как на нечто оскверняющее, лживое, кощунственное.

— Я не верю, — произнёс он. Голос был твёрдым. Холодным. Окончательным. Как приговор. — Если бы моя дочь хотела мне что-то сказать… она бы сказала. Лично. Мне. Она бы явилась мне, а не… — он бросил на меня презрительный взгляд, — …не вам.

Я открыла рот, чтобы возразить. Хотела сказать, что не вру. Что она была настоящей. Что я видела её глаза, слышала её голос…

Но он поднял руку. Не резко. Просто… жест, означающий «хватит».

— Уходите, — сказал он, отворачиваясь и снова опуская взгляд на куклу. — И больше не лгите о моей дочери. Это… непростительно. Если вы еще раз так сделаете, я просто выставлю вас за дверь.

Я встала. Ноги дрожали. Горло сжималось от слёз и хрипа. Я хотела крикнуть. Хотела доказать. Хотела, чтобы он поверил.

Но я просто развернулась и вышла.

За дверью я прислонилась к стене, пытаясь отдышаться. В ушах звенело. В глазах стояли слёзы.

Он не поверил.

Он отверг последнее послание своей дочери.

И отверг меня.

«Что теперь?» — подумала я, глядя в пустой коридор. «Куда идти? Что делать?»

Ответа не было.

Зачем я вообще это сделала? Почему я не уехала, когда была возможность? Зачем я вообще снова полезла не в свое дело? Меня уже судьба наказала за мою доброту. Неужели мало? Но я все равно лезу туда, где нужна помощь. Наверное, потому что мне трудно пройти мимо чужого горя.

Глава 15

Я вышла из комнаты лорда Эштона, чувствуя себя не героиней, а… отвергнутой нищенкой с хриплым голосом старой вороны.

Его последние слова звучали в ушах, как ледяной дождь: «Я не верю. Если бы моя дочь хотела мне что-то сказать — она бы явилась ко мне. Не к… вам». И этот взгляд… не гневный, не жадный — пустой. Как будто я — муха, залетевшая в его скорбный музей. Раздражающая, но недостойная внимания.

«Ну что ж, Аннабель, — подумала я, шагая по коридору, стараясь не хрипеть слишком громко. — Ты пришла помочь. Вместо этого получила пощёчину недоверия и угрозу выставить за дверь. Отличная работа. Браво. Аплодисменты. Теперь — пора уезжать».

Я направилась прямиком к своей комнате — собирать нечего, я приехала с пустыми руками. Я открыла шкаф, достала своё единственное платье, в котором приехала сюда, сложила его аккуратно. Потом подошла к зеркалу. Посмотрела на своё отражение — заплаканные глаза, лицо, на котором написано «я провалилась», и этот ужасный, сиплый голос, который теперь звучал как скрип несмазанной тележки.

— Всё. Хватит, — прошептала я себе. — Ты — Аннабель. И ты уезжаешь. Сейчас. Прямо сейчас. Неважно куда. Просто уезжаешь.

Опять я пыталась заглянуть в будущее и видела туман перед глазами. Никаких идей, никаких мыслей, кроме тревожных и гнетущих.

Я взяла платье, вышла в холл. Направилась к парадной двери. Сердце колотилось не от страха, а от… облегчения. Свобода была так близко! Даже если эта свобода — улица, подворотня, ночлежка… это всё равно мой выбор.

“Платье можно продать!”, — подумала я. — “И вообще! Можно попросить деньги у дворецкого! За пение! Мол, так и так. В связи с обстоятельствами непреодолимой силы и наглости, мне сейчас не помешает маленькая награда!”.

Мне кажется, это было бы правильно.

Но что потом?
Я снова присмотрелась к будущему, мысленно сжимая в руках деньги.

И снова туман. Холодный, пронизывающий, пустой.

“Но ведь ты сказала, что ты это сделала от души!”, — спорило внутри меня что-то. — “Бесплатно! Ты сказала свое слово. Разве можешь ты после этого просить деньги?”.

Парадокс.

Я уже тянулась к массивной дверной ручке…

И тут…

— Мадам! — раздался голос, полный искреннего, почти театрального ужаса.

Амбросс материализовался из-за колонны, как призрак, специализирующийся на спасении дам от собственных решений. В руках у него — поднос с чашкой чая и… свежей газетой.

— Куда вы? — спросил он, мягко, но уверенно вставая между мной и дверью. Его лицо выражало такую тревогу, будто я собиралась прыгнуть в кипящий котёл.

Глава 16

— К родственникам, — сказала я, стараясь, чтобы мой хрип звучал как можно более решительно.

— О, мадам, умоляю вас, подождите! — воскликнул он, тыча пальцем в газету. — Только что вышел свежий номер «Столичного Вестника»! Посмотрите! — Он развернул газету. — «Срочно: Мост через реку Сильвервейн закрыт на ремонт до дальнейшего уведомления! Все экипажи, следующие в восточном направлении, просят найти альтернативные маршруты!»

Я прищурилась. На газете была дата… вчерашняя.

— Амбросс, — сказала я, — это вчерашняя газета.

— Ах, простите, мадам! — Он ловко подменил газету на другую. — Вот, сегодняшняя! Видите? «Неожиданный ураган обрушился на восточные предместья! Деревья падают, дороги размыты! Гражданам настоятельно рекомендуется не покидать дома!»

— Мои родственники живут в западном предместье, - ответила я.

— О, тогда еще хуже! - ужаснулся Амбросс. - Ураган движется прямо туда!

Я посмотрела на окно. За стеклом — ясное, спокойное утро. Ни облачка. Ни ветерка. Птицы поют, как ни в чём не бывало.

— Амбросс, — сказала я, — на улице полный штиль.

— Да, мадам, — кивнул он, совершенно не смутившись. — Но метеомаги предупреждают: это затишье перед бурей! Самое коварное! Ураган может налететь в любой момент! Прямо на вас! Представьте: вы в карете, а тут — ууууу — и вас уносит в неизвестном направлении! Это же опасно!

Он смотрел на меня такими искренними, заботливыми глазами, что мне захотелось расхохотаться. Или заплакать. Или и то, и другое.

— Амбросс, — сказала я, — я не верю ни в ураган, ни в ремонт моста.

— А вы верьте в мою заботу о вашем благополучии, мадам? — воскликнул он. — Я просто не могу позволить вам выйти на улицу в таком состоянии! Вы только что пережили… эээ… эмоциональное потрясение! Вам нужен отдых! Чай! Комфорт! Ещё один день! Один! Что вам стоит? К тому же ураган может начаться в любой момент!

Он протянул мне чашку чая. Тёплую. Ароматную. С ложечкой мёда.

Я посмотрела на чай. Потом на Амбросса. Потом на дверь.

«Один день. Что тебе стоит? — подумала я. — Может, за это время ты придумаешь, куда идти. Или… может, Эмма снова придёт. И скажет что-то важное. Что-то, что заставит её отца… поверить».

Мысль о том, что я нужна маленькой девочке и при этом пытаюсь сбежать, устыдила меня.

Но тут же я поборола чувство стыда.

Я всегда старалась помочь людям. И вот чем обернулась моя помощь!

Может, если бы я сидела дома, делала вид, как подобает приличной жене, что в душе не “бубу”, где мой муж, не пыталась кого-то спасти, все было бы иначе?

Я бы сейчас лихорадочно не соображала, кого берут в горничные, сколько платят в трактире за уборку и почем нынче комната в ночлежке?

— Ладно, — сдалась я, взяв чашку. — Один день. Но если завтра будет “внезапное извержение вулкана” — я уйду, даже если мне придётся плыть через реку лавы вброд.

— Договорились, мадам! — просиял Амбросс. — А теперь — в вашу комнату! Чай лучше пить в уединении и покое! Поверьте опытному чаеведу!

Глава 17

Я вернулась в свою роскошную камеру. Амбросс поставил чай на столик и, кланяясь, исчез, оставив меня наедине с моими мыслями и вчерашней газетой.

Я села в кресло. Попила чай. Он был… хорош. Уютный. Успокаивающий.

«Я в ловушке, — подумала я. — Но… приятной ловушке. И я сама в неё вошла».

Я смотрела в окно. Думала о Реджинальде. О леди Эштон. О своём потерянном голосе. О пустом взгляде Ассандра Эштона.

И тут дверь тихонько открылась.

Вошла молодая горничная. Лет восемнадцати. Лицо заплаканное, глаза красные, нос — как у кролика после снежной бури.

Она несла поднос с фруктами, но руки её дрожали так, что яблоки подпрыгивали.

— Что случилось? — спросила я, забыв про свой хрип.

Она вздрогнула от ужасного звука моего голоса, как будто только сейчас заметила, что я в комнате. Согласна! Звучит неожиданно. Вроде бы симпатичная сорокалетняя женщина, а голос как у инфернальной твари, ниспосланной миру за его грехи.

— Н-ничего, мадам! — быстро сказала девушка, опуская глаза. — Просто… пыль в глаз попала!

— Не ври, — сказала я мягко. — Я же вижу. Ты чуть не плачешь. Расскажи. Может, я смогу помочь?

Сейчас мне хотелось отплатить этому дому за его гостеприимство.

Она замялась. Потом, не выдержав, бросила поднос на стол (яблоки покатились по ковру) и разрыдалась.

— Он… он меня бросил, мадам! — всхлипнула она, словно ее прорвало.

Бедная девочка словно ждала того, кто проявит к ней сочувствие.

И остановиться уже не могла.

— Мой Том! Говорил, что любит, что свадьба в июне… А теперь… теперь он уезжает с торговцем в дальние земли! Говорит, что я… слишком скучная! Клуша - домоседка… Что ему нужны… приключения! Теперь надо мной все смеются… Все знали, что будет свадьба… Готовились… У меня даже платье было пошито… - задыхаясь шептала она, растирая слезы по лицу.

Вот это было обидно вдвойне! Не к женщине ушел! А просто ушел!

Бедняжка рыдала, уткнувшись в передник. Я встала, подошла к ней. Не знала, что сказать. Как утешить. Я ведь сама была разбита. Сама потеряла всё.

Я понимала, что этот Том был важен для нее.

Я просто… взяла её за руку.

— Вернется твой Том спустя какое-то время, больной, нищий, убогий, с простреленным коленом, - утешала я. - А ты уже будешь замужем. Он к тебе, а ты ему рукой помашешь и скажешь: “Спасибо, Том! Если бы ты меня не бросил, то я бы никогда не встретила другого! И не была бы счастлива!”.

“И че? Тебе такой совет помог бы?” - съехидничала я мысленно.

“Да ладно, ей даже двадцати нет. А тебе уже сорок! Разница есть! Молодой проще и замуж выйти снова, и счастье обрести… А кто посмотрит на сорокалетнюю нищую женщину с голосом как у адской твари?”.

И в этот момент…

БАХ.

Как будто кто-то включил телевизор прямо в моей голове.

