Ненужная

Глава 1

Я останавливаюсь у дверей столовой, в последний раз поправляя подол идеально сидящего платья. Сегодня всё должно быть безупречно. Нервничаю, ведь сидеть за одним столом вместе с мужчинами — редкость в нашем доме.

Делаю глубокий вдох и вхожу.

За овальным столом смеется отец. Когда все взгляды обращаются на меня, я замираю, словно мраморная статуя. Чувствую себя неловко из-за того, что опоздала, из-за того, что своим появлением прервала разговор.

— Добрый вечер, — опускаю глаза, сглотнув пересохшим горлом комок.

— Проходи, Амаль, — отец взмахивает рукой, подчеркивая свои слова.

Я так и делаю: направляюсь к единственному свободному месту рядом с Ихман, женой моего старшего брата Вахаджа. Осторожно опускаюсь в кресло, следя за движениями и ровной спиной. Чувствую на себе взгляд и, подняв глаза, натыкаюсь на незнакомца, непрерывно наблюдающего за мной. Тут же прячу глаза и почему-то краснею.

Я смотрела на него меньше секунды, но уже сейчас робким шепотом внутреннего голоса признаюсь: он очень красив. Эта мысль тревожит разум, и я невольно бросаю быстрый взгляд на маму. Она занята салатом и совсем не смотрит на меня, но я всё равно чувствую себя преступницей.

О, Аллах, слышала бы она мои мысли!

— Амаль — моя единственная дочь, мой бриллиант, украшение нашей семьи, — с гордостью произносит отец. Мне становится неловко, ведь когда двое моих старших братьев женились, семья обогатилась ещё двумя дочерьми. Сейчас я ощущаю вину перед Ихман и Савсан.

— У тебя красивая семья, Эмир, — в ответ говорит незнакомец, в голосе которого нетрудно уловить уважение.

Мне не терпится посмотреть ещё, рассмотреть мельчайшие черты того, кто так умело отвечает на вопросы со скрытым подтекстом. Ведь мужчинам не следует делать комплименты женщинам, которые не принадлежат им или не являются членами семьи. Это оскорбление, плевок.

— Это так. Я сделал всё, чтобы мои дети выросли достойными людьми и ни в чём не нуждались.

Женщины за столом заняты едой, и я, чтобы не привлекать лишнего внимания, беру с ближайшей тарелки тарталетку с паштетом и кладу немного салата с хурмой. Разумеется, приглашение поужинать вместе несет исключительно корректное отношение нашего дома к другу отца. Мы не вмешиваемся в разговор, чтобы не мешать мужчинам, но на прямой вопрос ответить можно.

— Амаль — твой младший ребенок, или я ошибся?

— Всё правильно помнишь, Мирослав. Напоследок Аллах наградил меня девочкой. — отец тепло улыбается своим словам и продолжает: — Но и она скоро покинет этот дом. Через месяц Амаль выходит замуж, больше вы не увидитесь.

Эта новость — словно пощёчина. Я неловко задеваю вилкой бокал, и мерзкий звук выдает моё отчаяние.

Я не знала… Впервые слышу…

Вот так папа решил мою судьбу. Уверена, он вынашивал эту мысль давно, а озвучил за столом перед чужаком, не сочтя нужным даже предупредить меня.

— Она разве не учится? — не отдавая себе отчёта, поднимаю голову и фокусирую взгляд прямо напротив — на мужчине, который произносит эти слова. Он смотрит на меня, пронзая яркой тьмой глаз.

— У нас другие обычаи, Мирослав, — отрезает отец. — Ваши женщины эгоистичны, наши — созданы для мужчин. Ей не нужен университет. Амаль растили для мужа.

Осознание, что собственная растерянность не осталось незамеченной, приходит лишь тогда, когда мою голень пронзает ударом. Но в этот момент я безмерно благодарна Ихман за грубость. Немедленно опускаю голову и даже думать боюсь, что заметила мама или, что хуже, братья или отец. Когда представляю реакцию папы, тело сковывает настоящий ужас.

Аллах, только не это!

Несмотря на моё поведение, разговор за столом продолжается. В гуле своих мыслей я не уловила, о чём говорил мужчина с необычными глазами цвета океанского шторма, но прислушиваюсь к словам отца. Услышать как можно больше сейчас кажется жизненно важным.

— Не знаю, сколько Аллах отвёл мне, но я хочу светлой дороги всем моим детям. Дочь должна быть в надёжных руках, защищена никахом, и я желаю сам устроить ей достойную жизнь. Моя Амаль заслуживает лучшего.

Глаза жжёт от слёз, сдерживаемых усилием слабой воли. Папа заботится о моей судьбе, опекается будущим. Я должна быть благодарной… Должна быть…

• Никах — брак в исламском семейном праве.

Листаем —> —> —> —> —> —> —> —>

Глава 2

— Ты с ума сошла! — повернув ко мне голову, шипит Ихман, когда мужчины выходят во двор, а мы вдвоём исчезаем в кухне.

Зани, наша помощница, уже успела выложить мабруме и пошла менять тарелки. Я стараюсь не обращать внимания на дрожащие руки, чтобы аккуратно разложить пахлаву на большое блюдо, пока невестка порционно нарезает кнафе.

— Я… просто растерялась. Такая новость… Я ведь не ожидала… — пищу, каждый раз сбиваясь на полуслове.

Мысли роем жужжат в голове, тело словно одеревянело. Я просидела за столом не меньше часа, а всё равно не могу вернуть самоконтроль.

— А кого из нас предупреждали, Амаль? Это тебе учёба с неверными так в голову ударила?

Я смотрю перед собой и чувствую, как первая слеза вот-вот сорвётся с ресниц, оставляя след моего горя тем, кому нельзя его видеть. Ихман наблюдает за мной несколько долгих секунд и, переведя дыхание, прикрывает глаза. Она бросает быстрый взгляд через плечо, на дверь, убеждаясь, что мы всё ещё одни. Затем, оставив острую лопатку на металлическом блюде, где резала десерт, подходит ко мне и шепчет на ухо:

— Вскоре ты успокоишься, правду говорю. Хуже всего — сначала: придёт отчаяние, душа будет рваться на куски. Ты только научись плакать так, чтобы муж не видел. Потом свыкнешься, деваться некуда, так заведено. Найдёшь счастье в детях, в своём доме, а там, глядишь, и время побежит быстрее.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на неё своими огромными от шока глазами. Как это звучит… Аллах, как ужасно это звучит! «Плакать, чтобы муж не видел», «найдёшь счастье в детях»… А последнее? «Время побежит быстрее». Она о чём? О…

— Ты не любишь его… — произношу тише, чем трепещут крылья бабочки в полёте.

Я осознала это только сейчас, в эту самую секунду… Ведь никогда и не думала, что может быть иначе. Вахадж и сейчас статный и привлекательный. Таким же красивым и молодым он был, когда Ихман переступила порог нашего дома. Старший брат суров и категоричен, но невестка всегда появлялась перед нами улыбающейся и довольной жизнью. Я и представить не могла, что за счастливой женщиной все эти годы скрывался отточенный навык плакать так, чтобы мы не видели. И мой брат…

Научилась? А почему ей нужно было учиться не плакать при нём? Что он делал?!

Бусины догадок в моей голове нанизываются на нитку так стремительно, что, когда место на воображаемой цепочке заканчивается, я забываю, как дышать. Ихман… Она всегда была добра ко мне. А Савсан? С ней то же самое? Она тоже научилась терпеть и угождать Баширу?

— Ихман, — резкий голос брата Вахаджа звучит так неожиданно, что покрытые льдом листья в солнечный зной не вызовут столько эмоций.

Женские глаза напротив становятся стеклянными, лицо бледнеет, и мне кажется, Ихман вот-вот потеряет сознание. Но она тянет носом воздух, прикрывает глаза, словно моргает на мгновением дольше, а после поворачивается к нему и со всей мягкостью отвечает:

— Какие чудесные серьги сегодня на Амаль. Не удержалась, чтобы рассмотреть поближе, — и действительно берёт в руку камушки, свисающие вдоль моего лица, но больно колет шею ногтем. Это чтобы я опомнилась.

Вахадж опасным зверем шагает вперёд, склоняет голову и смотрит прямо в глаза своей жене:

— Ты должна быть послушной, Ихман, — большим пальцем гладит её щёку, но сейчас эта ласка не кажется мне полюбовным жестом. Я прослеживаю в нём хищность. — И тогда будешь иметь больше. Всё, что я сочту нужным дать тебе.

— С радостью доставлю тебе счастье, — с покорной улыбкой склоняет голову Ихман.

Вахадж переводит взгляд на меня. Я сглатываю.

— Поздравляю с событием, Амаль. Желаю счастья.

— Спасибо, брат Вахадж.

— Ускорьтесь, мы уже ждём, — приказывает он и покидает кухню. А мы с Ихман смотрим друг на друга и одновременно выдыхаем.

Теперь у нас одна на двоих тайна. Это потому что и горе стало общим.

Затем приходят Зани и Савсан, и поговорить даже шёпотом больше не удаётся. Они уносят блюда с мабруме и пахлавой, — с последней мне всё же удалось справиться, — и несут на стол. Мы с Ихман, понимая, что и так задержались, поспешно подхватываем тарелочки с кнафе и тоже отправляемся в большую столовую.

Пока Ихман ставит сладости перед отцом и мамой, я останавливаюсь рядом с незнакомцем со странным именем.

Мы-ро-с-лав. Длинное и жалящее язык.

Теперь я предусмотрительно прячу глаза вниз, однако кожей ощущаю жгучий взгляд. Мне кажется, этот мужчина смотрит не отдавая дань вежливости, а заинтересованно. Так смотрят те, кому нельзя запретить смотреть.

Делаю шаг ближе, подхожу к нему с правой стороны, протягиваю левую руку и ставлю тарелочку на стол. Выдыхаю. А горло будто тяжёлая рука перехватывает, потому что я чувствую, как моего бедра касаются чьи-то пальцы.

Едва-едва, мимолётно, сквозь ткань длинной юбки, но… всё же…

Замираю, не находя в себе сил пошевелиться. Чужеземец отодвигается в кресле, секундное касание мгновенно исчезает, и я вижу, как кисти мужественных рук опираются о стол.

Он просто менял позу, — понимаю я, но смущение отзывается быстрым сердцебиением.

И тогда он поворачивается ко мне. Наши взгляды встречаются, а я делаю первый за последние долгие секунды вдох. Слишком громкий и храбрый в этой тишине недопустимой роскоши быть собой. Я одергиваю руку, чтобы отойти, но движение выходит слишком резким. И эта резкость будет стоить мне дорого. Тыльной стороной ладони я задеваю блюдце. Звон бьющегося фарфора пронзает нервы, а осколки разлетаются вокруг.

До крови закусив губу, мешком падаю на пол и как можно скорее собираю обломки тарелки голыми руками. Пока не чувствую прикосновения. Горячие пальцы смыкаются на подбородке и тянут вверх. А мне не остаётся ничего иного, кроме как поднять голову. И взгляд.

— Всё хорошо, не волнуйся. Ты поранилась, — говорит мне чужеземец бархатным голосом.

— Амаль, иди в свою комнату. На сегодня достаточно, — сердито рявкает отец. — Зани, убери здесь всё.

Глава 3

— Я не хотела! Мамочка, честно, я… — бросаюсь в ноги, едва дверь моей комнаты захлопывается за её спиной.

— Расскажи-расскажи! — злобно произносит она тоном, пропитанным недоверием. — Поплачь мне тут! Какой позор. Какой позор, Амаль! Заглядываться на мужчину! Ты подумала, в каком свете выставила отца? Ты вообще хоть о чём-то подумала? А я скажу: ты не думала! Зашлась тут в рыданиях — «хотела-не хотела»… Скажи спасибо, что отец не пришёл, с гостем остался, он бы тебя не пожалел!

Молчу. Ладонями закрываю залитое слезами лицо и молчу. Мне нечего сказать. Хочу провалиться сквозь землю, исчезнуть. Знаю, что виновата.

Мама проходит вглубь комнаты, обходя меня и продолжает безжалостную пытку:

— Ты позволила прикасаться к себе, разглядывать! Где твой стыд? Этому я тебя учила?

— Я не позволяла! Он сам! — вскрикиваю в бессилии, отводя руки от лица. Оборачиваюсь к ней в детской надежде, что мама поймёт, сжалится.

