Неслышные голоса

1глава

Туман медленно стелился по лесу, окутывая деревья плотной белесой завесой. Влажный воздух висел в легкой дреме, словно забыв о времени. Ветки сосен, покрытые каплями росы, нагибались под тяжестью тумана, а мягкий мох на земле будто впитывал каждую звуковую волну, создавая вокруг густую тишину. Листья шуршали от едва ощущаемого ветерка, но их шепот затихал, поглощаемый туманом.
Сырая холодная погода пробиралась в каждую щель, наполняя лес промозглым ощущением. Дыхание превращалось в облачка пара, а поверхность кожи ощущалась уязвимой даже под теплой одеждой. Вдали изловчились крики птиц – глухие и приглушенные, как будто лес сам пытался беречь свои тайны в смятении тумана.
В этом таинственном лесу, затерянной в тумане, стояла старая хижина. Ее деревянные стены покрыты плесенью и мхом, словно они стали частью земли. Крыша, обитающая черепицей, поседевшей от времени, обрушивала на хижину капли воды, что скатывались по скату. Окна с треснувшими рамами смотрели на мир, словно запечатленные в безмолвном ожидании. Дверь, скрипящая при каждом движении, звалась в гости, хотя внутри не было ни души.

Голые ветки деревьев ломались с треском под босыми ногами девушки, что робкими шагами приближалась к хижине, где собственно она и жила. Холод пробирал до костей, зима была близка, а зимой их настигали самые трудные времена.
Подойдя ближе к стене, где образовалась щель меж деревянных досок, Астрид нагнулась и устремила взор внутрь дома. Её глаза наткнулись на уже знакомую фигуру офицера
Грэнхолма. Он стоял к ней спиной, запракинув голову, так, что она могла разглядеть седой дым выходящий из его приоткрытого рта. Одной рукой в своих длинных изящных пальцах он держал сигару, а другой сжимал волосы женщины, что стояла перед ним на коленях и усердно ублажала его. Астрид не видела её лица, но знала, что это - её мать.
Когда же мужчина обернулся и наткнулся на её взгляд, Астрид испугалась, но виду не подала. Казалось, ей было всё равно, что там делает её мать с левым мужчиной, стоя перед ним на коленях. И это было правдой.

— Птицы разорались что-то, — ухмыльнулся он, смотря прямо ей в глаза.

Через пару секунд его лицо исказилось в удовлетворённой гримасе и задышал прерывисто.

— Астрид, уйди оттуда, — за спиной стоял отец с маленьким Томасом на руках.

Девушка посмотрела на отца и как только он ушёл, сразу же вернулась к щели, подглядывая. Офицера она уже не видела, а вот ма сидела на полу, стирая с лица следы её греховного поступка. Она медленно встала с холодного пола и направилась к двери попутно заправляя обвисшую грудь за ворот грязного платья. Астрид знала каким путём зарабатывает деньги её мать и в душе осуждала её за это, почти ненавидела, но так же понимала, что она делает это всё ради них. Своих детей. Надеясь они на своего отца, давно бы вырыли себе могилу.
Ма была маленькой худой женщиной с глубокими голубыми глазами. Наверное именно они притягивали к себе мужчин, ибо ничего более у неё не было. Астрид искренне не понимала как мужланы из города не ленясь приходили к ней за минутным удовольствием, ведь Бэлл не была молодой и красивой. Она любила свою мать, но так же она умела смотреть правде в глаза и быть справедливой. По крайней мере она пыталась.
Бэлл пыталась быть им защитой, как палатка, которая укрывает от дождя. Не было ничего на что она не готова была пойти.

— Деньги? — женщина остановилась посередине, укутываясь в шерстяную накидку.

— Я всегда плачу сполна, Бэлл, — Николас поправляет штаны, утягивая их кожаным ремнём. — Это за месяц, — он кидает пачку денег стол. — Можешь пока не закрывать свой шалман.