Глава 18

Я почувствовала её. Её боль — как острый, холодный нож в моё собственное сердце. Мои пальцы онемели, а в висках застучало, будто я вдыхала её отчаяние вместе с воздухом.

Её стыд — как тяжёлое одеяло, которым хочется накрыться и исчезнуть.

Её страх — что она никому не нужна, что она… недостаточно хороша.

Это было не моё. Это было её. И я это… вобрала в себя. Как губка.

Я не знала, как это работает. Я просто… была рядом.

Секунда. Другая.

Горничная… перестала плакать.

Она медленно подняла на меня глаза. Глаза — сухие. Спокойные. Почти… счастливые.

— Как вы это сделали? — прошептала она, с изумлением глядя на меня.

— Что сделала? — удивилась я.

— Вы… словно забрали мою боль! — сказала она. — Прямо сейчас! Я… я чувствую себя… легче! Как будто… как будто всё не так уж и плохо!

Я посмотрела на свою руку. На её руку. Ничего не изменилось. Ни света, ни вспышек. Только… тепло.

«О боже, — подумала я. — А что, если… Дар не умер? Он… переехал. Из горла — в ладони. Такое ведь может быть?”.

Я улыбнулась горничной. Но сама почувствовала, как насторожилась.

— Просто… не сдавайся, — сказала я, но думала не о Томе, а о своем даре. — У тебя еще вся жизнь впереди! И счастье скоро улыбнется!

Она кивнула, улыбнулась в ответ и, собрав яблоки, вышла, гордо подняв голову.

Я осталась одна.

И впервые за это время… не чувствовала себя беспомощной.

“Может, я и не птичка без песни, — подумала я, глядя на свою ладонь. — Может, я — руки, которые могут держать других, пока они падают”

Тихий стук в дверь застал меня за чтением вчерашней газеты — той самой, с «ураганом», который так и не налетел. Я уже начала подозревать, что Амбросс просто коллекционирует отговорки, как Реджинальд — редкие манускрипты.

— Войдите, — хрипло сказала я, откладывая газету.

Дверь открылась… и закрылась. Никого не было.

Но воздух в комнате изменился. Стал мягче. Теплее. И пахнул… детством. Свежескошенной травой и ванильными пряниками.

Я подняла глаза.

Она стояла у окна. Эмма. Её полупрозрачная фигура слегка светилась в лучах заходящего солнца. Но сегодня в её фиалковых глазах не было спокойного любопытства. Была… боль. Глубокая, почти физическая.

— Ты снова пришла, — прошептала я, не вставая. — Что случилось?

Она обернулась. Её маленькое лицо было напряжённым.

— Скажи ему ещё раз, — прошелестел её голос прямо в моей голове. — Скажи папе… что я люблю его. Очень-очень. И что… мне больно смотреть, как он страдает.

Я вздохнула. Горло неприятно сжалось при мысли о его пустом, холодном взгляде.

— Эмма… Я говорила ему. Он… не поверил. Он думает, что я… издеваюсь. Что я лгу. Что я использую твоё имя, чтобы… не знаю, чтобы что? Чтобы получить комнату и чай? — Я горько усмехнулась. — Он считает, что если ты хочешь с ним поговорить — ты сама бы пришла. К нему. Лично.

— Я не могу! — вдруг вскрикнула она, и её голос зазвенел, как хрустальный колокольчик, разбитый о камень. — Если я приду… он меня не отпустит! Никогда! Он будет держать меня… и станет ещё грустнее! Ему нужно… отпустить. Понимаешь? Отпустить!

Она сжала кулачки. Её маленькие плечи задрожали. Она выглядела такой хрупкой, такой потерянной.

— Почему? — спросила я мягко. — Почему он не должен держать тебя? Ты же его дочь. Он тебя любит.

Глава 19

— Любовь… не всегда лечит, — прошептала она. — Иногда она… душит. Как пальцы на горле. Только медленнее. Тише.

Я замерла. Её слова ударили точно в сердце. Я знала, о чём она говорит. Я жила в такой любви двадцать лет.

— Хорошо, — сказала я, решившись. — Я поговорю с ним снова. Но… мне нужно что-то. Что-то, что заставит его поверить. Что-то, что знает только он… и ты. Секрет. Маленький, личный. Такой, что если я его скажу — он поймёт, что я не могу врать. Что это… только от тебя.

Эмма задумалась. Её глаза стали огромными, как будто она заглядывала вглубь своих воспоминаний. Губы шевелились, будто она что-то повторяла про себя.

— Есть… — начала она, и в её голосе появилась искорка надежды. — Есть одна вещь, которую…

И тут — стук.

Настоящий, громкий, деревянный стук в дверь.

— Мадам! Обед! — раздался голос Амбросса.

Эмма исчезла. Просто растворилась в воздухе, как дым. Осталось лишь лёгкое свечение и ощущение, что она где-то рядом. Спряталась от посторонних глаз.

— Войдите! — крикнула я, чувствуя, как сердце бешено колотится.

Дверь открылась. Амбросс вкатил столик с серебряными колпаками, от которых шёл дразнящий аромат жареной птицы и свежего хлеба.

— Надеюсь, вы проголодались, мадам, — сказал он, расставляя тарелки. — Сегодня у нас куропатка под соусом из диких ягод и… о да! Пирожные с заварным кремом! Как раз для… эээ… поднятия настроения!

Я смотрела на него. Потом — на окно. За стеклом — ни облачка. Ни ветерка. Идеальный вечер.

— Амбросс, — спросила я, стараясь, чтобы мой хрип звучал как можно более невинно, — а ураган-то так и не пришёл?

Дворецкий замер, держа в руках салфетку. Потом медленно, с достоинством, обернулся ко мне.

— Мадам, — сказал он, глядя мне прямо в глаза, — вы же знаете, как это бывает с дождём. Стоит только выйти из дома без зонта… как небо сразу открывается! Так и с ураганом. Стоит только вам решить уехать… и он тут как тут! Это закон природы. И магии. В равной степени.

Он кивнул, как будто этим всё было сказано.

— А ещё, мадам, — добавил он, понижая голос до заговорщического шёпота, — я принёс вам яблочный компот. Говорят, он помогает… эээ… восстанавливать силы. И голос. Особенно если пить его… в тишине. И без поспешных решений об отъезде. Но только если в этот момент вы не думаете о поспешном отъезде! Это важно! Маги рекомендуют!

Я не смогла сдержать улыбки, видя двухлитровый графин с компотом.

— Спасибо, Амбросс. Вы… незаменимы. Вы просто сокровище, а не дворецкий. Уж поверьте, я видела многих. Но ваша преданность семье… это нечто!

— Это моя работа, мадам, — скромно ответил он и, поклонившись, вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.

Я сидела, глядя на стол, накрытый для одного. Вкусно пахло. Уютно. Но мне не хотелось есть. Мне хотелось… дождаться ответа.

И я не ошиблась.

Глава 20

Через минуту, когда шаги Амбросса затихли в коридоре, воздух снова задрожал. И Эмма появилась. Она стояла посреди комнаты, как маленькая фея, и смотрела на меня с такой серьёзностью, будто от её слов зависела судьба мира.

— Пещера Улиток, — прошептала она. — Скажи ему… «Тайная Пещера Улиток». Он поймёт. Он… единственный, кто знает.

— Пещера Улиток? — переспросила я, чувствуя, как по спине пробегает мурашками. — Что это? Где это?

— Под старым дубом, — улыбнулась она, и в её улыбке впервые за всё время мелькнула искорка детской шалости. — Мы с папой… построили её. Из веток. И камней. И туда… запускали улиток. Смотрели, как они ползут. Это было… наше. Только наше.

Она посмотрела на меня. Её глаза светились.

— Скажи ему это. И он… поверит. Должен поверить. А компот очень вкусный… Я его любила…

Она начала растворяться, как туман на солнце. А у меня как ножом по сердцу ее слова: «Я его любила!». Мне хотелось взять судьбу за грудки, встряхнуть ее, а потом отвесить пощечину, как леди Эштон. «Ты зачем отнимаешь самое дорогое?! Чем тебе ребенок помешал?! Вон сколько преступников бегают и хоть бы хны! Их иди и убивай!».

Но я понимала, что такого никогда не будет.

— Пожалуйста… — донёсся её голос, уже почти неслышный. — Скажи ему… что я люблю его. И… что я свободна. Пусть и он… будет свободен.

И Эмма исчезла.

Я осталась одна. С обедом. С компотом. И с фразой, которая звучала в моей голове, как заклинание:

«Тайная Пещера Улиток».

Я встала. Подошла к окну. Посмотрела на сад. На старый, огромный дуб, чьи ветви тянулись к небу, как руки, просящие о чём-то.

— Ладно, Эмма, — прохрипела я. — Попробуем. Ради тебя. И ради… его свободы.

Я не знала, что это за «Пещера Улиток». Но я знала одно: если я скажу эти слова лорду Эштону — его мир перевернётся. И, возможно, что-то в его сердце изменится? Он поймёт, что дочь не бросила его, не исчезла. Что ему придётся отпустить ее на какое-то время, а потом однажды они снова будут вместе…

От этих мыслей у меня защипало в глазах. Думать о таком было невыносимо грустно.

Я глубоко вздохнула. Взяла себя в руки.

Пора идти к дракону. И говорить с ним… на языке его дочери.

Глава 21

Я постучала. Тихо. Почти неслышно.

— Войдите, — донёсся голос лорда Эштона. Хриплый. Усталый. Но — живой. Вчера он просто молчал. Сегодня — ответил. И это дало мне надежду.

Я вошла, стараясь не шуметь. Не нарушать сакральную тишину.

Хозяин сидел в том же кресле. Всё так же красивый. Всё так же трагичный. Но… что-то изменилось. Он не гладил куклу. Он держал её на коленях, как святыню, но его руки были сжаты в кулаки. На одном поблескивал перстень. На другом… чешуя. Не полностью, как вчера, а лишь лёгкий, мерцающий узор на костяшках пальцев. Как будто боль пыталась вырваться наружу. А он не позволял ей этого сделать.

Лорд Эштон поднял на меня взгляд. Не пустой. Не презрительный. Напряжённый. Осторожный. Как будто он ждал… чего-то.

— Что вам нужно? — спросил он. Голос — твёрдый, но без вчерашней ледяной жестокости.

Я сделала шаг вперёд. Сердце колотилось. Горло сжимало. Я собрала всю свою храбрость. Всю боль. Всю надежду.

— Я… снова видела вашу дочь, — сказала я своим хриплым, ужасным голосом. — Прошлой ночью.

Ассандр не отвёл взгляд. Не отвернулся. Он просто… напрягся. Его пальцы сжали куклу чуть сильнее.

— Я уже говорил вам… — медленно начал он, но я перебила его. Тихо. Уверенно. Его глаза опустились на куклу. — Может, прекратите…

— Она просила передать вам… кое-что. То, что знает только она… и вы.