— Сам?! — почти кричит. — А кто таращился на него весь ужин? Думаешь, я не заметила? Думаешь, не заметила только я? За кого ты нас держишь? За незрячих?!

Её гнев не утихает. Мама распаляется всё сильнее, вспоминая моё непристойное поведение.

— Но что я могла?

— Молчи! Молчи, я сказала! Ты — женщина. Если бы не твои распущенные взгляды, если бы не твои мерзкие намёки, он бы не решил, что имеет право.

Мотаю головой из стороны в сторону. Это не так! Я не… Никогда! Но вместо возражений изо рта вырываются только всхлипы. Снова несдержанные. Комната наполняется тишиной, нарушаемой лишь моим тяжёлым дыханием и пролитыми слезами.

Когда мама заговаривает снова, её голос более спокойный, и оттого более угрожающий:

— Хвала Аллаху, твой отец прислушался к советам Вахаджа. Очень скоро твоим выкрутасам придёт конец. Не научилась держаться достойно сама, научит муж.

Я оборачиваюсь и тяну к матери руки. Слова мольбы остановить помолвку уже готовы сорваться с губ, но прежде чем это случается, она оставляет меня наедине с собой. Просто выходит за дверь, тихо прикрыв её за собой, так и не посмотрев в мою сторону.

От себя не убежать. Я и не пытаюсь.

С детства меня учили, что каждый шаг и каждое слово отражают честь семьи. Улыбка на людях воспринималась как дерзость, смех — как легкомыслие, громкий голос — как вызов порядку, а шаг без сопровождения считался позором.

Когда наша семья переехала в Лондон из Аммана по делам отца, вместе с нами переехали и строгие устои. Разрешение учиться в университете стало редкой привилегией. Туда меня отвозит и забирает доверенный человек отца. Я помню: университет — не свобода, а всего лишь уступка отца единственной дочери. Для матери же и это — излишнее попустительство.

Я… неправильная. Своенравная, упрямая, слишком иная. Мать сулит мне строгого мужа, который сумеет обуздать мой нрав.

Я должна соответствовать — семье, роду, достоинству.

Многие семьи в Иордании уже ищут новые пути, а наша остаётся верной традициям.

Не знаю, сколько просидела вот так, на полу с подобранными под себя ногами, но стоит попытаться подняться — мышцы отзываются колющей болью. Растираю затёкшие икры и медленно встаю. Я обязательно поговорю с мамой насчёт этого брака. Мне всего восемнадцать, можно несколько лет побыть подле семьи.

Неимоверно хочется пить, но выходить… С сомнением смотрю на дверь и остаюсь прикованной к месту. Вместо того чтобы спуститься вниз, подхожу к окну, смотрю на ухоженный, аккуратный двор. На веранде этажом ниже вижу силуэт, но разглядеть, кому он принадлежит, отсюда не удаётся. Перевожу взгляд на вольер Турима. Алабая, подаренного мне несколько лет назад заперли, чтобы не тревожил гостя. Бедный, ему бы побегать…

Как же мы с тобой похожи, мой любимец.

Внимание привлекает красный огонёк в том месте, где почудилась фигура. Огонёк поворачивается в мою сторону, смещается чуть выше. Я смотрю на огонёк, а тот, кому он принадлежит… Странное чувство горящей кожи вновь охватывает меня. Поднимаю руку и касаюсь шеи — она чувствительна, словно наэлектризована. Так, будто он смотрит прямо на моё окно.

На меня.

Отшатываюсь. Не может быть! Комната освещена приглушенным светом четырёх потолочных ночников. Но кем бы он ни был, он не мог меня видеть. Не мог.

Закусываю губу, прикладываю ледяные пальцы к вискам. Я сама себе выдумала это чувство, сама нарисовала во тьме того, кого даже не знаю. Стыд!

Голова раскалывается, горло саднит от жажды. Перевожу взгляд на часы — почти четыре утра. За всю ночь я не то что глаз не сомкнула — даже постель не расстелила. Подхожу к окну и осторожно выглядываю на улицу снова. Убеждаю себя, что это вовсе не праздное любопытство, а исключительно вопрос собственной безопасности. Но никого не вижу.

Нужно немного отдохнуть. Хотя бы пару часов. Я обхватываю себя руками и стягиваю карамельное платье. Развязываю платок, запускаю пальцы в волосы, массируя кожу головы. Подхожу к шкафу и, открыв дверцу, замираю. Поворачиваю голову в сторону кровати и в противоположную — к двери. Мне ужасно хочется пить, а наполнить водой стоящий на тумбе кувшин просто и не успела.

Размышляю, как сильно рассердится мама, если увидит меня внизу. Очень сильно. Но на улице ещё даже не светает, дом спит. В конце концов, я вытаскиваю домашнее платье, надеваю его и, задержав руку над платком, решаю идти без него. Я никого не встречу, просто возьму стакан воды. Даже кувшин тащить не стану, чтобы не задерживаться.

Нужно ли говорить, что, продвигаясь по коридору, я ступаю так, словно пол вот-вот обрушится? Спускаясь по ступеням, молюсь Аллаху, чтобы ни одна не скрипнула. А оказавшись внизу, подхватываю подол платья и на цыпочках бегу в кухню. И только тогда, когда мои руки ложатся на мраморную поверхность столешницы, выдыхаю.

Слишком рано выдыхаю, как оказалось.

— Доброй ночи, Амаль, — слышу за спиной, и моё сердце ухает вниз. Такой бархатный голос принадлежит лишь одному человеку, которого я знаю.

Глава 4

— Д-доброй ночи, — я звучу так тихо, что даже шелест трав был бы громче меня.

Одна часть меня надеется, что его слух не уловит моих слов. Подумает, дескать, почудилось, — и уйдёт. Другая же, такая неправильная… желает, чтобы он задержался. Сама не знаю зачем. Возможно, мне интересно, все ли мужчины такие, какими я привыкла их видеть. И пусть в университете студенты ведут себя иначе, но ведь они ещё молодые парни, юноши. А чужеземец — взрослый мужчина.

Младшему из моих братьев, Мазхару — четвёртому из пяти детей в семье, — двадцать, и он мало чем отличается от Вахаджа, Башира или Хашида. Все четверо похожи на отца или же стараются быть таковыми. Властные, категоричные, с фанатичным уважением к традициям и исключительной преданностью мусульманским законам. Младшие братья еще не женились лишь потому, что отец не выдвинул прямых требований. У мужчин, которые не являются первыми в роду, с этим проще.

Я же — девушка, о помолвке которой договорились без её согласия, прямо сейчас с непокрытой головой стою перед мужчиной, который не является членом семьи. Наедине. Лучше даже не задумываться, что будет, если меня увидят.

Но вокруг лишь сплошная тишина. И темнота дома, что спит.

— Прошу, не включайте свет, меня не должно здесь быть, — говорю взволнованно, и душа переворачивается. Это потому, что он делает шаг ближе. Ко мне.

— Не буду. Почему ты не спишь?

— Не смогла уснуть… — сглатываю, переводя взгляд на чашку. — Спустилась попить воды.

Мои глаза уже успели привыкнуть к темноте, и я знаю: стоит повернуться — и удастся разглядеть черты мужского лица.

Но я не поворачиваюсь.

Слышу шаги. Предчувствую, как он приближается. Затаиваю дыхание и не дышу, когда ощущаю сильное тело за своей спиной так близко. Он не касается, но тепло…

Обжигает.

Мужчина, имя которого жалит язык, протягивает руку мимо моего плеча, тянется к чашке. Ставит её на столешницу, берёт кувшин, стоящий рядом, и тишину пронзает ласкающий звук воды. Мужчина подхватывает наполненную чашку и протягивает мне.

— Дыши, — шепчет на ухо.

Вздрагиваю от горячего дыхания. Оно касается волос, обволакивает ушную раковину. Делаю вдох. Вместе с воздухом в ноздри проникает мужской запах, такой непохожий на привычные мне сладкие духи. Чужеземец пахнет мускатом, древесиной, табаком и чем-то своим. Первобытным, мужским. Индивидуальным ароматом, который принадлежит только ему. Я знаю: он наклонился, чтобы произнести это. Помню, насколько высокий, хотя даже не стояла рядом, когда мужчины вставали из-за стола.

То, что время его ожидания истекло, я понимаю тогда, когда край фарфора касается моих губ.

— Пей, — приказывает, но звучит так мягко, что повинуюсь не из привычки, а потому что хочу.

Я размыкаю губы и ощущаю, как прохладная вода касается языка, стекает по горлу. Покорно глотаю. Один глоток, второй. И ещё.

Меня никогда не предостерегали о подобном, но и по собственной реакции дрожащего тела, по дурману, захватившему мою голову, я знаю, знаю: в эту самую секунду я делаю то, что делать строго запрещено.

Будто подслушав мои постыдные мысли, чужеземец забирает чашку. Медленно, словно осторожно. Его движения не знают резкости. Слышу, как фарфор встречается со столешницей, глухо стукнув.

Он всё ещё стоит за моей спиной, а я не представляю возможным пошевелиться.

— Лучше? — вопрос звучит где-то над макушкой. Мои руки, грудь, ноги откликаются на голос, покрываясь мурашками.

Ничего подобного никогда-никогда не происходило со мной.

— Да, — на одном выдохе. Закусываю губу, смотрю вниз, удерживая своё взволнованное тело непослушными пальцами, которые всё ещё впиваются в мраморную столешницу. — Возможно… — приходится прокашляться и повторить, — возможно, вы хотели бы завтрак или кофе?

— Тебя не должно быть здесь, Амаль. Не выдавай себя грохотом ящиков, — я впитываю усмешку в последней фразе, и мои губы тоже растягиваются в слабой улыбке.

Он отказывается от завтрака из-за меня? Только из-за меня? Наверное, я должна настоять, должна позаботиться о комфорте отцовского гостя.

— Не скажете? — переспрашиваю вместо. Не знаю, почему спрашиваю именно это.

Нет, знаю. Просто хочется хотя бы догадываться, к чему готовиться; предостеречь себя пусть даже таким образом. Лучше чужеземец сейчас даст понять, что хранить мою тайну не собирается, чем…

Почему-то я уверена: он не станет лгать.

— Нет. Зачем? — в его тоне я не разбираю ни капли осуждения.

— Вы друг моего отца… — мне кажется, это само собой разумеющееся.

— Этот факт не означает, что я стану докладывать Эмиру. Ты не сделала ничего плохого.

— Правда? — я даже поворачиваю голову, чтобы расслышать.

Так хочется обернуться, чтобы убедиться… Но я не решаюсь. Боюсь.

— Не сомневайся, Амаль: ты не сделала ничего плохого. А теперь беги спать, неземное создание. Ещё слишком рано, чтобы проснуться, и слишком поздно, чтобы бодрствовать.

Киваю, но остаюсь на месте, пока не ощущаю спиной холод. Это привычное чувство, которое вдруг стало неприятным, докладывает мне, что чужеземец отошёл. В груди почему-то колет разочарованием, когда, обернувшись, убеждаюсь, что осталась на кухне одна.

В комнату добираюсь без приключений. Уже засыпая, размышляю, может ли такое быть, что какой-то незнакомый чужеземец понимает меня лучше, чем родная семья.

Незнакомый чужеземец, имя которого я не решаюсь произнести даже в мыслях.

Друг моего отца.

Мирослав.

____________

Буду бесконечно признательна за поддержку! Звездочки на книгу, комментарии — бесконечно вдохновляют и подсказывают, что история вам нравится!

А так же... хотите ли вы визуалы?) А то у меня есть))

Глава 5

Когда седан трогается с места, я всё ещё оборачиваюсь на дом, что постепенно отдаляется, без конца вглядываясь в то место, где вчера видела свет красного огонька. Теперь у меня нет сомнений, кому он принадлежал. Сейчас веранда пуста, солнце осветило её, скрыв подробности ночных событий.

В университете, на лекции профессора Кене, француза по национальности и образованию, я абсолютно рассеяна. Правила сложной французской грамматики пролетают мимо меня, и это, несомненно, отразится на результате. Но сколько ни пытаюсь сосредоточиться, ничего не выходит.

Мыслями я осталась на тёмной кухне спящего дома, пока злодейка Амаль училась дышать заново под мягким надзором красивого запретного мужчины. Думаю, Ихман, если бы услышала об этом и не прибила меня на месте, сказала бы, что это воспоминание я смогу лелеять на протяжении всей жизни. Но проверять теорию не стану. Этот секрет я унесу с собой и никогда в жизни не сознаюсь никому даже под страхом самой страшной кары.