Он замер. Его дыхание стало чуть чаще. В глазах — не гнев, не недоверие. Страх. Глубокий, животный страх.

— Что? — прошептал Ассандр. Почти неслышно.

Я сделала ещё шаг. Я стояла теперь совсем близко. Я видела каждую тень на его лице. Каждую трещину в его броне.

— Тайная Пещера Улиток, — произнесла я. Чётко. Ясно. Без запинки.

Тишина.

Тишина, которая длилась вечность.

И вдруг…

Он вскочил.

Не как дракон. Не как чудовище. Как человек, которого ударили в самое сердце.

Хозяин схватил меня за руку. Не больно. Не грубо. Но крепко. Его пальцы, частично покрытые чешуёй, были горячими. Дрожащими.

— Откуда вы это знаете?! — прошипел он, и в его голосе была не ярость, а ужас. — Это… это невозможно! Это знали только мы! Только я… и она! Никто больше! Никогда!

Он смотрел на меня. Не как на врага. Не как на лжеца. А как на… чудо. На последнюю нить, связывающую его с тем, что он потерял.

Я не испугалась. Я смотрела ему прямо в глаза. В эти фиалковые бездны, полные боли и… надежды.

— Она сказала мне, — прошептала я, запнувшись. — Она сказала: «Скажи папе… что я люблю его. И… что я свободна. Пусть и он… будет свободен».

Он отпустил мою руку. Отшатнулся. Как будто обжёгся.

Лорд Эштон повернулся к окну. Его плечи задрожали. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели. Чешуя на его руке вспыхнула, стала ярче, плотнее.

И тогда… он заплакал.

Эмма Эштон

Глава 22

Не громко. Не театрально. Тихо. Беззвучно. Слёзы катились по его щекам, оставляя на коже блестящие следы. Его широкие плечи сотрясались, а я не знала, что делать. Он не пытался скрыть слезы. Не пытался сдержаться. Он просто… плакал. Как ребёнок, который потерял самое дорогое.

Я стояла. Молчала. Я не знала, что делать. Подойти? Обнять? Уйти? Я просто… была рядом.

Через минуту он обернулся. Его лицо было мокрым. Глаза — красными. Но… живыми. По-настоящему живыми.

— Она… она действительно приходит к вам? — спросил он, голос дрожал. — Эмма… счастлива?

— Да, — сказала я. — Она… светится. Она любит вас. Очень. И она… хочет, чтобы вы отпустили её. И… отпустили себя.

Он кивнул. Медленно. С трудом.

— Я… не могу, — прошептал он, глядя мне в глаза. — Я не могу её отпустить. Если я отпущу… она исчезнет. Навсегда. И я… останусь один. Совсем один.

— Вы не один, — сказала я, и в моём голосе была не жалость, а сила. — Я здесь. Я… слышу её. Я… передаю её слова. Я… помогу вам ее отпустить. Если вы позволите.

Лорд Эштон посмотрел на меня. Долго. Внимательно. Как будто впервые увидел меня. Не как инструмент. Не как лгунью. А как… человека. Женщину, которая прошла через ад и всё ещё стоит на ногах. И к тому же снова пытается помочь другим. Вот я мазохистка! Сама себе удивляюсь!

— Почему? — спросил он. — Почему вы… делаете это? После всего… после того, как я… выгнал вас?

Я улыбнулась. Моя улыбка и хрипловатый смех, как у старой пепельницы.

— Потому что… я тоже потеряла всё, — сказала я. — И я знаю, как это… больно. И я знаю… что иногда… нужно просто… протянуть руку.

Он не ответил. Он просто кивнул. Ещё раз.

— Оставайтесь, — сказал он. Тихо. Но твёрдо. — Оставайтесь здесь. Пока… пока она приходит к вам. Пока… вы можете говорить с ней.

Это не было приказом. Это была… просьба. Просьба сломленного человека.

Я кивнула.

— Хорошо, — сказала я. — Я останусь.

Он снова повернулся к окну. Слёзы уже не лились, но следы остались. Он смотрел в сад. На старый дуб.

— Под тем дубом… — прошептал он, будто сам себе, — …мы построили её. Из веток. И камней. Мы запускали туда улиток… и смотрели, как они ползут. Она смеялась… так громко… так счастливо… Странно, но улитки были ей куда интересней дорогих кукол, от которых ломилась детская.

Он замолчал. Закрыл глаза.

Я молчала. Я не нарушала его воспоминания. Я просто… была.

— Я вам больше не нужна? — спросила я, глядя на лорда Эштона, погружённого в собственные мысли. — Я могу идти?

— Да, — произнёс лорд Эштон.

И я вышла за дверь. Получилось! У меня получилось! Ещё одно доброе дело…

Глава 23. Дракон

Она ушла.

Та женщина. Аннабель. С её хриплым голосом и глазами, полными такой боли, что мне хотелось отвернуться. Или… обнять. Я не знал, что хуже.

Я сидел. Держал куклу. Мою последнюю связь с Эммой. С тем, что было до. До тишины. До пустоты. До этого проклятого дома, который стал моей гробницей.

«Я не верю», — сказал я ей. Жёстко. Окончательно. Как будто это могло защитить меня. Как будто моё недоверие могло остановить боль.

Но боль не остановилась.

Она вернулась. В тот же миг. Как только дверь за ней закрылась. Она вползла в грудь, холодная, липкая, как тень. И зашевелилась.

«Скажи моему папе, что я люблю его… Чтобы он так не плакал… Пожалуйста…»

Эти слова… они звучали в моей голове. Не как голос Аннабель. А как… её. Моей Эммы. Её интонация. Её манера растягивать слово «папа». Её «пожалуйста», которое всегда звучало как мольба и приказ одновременно.

Я сжал куклу так, что фарфор хрустнул. Чешуя на моей руке вспыхнула, ответив на внутренний крик. Знак моей проклятой силы, которая не смогла защитить мою дочь.

«Она бы явилась ко мне. Не к… вам».

Я соврал. Я хотел верить, что соврал. Но… я знал. Глубоко внутри, в том месте, где ещё теплилась искра жизни, я знал. Эмма была слишком хрупкой, чтобы являться мне. Слишком чистой. Моя боль… она была бы для неё как яд. Она бы растворилась в ней, как сахар в горячем чае.

Она выбрала её. Аннабель. Женщину с разбитым горлом. Женщину, которую я выгнал. Женщину, которую я назвал лжецом.

Почему?

Потому что Аннабель… не боится боли. Она живёт ею. Я видел это, когда она пела. Она не просто дарила свет — она впитывала тьму. Она брала мою боль… и делала её своей. Это было… безумие. И отвага. И… красота.

Я ненавидел её за это. За то, что она смогла то, что не смог я. За то, что она выжила. А я… я просто… существую.

— Вон из моего дома. Вы оба, — прошептал я, вспоминая, как кричал это своей жене и её любовнику. Как смотрел на их испуганные лица. Как чувствовал… власть. Власть, которую я потерял в тот день, когда Эмма перестала дышать.

Я встал. Подошёл к окну. Посмотрел в сад. На старый дуб. Там, под его корнями, была наша «Тайная Пещера Улиток». Мы строили её вместе. Я — отец. Она — архитектор. Мы запускали туда улиток и часами наблюдали, как они ползут, оставляя за собой серебристые следы. Она смеялась. Громко. Беззаботно. Её смех был… моим миром.

Теперь там только тишина. И моя тень, растянувшаяся по земле, как пятно вины.

Я услышал шаги в коридоре. Лёгкие. Нерешительные. Я знал, что это она. Аннабель. Она шла сюда. Снова. Зачем? Чтобы снова лгать? Чтобы снова мучить меня её… присутствием?

Лорд Эштон

Глава 24. Дракон

Я сел обратно в кресло. Сжал кулаки. Пусть придёт. Я выслушаю. И снова выгоню. Я должен её выгнать. Потому что если я поверю… если я позволю себе поверить, что Эмма… живёт… где-то там, в этом мире теней… то я сломаюсь окончательно. Я не смогу её отпустить. Я буду цепляться за каждое её слово, за каждое появление… как утопающий. И я утащу её с собой. В эту бездну.

Дверь открылась.

Она вошла. Медленно. Осторожно. Как будто входила в логово зверя. И… она была права.

— Я… снова видела вашу дочь, — сказала она. Её голос был ужасен. Хриплый. Сломанный. Но в нём не было страха. Только… решимость.

Я не ответил. Я просто смотрел. Ждал. Готовый к отпору.

— Она просила передать вам… кое-что. То, что знает только она… и вы, — продолжала она. Её глаза… они смотрели прямо в мою душу. Не осуждающе. Не жалостливо. Просто… видели.

Я почувствовал, как внутри всё сжалось. Как будто кто-то схватил моё сердце ледяной рукой.

— Что? — выдавил я. Почти неслышно.

Она сделала шаг вперёд. Ещё один. Она стояла теперь так близко, что я чувствовал её дыхание. Чувствовал её боль. Её потерю. Её… силу.

— Тайная Пещера Улиток, — произнесла она. Чётко. Ясно. Без запинки.

Мир… взорвался.

Не снаружи. Внутри. В моей голове. В моём сердце. В каждой клетке моего тела.

Пещера Улиток.

Эти слова… они были нашими. Моим и Эммы. Никто больше. Никогда. Никто не знал. Никто не мог знать.

Я вскочил. Как будто меня ударили током. Я схватил её за руку. Не думая. Не контролируя себя. Мои пальцы, покрытые чешуёй, впились в её кожу. Горячие. Дрожащие.

— Откуда вы это знаете?! — прошипел я. В моём голосе не было ярости. Был… ужас. Глубокий, леденящий, животный ужас. — Это… это невозможно! Это знали только мы! Только я… и она! Никто больше! Никогда!

Я смотрел на неё. На эту женщину. На эту… чужую. И в её глазах я не увидел лжи. Я увидел… чудо. Последнюю, хрупкую нить, связывающую меня с тем, что я потерял. С тем, что я убил.

— Она сказала мне, — прошептала Аннабель. — Она сказала: «Скажи папе… что я люблю его. И… что я свободна. Пусть и он… будет свободен».

Свободна.

Слово, от которого у меня перехватило дыхание. Слово, которого я боялся больше всего на свете.

— Она… она действительно приходит к вам? — спросил я, и мой голос дрожал, как у мальчишки. — Она… счастлива?

— Да, — сказала она. Просто. Уверенно. — Она… светится. Она любит вас. Очень. И она… хочет, чтобы вы отпустили её. И… отпустили себя.

Отпустил себя.

Я кивнул. Медленно. С трудом. Каждое движение давалось с мукой. Потому что она была права. Я не отпускал. Я держал. Цеплялся. Как будто моё горе… было последней нитью, связывающей меня с ней. Если я отпущу… она исчезнет. Навсегда. И я… останусь один. Совсем один. В этой пустой, мёртвой клетке.

Глава 25. Дракон

— Я… не могу, — прошептал я. И это была правда. Самая страшная, самая унизительная правда. — Я не могу её отпустить. Если я отпущу… она исчезнет. Навсегда. И я… останусь один. Совсем один.

Она посмотрела на меня. Не с жалостью. С… пониманием. С той самой силой, которую я видел в ней, когда она пела.

— Вы не один, — сказала она. Её голос был тихим, но каждое слово падало, как камень, разбивая мою броню. — Я здесь. Я… слышу её. Я… передаю её слова. Я… помогу вам. Если вы позволите.

Помогу вам.

Эти слова… они были как удар. Потому что я не заслуживал помощи. Я заслуживал наказания. За то, что не уберёг её. За то, что позволил… ей… быть рядом. Моей жене. Убийце.

— Почему? — спросил я. Потому что я не понимал. Не мог понять. — Почему вы… делаете это? После всего… после того, как я… выгнал вас?

Она улыбнулась. Её ужасная, хриплая улыбка. Но в ней не было горечи. Была… сила. Та самая сила, которая позволила ей выжить после того, как её сломали.

— Потому что… я тоже потеряла всё, — сказала она. — И я знаю, как это… больно. И я знаю… что иногда… нужно просто… протянуть руку.

Я не ответил. Я просто кивнул. Ещё раз. Потому что у меня не было слов. Потому что я… просил.

— Оставайтесь, — сказал я. Тихо. Но твёрдо. Это был не приказ. Это была… мольба. Мольба сломленного, испуганного, эгоистичного человека. — Оставайтесь здесь. Пока… пока она приходит к вам. Пока… вы можете говорить с ней.

Она кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Я останусь.

Я снова повернулся к окну. К дубу. К нашей пещере. Я закрыл глаза. И… заплакал. По-настоящему. Впервые за полгода. Слёзы катились по щекам, смывая пыль скорби. Они были горячими. Живыми.

Я плакал не от горя. Я плакал от… надежды. От ужасающей, пугающей, слепой надежды, которую она мне подарила.

Я слышал, как она вышла. Тихо, осторожно. Как будто боялась меня спугнуть.

Я остался один. С куклой. С болью. С надеждой.

И я понял.

Я сломался второй раз. Я надеялся, что время лечит. Что однажды я отпущу ее. Смогу вырвать с кровью частичку моей души. Но нет. Я не смог.

— Ты то, что связывает меня с дочерью. То, что способно передавать ее слова… Ты бесценна, Анабель! Если бы ты знала, насколько. - прошептал я, глядя на то место, на котором она стояла. — Амбросс!

Я произнес это громко, словно нарушив созданную мной скорбную тишину.

— Да, хозяин! - на пороге тут же возник дворецкий. — Как вы себя чувствуете? Лучше?

— Да, - ответил я, задумчиво глядя в окно. — Есть приказ. Анабель, о которой ты мне говорил. Та, что живет у нас. Твоя задача сделать так, чтобы она никогда не покинула этот дом.

— Да, но она хочет уехать, - произнес Амбросс, а я чувствовал, что внутри меня все протестует против этой мысли.

Уехать!

Чтобы я снова потерял Эмму?
Второй раз?
Чтобы я сошел с ума?

Нет.
— Эта женщина должна остаться здесь. Любой ценой. Она не должна покидать этот дом. Окружите ее заботой… Купите ей все, что она хочет… Короче. Делайте все, чтобы удержать ее в этих стенах!

Глава 26

Он сказал: «Оставайтесь».

Не приказал. Не пригрозил. Не закричал. Он попросил. Тихо. С надрывом в голосе, с мольбой в глазах, с дрожью в руке, всё ещё покрытой лёгкой, мерцающей чешуёй.

И я сказала: «Хорошо».

Что ещё я могла сказать? Куда мне идти? К каким «родственникам»? В какую ночлежку? С каким лицом? С каким голосом?

Я вышла из его комнаты. Не как победительница. Не как героиня. А как… пленница, которая сама заперла за собой дверь.

«Один день, — говорила я себе ещё утром, глядя в окно на сад. — Один день — и я уйду. Даже если Амбросс объявит, что небо падает».

Но это был не «один день». Это был день, когда я поняла, что могу исцелять не песней, а прикосновением. День, когда я увидела, как мои руки становятся новым каналом для моего дара. День, когда я впервые за долгое время почувствовала… силу. Настоящую, тихую, глубокую силу.

И это был день, когда лорд Эштон поверил мне. Поверил в Эмму.

Я чувствовала, что выполнила свой долг перед маленькой девочкой. Сказала то, что должна сказать. И сейчас, когда есть шанс, что дар проснулся, я смогу попытаться развить его. А это означало, что без денег я не останусь!

Кто его знает, может, доброе дело для маленькой Эммы пробудило мой дар снова? Может, судьба… ах, опять судьба! Но может, она решила меня наградить? Конечно, от судьбы мне редко что-то перепадало. Но кто его знает…

Я смотрела на свою руку. Надо бы проверить… На лорде Эштоне? Честно, я что-то даже не подумала об этом!
Нужно понять, как работает моя магия теперь. И тогда весь мир открыт для меня. Да! Я больше не выброшенная на помойку старая проржавевшая микроволновка. Я та, которая сможет выжить!

Сердце забилось быстрее. Не от страха. От надежды. От возможности. Я не нуждаюсь в милостях Амбросса. В его ураганах и ремонтах мостов. Я не нуждаюсь в милостях лорда Эштона. В его трагичных взглядах и чешуйчатых руках.

Я — Аннабель. Сорок лет. Хриплый голос. И руки, которые могут лечить боль. Я — сила. Живая, опасная, непредсказуемая сила.

Я оделась. Простое платье для долгой дороги. Взяла с собой свое второе платье, в котором приехала — на всякий случай. И вышла в холл.

Амбросс стоял у камина, полируя уже и так сверкающий подсвечник. Он увидел меня. Увидел решимость в моих глазах. И… замер.

— Мадам? — спросил он, стараясь сохранить невозмутимость. — Вы куда-то собрались?

— Да, Амбросс, — сказала я, и мой хриплый голос звучал твёрдо, как никогда. — Я уезжаю. Прошу вас, прикажите подать карету.

Он поставил подсвечник. Медленно. Очень медленно. Как будто каждое движение давалось ему с мукой.

Глава 27

— Карету? — переспросил он, и в его голосе прозвучала лёгкая паника. — О, мадам, вы же знаете… Ситуация с транспортом… Крайне нестабильна! Лошади… Эээ… Подхватили лёгкую форму чихательной лихорадки! Очень заразной! Мы не можем рисковать здоровьем животных… И, конечно, вашим! Представьте: вы в карете, а лошади вдруг… чих-пых! — И начинают чихать так, что карету трясёт! Это же опасно! К тому же они в этот момент жмурятся. И не видят дорогу! Мадам, я не могу вас отпустить, пока лошади не прекратят чихать! Это мой долг, как дворецкого!

Я посмотрела на него. Потом — на окно. За стеклом — мир. Свободный. Открытый. Мой.

— Амбросс, — сказала я, — если нет кареты — я уйду пешком.

Он вскинул руки, как будто я предложила прыгнуть с крыши.

— Пешком?! — воскликнул он. — Но, мадам! Расстояние! Погода! Уличные хулиганы, которые, как известно, обожают нападать на дам в темных подворотнях! Это же… Это же… Непростительно!

— Я не боюсь хулиганов, — улыбнулась я. — У меня теперь… Особый голос. Думаю, что встречу со мной в темном переулке они запомнят на всю жизнь.

— Мадам… — начал он, и в его голосе впервые прозвучала не манипуляция, а… Просьба. — Подумайте. Ещё один день. Что вам стоит? Лорд Эштон… Он только начал… Он нуждается в вас. Вы незаменимы.

Я посмотрела на него. Потом — на дверь. На ту самую дверь, за которой был свободный мир. Мир, где я смогу быть собой. Где я смогу лечить. Где я смогу жить.

— Нет, Амбросс, — сказала я. — Я сделала то, что должна. Я… Обрела себя. Теперь… Я свободна.

Я пошла к двери. Мои шаги были твёрдыми. Уверенными. Я была готова. Готова к улице. К ночлежке. К жизни.

Я уже тянулась к ручке…

— Хозяин не велел вас никуда пускать! — Тут же произнес Амбросс. — он велел окружить вас заботой. Купить вам всё, что вы хотите… Оставайтесь, вы ни в чём не будете нуждаться… Я обещаю. Мой хозяин богаче вашего мужа… Намного. Хотя это представить сложно, но это так. Зачем вам идти куда-то, если вам рады здесь?

«Чёрт возьми, — подумала я, чувствуя, как надежда на свободу тает, как утренний туман. — Почему всегда так? Почему, когда я наконец-то вижу свет — кто-то тянет меня обратно в тень?»
Я опустила руку с дверной ручки.

— Ладно, Эмма, — прохрипела я. — Ещё один день. Но… Это последний день. Обещаю.

Амбросс тихо выдохнул. Как будто только что избежал катастрофы.

А я задумалась. Может, и правда слишком рано? Я еще не уверена в своем даре. А вдруг дело не в нем? Может, просто горничной нужно было поговорить с кем-то? Или она внушила себе…

Глава 28

Только я повернулась, как увидела на лестнице детский силуэт.

Тонкий. Прозрачный. Светящийся, как лунный луч, упавший на пыльный ковёр. Эмма.

Она стояла там, где секунду назад была пустота, и смотрела на меня.

Её фиалковые глаза — огромные, полные не слёз горя, а… мольбы. Той самой, что звучала в голосе её отца, когда он просил меня остаться.

«Не уходи…» — прошелестел её голос прямо в моей голове. Тонкий, как паутинка, но цепкий, как сталь. «Пожалуйста… Не уходи…»

Я замерла. Сердце упало в пятки. Или, наоборот, взлетело к горлу, царапая его своим хриплым краем.

«Папа… Он только начал…» — шептала она, и её образ дрожал, как пламя свечи на сквозняке. «Если ты уйдёшь… Он снова умрёт. По-настоящему. Я не хочу… Чтобы он умер. Пожалуйста… Останься…»

Я посмотрела на неё. Потом — на Амбросса, который, почувствовав мою внезапную неподвижность, обернулся, чтобы понять, на что это я уставилась с таким пристальным внимательным взглядом.

Но Эмма исчезла.

Мгновенно.

Бесследно.

Как будто её и не было.

Лестница снова стала просто лестницей — старинной, роскошной, резной, покрытой пылью и скорбью.

— Вы это видели? — спросила я, глядя на дворецкого. Мой хриплый голос звучал, как скрип открываемой двери в заброшенном доме.

Амбросс моргнул. Потом ещё раз. Он посмотрел на лестницу. Потом — на меня. Его лицо выражало искреннее недоумение… и лёгкую тревогу.