Это впервые, когда я вскидываю взгляд на часы в немом прошении поторопить минутную стрелочку двигаться скорее. Сегодня мне не терпится вернуться домой.

Я признаю: из-за него.

Приподнятое настроение остаётся со мной и после того, как я переступаю порог дома. С улыбкой встречаю на кухне маму, раздающую указания Зани по поводу меню.

— Сегодня мы тоже будем ужинать вместе? — брякаю, по привычке подхватив из вазы яблоко.

Мама поворачивается и смотрит на меня слишком пристально. Теряюсь. Она всегда отличалась умением замечать детали. Сейчас, после увиденной картины отношений Вахаджа и Ихман, я думаю, что ей пришлось этому научиться, чтобы лучше понимать настроение отца. Но в глубине колючего страха рождается мысль: то же самое ждёт и меня. Каждую женщину, воспитанную в наших древних традициях.

— Да, но ты не будешь присутствовать. Поднимешься к себе и поужинаешь в одиночестве.

Мама не просит. Это распоряжение, которое должно быть выполнено беспрекословно. И звучит оно предупреждением. От досады я прикусываю щёку изнутри, а на лице стараюсь сохранить покорность и не выдать грусти.

Мой кивок остаётся незамеченным. Мама его не видит, отвернувшись к Зани, и продолжает обсуждать блюда, которые обязательно должны быть на столе. Я понимаю: она догадывается, и отныне каждый мой шаг…

Так было и будет впредь.

Поднявшись к себе, переодеваюсь в зелёное платье и устраиваюсь в кресле с учебником французского языка. Надежда, что отец не оставит меня неуслышанной, прочно засела в воображении, и я выстраиваю узоры из хрупких ожиданий, что смогу закончить учёбу. Для себя.

Теперь, оставив нетронутым учебник на коленях, прокручиваю в голове будущий разговор с отцом. Анализирую, где правильнее будет промолчать, а где попытаться попросить.

Когда моего слуха касается звук подъезжающей к дому машины, я откладываю учебник на столик и быстрее подбегаю к окну. Папа выходит из автомобиля вместе с чужеземцем. Они что-то обсуждают, отец смеётся, и я тоже перенимаю эту счастливую улыбку. Ведь если папа в приподнятом настроении, значит, шансы на положительный результат возрастают.

Стою прикованная к окну до тех пор, пока чужеземец не вскидывает голову и не находит меня своими необычными глазами цвета океанского шторма. Сердце ухает вниз, а потом начинает трепетать, словно выпущенная на волю бабочка.

О, Аллах!

Делаю шаг влево и прячусь за шторой. Прикладываю руку к груди, зачем-то считая удары пугливого сердца. Ладонью касаюсь лба и глупо улыбаюсь неправильной мысли, что он искал в окне меня.

Ужин приносит Зани. Она проводит в моей комнате не больше нескольких минут, но я успеваю заметить, что её взгляд пытливо останавливается на мне дольше обычного. Если Марут — доверенное лицо отца, то Зани всё докладывает матери. Мне необходимо быть сдержанной. Быть осмотрительной. И научиться уже скрывать эмоции. Мама всегда отмечала, что я слишком громкая — и в своём счастье, и в своём горе. Потому со мной одни лишь трудности. Ведь трудно быть покорной, когда на лице выступает отвращение.

В конце концов я заставляю себя проглотить половину порции менсафа и четверть паратхи, а затем снова выглядываю в окно в ожидании. Проходит час, прежде чем на веранду выходят мужчины.

Вскакиваю, хватаю платок и быстренько убираю под него волосы. Мне запрещено выходить, но иначе я не смогу поговорить с отцом. Формально, когда женщин приглашают к столу, я могу осмелиться появиться, пусть и рискую испытать на себе силу отцовского гнева. Особенно после вчерашнего ужина и маминых слов о том, что отец бы не пожалел меня…

Возможно, благоразумнее было бы отложить разговор, но, поразмыслив, прихожу к выводу, что ждать завтра или послезавтра нет никакого смысла. Отец всё так же будет занят гостем, и, скорее всего, вечера в нашем доме пройдут аналогично, если мужчины не решат съездить в город. Я убеждаю себя, что должна встретиться с ним именно сейчас..

Лишь бы мама не увидела. Хотя бы до разговора. Назад же отправит и на ключ запрет.

Набираюсь смелости и выхожу за дверь.

Запрет нарушен.

Замираю на середине лестницы и спускаюсь лишь тогда, когда входная дверь хлопает, возвещая возвращение отца. Моё появление мужчины встречают молчанием — смех и разговоры мгновенно обрываются.

— Добрый вечер, — приветствую, склонив голову в почтительном кивке.

— Добрый вечер, мой покорный цветок. Говори, что ты хотела, — его голос расслабленный и довольный, и я принимаю это за добрый знак.

Я не поднимаю глаз, хотя чувствую, как жжёт кожу там, где чужеземец касается меня взглядом. Заставляю себя думать о чём угодно, лишь бы лицо не вспыхнуло жарким румянцем.

— Если вы найдёте для меня время, я хотела бы поговорить, папа, — произношу, представляя себя прудом, вода в котором не шумит, а тихо и медленно перетекает, чтобы не превратиться в болото.

— Минут двадцать у меня есть, — отвечает он, и я внутренне хлопаю в ладоши. А секундой позже отец обращается к чужеземцу. И по тону сказанной фразы я понимаю, насколько отец дорожит их отношениями: — Прости, друг мой, я скоро вернусь.

Глава 6

Отец проходит мимо меня и направляется по коридору к своему кабинету, я молчаливой тенью следую за ним. Кажется, моё зрение изменилось в одно мгновение. А как иначе объяснить то, что я в деталях отслеживаю, как его рука достаёт ключ из кармана пиджака, вставляет в замочную скважину, поворачивает дважды и, наконец, толкает тяжёлую дверь. От этого звука вздрагиваю, но бояться уже поздно, и я вхожу за ним внутрь.

Папа не садится за стол, в своё кресло, а идёт к одному из диванов, расположенных для отдыха друг напротив друга в левой части кабинета. Жестом он разрешает мне сесть, и я опускаюсь на небольшой диван напротив.

— Как твои дела, Амаль? Ты всем довольна?

— Да, — я выуживаю улыбку, прикладывая усилия, чтобы она не выглядела нервной. — Меня захватывает учеба, особенно нравится изучать языки.

Папа довольно кивает, без сомнения ощущая самодовольство, ведь именно ему я обязана возможностью получать образование. А значит, мои успехи — прямое доказательство правильности его решения.

— Я рад слышать это, Амаль. Твой муж будет доволен, что его жена развита во всех направлениях. Ты сможешь поддержать разговор благодаря уму и промолчать благодаря мудрости.

Я раскрываю рот, взвешивая ответ, и понимаю, что вся речь, весь диалог, который я часами прокручивала в голове до мелочей, просто испарился. Лопнул, будто мыльный пузырь. Ведь то, как идёт настоящий разговор, кардинально отличается от воображаемого.

— Я горжусь тобой, дочка. Ты станешь прекрасной хозяйкой большого, богатого дома и родишь сильных сыновей.

— Но ведь я… совсем его не знаю… — с усилием отрывая язык от нёба, произношу неуверенно голосом, дрожащим на каждой гласной.

— Это ничего, — посмеивается отец, мазнув по мне взглядом, словно мои слова — наивная глупость. — Мы с твоей матерью тоже не были знакомы. И Вахадж с Ихман. Но смогли построить крепкие семьи без греха, — уверяет добродушным голосом, а затем бросает взгляд на часы. — Если это всё, дитя, я присоединюсь к своему старому другу. Твои страхи естественны, Амаль, но у них нет оснований.

Отец встаёт, подтверждая, что разговор окончен; демонстрируя, что и мне тоже следует подняться. Но я медлю.

Сейчас или никогда, Амаль.

Ну же, трусиха!

Сейчас или уже никогда!

— Папа! — вскрикиваю, сосредоточив взгляд на узоре деревянного пола.

Я не вижу, скорее чувствую, что он остановился. И не знаю, смотрит ли на меня или посчитал ненужным, — но продолжаю. Продолжаю, утешаясь мыслью: не ушёл — уже хорошо!

— Я прошу вас: позвольте побыть подле вас ещё. Пожалуйста. У меня есть несколько лет, позвольте доучиться, позвольте побыть с вами…

В своей воображаемой репетиции я фантазировала, как в качестве аргументов признаюсь, что хочу увидеть мир, познакомиться с интересными людьми и ещё много-много всего… Но сейчас, сидя перед отцом наяву, эти слова не кажутся мне допустимыми. Они подошли бы кому-то другому. Кому-то. Не мне.

— Что ты выдумала себе, Амаль? — резко звучит отцовский голос, в тоне которого без труда различима сталь. — Твой страх можно понять, но лишь тогда, когда уместно о нём говорить. Довольно! Ты выйдешь замуж за Язида Нисаба, потому что это достойный тебя и нашей семьи мужчина. Ваш брак выгоден по всем условиям и во всех отношениях. Это единственное, что тебе нужно знать. Готовься к свадьбе и не испытывай мое терпение, — чеканит напоследок, въедаясь тяжёлым взглядом. — А теперь отправляйся к себе.

Конечно, я не осмеливаюсь поднять на отца взгляд. Слушая болезненные слова, молча обмираю внутри. Вопрос решён: мою личную казнь подготовили, и отсрочка не предусмотрена.

После прямого приказа я резче, чем обычно, поднимаюсь с дивана и, стараясь не разрыдаться, выскальзываю за порог. Наверное, я похожа на призрака, однако сейчас не отказалась бы слиться со стенами. Идя по коридору, поднимаясь по лестнице, моё единственное желание — стать незаметной. Хотя бы здесь мне везёт: на пути к своей комнате я никого не встречаю. А, закрыв дверь, стягиваю с головы платок и падаю на кровать, словно за считанные минуты стала бессильной.

Конечно, я поговорю с мамой, но надежды на этот разговор слишком мало. Не знаю, что должно случиться, чтобы она поддержала меня и попыталась убедить отца. Понимаю: против него мама не пойдёт. Но и мне больше не к кому бежать. Слёзы текут из глаз от безысходности, ситуация режет моё сердце на лоскуты, когда сам Аллах не оставляет ни единого шанса на свет.

Разумеется, никто не тревожит меня ни через час, ни через два, ни тогда, когда дом поглощает темнота. Чёрная, как мрак в моей душе. Всё, что я успела сделать за это время — заставила себя смыть слёзы с уставшего лица тканевой салфеткой, смоченной в кувшине.

Из приоткрытого окна доносится лай Турима, и я поднимаюсь с кровати, чтобы подойти к стеклу. Хочу разглядеть. Его так и не выпускали все эти дни, а я, хорошая хозяйка, среди забот и тревог даже пожалеть его не пришла.

Идея, промелькнувшая в голове, явно неправильная, даже безумная. Опираюсь на подоконник, прижимаюсь лбом к стеклу. Здесь нечего решать, но мысль настолько навязчивая… Изнутри прикусываю щёку и останавливаюсь на том, что хуже всё равно некуда.

Платье у меня тёмное, я направляюсь к двери, но, остановившись у кровати, заношу руку над платком. Не думаю, что он мне понадобится, и всё же, вспомнив прошлую ночь, беру его с собой.

Мало ли что? Надежда ли это или отторжение — не признаюсь даже себе. Пусть и четко знаю.

Сейчас пробираться наружу кажется легче, чем прошлой ночью и этим вечером. При мысли, что причина в опыте, прикрываю рот ладонью и смеюсь. Стоит попасться — и вот тогда мне такой опыт устроят! Вчера надо мной лишь мамин меч висел, теперь добавился и отцовский.

Замираю только перед входной дверью. Она ужасно тяжёлая. Кажется, стоит коснуться — и перебудит весь дом. Топчусь на пороге, воровато оглядываясь.

Решаюсь.

Уже накрываю ручку ладонью, но на всякий случай делаю несколько шагов к окну. Обычно окна первых этажей замыкают на ключ, но сейчас оно открыто! Недолго думая, я пролезаю в него и спрыгиваю на газон с другой стороны.

Глава 7

Мои руки замирают, и Турим, недовольно фыркнув, поднимает на меня голову с немым упрёком.

— Доброй ночи… — выдыхаю прямо перед собой.