— О, быть такого не может… — прошептал он, прижав руку к груди, будто проверяя, бьётся ли сердце после такого зрелища.

— Она разговаривает! — прошептала я, чувствуя, как внутри всё неприятно сжалось, словно в тисках.

— Вы правы! — согласился Амбросс, и его лицо мгновенно преобразилось в маску театрального ужаса. Он даже театрально хлопнул себя по лбу. — Я прямо слышу её голос: «Амбросс! Ты забыл протереть мои перила!». Ах, мне ужасно стыдно перед вами и лестницей! Прямо сейчас исправлюсь!

Он уже потянулся к карману за тряпкой.

Я уставилась на него. Он был идеален. Слишком идеален. Его лицо — чистая, неподдельная маска невинности. Но в глазах… в глазах мелькнула тень. Тень того, кто знает. Кто видел. Кто просто… притворяется.

Этот факт меня расстроил. Нет, не просто расстроил — раздавил. Я стояла на пороге свободы. На краю. Одно движение — и я была бы за дверью. Свободна. Независима. Хозяйка своей судьбы.

Но нет.

Нельзя никак обойтись без меня.

Если бы Амбросс видел Эмму — он мог бы передавать её слова отцу. Если бы слуги слышали её шёпот — они могли бы утешать лорда Эштона. Если бы хоть кто-то ещё мог с ней разговаривать — я была бы… заменяема.

Но я — единственная. Единственная нить, связывающая живого отца с мёртвой дочерью. Единственная, кто может принести ему хоть каплю света. Единственная, кто может… исцелить.

И эта единственность — моя клетка.

Я посмотрела на дворецкого. Потом — на дверь. На ту самую дверь, за которой был свободный мир. Мир, где я могла быть собой. Где я могла лечить. Где я могла жить. Где я могла бы… забыть.

— Хорошо, — выдохнула я обречённо. Слово прозвучало, как приговор. — Я остаюсь.

Амбросс буквально расцвёл. Его лицо озарила улыбка, от которой стало светлее в этом мрачном холле.

— Благодарю вас, мадам, — сказал он, и в его голосе была не просто благодарность, а… облегчение. Глубокое, искреннее, как будто он только что избежал катастрофы планетарного масштаба. — Я… Я прикажу подать обед в саду. Свежий воздух… Он так полезен для… эээ… восстановления сил. И для размышлений. Особенно… о важных решениях.

Он исчез, растворившись в тени коридора, как призрак, выполнивший свою миссию. Или как тюремщик, только что убедившийся, что дверь камеры моей совести надёжно заперта.

Я пошла в свою комнату. Не как гостья. Не как героиня. А как пленница, которая сама вручила ключи от своей клетки врагу.

Свобода была так близко. Я почти дотронулась до неё. Почти почувствовала вкус ветра на губах. Почти услышала, как поют птицы за этими стенами.

Но вместо ветра — запах лаванды с постельного белья. Вместо птиц — тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. Вместо свободы — золотые прутья.

Я подошла к окну. Посмотрела на сад. На старый дуб. На небо, такое же свободное, как и вчера.

«Может, стоит просто уйти? — шепнула я себе. — Просто открыть дверь и шагнуть. Что он сделает? Побежит за мной? Схватит за руку? Закричит?»

И я думала не о Амброссе. Я думала о лорде Эштоне.

Я знала ответ. Скорее всего, он не будет бегать. Не будет хватать. Не будет кричать. Он просто… умрёт. По-настоящему. Как сказала Эмма. Он снова закроется в своей комнате, снова возьмёт куклу, снова перестанет есть, пить, дышать. И Амбросс будет кормить его с ложечки, а слуги будут плакать за дверью, а я… Я буду бродить по улицам, зная, что оставила человека умирать.

«Откуда у меня такое странное чувство, — подумала я, глядя на своё отражение в стекле, — что этот дом не хочет меня отпускать?»

Глава 29

Я провела рукой по стеклу. Оно было холодным. Как и моё решение.

«Не дом, Аннабель, — ответила я своему отражению. — Не дом. Это — он. Лорд Эштон. Его боль. Его дочь. Его… одержимость. Он не хочет тебя отпускать. Он теперь не может тебя отпустить. Потому что ты — его последняя надежда. Его последний глоток воздуха. Его… клетка. И ты сама вошла в неё. Добровольно. Ради доброго дела. Ради маленькой девочки-призрака. Ради того, чтобы помочь чужому горю».

Я отошла от окна. Легла на кровать. Закрыла глаза.

И впервые за долгое время… мне не было страшно.

Мне было… странно.

Завтра — будет битва. Битва не с лордом Эштоном. Не с Амброссом. А с самой собой. С той частью меня, которая не может пройти мимо чужой боли. Даже если эта боль — моя собственная клетка.

«Ладно, Эмма, — прошептала я в темноту. — Ещё один день. Но это не потому, что я слабая. Это потому, что я… сильная. И я найду способ выйти отсюда. Не сломав никого. Включая себя».

Я встала.

Не потому что силы хлынули — нет, ноги всё ещё подкашивались, а в горле стоял знакомый ком, как будто кто-то забыл разжать руку.
Надо!

Потому что я — не птичка. Не экспонат. Не пленница.
Я — целительница.
И если мой дар теперь живёт в ладонях — значит, я должна узнать, на что он способен.
Даже если объектом моего первого «сеанса» будет чешуйчатый лорд с сердцем, замурованным в граните скорби.

Я подошла к зеркалу. Посмотрела на своё отражение — сорокалетнюю женщину с хриплым голосом, запавшими глазами и странной, упрямой решимостью во взгляде.

— Ты ведь можешь попытаться испробовать свой новый дар на лорде Эштоне? — вслух спросила я у своего отражения. — А вдруг моё прикосновение вытянет из него всю боль?

Я знала, как работал мой старый дар. Песня — это был контролируемый обмен. Я брала ровно столько боли, сколько могла вынести. Потом обрывала ноту. И боль прекращалась. Чисто. Чётко. Как выключатель.

А теперь?
Теперь — прикосновение.
Без кнопки. Без паузы. Без пауз.
Как остановить? Как не утонуть? Как не сгореть вместе с ним?

— Что ж, — прошептала я, — ты просила пациента — он там, в кресле. Я исцелю его боль, он смирится с потерей, Эмма уйдёт и освободится, а я уйду строить свою жизнь. И все счастливы! Напридумывала про клетки всякие! Это нервишки просто сдают. Вырвавшись из одной клетки, тебе теперь повсюду мерещатся другие.

Я усмехнулась. Моя ужасная, хриплая усмешка.
Это была не уверенность. Это была отчаянная попытка себя убедить.

Я вышла из комнаты. Пошла по коридору. Каждый шаг — как шаг к краю пропасти.
«Ты сильная, Аннабель. Ты выжила. Ты исцеляешь. Ты — не его ключ. Ты — его лекарь».

Я остановилась у двери его комнаты. Глубоко вдохнула. Постучала. Тихо. Почти неслышно.

— Войдите, — донёсся его голос. Усталый. Хриплый. Но — живой.

Я вошла.

Он сидел в том же кресле. Всё так же красивый. Всё так же трагичный. Его руки — одна сжимала подлокотник, другая лежала на колене, всё ещё покрытая лёгкой, мерцающей чешуёй. Он смотрел в окно. На дуб. На пустоту.

Он не обернулся. Не удивился. Как будто ждал.

— Она опять приходила к вам? Эмма разговаривала с вами? — дёрнулся лорд Эштон, даже не дав мне открыть рот.

— Она… Она просила меня не уходить… Она просила меня помочь вам… Я… хочу попробовать кое-что, — сказала я своим хриплым, ужасным голосом.

Глава 30

Ассандр медленно повернулся. Его фиалковые глаза впились в меня. Не с подозрением. Не с гневом. С… осторожным любопытством.

— Что именно? — спросил он.

— Мой дар… Он изменился, — пояснила я. — Теперь он… не в голосе. А в… прикосновении. Я хочу… попробовать. Помочь вам. По-настоящему. Не словами Эммы. А… собой.

Он замер. Его взгляд скользнул по моим рукам. Потом — снова в мои глаза.

— Вы… уверены? — прошептал он. — Моя боль… Она не просто грусть. Она — бездна. Она может… утянуть вас.

— Я знаю, — сказала я. — Я… привыкла брать чужую боль. Я знаю, как с ней жить. Дайте мне попробовать.

— Хорошо, — кивнул лорд Эштон. — Попробуйте.

Я сделала шаг вперёд. Ещё один. Я стояла теперь совсем близко. Я видела каждую тень на его лице. Каждую трещину в его броне. Я видела — он боится. Не меня. А своей собственной боли. А того, что я смогу её увидеть. Услышать. Почувствовать.

Я протянула руку. Дрожащую. Несмелую. Мою единственную, хрупкую, опасную надежду.

Я коснулась его руки.

БАХ.

Не взрыв. Не вспышка.
Наводнение.

Я не почувствовала его боль. Я утонула в ней. Захлебнулась.

Это был не просто горький вкус потери. Это был шторм.
Шторм из криков, которых он не позволил себе выкричать.
Из слёз, которых он не позволил себе пролить.
Из вопросов, на которые не было ответов: «Почему она? Почему не я? Что я сделал не так?»
Из вины — чёрной, липкой, как смола, — которая обволакивала его сердце, не давая ему биться.
Из одиночества — такого глубокого, что в нём не было даже эха.
Из страха — страха отпустить, потому что отпустить — значит признать, что её больше нет. Навсегда.

Это была бездна. И она втягивала меня. Глушила. Давила. Ломала.

Я почувствовала, как мои колени подгибаются. Как в глазах темнеет. Как в горле снова встаёт ком — уже не от хрипа, а от чужого, всепоглощающего отчаяния.

«Остановись! — кричала я себе. — Остановись, пока не поздно! Ты не сможешь это вынести! Ты сгоришь!»

Но я не могла оторваться. Мои пальцы словно приросли к его коже. К его чешуе. К его боли.

Я видела Эмму. Её смех. Её глаза. Её улиток в их тайной пещере.
Я видела, как она лежит.
Я видела, как он бежит к ней.
Я видела, как он поднимает её… холодную. Неподвижную.
Я видела, как он кричит — но крик застревает в горле, превращаясь в хрип.
Я видела, как он становится камнем. Мумией. Тенью самого себя.

Это было его. Его правда. Его ад.

И я… брала это. Всё. Без остатка. Как губка. Как проклятие.

Меня трясло.

Тело сводило судорогой.

Казалось, что внутри меня столько боли, что я ее просто не переживу! Клянусь! Я никогда в жизни не чувствовала столько боли в одном человеке! И сейчас она просто врывалась в меня, в мое сознание, поглощая все светлое, что было во мне.

У меня было такое чувство, словно я коснулась высоковольтного провода и не могу отвести руку, а меня все продолжает бить током.

— Хватит! — внезапно рявкнул Ассандр, когда у меня в глазах потемнело. — Остановитесь! Я кому сказал!

Глава 31

Свет. Слишком яркий, резкий. Он бил по векам, заставляя снова зажмуриться. Голова гудела, как колокол после пожара — тяжело, глухо, с болью, стучащей в висках. Тело… тело было не моё. Оно было чужим, ватным, выжатым, как тряпка после стирки. Каждая мышца ныла, каждая косточка скрипела от немыслимой усталости. Это была не слабость после бессонной ночи. Это была слабость после того, как тебя пропустили через мясорубку чужой души.

Я лежала на своей кровати. Под шелковым одеялом. В той самой роскошной комнате, которая теперь стала моим домом.

«Я… жива?» — пронеслось в голове. Мысль была медленной, вязкой, как смола.

Говорят, что иногда люди едва ворочают языком. Так вот, сейчас едва ворочались мысли в моей голове.

Так, я помню.

Потом — вспышки.

Холодная, чешуйчатая кожа под моими пальцами.

Глаза лорда Эштона — фиалковые, полные не мольбы, а ужаса.

Неужели он испугался за меня?

«Хватит! Остановитесь!» — его голос, хриплый, надрывный, рвущийся из груди.

Он не просил. Приказывал.

Ха! Словно я могла что-то сделать, но не хотела!

Я не могла. Моя рука приросла к его боли, как пиявка.

Пальцы не слушались. Не то чтобы я не хотела — они просто… перестали быть моими. Как будто чья-то невидимая сила вбивала их в его кожу, в его боль, в его саму суть. Это был не выбор. Это был… захват. Мой дар перестал быть инструментом. Он стал хозяином.

Я захлебывалась. Тонула в его бездне — в криках, которые он не выпустил, в слезах, которые не пролил, в раздирающей душу вине, что съедала его изнутри. Я видела Эмму. Видела его бегущего к маленькому тельцу на роскошном паркете. Паркет был знакомым. Я видела его в холле.
Оглушительный, почти на уровне слышимости крик служанки. Дворецкий, который замер, схватившись за сердце и горькие слезы леди Эштон, сидяшей на ступенях. Ее роскошное платье было измятым. Он прислонилась лбом к колонне. Ее рука зажимала рот, а в глазах - беззвучный крик и слезы.

Я видела как слуги пытаются поднять леди, но она не стоит на ногах, пытаясь осесть. Ее пришлось нести в комнату.

На полу лежала Эмма. Ее голова была повернута на бок, а волосы рассыпались. Сквозь чужие слезы я видела, как сверкают в ее волосах бриллиантовые заколки, как маленькие детские ручки раскинулись на полу, словно она хотела обнять свою смерть.

Видела… холод. Неподвижность. И этот шторм одиночества, который был сильнее любого выдуманного урагана Амбросса.

Потом — рывок. Жесткий, почти грубый. Его рука, отрывающая мои пальцы от своей кожи. И… падение. Мир, перевернувшийся вверх тормашками. Пол, летящий навстречу. И… чьи-то сильные руки, подхватившие меня в последний момент, прежде чем чернота поглотила сознание.

— Мадам! Что с вами?!

Крик был таким далеким.

Словно угасал где-то в сознании.

«Он поймал меня…» — с удивлением подумала я. «Почему? Он же должен был дать мне упасть. Дать мне сгореть. Я же лезла в его ад без приглашения!».

Я попыталась сесть. Хоть немного. Хоть приподняться на локтях.

Не получилось.

Руки дрожали, как у старухи. Сил не было ни капли. Я снова рухнула на подушки, тяжело дыша. В горле першило, но это была не физическая боль. Это было эхо. Эхо его крика, застрявшего в горле. Эхо его слез, так и не пролитых.

Раньше, после песни, я чувствовала себя как после долгого бега — выдохшейся, но живой. Теперь — как после того, как меня выжали, высосали и бросили пустую оболочку. Это была не усталость. Это было опустошение.

Глава 32

«Мой дар…» — думала я, глядя в потолок с феями, которые теперь смотрели на меня с сочувствием. — «Он не исчез. Он… мутировал. Из песни — в прикосновение. Но раньше я могла управлять. Я брала ровно столько, сколько могла вынести, и… обрывала ноту. Выключала кран. Дергала рубильник. А сейчас… сейчас кран сломан. Я не могу остановиться. Я просто… впитываю. Всё. До дна. До самого дна его черного, бездонного колодца. И если я снова попробую… я утону. По-настоящему. Я стану просто… сосудом для его боли. Пустой оболочкой».

Эта мысль была страшнее потери голоса.

Потеря голоса — это конец карьеры любимой супруги, бесценного артефакта, жемчужины коллекции.

А это… конец меня. Конец Аннабель. Её личности, её границ, её жизни. Я стану проводником, через который течет только чужая боль. И когда-нибудь… эта боль просто сожрет меня изнутри.

Я снова попыталась приподняться, отчаянно цепляясь за край одеяла. Нужно было встать. Нужно было бежать. Отсюда. От этого дома. От этого лорда и его проклятой, неуправляемой боли. Пусть Амбросс придумывает хоть апокалипсис — я уйду пешком, на четвереньках, но уйду!

И тут — шорох.

В углу комнаты, в кресле, которое раньше было пустым, пошевелилась фигура. Служанка — та самая молодая, с заплаканными глазами, что приходила с яблоками и рассказала про Тома — вскочила, как ужаленная.

— Мадам! Вы очнулись! — воскликнула она, подбегая к кровати, её лицо светилось от радости и облегчения. — Слава богам! Мы так волновались! Лорд Эштон сам вас принес! Он был… он был очень напуган! Он кричал на дворецкого, потом на доктора, чтобы тот не молчал! А потом… потом он стоял здесь, у вашей кровати, минут десять, не меньше! Смотрел на вас… и… и…

Служанка замялась, понизив голос до шепота:

— …и его рука… та, что с чешуей… она была такой… Гладила вас по волосам. Я видела, когда он вас опускал на постель. И… и он что-то шептал. Так тихо, что я не расслышала. Но… выглядело так, будто он… молился. За вас.

Я закрыла глаза. Не от слабости. От… стыда. И от страха.

Он молился. За меня. После того, как я чуть не убила себя, пытаясь его спасти. После того, как я доказала, что мой новый дар — это не спасение, а смертельная ловушка для нас обоих.

— Тебя как зовут? - спросила я.

— Нора, - ответила служанка так, словно стыдилась своего имени.

— Норочка, - сипло произнесла я, пытаясь как-то утрясти в голове обрывки чужих воспоминаний. - А как погибла Эмма?

Вопрос застал служанку врасплох. Она замерла, а потом напрягла плечи.

— Она упала с лестницы. Перегнулась через перила и упала… Как раз в канун нового года… - прошептала Нора, наматывая на руку свой передник. - Меня не было рядом. Я чистила платье мадам… Но услышала крики и прибежала… Я сначала не поняла, что случилось, а потом увидела Эмму. Она лежала возле елки, а рядом с ней осколки от красивой верхушки…. Я подумала, что она сейчас встанет! Клянусь! Я была в этом уверена! Но она не вставала. Мадам так страшно дышала. Она была на лестнице. Она хотела спуститься, но не смогла. Так и села на ступеньки… А потом дверь открылась и … вошел лорд Эштон. Он бросился к Эмме, но… Доктор сказал, что все кончено. Маленькая хозяйка умерла мгновенно, упав с высоты.

Нора говорила тихо, почти механически, как будто повторяла заученный урок. Но в её голосе, в каждом сжатии пальцев на ткани передника, в опущенных ресницах — была боль. Живая, свежая, несмотря на прошедшие месяцы.

«Упала с лестницы… Перегнулась через перила…»

Слова отдавались в моей голове эхом. Я видела это. Не как картинку, а как ощущение. Холод мрамора под ладонью. Резкий, неестественный наклон тела. Миг — и полет. Легкий, беззвучный. Как пушинка. А потом — удар. Тупой, окончательный. Хруст. Не костей — мира. Мир, который треснул и рассыпался на осколки.

«Возле елки… осколки верхушки…»

Я представила: блестящие стеклянные сосульки, разлетевшиеся по полу, как слезы. Маленькое тельце, раскинутое среди праздничного блеска. Контраст. Жизнь и смерть, сплетенные в один жуткий, немыслимый узор.

«Мадам так страшно дышала…»

Леди Эштон. Та, что смеялась над моей старостью. Та, что спала с моим мужем. Та, что ныла о трауре. Она сидела на ступеньках. Не кричала. Не звала на помощь. Просто… дышала. Страшно. Потому что знала. Потому что видела. Потому что, может быть… виновата?

Глава 33

Мысль ударила, как молния.

«Я чистила платье мадам…»

Нора была занята. Занята её платьем. В тот самый момент. Когда Эмма играла. Когда Эмма перегнулась через перила. Когда Эмма… упала.

Совпадение?

Я посмотрела на Нору. На её юное, заплаканное лицо. На её дрожащие руки. Она была искренна. Она страдала. Она не лгала о своей вине — о вине отсутствия. Она не была рядом. Она не удержала. Она не спасла.

Но… кто был рядом?

Кто должен был быть рядом с ребенком на лестнице в канун Нового года?

«Дверь открылась… и вошел лорд Эштон…»

Он пришел после. Он увидел результат. Он не видел падения. Он не видел момента.

А кто видел?

Я закрыла глаза. Попыталась собрать обрывки. Обрывки его боли, которые я впитала. Шторм вины. Чёрная, липкая смола. «Что я сделал не так? Почему не я?»

Но не было… «Я не удержал её». Не было «Я отвернулся». Было только «Я не смог её спасти». Было «Я не был рядом».

А если… если он не был виноват в падении? Если виновата была… она?

Леди Эштон.

Та, что «надоела скорбь». Та, что хотела «жить». Та, что, возможно, в тот момент… не удержала дочь? Или… толкнула?

Нет. Это было слишком. Слишком страшно. Слишком… удобно. Чтобы переложить всю тяжесть с его плеч на её.

Но… а если?

Я открыла глаза. Посмотрела на Нору.

— Норочка, — прохрипела я, и мой голос звучал как скрежет по стеклу. Я сглотнула, пытаясь собрать слюну, которой не было. — А леди Эштон… она… часто была с Эммой? Играли они вместе? Вечерами? Перед сном?

Нора замерла. Её пальцы, всё ещё сжимавшие передник, вдруг разжались. Глаза забегали, как у пойманной птички, ища выход.

— Мадам… она… она любила Эмму, конечно! — выпалила она, слишком быстро, слишком громко для шепота. — Но… она была… занята. Приемы, балы, наряды…

Она замолчала, будто поняла, что говорит не то. Потом, понизив голос до почти неслышного шепота, добавила:

— …Лорд Эштон больше времени проводил с маленькой хозяйкой. Он ей сказки читал. Улиток ловил. А мадам… — она опустила глаза, — …она иногда говорила, что Эмма… слишком шумная. Что… мешает ей отдыхать.