Отнимаю руки от собаки и чуть нервно опускаю левую вниз, чтобы нащупать ткань платка. Сердце трепещет, пульс ускоряется, а кровь будто горит в жилах. Даже при скрытом ожидании увидеть его снова, встреча застала меня врасплох.

— Вот она, — шепчет насыщенный бархатом голос.

Так близко…

Знакомое ощущение дыхания на виске, узнаваемый терпкий аромат проникает в ноздри, а известное мне тепло обжигает спину. Я не должна знать этого, не должна помнить, но сейчас наслаждаюсь и высекаю в памяти происходящее. Во второй раз. А второй раз — это снова.

Повернув голову к протянутой мужской руке, что сжимает ткань, перехватываю её дрожащими от волнения пальцами, когда касаюсь горячей, словно живое пламя, кожи. Тело прошибает током, изо рта вырывается резкий выдох, а взгляд мужчины, — я чувствую, — становится ещё более пристальным. Он блуждает по моему лицу, подсвеченному одиноким лунным сиянием. И этот обличительный лунный свет, точно чужеземцу, подглядывает мою неприкрытую от чужих глаз внешность.

Эта ночь тоже сохранит тайну?

Меня будто бы магнитом тянет обернуться, увидеть, как он смотрит, погрузиться в неизведанную бездну синего взгляда. Это как зов… Мощнее сильнейшего в целом мире интереса.

Сжимаю ткань и убираю руку. Не знаю, как мне удаётся, однако подхватываюсь и делаю то, что должна: покрываю голову и отворачиваюсь. Чтобы он не видел, как щёки горят. Стыдно! Как же стыдно, Аллах!

— Потрясающе красивая, — доносится до меня. Сказано так уверенно, словно его слова — безусловный факт.

Его слова волнуют что-то глубокое, неизвестное в моей грешной душе. То, что скрыто даже от меня самой. Неизведанное, незнакомое. Я не должна слышать от него подобного… и хочу услышать ещё. Внутри меня водоворот, поделенный на правильное и неправильное. То, чему меня учили, и то, чего желаю.

Я вспоминаю злую мамину фразу о том, что сама позволяю так поступать со мной. Наперекор этому оборачиваюсь к чужаку и, не поднимая глаз, говорю:

— По нашим традициям вы не можете говорить такие вещи чужой женщине. Это грех.

Турим, который до этого заинтересованно принюхивался к незнакомцу, теперь принимает от него ласку. Позволяет почесать за ухом, а когда чужеземец поднимается и делает шаг ко мне, недовольно фыркает. Большой алабай смотрит на меня, а затем разворачивается и демонстративно идет в будку. Обиделся.

— А по нашим традициям каждая женщина должна знать, что она особенная. И грех навязывать ей обратное, — нарушает тишину чужеземец.

От удивления я резко отрываю взгляд от Турима и направляю на него. Он действительно так считает? Аллах, он совсем не понимает! Такой другой!

Я лишь прикрываю веки, слабо усмехаясь:

— Меня воспитывали иначе… — я даже плечами пожимаю. А что же тут объяснять?

— Я уж вижу, — хмыкает он, и звучит это…

— Звучит, словно обида… — выгибаю бровь и только потом ахаю, испугавшись собственной смелости. Опомнившись, что именно сказала, больно прикусываю губу и прячу взгляд. — Простите… Это совсем не то… — бормочу, ладонью касаясь лба.

— А внутри тебя есть сила, — он говорит вдумчиво, стараясь понять, верна ли его догадка. — Посмотри на меня, Амаль.

Слова, которые говорит чужеземец, тон, которым они звучат, — всё разом похоже на нечто очень особенное. Исключительное. Для меня, девочки, которую учили прятать глаза, является по-настоящему исключительным то, что мужчина хочет видеть их. Вот так просто он выражает своё желание, а я, пусть и желаю того же, нахожусь в совершенно ином положении.

Я всё это понимаю. Но тот магнит… Он ведь никуда не исчез…

Неловко приоткрываю губы, а потом неуверенно скольжу взглядом выше. Мимо травы, коснувшись тёмных носков обуви, минуя дорогие брюки, рубашку и пиджак, я делаю себе ещё одну уступку и чуть дольше касаюсь взглядом кожи груди в расстёгнутой на несколько пуговиц рубашке.

Чужеземец молча ждёт, пока я неспешными, безмолвными прикосновениями прогуливаюсь от крепкой шеи к волевому подбородку. И дальше — по резким скулам, носу с горбинкой. Я рассматриваю, рассматриваю. Купаюсь в дозволенном «можно» тогда, когда запрещает сама Вселенная. Пока не утопаю, словно крошечная несчастная шлюпка, под силой стихийной бури штормовых глаз атлантических холодных вод.

Чужеземец не давит, он наблюдает, ждёт, ему любопытно. Не знаю, наслаждается ли он, однако я чувствую нечто похожее. Пока ощущение собственного желания как можно скорее опустить взгляд вниз не становится давящим от воспитания и эха маминых слов. И всё же, вопреки внутреннему шёпоту, я продолжаю вглядываться в необычные светлые глаза. Когда дискомфорт распространяется по всему телу и достигает физического уровня, я всё же отвожу взгляд.

— Ты можешь смотреть на меня и спрашивать, что хочешь, — говорит он и делает ещё шаг ближе.

— Спрашивать можно только если буду смотреть? — несдержанно улыбаюсь я.

— Да, — уголок его рта поднимается в ответной улыбке. — И улыбайся. Тебе очень идёт.

Я снова вскидываю взгляд — выходит застенчиво, из-под ресниц, но я улыбаюсь ему. Это приятно.

Мне хочется спросить, а чужеземец склоняет голову и будто бы подталкивает к этому.

— Почему вы не спите? — говорю и даже чуть подаюсь вперёд.

— Я полгода провёл во Флориде, ещё не привык к разнице часовых поясов. Сейчас там семь часов вечера, — делится он, а моя улыбка становится широкой. Как интересно!

— Почему вы были там?

— По делам. Открывал компанию.

— Чем вы занимаетесь? — вопросы срываются один за другим. Я даже подумать не успеваю!

— IT-индустрия, — отвечает чужеземец спокойно, словно я вовсе не сую нос в его дела, словно не удивляю своей наглостью.

Смущаюсь при мысли, что он, очевидно, именно так и подумал. Но ведь сам… сам сказал, чтобы я спрашивала…

Глава 8

Когда утром я спускаюсь на кухню, пиджак, который я оставила на спинке обеденного стула, все еще висит на месте. Я оставляю на нем опасный для себя взгляд, и на этом всё. Коснуться не смею, невзирая на то, что кончики пальцев горят ядом лжи. Точно, как мои плечи.

И пусть ткань, до сих пор хранящая мой и чужеземца запахи — те, что я сама придумала, — больше никогда не будет на мне, всё же, идя сквозь запреты, я чувствую себя живой. Наконец-то.

Во мне без конца борются правильное и запретное, но каждый раз я оставляю этот выбор несделанным. Его сделают за меня. Осталось не так много времени.

Зани идет кормить Турима, я же наливаю в чайник воду и ставлю его на плиту.

— Доброе утро, Амаль.

Не вздрагиваю больше. Напротив, мои губы трогает улыбка, и я осторожно оборачиваюсь.

— Доброе утро. Хотите завтрак?

— Сама будешь готовить? — спрашивает чужеземец, склонив голову набок.

— Если пожелаете, — отвечаю, смутившись. Сама не понимаю, почему.

Наш разговор не выходит за пределы дозволенного: мы наедине вынужденно, среди бела дня и лишь потому, что чужеземец гость, а я здесь живу. Да, мне запрещено оставаться наедине с мужчиной, который не связан со мной узами крови или брака. Но Зани вот-вот вернется, а чужеземец — друг моего отца.

Но если всё обстоит именно так, если я не грешница, ищущая себе оправданий, — тогда почему мое сердце колотится, словно заведенное? Почему ощущение нарушенных правил становится лишь острее рядом с ним, а голос совести всё тише?

— Тогда съем всё, что ты мне дашь.

Глубокий мужской голос насыщается хрипотцой, я краснею, путаясь в собственных чувствах. Внутри бурлит, огнем пылает. Почему мне кажется, что он говорит о чем-то другом, а о чем именно не понимаю.

Осознав свое слишком долгое молчание, отворачиваюсь, так и не решившись поднять на него глаза. Пусть и разрешил, однако хранительница моих секретов — ночь — уже оставила свою стражу, а дневному свету я доверять не смею.

Ставлю нагреваться сковороду и достаю всё нужное. Пока поджариваются грибы, делаю салат — простой, с горчицей в зёрнах, мёдом и оливковым маслом. Выключаю вскипевший чайник. Чужеземец давно уже сидит за столом — значит, будет завтракать на кухне. В противном случае дал бы распоряжение и ушёл. Конечно, я и не думаю садиться рядом — чай выпью потом.

Разбиваю яйца на сковороду, прокалываю желтки и, когда низ подрумянивается, переворачиваю. Именно такой завтрак любит отец. Не знаю, почему не спросила у чужеземца о его предпочтениях. Наверное, от волнения, что не смогу приготовить. А теперь, сервируя тарелки, не могу не думать, что ему не понравится.

Ставлю чашку в кофемашину, нажимаю кнопку эспрессо — слышала, как он просил такой у Зани, — и наливаю стакан апельсинового фреша. Когда всё готово, несу к столу результат своих стараний.

Знаю: чужеземец не смотрел ни в телефон, ни в окно. Он прожигал мою спину взглядом, который я чувствовала каждую секунду. Я никогда и ни с чем не спутаю это ощущение. Никогда, ни с кем больше, мне так кажется, я этого не почувствую.

— Надеюсь, вам понравится, — произношу, не в силах удержать это простое, но волнительное признание.

— Уверен, на вкус так же идеально, как и на вид.

Я не смотрю на него, не смею. Осторожно убираю руки от последней, только что поставленной перед ним тарелки.

Он наблюдает за мной, а я уже второй раз за это утро краснею.

— Покажи мне свой взгляд, Амаль.

Эта дерзкая просьба не проносится внутри отвращением, нет. Ресницы трепещут, так же как мое сердце. Тук-тук-тук. Быстро-быстро, словно кто-то гонится. На самом же деле, так и есть. Время не стоит, оно гонит.

Сейчас в глубоких водах его глаз не бурлит изморозь. Там жарко.

Я бы не сравнила синеву, которую наблюдаю, с тихим океаном — подобное совсем не присуще её владыке. Но именно Тихий океан — самый тёплый на Земле. И самый глубокий… Такой глубокий-глубокий, что я...

— Доброе утро.

Мамин голос звучит так громко, что подрезает волны моего воображаемого тихого мира. Делаю единственно-верное — опускаю глаза. Не отдаю себе отчёта, как сумела не пошевелиться и устоять на месте, ведь стоило лишь отшатнуться, и я бы выдала себя с головой.

Мама говорит на арабском, чужеземец на арабском и отвечает. Он у него хромой и с ужасным акцентом, который кажется мне милым.

Он благодарит маму за завтрак, который я приготовила для него. Она же кивает, желает приятного аппетита, всем своим видом демонстрируя одобрение моего поведения и уважение к папиному гостю. И на мгновение мне кажется, что я все сделала правильно. Не допустила ни единой ошибки.

Но только до того момента, как мамины глаза находят меня. Ее соколиный взгляд не желает ничего хорошего — я вижу это. А в подтверждение она вскидывает голову в молчаливом приказе убраться отсюда.

_________

Завтра утром покажу визуалы! А пока жажду ваших предположений, эмоций, впечатлений! Не забывайте добавить книгу в библиотеку, чтобы не потерять. Будет очень, оооочень жарко!

Буду признательна за звездочки возле книги и подписку на автора. Вы — мое вдохновение!

Глава 9

— Что ты устроила?! – кричит она, не сдерживаясь больше ни на мгновение за закрытой дверью моей комнаты.

Я быстро оборачиваюсь, сплетаю между собой вмиг задеревеневшие ледяные пальцы, и поспешно лепечу:

— Ничего… Только побеспокоилась…

— Побеспокоилась?! Известно мне, о чем ты беспокоилась, малолетняя развратная девка! Что, мужика увидела и зачесалось?!

От изумления я даже взгляд вскидываю. Глаза у меня сейчас большие-пребольшие, как две монеты вместо глазных яблок.

— Что вы такое…? – слова застревают в горле. Никогда раньше мама не прибегала к подобным словам, даже когда злилась.