«Слишком шумная».

Слова повисли в воздухе, тяжелые, как камень.

Я почувствовала, как внутри снова поднимается волна тошнотворной, чужой боли. Боль Ассандра. Его вина. Его одиночество. Его… неправильная вина. Он винил себя. За то, что не был рядом. За то, что не спас. А если… если он винил не того?

Если его бездонная боль — это не только горе отца, но и… мука невиновного, обвиняющего себя в чужом преступлении?

Я снова попыталась сесть. На этот раз — с яростью. Я должна встать. Я должна узнать. Не ради него. Не ради Эммы. Ради себя. Потому что если я останусь здесь, я стану сосудом не только для его боли, но и для его… ложной вины. И это меня убьет. Окончательно.

Если его боль — это не его вина, а её... если он мучается за чужой грех... тогда я не просто сосуд. Я — соучастница. Я держу его в этой клетке, позволяя ему винить себя. Этого я не вынесу. Ни за что. Даже если мне придется ползти на четвереньках — я доберусь до него. И я вырву эту ложь из его сердца.

— Помоги мне, Нора, — сказала я, протягивая руку. — Помоги мне встать. Мне нужно… мне нужно поговорить с лордом Эштоном. Сейчас. Немедленно.

Мадам, я не могу, — прошептала Нора, отступая на шаг, как будто я вдруг стала заразной. Её глаза были полны не столько страха, сколько ужаса. — Лорд Эштон… он отдал приказ. Лично. «Никто не имеет права прикасаться к мадам Аннабель. Никто. Даже для помощи». Он… он сказал, что если кто-то нарушит… — она замялась, бросив испуганный взгляд на дверь, — …то будет уволен. Без рекомендаций. И… без выходного пособия. Он очень… серьёзно отнесся к этому.

Я смотрела на неё. На её испуг. На её бессилие.

И вдруг поняла.

Это не забота.

Это не благодарность.

Это другое… Знакомое. Пройденное.

“Ты не должна петь для кого-то! Я сказал! Я запрещаю тебе!”, - слышала я голос мужа. - Мне плевать на чужую боль! Плевать на других людей! Мне не плевать на свою жену! Ты меня поняла, Анабель?”.

Глава 34

Я не могла лежать. Не могла спать. Каждый вдох давался с мукой — не физической, а душевной. Я чувствовала его боль, как будто она всё ещё жила внутри меня, как заноза в сердце. Но теперь я знала: он не виноват. По крайней мере, не так, как думает он сам.

Я встала. Не плавно, не грациозно — резко, будто меня толкнули. Ноги дрожали, но я оперлась о спинку кровати и пошла. Не к зеркалу. Не к окну. Прямо к двери его комнаты.

Я постучала. Твёрдо. Решительно.

— Уходите, — донёсся его голос. Хриплый. Усталый. Но — живой. Живой и… закрытый. — Я… не хочу вас видеть.

— Почему? — спросила я, не отходя от двери. Мой голос всё ещё был ужасен, но в нём не было слабости. — Потому что вы считаете, что причинили мне боль? Что чуть не убили меня своей… виной?

Тишина. Тяжёлая, густая тишина.

— Да, — наконец ответил он. Одно слово. Короткое. Окончательное. Как приговор самому себе. — Я несу смерть всем, кто ко мне приближается. Сначала Эмма. Теперь — вы. Уходите, пока можете.

Я закрыла глаза. Его слова резали, как нож. Он не злился. Он не защищался. Он сдавался. Он принимал на себя вину за всё — за падение дочери, за моё опустошение. Он превратил свою вину в клетку, и теперь сам сидел в ней, бросая ключи в огонь.

— Вы не виноваты, Ассандр, — сказала я, прижимая ладонь к двери, как будто могла через дерево передать ему хоть каплю уверенности. — Вы не виноваты в том, что случилось с Эммой. И не виноваты в том, что со мной. Мой дар… он опасен. Это моя проблема, а не ваша вина.

— Не говорите так, — прошептал он. — Вы не знаете… Вы не видели…

— Я вижу вас, — перебила я. — Я вижу человека, который мучает себя за то, чего не делал. Вы не толкнули её. Вы не позволили ей перегнуться через перила. Вы просто… не были рядом. А кто должен был быть рядом с ребенком на лестнице в канун Нового года?

Я ждала. Ждала взрыва. Ждала отрицания. Ждала, что он снова закричит, чтобы я уходила.

Но он промолчал.

Он не сказал: «Это была моя вина! Я должен был быть там!». Он не сказал: «Я видел, как она падала!». Он просто… замолчал. И этот молчание было громче любого крика.

Я поняла: он не знает всей правды. Он винит себя за отсутствие, а не за действие. А значит… действие было чьим-то другим.

Но я не могла просто сказать: «Это ваша жена!». У меня не было доказательств. Только догадки. Только боль Норы, только слова Амбросса, только собственное ощущение, что леди Эштон — не просто холодная женщина, а… опасная.

Я отошла от двери. Мне нужно было поговорить с тем, кто знает. С тем, кто был там.

Глава 35

Я вернулась в свою комнату, закрыла дверь и задернула шторы. Тишина обволакивала меня, как мягкий плед. Я сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в руках, и… позвала.

— Эмма, — прошептала я, глядя в темный угол, где лунный свет, пробиваясь сквозь щель в шторах, рисовал причудливые узоры на ковре. — Эмма, мне нужно поговорить с тобой. Пожалуйста. Приди.

Воздух задрожал, как будто в нем что-то проснулось. Запахло ванилью, как в детстве, когда мама пекла пироги. И она появилась. Не как призрак скорби и утраты, а как живая девочка. Её глаза блестели, как два маленьких озера, полных света и тепла. Она села на край кресла с такой непринужденностью, словно это было самое естественное место на свете.

— Ты хочешь знать, как это случилось? — спросила она, и в её голосе прозвучала не тревога, а какая-то странная, почти детская грусть. — Я… я помню.

Её слова, произнесенные с такой легкостью, заставили меня замереть. Я ожидала услышать что-то мрачное, что-то, что могло бы объяснить её уход, но вместо этого она говорила о вещах, которые казались такими простыми и невинными.

— Мы с папой… мы всегда вместе ставили макушку на ёлку, — её голос потеплел, а глаза наполнились воспоминаниями. — Он держал меня на руках, а я… я ставила её. Это было наше. Только наше. Самое важное в Новый год. Он всегда говорил: «Эмма, ты — наша звезда. Ты и должна венчать наш праздник». И я смеялась. Так громко…

Её лицо озарилось улыбкой, и я почувствовала, как что-то внутри меня смягчается. Она была такой живой, такой настоящей. Я почти забыла, что она здесь не как живой человек, а как воспоминание.

Но потом её улыбка угасла, и её глаза потускнели.

— В тот день… папа задержался. На каком-то глупом совете. Я ждала. Ждала у лестницы. Я хотела… я хотела сделать ему сюрприз. Поставить верхушку сама. Чтобы он пришёл, а ёлка уже сияла. Я… я взяла её. Поднялась по лестнице… И… — она пожала плечами, как будто это было не важно, — …больше я ничего не помню. Просто… полетела. И всё.

Её голос был ровным, почти безразличным. Она говорила о случившемся так, будто это был обычный день, а не трагедия, изменившая её жизнь навсегда. Я не могла не почувствовать к ней жалость. Эта девочка, с её невинностью и детской наивностью, стала жертвой обстоятельств.

Она сказала это так просто. Без злобы. Без обвинений. Просто факт. Девочка хотела сделать папе подарок. Девочка поскользнулась. Девочка упала.

Несчастный случай.

Но…

— Эмма, — осторожно спросила я, — а мама? Она… она была рядом? Она видела, как ты… как ты поднималась?

Девочка нахмурилась, задумавшись. Её лицо стало серьёзным, а взгляд — сосредоточенным.

— Не знаю, — наконец произнесла она, и в её голосе прозвучала неуверенность. — Может, была. А может, и нет. Я… я не помню. Я думала только о папе. О том, как он обрадуется.

Её слова заставили меня вздрогнуть. Она не помнила. Не помнила ни боли, ни страха, ни того, как её мать, возможно, пыталась остановить её. Она просто ушла, оставив всё позади.

Но её последние слова зажгли во мне искру. Если леди Эштон была рядом, почему она не остановила дочь? Почему не крикнула? Почему не схватила её за руку и не удержала? Эти вопросы терзали меня, как неразгаданная загадка.

Глава 36

Я нашла Амбросса в библиотеке. Он протирал пыль с корешков книг, как будто это могло стереть пыль с его души.

— Амбросс, — сказала я, входя. — Мне нужно знать. Всё. О том дне. О том, как всё произошло.

Он замер. Потом медленно, с достоинством, поставил тряпку на стол.

— Мадам, — начал он, и в его голосе была не вежливость, а боль. — Это… очень тяжело. Очень.

— Я знаю, — мягко сказала я. — Но лорд Эштон мучается. Он винит себя. А если… если он винит не того? Если он мучается за чужую вину? Разве это справедливо?

Он посмотрел на меня. Его глаза были полны ужаса.

— Кого вы имеете в виду, мадам? — прошептал он. — Кто… кто, по-вашему, виноват? Слуги? Они все были на кухне, готовили ужин! Или… — он сглотнул, как будто проглатывал яд, — …леди Эштон?

Он произнёс это имя так, как будто оно обжигало ему губы.

— Я не знаю, — честно ответила я. — Но я должна выяснить. Для него. Чтобы он перестал мучиться.

— Мадам, — Амбросс вдруг выпрямился, его голос стал твёрдым, почти защитным. — Леди Эштон… она может быть… эгоистичной. Холодной. Но как мать… она обожала Эмму. Баловала её. Дарила ей всё, что та пожелает. Она… она не могла… — он не смог договорить. Он просто покачал головой. — Это невозможно. Невозможно даже думать такое.

Он помолчал, потом добавил, почти как попытка перевести тему:
— О! У меня для вас чудесные новости! Лорд Эштон приказал: «Дайте ей всё, что она захочет. Любую комнату. Любую еду. Любую одежду. Всё, что угодно». Он хочет… загладить свою вину. Пожалуйста, мадам, не отказывайтесь! Иначе лорд еще больше расстроится! Я был у него сегодня утром, и он чувствует себя ужасно виноватым перед вами за то, что позволил вам взять часть его боли! Он считает, что это — его боль. И что он должен ее нести в себе...

Я посмотрела на него. На этого преданного человека, который, возможно, знал больше, чем говорил. Который, возможно, боялся правды больше, чем сам лорд Эштон.