— Да закрой уже свой рот, дрянь неблагодарная, — ноздри ее раздуваются, глаза увеличиваются на обезображенном от гнева лице. — Мало тебе было устроено за ужином, так ты за остальным к нему полезла?

— Нет… нет… Зани вышла на пару минут…

— И ты нашла, как использовать это время. Юбку уже задрала, а? — то ли шипит, то ли хмыкает — неважно.

Важно, что мама абсолютно уверена в том, что говорит. Ужас один… Ее слова вместе с тоном заставляют умирать внутри. Да, словно с меня живой сдирают кожу, а я и пошевелиться не способна. И никто не спрашивает, нужна ли мне кожа или нет. Они просто берут, делают то, что считают нужным, а я склоняю голову в принятии.

Машу головой: все не так! Не так!!

— Остаться наедине с мужчиной! Недопустимо. Я бы напомнила тебе об обязанностях, об отце, нашей семье, в конце концов. Только тебе на все это плевать! Забыла кто ты? Забыла, как себя вести? Что придает тебе такую спесь? Такую уверенность?!

Мама распаляется. С каждым произнесенным словом ее гнев лишь растет, а я не знаю, как исправить. Кажется, не существует фразы, которая умерит разочарование моего ближайшего в мире человека.

— Ничего, ничего… Я просто была гостеприимной… — слова даются настолько тяжело, будто мое горло поджигают изнутри за каждый произнесенный звук.

Мама стоит напротив и пронзает меня глазами. Почему именно сейчас проносится мысль: если бы она только могла, пронзила бы меня чем-то еще.

— Он уедет, дурная твоя голова! А ты останешься. Или думаешь, отец позволит ему хотя бы приблизиться к тебе?

— Нет…

Шепчу гораздо тише. И это не проходит мимо маминого внимания.

— Даааа... Во-о-от о чем ты мыслишь, — с каким-то неправильным удовольствием говорит, а после режет без ножа: — Заруби себе на носу: никогда ты не будешь с кафиром. Будь он отцовским другом или братом короля этой страны, да кем угодно! Никогда!

Прикусив губу, я опускаю взгляд:

— Я ничего такого…

— Не лги! Не лги мне! — разражается в ответ с новой силой. — Ни с кем из моих детей вместе взятых не было таких проблем, как с тобой! Ты проклятие на мою голову! Талдычу тебе одно и то же, всё мимо ушей! Наслушалась тех гулящих вертихвесток из университета, книг о равенстве начиталась. Дура!

Мама разворачивается ко мне спиной, преодолевает несколько шагов, а потом возвращается и подходит вплотную.

— Слушай сюда и на этот раз тебе лучше прислушаться, Амаль, — мама больно сжимает мои щеки большим и средними пальцами. Я чувствую, как ногти впиваются в кожу, но и пискнуть не решаюсь. — До свадьбы меньше месяца. Думай именно об этом и спрячь свой нрав как можно дальше от чужих глаз. Не то будешь такая битая, что ты даже не представляешь. Язид Нисаб имеет тяжелый нрав, однако он здравомыслящий человек. Но терпеть твои выходки не станет ни один уважающий себя мусульманин. Покайся и приди в себя, ради твоего же блага говорю.

Мама разжимает пальцы, а я не выдерживаю. Надо было отложить, дождаться, чтобы она успокоилась и успокоиться самой. Но в это самое мгновение я не выдерживаю.

И срываюсь.

Падаю на колени, ей в ноги. Хватаюсь за подол длинного платья и, плача, молю:

— Мама, я прошу вас! Пожалуйста, умоляю, поговорите с отцом! Позвольте мне доучиться. Позвольте побыть возле…

Громкая пощечина ставит звонкую точку моим недосказанным словам. Надеждам, которые я оставила своему бедному сердцу.

Заваливаюсь на пол так неожиданно, что даже не подставляю ладоней для поддержания собственного тела. Ударившись головой, еще секунду лежу, словно это все мне только мерещится. А потом, когда понимание накатывает, очумело распахиваю глаза. Щека горит огнем, слезы высохли не то от шока, не то от унижения и обиды. Отвожу волосы от лица, медленно сажусь на колени.

Мама все еще стоит надо мной с трясущейся рукой. Она взбешена настолько, что двигает челюстью вперед-назад.

— Этот бред ты несла отцу? А теперь хочешь, чтобы и я против него пошла? Мерзавка грешная! — она замахивается еще раз, но удерживается. — Аллах наказал меня, когда ты родилась. Тебе нет места в этом мире, — выплевывает, и теперь я понимаю, что ее сдержанность — это про отвращение коснуться меня, а не про жалость. — Я надеюсь, что Язид Нисаб сделает из тебя человека. А если нет, Аллах тому свидетель, ты сама выпросишь, чтобы тебя забили камнями. В Иордании нельзя, но есть и другие страны. Еще раз подойдешь к этому мужчине, я сама подниму вопрос о раджме.

• Кафир – иноверец, не мусульманин.

• Раджм — вид смертной казни в исламском праве посредством избиения камнями до смерти развратников. Есть многие страны, где эти законы сохранились. Отмечается, что тех, кто не состоял в браке, за разврат наказывают ударами палок (тазырь). Но то ли сквозь палки проходит именно невеста, то ли сквозь камни я не исследовала, потому что это не играет никакой роли для сюжета. Чего не скажешь о моих нервах.

__________________

Может быть, продолжим ежедневные проды... Что думаете?)

Визуал Амаль

Показываю Амаль, какой я её вижу. Подобрала много фотографий, чтобы вы смогли рассмотреть нашу красавицу!

В продолжении увидимся завтра в 7:00 по пражскому времени ♥️♥️

Совпадает ли наше видение главной героини? Делитесь в комментариях!

Глава 10

Я неправильная. Со мной точно что-то не так. Возможно, действительно Аллах наказал меня еще в детстве или при рождении. А иначе как назвать, что я просто неспособна принять свою сущность?

Наши традиции — то, из чего сшита каждая мусульманская женщина. А мне с самого детства было словно труднее остальных. Или я так остро это воспринимала, или действительно проклятая, но когда мать учила повиноваться и опускать глаза, все мое естество кипело жаждой восстания. Тогда я не могла подобрать слово, чтобы описать свои ощущения, зато могу сейчас.

Я хотела восстания.

И хуже всего то, что мама права — я так и не смогла смириться. Сколько она не объясняла, сколько ни пыталась сломать, я не сумела найти в себе силы склонить голову.

Сомневаюсь, что Язид Нисаб способен научить меня. Скорее всего, мама снова окажется права: меня просто убьют.

От визуализации подробностей собственной смертной казни отвлекает звук резко открывшейся двери. Я слышу шаги, — кто-то заходит в комнату, — но головы не поворачиваю. Боюсь за то, что может быть прочитано в моих глазах. А там ни грамма раскаяния. И за это страшно не только перед посторонним, но перед самой собой.

Тяжелый металлический поднос громко звякает о стол, но я не подскакиваю. Поднос говорит, что пришла всего лишь Зани. А ее бояться нелепо. Все, что Зани могла рассказать матери, та уже знает. Того, чего нет, мама и сама успела дофантазировать. Приговор оглашен, спасения ждать неоткуда. Что еще эта цепная собака способна мне сделать?

Когда я была помладше, то доверчиво делилась с Зани своими детскими секретами. И постоянно удивлялась, как всевидящее мамино око обо всем узнает. Конечно, мама не ругала меня в тот же день. Напротив, могла даже несколько недель разыгрывать незнание, чтобы иметь возможность и дальше выведывать сокровенное. Но мне и в голову не приходило, что моя ласковая и понимающая Зани — Зани, которая давала мне советы и часто предупреждала о настроении мамы, чтобы я под горячую руку не попала, та Зани, которая сама же и советовала мне промолчать и сохранить какие-то тайны в секрете, — рассказывала матери абсолютно всё.

Я узнала, кто она на самом деле, случайно — услышав, как Зани рассказывает маме то, что я доверяла ей одной. Не знаю, какое еще подтверждение требовалось моей душе. Но я проверила Зани ложью, за которую непременно должна была получить наказание. И получила.

Но приобрела все же больше.

Правда была важнее любого наказания, которых в дальнейшем было гораздо меньше. Ведь больше Зани было нечего доносить моей матери.

Представить только: я не достойна доверия настолько, что рядом со мной подсадили живую прослушку. Самым болезненным было то, что Зани передавала не только наблюдения, но и в мельчайших деталях описывала мои внутренние переживания.В них по-детски не было ничего такого: тут с подружкой поругалась, там мальчик понравился. Но это принадлежало лишь мне. И я до сих пор не понимаю, почему кому-то позволено тянуть из меня клешнями всё, что вздумается. Я ничего не нарушала, была послушной, имела доверительные отношения с матерью и братьями. Но в этом доме всем всего мало. Как меня ещё не распяли — не знаю.

А ещё я поняла, что общаться со мной можно только по приказу матери. Я видела в Зани старшую подругу, умную советчицу, а получила пустую куклу, для которой нужно было выслужиться перед хозяйкой. Представляю, какой наивной дурой я выглядела в их глазах.

С тех пор я стала совсем одинокой. Доверять кому-то другому было слишком рискованно. Предателем мог стать любой. Вспоминаю шепот Ихман о том, как она научилась плакать, чтобы никто не видел и грустно усмехаюсь кончиками губ. Может, и не столь далеко я от них оказалась?

— Ц-ц-ц… — качает головой та, что до сих пор не покинула мою комнату. И я поворачиваю голову в ее сторону. — Ничему не учит тебя жизнь, неразумная девчонка. Хорошо, что этот ирод уезжает завтра утром. Пускай после его отъезда твой разум станет ясным.

И что-то в ее тоне проскакивает такое… Это “что-то” благодаря ее прошлому предательству заставляет прищурить глаза и с недоверием наклонить голову вбок. И через мгновение, когда сосредотачиваюсь, я понимаю. Обманчивое ощущение появилось потому, что Зани — единственная, кто не обвиняет меня. Сразу хочется подсесть поближе, поделиться горем, быть услышанной. Особенно сейчас, когда она смотрит на меня и словно ждет того.

Змеюка.

— ИншАллах, — говорю и киваю медленно.

Зани стоит еще немного, а поняв, что не дождется не только рассказа, но и лишнего слова, медленно поворачивается, чтобы дать мне время передумать. И все же уходит, прикрыв за собой дверь. Если выключить эмоции и откинуть внутренний раздрай, то станет понятно, что мои мысли о «терять больше ничего» ошибочны. Если мама послала мне Зани, то есть что-то еще. Что-то мне неизвестное. И опасное. Не уверена, что хочу знать.

Это осознание леденит изнутри. Заставляет прекратить вертеть в голове прошлые действия Зани и сосредоточиться на сегодняшнем дне.

К еде не прикасаюсь. Не могу объяснить, но отвращение внутреннего голоса резко приказывает не брать даже мназалах, который я очень люблю.

Подхожу к окну и выглядываю во двор.

Завтра утром он уедет… Зани так сказала. Не думаю, что лгала. Какой смысл? Разве что хотела увидеть реакцию... Но не может же она считать меня настолько бестолковой, что я расплачусь в ее подлых объятиях. Я знаю, — знаю, — что в этом мире одна. А еще знаю, что надежда угасла.

Красный огонек, которого мгновение назад не было, заставляет мой взгляд замереть. Он, этот огонек, словно олицетворение веры, укореняется в моей голове без стука и предупреждения.

Резко прижимаю руки по бокам к телу, словно собираюсь что-то стащить. Мне нужно подумать, проанализировать.

Но если он уедет, я раз и навсегда останусь запертой тут.

Навеки.

Он мой последний шанс. Последняя надежда на спасение. И сейчас он в комнате.

Я точно знаю: если спущусь, чужеземец будет в комнате.

Глава 11

Останавливаюсь у самой двери. Рука уже готова потянуть за ручку и ступить в коридор, когда ужасная мысль уродует намерение. А что если это ловушка? Что, если Зани потому и сказала об отъезде чужеземца, что хотела проверить? Поймать на горячем?

Я хмурюсь, а потом резко оборачиваюсь назад, смотрю на свою комнату. И от несуразных мне собственных мыслей содрогаюсь. А что изменится, даже когда поймают? Пренебрежение станет сильнее? Убьют? Так после брака с Нисабом, вернее, после ночи с ним, я вряд ли захочу жить. Сейчас у меня хотя бы есть шанс на… что-то другое. А в моем случае все лучше, чем сейчас.

Больше не даю себе ни секунды. Мне страшно, внутри все переворачивается, но преодолевая приобретенную воспитанием обреченность, я тяну ручку и открываю дверь. Не знаю, насколько хватит адреналина, но коридор и лестницу миную, кажется, на самой лишь смелости, посетившей меня на минутку.

Беззвучно подойдя к той самой двери, за которой должен быть чужеземец, замираю. В голове всплывает совершенно неуместное предположение, что я ошиблась. А если огонек принадлежал брату Вахаджу, отцу или…?

Мотаю головой. Напоминаю себе, что хуже быть просто не может. Это страх говорит во мне. Отравляет бедную хрупкую уверенность, не успевшую даже приобрести очертания. Страх – старый мой знакомый, практически родственник. Мне с ним комфортно, я к нему привыкла. ООн, в свою очередь, за годы, проведённые рядом, хорошенько изучил мои привычки и знает, что я была его услужливой рабой. Я всегда всего боялась, и уверенность для меня, словно подарок Аллаха. Такая далекая, такая желанная.

Надо действовать быстрее, а я дрожу, аки заяц. Сейчас я должна войти в комнату мужчины. Я еще никогда-никогда не делала этого. Со стороны коридора раздаются тяжелые шаги, и я подпрыгиваю от их громкого эха.

За какую-то миллисекунду, сама не осознавая как, оказываюсь внутри комнаты и припадаю спиной к двери.

Я внутри. Меня никто не видел.

Поняв, что не один, чужеземец оборачивается. Я не успеваю посмотреть вниз, наши взгляды встречаются: мой испуганный и его — даже сейчас уверенный. Лишь вскинутая бровь выдает удивление.

Опускаю глаза ниже и ахаю. Его рубашка расстегнута, демонстрируя сильное, подтянутое тело. Чувствую, как мгновенно вспыхивает лицо и отворачиваюсь к двери, накрыв щеки ладонями.

— Повернись, Амаль, — говорит через несколько секунд, и когда я выполняю, вижу, что рубашка на нем уже застегнута на все пуговицы: — Что случилось?

А мне же ему сказать как-то надо. А что именно я не думала. Просто… это даже не решение, это был какой-то зов.

Я молчу. Терзаю зубами губу, пытаясь в голове связать слова. Чужеземец подходит ближе, от чего я затаиваю дыхание.

Мы только вдвоем. За закрытой дверью. Сердце бьется, бедное, ошалело. Лишь на надежде сердцебиение держится. Пока не сказала вслух – надежда есть, а когда скажу уже…

— Посмотри на меня, Амаль. А теперь скажи, что заставило тебя прийти ко мне?

— Всё… Что происходит в этом доме, — на самом выдохе. Тихо-тихо.

Признания не бывают громкими.

Отвожу глаза, но когда вскидываю снова, его взгляд смягчается.

— Маленькая, я не догадаюсь сам. Помоги мне, м? — говорит, и это действует на меня.

— Я пришла просить…

— О чем? — подталкивает, когда снова спотыкаюсь о страх.

Пока я не сказала, он не может отказать. Когда скажу, когда услышу…

— Заберите меня с собой. Пожалуйста… — и веки закрываю, зажмурившись. Чтобы реакции не видеть.

Он же, этот человек, склоняет голову влево и немного хмурится.

— Ты понимаешь, о чем просишь?

Сначала мотаю головой, затем одновременно пожимаю плечами и киваю.

— Я… да… Меня выдают замуж.

Чужеземец шумно тянет носом воздух.

— Эмир сказал, что это удачный союз в первую очередь для тебя. Ты не хочешь выходить за этого мужчину?

— Всё, чего бы я хотела — это учиться и увидеть мир. Мне интересно, как там… — теряюсь, подыскивая правильную формулировку, — Там, где иная жизнь…

— А что ты будешь делать потом? Когда доучишься?

— Потом?

— Да. Ты окончишь университет, получишь диплом, а что дальше? Там, где другая жизнь? — прямо спрашивает он.

— Не знаю… Я об этом не думала… — путаюсь, чувствуя, как слезы режут глаза. — Но я точно знаю, что не хочу оставаться здесь.

— А если в нашем мире тебе не понравится, что будешь делать тогда?

Смотрю на него широко распахнутыми глазами, а ему и слова не нужны, чтобы понять, что у меня нет ответа.

Он отворачивается от меня, отходит. Прячет руки в карманы брюк, запрокидывает голову. Смотрит в ночь, поглотившую свет.

Ночь сохранит тайну, она прячет меня уже не впервые. А он?

Слезы капают на щеки, ведь я предчувствую ответ. Чужеземец напряжен, собран. Я еще никогда не видела его таким.

— Мама сказала, что Язид Нисаб сможет воспитать меня так, как ему нужно, раз она не смогла. А если не удастся, повезут в страну, где кара камнями разрешена. Я была у отца, он тоже отказал. Мне просто некуда больше идти... — произношу, прерываясь только на судорожные всхлипы.

Я не должна говорить этого, не должна быть здесь, не должна порочить достоинство отца, честь семьи. Но как только я подошла к этой двери, как только пересекла порог, уже все осквернила. Я пришла просить помощи, потому и говорю. Только потому. До сих пор я молчала. Аллах свидетель, я честно молчала! Но он последняя надежда. Больше не к кому… Просто не к кому…

Внутренний голос, как заведенный, подкидывает обвинения. Мысли, словно олимпийцы по плаванию, одна за другой прыгают с высоты.

Я закрываю ладонью рот, подавляя истеричный гул, идущий изнутри. Глаза прикрываю, затылком касаюсь двери. Я так и не отошла от них. Где стояла, там и осталась.

Чужеземец поворачивается, — я не вижу, но чувствую взгляд. Посмотреть боюсь до смерти. Но его шаги настолько резкие, что веки сами распахиваются.

Глава 12

Он несет меня вглубь комнаты, сажает на край кровати. Подхватывает с пуфа плед и укутывает тканью мои плечи. Сам поддвигает кресло и садится напротив.

— Я не могу забрать тебя, Амаль.

Тембр голоса, взгляд, поза — незнакомец собран, абсолютно серьезен.

— Клянусь: со мной не будет трудностей.

Уголки его рта подпрыгивают в грустной усмешке, будто я чего-то не понимаю.

— Уверен, что так. Ты замечательная. Нежная, хрупкая, прекрасная, умная, невыразимо красивая. Ты дар, девочка.

— Заберите меня с собой...

Он выдыхает.

— В качестве кого? — я сглатываю. Хочу ответить, что мне все равно, но молчу. Когда он сам продолжает: — Я не смогу опекать тебя всю жизнь, не смогу отвоевывать для тебя место под солнцем и бесконечно присматривать за тобой не смогу тоже. Не думаю, что в нашем мире тебе будет легко. Ты привыкла полагаться на более сильных, действовать в четко обозначенных рамках. Когда в нашем мире женщины соревнуются с мужчинами, несмотря на пол.

Его слова не кажутся спонтанными. Они взвешенные. Это позиция.

Для меня же — приговор.

— Я не могу выйти за него... Я совсем его не знаю, не люблю... — буквы сами вылетают изо рта, формируясь в слова. В них моя неприкрытая боль.

Я не уговариваю его, нет. А как будто нуждаюсь; больше походит на исповедь.

— Я поговорю с Эмиром. Он даст тебе доучиться.

— Нет... — ужас невидимой лианой из джунглей моих самых кошмарных представлений опутывает горло. — Меня только обвинят. Не получится.

Чужеземец берет меня за руку, заботливо сжимает пальцы. Я убираю руку, но он повторяет снова. Сдаюсь.

— Я никогда тебя не подставлю, — говорит, успокаивая шепотом индийских вод в голубых глазах. — Получится. Ты доучишься, я обещаю.

Молчу. И он молчит. Я должна быть благодарной, а на сердце будто камней насыпали. Тех самых, в которых я обязательно когда-нибудь найду покой.

Трудно. Его пальцы успокаивающе поглаживают мои. Я тянусь к нему инстинктивно. Скорее, потому что чем ближе, тем яснее чувствую покой. Чужеземец кладет пальцы на мою щеку. Синяя бездна так близко, что я погружаюсь. Потому что хочу.

— Я увижу вас еще? — не осознавая себя, я подаюсь вперед, словно за утраченным.

— Девочка… — Мне видится нежность и в протяжных гласных, и в тёплых, почти горячих мужских ладонях.. Чужеземец сжимает мою руку, указательным пальцем касается брови. — Я больше не приеду.

Слезы высохли, но сейчас чувствую, как к горлу снова подступает комок. Я хочу увидеть его еще. А лучше никогда не прекращать. Слеза скатывается по левой щеке.

— Шшш, что же чувствительная такая? — это значительно тише, чем до.

— Подарите мне что-нибудь... Что угодно...

Он улыбается глазами, от чего в уголках появляются лучики морщин.

Наши лица так близко, что я чувствую его дыхание. Волоски на коже встают дыбом, пальцы покалывают, сердце в галоп.

Сглатываю. Носом чужеземец ведет по моей щеке. Дрожу, ноги слабеют. Если бы стояла, вряд ли удержалась бы. Слабыми руками накрываю запястья мужских рук, ища опоры. В желании остановить, возможно, единственные доступные мне яркие секунды.

— Твоя чистота подкупает, — говорит низким голосом. В предвкушении своего первого в жизни поцелуя я прикрываю веки. Мужчина касается носом моего виска.

— Открой глаза, Амаль.

Конечно, я выполняю. И трепещу внутри и телом. Его правая бровь прижимается к моей, так же как и щека. А потом я чувствую нежное щекотание ресниц. Едва ощутимое, почти невесомое.

— Это поцелуй бабочки, — говорит он, оторвавшись от меня. Я молчу, покрасневшая и смущенная. — Ты хрупкая бабочка, Амаль. Придет время, и ты обязательно расправишь свои нежные крылья и полетишь.

Не отвечаю. Потому что прямо сейчас кажется, что когда он уедет, мои крылья сгорят. Сгорят, так ни разу и не расправившись для возвышения.

Чужеземец встает. Отходит на несколько шагов, окидывает взглядом.

— Сними платок. Я хочу увидеть твою красоту.

Дыхание сжимает легкие. В голове, кажется, кружится. А иначе я просто не способна ответить за свои действия. За все, что происходит здесь. Словно в тумане поднимаю руки и развязываю платок. Ткань мягко опускается на кровать, волосы темным сияющим полотном ложатся на плечи.

Чужеземец делает резкий выдох.

— Совершенство.

И это слово, произнесенное с такими интонациями... Лучше любых красивейших фраз.

— Посмотри на меня, Амаль.

Когда я поднимаю глаза, это ощущается совсем иначе, чем в прошлый момент. Какая-то неосязаемая вуаль появилась между нами. Вплелась шелковыми нитями, поддерживая все безмолвное, делая запреты неважными, а несказанное ясным.

Он тоже чувствует это?

Стук в дверь такой же неожиданный, как снег в пустыне. Я вскакиваю на кровати, незнакомец хмурится, подбирается.

— Сиди здесь. Не бойся, сюда никто не зайдет.

Он проходит мимо, а я от страха вцепляюсь в его руку выше локтя. Страшно так, что аж знобит.

— Амаль, соберись, — приказывает он гораздо серьезнее, а затем сам отводит мои пальцы и усаживает обратно. — Я никого сюда не пущу.

Когда чужеземец открывает дверь, он делает шаг вперед, демонстрируя, что гостей не ждал.

— Доброй ночи, у тебя там все в порядке? — слышен голос брата Вахаджа.

— Конечно. В чем вопрос?

— Наша помощница услышала шум. Сама пойти не решилась, нашла меня, — объясняет брат, пока мои глаза натыкаются на все еще перевернутый стол.

— Все хорошо, случайно опрокинул тумбу, — безусловно спокойно, абсолютно уверенно.

— Точно? Зани сказала, что был такой грохот...

— Хочешь зайти убедиться? — предлагает чужеземец, но голос у него такой, что все желание отпадает.

Он говорит с вызовом.

— Нет, что ты, — быстро отступает Вахадж. — Во сколько выезжаешь завтра?

— В восемь, в девять самолет.

— Тогда желаю выспаться.

— Тебе того же.

Глава 13

Я лежу без сна в постели своей красивой клетки, которую эвфемистически именуют комнатой. Перед глазами синий взор, навсегда запечатленный в памяти. Захочу — не забуду. А я не захочу. Просто знаю это откуда-то, и все тут. Кожа горит мужскими прикосновениями. Уверенными, дерзкими, лишь ему доступными.