— Нет, Амбросс, — сказала я. — Я не приму ни гроша. Ни платья. Ни комнаты. Пока он не поймёт, что его вина — ложная. Пока он не освободится. Ведь при любом раскладе его вины в этом нет! Или это случайности, или...

Я развернулась и пошла к выходу.

— Мадам! — окликнул меня Амбросс. — Вы… вы ведь не будете с ним говорить об этом? О… о леди Эштон? Вы же понимаете, что это… это разрушит его окончательно?

— Я буду говорить с ним только правду, Амбросс, — ответила я, не оборачиваясь. — Ту правду, которую я смогу найти. Даже если она будет страшной. Раз уж вы меня в это втянули, то не удивляйтесь, что меня засасывает эта история! Я прекрасно понимаю, что вы делаете и для чего! Будь я молодой и неопытной, что обрадовалась бы. Но я уже это видела! Именно так затягивается поводок на шее! Именно так с легким щелчком пальцев: «Всё для тебя, дорогая!» закрывается золотая клетка.

Я больше ничего не стала объяснять и вернулась в свою комнату. Усталость накрыла меня, как волна. Я легла на кровать, не раздеваясь. Закрыла глаза.

И тут…

Тук. Тук. Тук.

Тихий, робкий стук в дверь.

Глава 37

Тук. Тук. Тук.

Тихий, робкий стук в дверь. Почти неслышный. Как будто кто-то боялся нарушить тишину этого дома скорби — или боялся меня.

Я лежала в постели, уставшая до костей. Не телом — душой. После того, как я коснулась руки лорда Эштона, во мне будто выжгли всё живое. Осталась только пустота, да тяжёлое эхо его боли, отдававшееся в каждой клеточке.

— Войдите, — прохрипела я, не открывая глаз. Голос звучал, как скрип старых половиц.

Дверь приоткрылась. На пороге стояла Нора. Та самая молодая горничная, что рассказала мне про своего Тома. Сейчас она выглядела ещё более испуганной. За её спиной, в полумраке коридора, маячила другая фигура — худенькая, сгорбленная, с глазами, опухшими от слёз.

— Простите, мадам… — прошептала Нора, заикаясь от волнения. — Я знаю, поздно… и вы, наверное, отдыхаете… но… это срочно. Очень срочно.

Она втолкнула вперёд свою спутницу — девушку лет семнадцати, одетую в простое, поношенное платье служанки. Девушка дрожала, как осиновый лист. Её пальцы судорожно сжимали край передника.

— Это Мэри, — пояснила Нора. — Из дома лорда Блэквуда. У неё… случилось горе. Сегодня утром… умерла её мать.

Я приподнялась на локтях. Сердце сжалось. Я знала это чувство. Это чувство, когда земля уходит из-под ног, а ты должен стоять. Потому что ты — последняя опора.

— Мэри — старшая, — продолжала Нора, её голос дрожал. — У неё трое маленьких братьев и сестёр. Она их кормит. Единственная. Если она… если она не сможет работать… их просто выставят на улицу. Им некуда идти, мадам. Никто не возьмёт четыре голодных рта. Они… они погибнут. А у нее все из рук падает. Сегодня она разбила любимую кружку хозяйки.
Словно в подтверждение, что кружка действительно была любимой, я увидела красную припухшую щеку с явным следом руки. Прямо от души приложили.

Девушка — Мэри — не сказала ни слова. Она просто смотрела на меня. В её глазах не было мольбы. Была… пустота. Та самая пустота, которую я видела в глазах лорда Эштона. Пустота, в которой уже не осталось места для боли — только для выживания.

Я поняла. Я знала. Если я не помогу — эта девушка сломается. Она не сможет улыбаться, подавать блюда, кланяться господам. Её уволят. И тогда… тогда погибнут не только она, но и трое маленьких жизней, зависящих от её хрупких плеч.

— Подойди, — сказала я, протягивая руку. Мой голос был ужасен, но в нём была сила. Сила, которая теперь жила в ладонях.

Мэри сделала шаг. Потом другой. Она подошла к кровати, как будто шла к эшафоту. Нора стояла за её спиной, зажав рот рукой, чтобы не всхлипнуть.

Я взяла Мэри за руку.

БАХ.

Не шторм. Не наводнение. На этот раз — пожар. Жгучий, сухой, выжигающий изнутри. Это была не вина, не одиночество, не горе отца. Это была отчаяние. Перед глазами было отчаяние женщины, которая знала, что умирает, и оставляет своих детей одних, беззащитных, в мире, который не прощает слабости. Это был страх. Ужас. И — безграничная, безнадёжная любовь, которая не могла ничего изменить. И паника, ужас в душе той, которая теперь встала на ее место. Которая сменилась черным беспросветным горем потери.

Я впитывала это. Каждую искру. Каждую слезу, которую Мэри не пролила. Каждый крик, который она заглушила в себе, чтобы не напугать малышей или не испортить настроение хозяев. Я чувствовала, как моё тело становится тяжелее, как лёгкие сжимаются, как во рту пересыхает. Это было… невыносимо. Хуже, чем с лордом Эштоном. Потому что здесь не было величественной трагедии. Здесь была голая, уродливая нужда. Нужда, которая не оставляла места для поэзии. Нужда, паника, боль, потеря...

Но я держалась. Я сжимала её руку, пока мои пальцы не побелели. Пока моё дыхание не стало прерывистым, хриплым, почти звериным. Я брала её боль. Всю. До дна. Чтобы она могла дышать. Чтобы она могла работать. Чтобы её маленькие братья и сестры ели.

И тогда… я почувствовала, как её рука теплеет. Как напряжение в её плечах исчезает. Как её пальцы разжимаются. Она вдохнула. Глубоко. Полной грудью. Впервые за, наверное, сутки.

Она посмотрела на меня. В её глазах — не пустота. Жизнь. Слёзы — уже не от отчаяния, а от облегчения. От надежды.

— Спасибо… — прошептала она, и её голос был тихим, но живым. — Спасибо, мадам… Вы… вы вернули мне воздух.

Она схватила мою руку, прижала её к своей щеке, мокрой от слёз. Потом, не говоря ни слова, развернулась и выбежала из комнаты, как будто боялась, что чудо исчезнет, если она задержится.

Нора смотрела ей вслед, а потом перевела взгляд на меня. Её глаза были полны слёз — на этот раз от радости.

— Вы… вы волшебница, мадам… — прошептала она. — Настоящая…

Я не ответила. Я не могла. Моё тело было как свинцовое. Глаза сами закрывались. Перед глазами плыли чёрные пятна. Я отпустила руку Норы (она даже не заметила, что я её держала) и рухнула обратно на подушки.

— Идите, Нора, — прохрипела я. — Оставьте меня… Мне нужно… поспать…

Она кивнула, быстро вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

Я уснула мгновенно. Но сон был не отдыхом. Это был ад.

Мне снился этот дом. Стены, обитые чёрным бархатом, превращались в гробы. Портреты с фамильными лицами смеялись надо мной, показывая пальцем. Я бежала по бесконечному коридору, а за мной гналась тень — огромная, чешуйчатая, с фиалковыми глазами, полными бездонной боли. Я спотыкалась, падала, а подо мной открывалась бездна, и из неё доносились детские крики — то Эммы, то незнакомых детей, чьих матерей я не успела спасти. Я видела лицо Реджинальда, его ухмылку, его руки на горле леди Эштон… Нет, на моём горле. Я задыхалась. Я кричала. Кричала так, что, казалось, рвётся горло, рвутся связки, рвётся душа.

— НЕТ! — вырвалось из меня.

Я вскочила в кровати, охваченная паникой, ладони впились в шёлковое одеяло. Сердце колотилось, как бешеное. В горле стоял ком, а во рту — вкус крови и пепла. Я кричала. Кричала в пустоту своей роскошной комнаты.

И в этот момент дверь распахнулась.

Глава 38

— Мадам… — Амбросс стоял рядом, как скала, пытаясь загородить меня собой, хотя мы были в комнате, а не на поле боя. — Дышите. Глубже. Всё будет хорошо. Я не позволю ему вас тронуть. Вы — гостья этого дома. И хозяин… он не допустит.

— Он что?! — вырвалось у меня хриплым, дрожащим голосом. Я схватилась за край кресла, чтобы не рухнуть. — Амбросс, ты не понимаешь! Пока я не в разводе — я его собственность! Он может… он может меня увезти! Прямо сейчас! Закрыть в подвале! Продать! Сделать что угодно! Закон на его стороне! Я — ничто! У меня нет денег, нет голоса, нет семьи… Ничего, что могло бы меня защитить!

Меня трясло. Не от слабости после исцеления Мэри, а от животного, леденящего ужаса. Реджинальд. Здесь. В этом доме. Это был не кошмар. Это была реальность, в десять раз хуже любого сна. В кошмарах можно проснуться. От Реджинальда — нет.

Я видела его лицо. Его холодные, расчетливые глаза. Его руку, сжимающую мое горло. Его ухмылку, когда он сказал: «Раз птичка больше не поёт, пусть летит, куда хочет». Он выбросил меня. Как ненужную вещь. Зачем он вернулся? Зачем?

"Чтобы вернуть свою коллекцию?" — шептал внутренний голос, полный паники. — "Он понял, что ты можешь исцелять по-новому? Что ты снова стала ценной?"
А откуда он узнал? Как он мог узнать?
Неужели кто-то проболтался?
Почему так быстро?

— Мадам, успокойтесь, — настойчиво говорил Амбросс, его голос был твердым, как сталь, но в глазах читалась настоящая тревога. — Лорд Эштон отдал приказ: никто не тронет вас. Никто. Он… он очень серьезно к этому относится. Ваш муж — гость. Непрошеный гость. И сейчас лорд Эштон разговаривает с ним. Да, мадам! Я позвал хозяина!

— А что хозяин сделает? — прохрипела я, глядя на дверь, как на вход в ад. — Он снова ударит его? И что? Реджинальд просто подаст в суд! Скажет, что его жена сбежала с любовником — указав на твоего хозяина! — и теперь отказывается возвращаться! Его словам поверят! Всегда верят негодяям! Особенно таким, как он!

Я вспомнила, как он «потерял» мои письма. Как «предупредил» моих подруг. Как построил вокруг меня клетку, кирпич за кирпичом, пока я не перестала видеть небо. Он мастер манипуляций. Он знает, как ломать людей. И он не остановится, пока не вернет меня под свой контроль — или пока не сломает окончательно.

— Он не посмеет, — твердо сказал Амбросс, и в его голосе прозвучала такая уверенность, что я на мгновение замерла. — Не здесь. Не сейчас. Лорд Эштон… он не тот человек, с которым можно играть в такие игры.
Я не могла мучиться неизвестностью. Поэтому встала и направилась в сторону холла, откуда доносились голоса. От звука знакомого голоса мужа у меня колени задрожали.
— Ну что ж, лорд Эштон, - заметил голос Реджинальда, а в нем прозвучала самоуверенная насмешка. - Поторгуемся!