О, Аллах! Подумать только, он касался моей щеки, держал на руках, был так близко... Я сидела на его кровати… Я так и не забрала свой платок...

Картинки перед глазами в сопровождении моих смелых мечтаний перелистываются так быстро, словно самый опасный в мире артефакт. Я буду беречь каждое из этих воспоминаний.

Вот чужеземец закрывает дверь и поворачивается ко мне. Смотрит, как я прикладываю руку к груди, пытаясь успокоить сердце, которое вот-вот выпрыгнет. Испуганное, его удары, кажется, слышит весь дом.

— Разволновалась, — говорит он.

Это утверждение граничит с вопросом, и мне хочется объяснить.

— Я вам верю, просто...

— Привычка?

— Наверное...

— Страх, доведенный до привычки. Настоящая дрессура, — и когда он произносит последнее, его верхняя губа кривится в хищном отвращении.

Мне нечего сказать. Когда мне, девушке, выращенной в этих условиях, хочется бежать отсюда подальше, то можно только представить, как наши порядки воспринимаются им. Но теперь я гораздо лучше понимаю смысл слов, сказанных чужеземцем. Если в его мире женщины и правда равны мужчинам, та сторона мира, к которой меня тянет, просто поглотит с головой..

Только пожимаю плечами. Мне нет места ни на своем конце света, ни на каком-либо другом. Чужеземец крепко сжимает челюсти, подходит ближе и садится на корточки.

— Постарайся успокоиться. Вопрос с твоим браком я решу.

— Спасибо вам, — говорю, прикрыв глаза. Скрывая сожаление и смятение.

Вопрос с браком решит, а с моим сердцем быть как?

Чужеземец поднимается и протягивает мне руку. Осторожно, неуверенно я вкладываю свою.

Мы с ним абсолютные противоположности — стальной лев и робкая лань.

Дойдя до двери, отпускает, чтобы первым выйти в коридор. Убедившись, что там никого нет, жестом зовет к себе и тихо закрывает за мной дверь. Чужеземец идет впереди, сжимает мои пальцы в своей большой ладони и ведет по длинному коридору.

Абсолютный диссонанс, что человек такого телосложения может ходить бесшумно. Пока следую за ним, безнаказанно разглядываю. Сосредоточенный, с прищуром взгляд, поджатые губы, дыхание ровное.

Неужели он даже чуточку не волнуется? Я не знаю, что будет с ним, если нас поймают, но сомневаюсь, что отец спустит все из-за многолетней дружбы. Для папы нет ничего важнее традиций.

Перед лестницей мы снова останавливаемся. Он снова проверяет и возвращается за мной. Никакой нервозности. Возможно, таким гордым зверям, как львам, просто не по статусу дрожать, подобно обычному скоту, вроде меня? Я, пусть и пытаюсь сдержаться, но время от времени кручу головой, боясь напороться на чей-то взгляд.

С чужеземцем спокойнее, но в этих обстоятельствах спокойствие представляется безумием. Прости меня, Аллах!

Когда мы добираемся до моей комнаты и чужеземец останавливается напротив, я больше не прячу глаз.

Я смотрю.

Чтобы запомнить.

Это так важно сейчас: запомнить каждую его черту.

— Ты обязательно полетишь, хрупкая бабочка.

— Спасибо вам. За все спасибо.

Надо же, мгновение назад, там, на ступенях, я до озноба боялась, что нас заметят. Сейчас же и думать об этом забыла.

Мне хочется сказать еще, и еще услышать. Прикоснуться к плечу, которое скрывает ткань белой рубашки или кожа руки...

Конечно, я не решаюсь.

Там, в другом измерении гостевой комнаты, вселенная подарила мне несколько бесконечных мгновений вседозволенности. В эту же секунду они видятся мне фантазией. Вместо исполнения желания, касаюсь ледяной ручки двери и захожу внутрь, про себя навсегда прощаясь с чужеземцем Мирославом.

Злодейка Амаль и так украла секунды запретного счастья.

Лежа в постели, мне не надоедает смаковать фрагмент за фрагментом, испытывать шепот, возвращаться в прошлое телом, прикрыв веки. Но в какой-то момент меня предаёт даже собственное воображение.

Осознаю себя посреди зеленого луга в традиционном свадебном платье. Оно белоснежное — символизирует чистоту и невинность.

Качаю головой — это не обо мне. Я грешна! Меня касался мужчина, мой чужеземец!

Я открываю рот, чтобы закричать, чтобы быть услышанной. Но получается, как у той рыбины — безуспешно, тщетно и, главное, тихо. Ни звука из себя вытеснить не удается.

Впереди, в нескольких десятках метров отсюда, обильно накрыты столы. На них полно еды. Ни один легион не съест столько. Но все без исключения, безусловно, достойно нашей семьи и ее главы — отца.

На стульях расселась изысканная толпа, которая, гарантированно, наиболее достойна быть здесь почетными гостями. Я не способна разобрать других, но ясно вижу, что Ихман и Савсан горько плачут, Зани гадко хохочет, а на лицах братьев застыла маска презрения.

Поворачиваю голову вправо — там, вдали, стоит статный мужчина. Его губы дрожат от ярости, в руках он сжимает хлыст. Меня кидает в пот. В голове оседает мысль, что это и есть Язид Нисаб.

Оборачиваюсь назад — все это время неутомимым соколом за мной наблюдает мама.

— Сделаешь шаг назад, я сама подниму вопрос о раджме, Амаль, — угрожающе бросает она, сжимая в руке камень.

Я шагаю вперед. Не потому, что хочу или смирилась, нет! Какая-то невидимая, неумолимая сила заставляет переставлять ноги, вопреки моей воле. Прохожу мимо отца. Он появляется из ниоткуда и, провожая меня одобрительным взглядом, произносит:

— Мой покорный цветок.

В последний момент смотрю налево. На разъяренный штормом океан. Я тянусь к нему, хочу утонуть в его бездонных синих водах. Там глубоко-глубоко, а я бы с упоением прыгнула!

Всё лучше, чем это.

Всё лучше!

Всё!

— Ты обязательно полетишь, хрупкая бабочка, — слышится низкий знакомый голос у уха.

Глава 14

Поднимаюсь, держась за подоконник. Тело не послушное настолько, словно не мое. Выглядываю в окно — Зани открывает железную дверь вольера и ставит перед алабаем наполненную кормом миску. Мои глаза выхватывают черный мерседес — машину чужеземца.

Мысль, рождающаяся в голове, пугает до такой степени, что ноги подкашиваются. Но когда Зани закрывает вольер и поворачивается к дому лицом, я неконтролируемо приседаю, уже понимая: я это сделаю. Сделаю. Если во сне не смогла прыгнуть в океан, прыгну наяву.

Ой, Аллах...

Направляясь к шкафу, снимаю с себя всё ещё влажную рубашку. Хочется в душ, но я не могу себе этого позволить. Там у меня будут минуты на анализ, тогда как мне категорически нельзя прокручивать то, что я собираюсь сделать. Привычное понимание — что нужно сесть и ждать — сковывает мое тело липким назиданием. Я не дам себе ни минуты на размышления. Хватаюсь за отговорку в виде времени. Времени на душ тоже нет.

Надеваю темно-зеленое платье, покрываю голову платком такого же цвета. Отхожу, оборачиваюсь, подобно кукле соломенной. А дальше-то что делать? Прикладываю ледяные ладони к горячим щекам. Меня то в жар, то в холод бросает. На глазах тревожные слезы. А потом...

Провожу ладонями по лицу, несколько раз хлопаю себя по щекам. Мне надо собраться. Быть стойкой, как чужеземец. Внутренний голос хохочет голосом Зани, фыркает, как это свойственно брату Вахаджу, и говорит пренебрежительно, как мама: «— Куда трусливой лани к стальному льву?»

Я знаю, что это так. Мысли мои, слова мои. Но сейчас я хотя бы на несколько часов должна стать стальным львом.

Неуверенный взгляд спотыкается о край стола, и у меня глаза округляются от одной догадки. Поспешно хватаю со стола небольшую сумку, с которой хожу в университет, вынимаю содержимое и ахаю. Есть. Сверху, на одной из тетрадей, лежит мой паспорт. На факультете попросили принести, чтобы сделать копию, и отец разрешил, сам дал. Вечером того же дня приехал чужеземец, появилась новость о браке, и все забыли про паспорт. Не знаю, как мама не вспомнила, но она могла и не знать. Вряд ли отец сообщал ей, я же молчала, чтобы избежать скандала. Но то, что паспорт у меня, — это же хороший знак, правда? Аллах, пусть этот знак будет хорошим!

Прячу паспорт в карман платья и поднимаю глаза на часы — половина девятого. Осторожно выглядываю в окно — мерседес на месте, вокруг никого. Лишь одинокий Турим грустно вглядывается в небо.

Мой хороший… Прямо сейчас я лелею надежду, что мы никогда больше не увидимся. Прости меня, мой друг...

Подхожу к двери и замираю, прислушиваясь к тишине. Тот факт, что никто не зовет меня вниз, не беспокоит. Нет сомнений, что мама ждет отъезда чужеземца и делает всё, чтобы мы не увиделись. «Всё» — это...

Аллах...

Металл обжигает руку, сердце пропускает удар, а уже через секунду я открываю дверь и упираюсь в нее головой. Открыто. Мама могла прийти раньше и запереть дверь, чтобы исключить возможность моего появления. Вряд ли ей могло прийти в голову, что я решилась выйти отсюда ночью.

В любом случае, сейчас всё иначе, чем в прошлые ночи. Дом уже проснулся, домашние могут находиться где угодно, а отец, — это точно, — сам лично будет провожать чужеземца в дорогу. Чтобы поехал в офис — исключено. Так же как и Вахадж, который наверняка остался, дабы отдать дань уважения отцовскому другу и в очередной раз произвести впечатление достойного старшего сына.

Надзиратель — день на своем месте, готов продемонстрировать местонахождение злодейки Амаль всем желающим. Но моя правда в том, что у меня нет времени на раздумья. Открываю дверь и ступаю в коридор. Как вчера с чужеземцем. Перед тем, как спуститься по лестнице, вспоминаю, как ночью ее проверял он. Сейчас его нет рядом, и я должна справиться сама. Опираюсь спиной о стену и замираю. Звуков нет, поэтому осторожно двигаюсь вперед. Спускаюсь и снова замираю на втором этаже.

— Амаль, доброе утро!

Вздрагиваю, невольно отпрянув. А после заставляю себя улыбнуться Ихман в ответ.

— Доброе утро, — мой голос звучит настолько глухо, что я прокашливаюсь.

— Тебе лучше не спускаться, — тише сообщает она. — Друг твоего отца уезжает, пережди у себя.

— Мама злится? А где она сейчас? — меня травит страх. Он выскребается наружу, демонстрируя свою сущность в несдержанных, резких вопросах.

— Мы вчетвером занимаемся цветами в зимнем саду, мужчины завтракают в обеденном зале. Я иду за очками Вахаджа, он забыл их в комнате, велел принести.

Она говорит просто так, болтает. Когда я, к своему стыду, выхватываю жизненно важное.

— О, хорошо. Тогда я пойду к себе? — мои слова звучат, как у робота.

— Иди, — кивает она, а потом доверчиво сжимает мою руку. — Ничего, Амаль. Он уедет, а ты забудешь.

Я лишь киваю, а затем, подчиняясь внутреннему зову, обнимаю Ихман крепко-крепко. Она тихо смеется и обнимает меня тоже. Ее тепло согревает. Мы не были близки, но Ихман единственная, кто искренне меня поддержал. Я бы хотела узнать ее получше. Очень-очень хотела бы.

Когда я отрываюсь от нее и миную несколько ступенек наверх, то оборачиваюсь и вижу, как Ихман внимательно смотрит на меня. Она наблюдает, хмурится, но ничего не говорит. Отвернувшись, невестка поворачивает на второй этаж. Туда, где в конце коридора находится их с Вахаджем спальня. Спальня чужеземеца ближе.

Убедившись, что шаги Ихман отдаляются, я спускаюсь вниз. Первый этаж — самый трудный. Благодаря Ихман я знаю, кто где сейчас находится, однако любой из домашних может пройти мимо в самый опасный момент. А у меня сейчас каждый момент самый опасный.

С лестницы я тихой мышкой сную к выходу. В голове набатом гудят вариации фраз, которые скажу в случае, если меня поймают. Иду к Туриму, хочу яблоко, убегаю из дома.

Как раз прохожу мимо кухни, когда слышу голос отца. Вздрагиваю, мотаю головой в поисках укрытия, потому что здесь я, как на ладони. Из всей мебели стоит только шкаф. Шкаф! Я туда и захожу. Отдвигаю дверь на колесиках, проскальзываю внутрь и задвигаю за собой.

Глава 15

Я киваю так часто и эмоционально, что чужеземец смягчившись, улыбается. Не широкой улыбкой, а самыми уголками губ. Но мне и этого достаточно, чтобы сердце, замершее в ожидании вердикта, снова начало свое бешенное биение.

— Извините...

— Ну всё, всё уже, — говорит он, вжимая моё до сих пор дрожащее тело в своё сильное, каменное. — Переборщил я, бабочка. Пошли, нам нужно убираться отсюда.

Эмоций так много, что я, кажется, сейчас просто взорвусь от обилия внутренних переживаний. Сердцебиение, словно спидометр автомобиля, отметка которого замирает на минимальной скорости, а затем резко летит за двести. Снова киваю, борясь с запретным внутренним желанием остаться в его руках, когда мне снова предстоит столкнуться с враждебным миром. Чужеземец же вытаскивает сумку из багажника, закрывает машину, а затем, придерживая меня за плечи, ведет к дверям аэропорта, пока я борюсь с последними истерическими всхлипами.

— Мирослав Романович! — к нам подбегает мужчина и что-то говорит, однако все, что я понимаю — это обращение. Мирослав — имя, а Романович — что?

— На английском, — приказывает ему чужеземец, и тот, бросив на меня нечитаемый взгляд, переходит на понятный мне язык.

— Взлетаем сейчас, поторопись Дениса.

— Вылет вашего самолета согласован на десять, Мирослав Романович. Надо узнать в диспетчерской, свободно ли воздушное пространство для...

— Ты меня на теорию проверяешь что ли? — чужеземец рявкает так, что я вздрагиваю.

Тогда он успокаивающе проводит рукой по плечу, дескать, «тебя это не касается». — Это не центральный аэропорт Хитроу, и борт принадлежит мне. Согласуй вылет на сейчас. Сделай все, чтобы мы вылетели немедленно.

Мужчина не теряет времени на ответ. Молча разворачивается и, перейдя с шага на бег, скрывается в стеклянных дверях помещения.

— Это так срочно? — решаюсь спросить, взглянув на фасадные часы у входа. Время: девять сорок.

— Если твое исчезновение уже заметили, Эмир скоро будет здесь. Из моих людей здесь только помощник, два пилота и стюардесса. Я ничего не смогу сделать, — чужеземец крепко сжимает челюсть, злится. Он не привык бежать. — Тебе же назад возвращаться нельзя. Надеюсь, понимаешь, почему.

Я ускоряю шаг, словно машина отца появится в поле зрения уже в следующий момент. Но понимание того, что так действительно может случиться, заставляет страх оскалиться на мою сокровенную, почти осуществленную надежду на свободу.

— А туда, куда мы летим?

— Ко мне домой. На своей земле я смогу тебя защитить. Ты не собственность Эмира, но мне нужно время, чтобы все уладить.

Упрек вонзает свое лезвие в совесть и проворачивает несколько раз. Я знаю, что виновата и перед ним, и перед родителями. Но просто... Я не смогла. А чужеземец стал последним шансом на спасение.

Пока мысли с вероломной скоростью рвут любые оправдания, мы проходим по залу небольшого аэропорта.

— Твою ж... — шипит чужеземец, сбиваясь с шага и доставая мобильник. — Паспорт, Амаль, — говорит мне, а дальше в трубку: — Мне нужна другая машина. И забронируй гостиничный номер на имя Евы на окраине Лондона.

Улыбаясь какой-то глупой счастливой улыбкой, неуверенными пальцами достаю из кармана документ.

— Есть, — говорю и радуюсь, что хоть где-то не создала дополнительных проблем.

— Отменяю, — отрезает он и возвращает смартфон в карман. — Как ты это сделала?

Он поднимает бровь и смотрит на меня как-то… по-новому.

— Случайность, — пожимаю плечами, пряча глаза.

— Ты полна секретов, бабочка.

Чужеземец ведет меня мимо очереди к окну регистрации. Я показываю паспорт, дальше он. Проблем нет, нас сразу пропускают. Но когда проходим контроль, молодая девушка в форме останавливает на мне пристальный взгляд, приказывает остановиться и подходит ближе. Замечает, вероятно, покрасневшие от слез глаза и резкие от волнения движения. Аллах, только не это! Только не это, пожалуйста! В голове мелькает мысль, что отец мог позвонить в аэропорт, чтобы меня не выпустили. Такое возможно? Это ему по силам? В панике смотрю на чужеземца, но он уже рядом.

— Она летит впервые, — бросает ей.

Это, конечно, неправда, но производит эффект. Девушка демонстрирует недовольство, которое быстро исчезает с лица. Вместо этого кивает и больше меня не задерживает.

Через несколько минут мы заходим в самолет.

— Доброе утро, Мирослав Романович, — на идеальном английском приветствует стюардесса. С радушной улыбкой кивает и мне.

— Доброе, — он отвечает за нас двоих, указывает мне на кресла, приглашая занять любое.

Я сажусь у иллюминатора и переплетаю пальцы, больно их сжимая. Жду чего-то. И это что-то должно принести либо радость, либо горе. Какая градация... Я слышу шаги, вздрагиваю, оборачиваюсь. Но обнаруживаю мужчину, с которым чужеземец разговаривал на улице. Вжимаюсь в сиденье, перед глазами плывет.

— Мирослав Романович, я все сделал. Вылет через пять минут, — докладывает, остановившись в проходе.

— Прекрасно, — говорит чужеземец и опускается рядом.

Наверное, гул самолета навсегда останется для меня символом новой жизни. Я вслушивалась в него и чувствовала, как внутри меня что-то неуловимо меняется. Когда мы поднялись в небо, я заплакала. Тихо так, как плачут люди на изломе эмоций. Самолет уже набрал высоту, а слезы всё текли и текли.

Я знала, что оставляю здесь домашнюю скотину, зверушку, которой была и которой себя считала. Не в Британии, а в доме, из которого спасалась. Но это точно был момент осознания, что у львенка получилось.

Горячая рука чужеземца накрывает мою.

Чужеземец Мирослав спас злодейку Амаль.

Он больше не чужеземец для меня.

Мирослав.

__________

Амаль думает, что всё позади. Может, скажем львенку, что всё только начинается?

А ещё сегодня действует единственная скидка на подписку стеклянной истории

Предательству вопреки

Глава 16

Самолет приземляется, мы встаем со своих мест и направляемся к выходу. Все это молча. Я знаю, что первое, что я сделала — принесла идущему позади мужчине множество проблем. Он не хотел этого, пытался избежать, сделал всё от себя зависящее, чтобы помочь. И тем не менее сжалился надо мной. Я просто не оставила ему выбора. Потому что у меня самой его не было.

Как только наши ноги касаются земли за пределами аэропорта, телефон чужеземца заходится звонком. Вздрогнув, я поворачиваюсь и улавливаю каждую эмоцию на лице чужез... Мирослава. Мирослава, да. Он не хмурится, увидев имя звонящего, не раздумывает, поднимать ли трубку, а уверенно нажимает на сенсор.

— Слушаю.

Одновременно подталкивает меня вперед к машине, которая, уже понятно, ждет его. И меня теперь тоже.

— Да, Эмир, она со мной. Я уже говорил тебе: отчета не будет. Конечно, осознаю, ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы задавать подобные вопросы, — между этими фразами Мирослав делает короткие паузы, слушая собеседника.

Он собран, сконцентрирован, тон непринужденный, но свитер на мужских плечах натягивается.

Прикрываю глаза, закусываю указательный палец — это все из-за меня. Что с ним сделают по моей вине? Как я буду жить с этим?

Водительская дверь открывается, и из мерседеса появляется мужчина. Чуж… Мирослав жестом показывает ему вернуться на место и открывает для меня заднюю дверь. Я не хочу, хочу знать, быть рядом, извиняться несколько сотен раз, но только склоняю голову и выполняю. Дверь закрывается, и последним, что я слышу, становится категоричное: «Ты ее не достанешь».

Хватаюсь за ручку двери обеими руками, но не для того, чтобы нарушить, а чтобы взглядом прижаться к мужчине, который делает все для моей защиты. От него зависит моя судьба, и он совсем не обязан.

Я молюсь. Молюсь, чтобы Аллах сохранил его. Мой поступок был эмоциональным, импульсивным, да и сейчас мысли не отличаются вдумчивостью. Однако если возникнет вопрос, лучше я вернусь, чем он пострадает.

Проходит не менее двадцати минут, прежде чем Мирослав садится рядом со мной. Смотрю на него, ожидая чего угодно.

— Домой, Володя, — дает команду, и машина плавно трогается.

Мирослав касается сенсорной кнопки, отделяя нас от водителя шторкой приватности.

— Спрашивай, — он сосредотачивает на мне взгляд.

— Всё очень плохо? — голос подводит, ухнув вниз, я сглатываю, чтобы промочить горло.

— Нет. Тебе не из-за чего переживать. Ты останешься здесь.

Это звучит так просто, что я… Отец отпустил меня? Правда?

— И… всё?

— Всё, Амаль.

Я прокручиваю в голове его слова, но понимаю: не всё. Но переспрашивать не решаюсь. Мирослав ясно дал понять, что дальнейшие расспросы излишни. А я давно уже научилась различать эмоции на лицах окружающих по малейшему намеку.

Вскоре машина въезжает в ворота и тормозит возле дома. Мирослав сам выходит на улицу, и это вызывает удивление. Ни отец, ни братья так никогда не делали. Всегда ждали водителя и раздражались при наименьшем промедлении. Я же по привычке остаюсь сидеть. Не знаю, нужно ли поступать как раньше, но точно знаю, что научусь как нужно.

Мирослав лично помогает выйти, и моему взору открывается красивый вид. Небольшая благоустроенная территория с беседкой и местом для барбекю, высаженные зеленые деревья, подстриженный газон. И дом. Не слишком большой, двухэтажный, он выглядит просто и... для души. Здесь не помпезно. Здесь уютно.

— У вас очень красиво, — произношу первой. Смелости добавляет его горячая рука, что до сих пор не отпустила мою.

— Спасибо, проходи, — говорит он и отпускает.

Я запрещаю себе испытывать тоску по взгляду, прикосновениям... Всему, что испытывала в ту запретную ночь. Знаю, мужчины по-другому относятся к подобному, да и я ни на что...

Вскидываю на него глаза, резко остановившись.

А я ведь до сих пор не знаю, женат ли он, есть ли у него дети? Аллах!

— Что такое? — ловлю на себе внимательный синий взгляд.

— Ничего, — качаю головой и отмираю.

Я клялась стать кем угодно. Любовницей, рабыней, служанкой. Пусть во мне бушевал страх, сейчас это неважно. Я не могу просить о чем-то, и так уже достаточно натворила.

Впустив меня в дом, Мирослав заходит следом. Скидывает сапоги, я повторяю и прохожу за ним, держась рядом. А войдя в просторную гостиную, ахаю немым голосом.

Мой мир слетает с петель. Мы с Мирославом входим в дом — и в центре комнаты, без попытки прикрыться, стоит обнажённая женщина. Свет липнет к её коже, чужие духи режут воздух. Я вижу, как напрягается Мирослав каменеет, но удивленным не выглядит. В висках у меня громыхает кровь.

Я пытаюсь вдохнуть — не выходит. Горло сухое, как пепел. Колени пустеют. Я улыбаюсь чужим лицом, чтобы не выдать, как умираю. Сердце не бьётся — скребёт. Я хочу, чтобы это было сном. Очень-очень хочу.

Мой мир дрожит второй по счету раз за день. И в этот момент он произносит её имя.

— Ева.

— Мирослав! — радостно восклицает, отвернувшись от окна.

А потом видит меня и прищуривается. В ее глазах появляется хищный блеск. Незнакомка направляется к нам уверенной, эффектной походкой, не предпринимая попытки прикрыться. Она что-то говорит мне, но я не понимаю языка. Видимо, фраза не достигла эффекта, потому что она переводит:

— Привет, третьей будешь?