Уже на улице, офицер Грэнхолм стоял у стены, именно там где, пару минут назад стояла Астрид подглядывая за ними. Теперь же, он подглядывал за ней. Она наполняла ему флягу водой, так как от сюда до города было очень далеко. Его зелёные, как этот лес, глаза умудрялись не пропускать ни один изгиб, ни одну частичку её тела. Астрид давно ему приглянулась, но она была ещё слишком юна для замужества. Её бледная кожа была грязной, как и платье из которого она давно уже выросла. Но это не мешало ему любоваться её красотой. Темные как смоль волосы, волнами спадали на худые плечи и достигали до поясницы. Она никогда не разговаривала с ним, всегда пыталась не попадаться ему на глаза ибо чувствовала эту, ледянящуюю кровь, взгляд. Но сейчас, пока фляга не заполнится водой, она не сможет убежать от него. И Николас решил использовать шанс, которую судьба так благородно предоставила ему.

— Сколько тебе лет, Астрид? — то как она дёрнулась от его голоса не осталось незамеченным, что вызвало у него улыбку. Кругом стояла гробовая тишина и его низкий голос был подобен раскату грома среди ясного неба.

— Мне шестнадцать лет, мистер Грэнхолм. — её голос ровный, чистый без капли страха.

— Тебе нравится тут? Эта жизнь в грязи и безнадёги.

— Да.

— А что тебе нравится? — её ответ удивил её, как исход войны между Англией и Испанией.

— Здесь тихо.

— Этого искал твой отец? Тишины? Я видел как он бежал с поля боя, поджав хвост как бродячий дог. — офицер опускается на пень и смотрит на уже полную флягу в её грязных руках. — Ты права, тихо здесь.

— Это не правда, — наконец он почувствовал хоть какую-то эмоцию в ее голосе. И эта была злость.

— Правда. Богом клянусь. — он видел, как её пальцы сжимались вокруг горлышка фляги, а костяшки побелели. — Тогда почему вы живёте здесь, как бездомные? — посмотрев в сторону, он увидел его. Харри Пауэр стоял неподалёку с маленьким сыном на руках. — Твой папаша дезертир, малышка.

— Тогда что же мешает вам сдать его? — кровь кипела от злости, но она пыталась сдержать свой пыл.

— Не знаю. Может потому, что мне жалко вас? Или может потому я влюблен в тебя? — улыбнулся он, а Астрид опешила от такого заявления.

— Мы не нуждаемся ни в вашей жалости, ни в вашей любви тем более! Как вы вообще смейте говорить мне такое?! Вы не джентльмен!

— Так и вы мисс не очень то и похожи на леди. — усмехнулся офицер, принимая флягу, которую девушка с силой всучила ему в руки.

— Я ненавижу вас! — со всей ненавистью прошипела маленькая Пауэр.

— Но это никак не меняет того факта, что я хотел бы испробовать тебя на вкус, — притянув к себе за талию, томно прошептал Грэнхолм. Ухо обожгло горячее дыхание, что отозвалось мурашками по всему телу.

Через пару минут, офицер уже верхом на лошади, направлялся в город, чувствуя как щека горит от удара маленькой чертовки. Не побоялась поднять руку на сотрудника полиции. Храбрая девочка.

Астрид осталась стоять на месте как истукан. Слова офицера засели в её голове как паразиты, отравляя воображение тошнотворными мыслями, которые плодились словно опарыши. Она была слишком юна, чтобы слышать подобные слова от офицера которому уже перевалило за тридцать. Астрид уже давно замечала его пристальные взгляды, когда он приходил к Бэлл и старалась быть как можно дальше от него. В такие моменты она брала с собой свою младшую сестру Бони-Блу и уходила в глубь леса, где маленькая Бони любила играть. Они рассказывали друг другу свои мечты и секреты, играли, до тех пор пока голос матери не звал их домой.
Харри Пауэр - глава и отец семьи, но и в то же время такой же безнадежный как маленький Томас. Из-за его глупого поступка, они вынуждены жить в тайне от полиции в чаще леса и голодать как помойные крысы. Единственное в чём преуспел Харри это - выпивка. В день пару бутылок дешёвой водки и еле добытые грязные деньги Бэлл исчезали как тьма на рассвете. От него несло едким запахом бормотухой за несколько аршин. Весь дом пропитался дешевым алкоголем. Но это не мешало им любить его, хоть и ненависть иногда зарождалась внутри, очереняя сердце.
Бэлл была тем, кто приносил в дом деньги, а Астрид следила за всем в доме. Она была старшим ребёнком, что лишило её детства. С самых первых дней она была вынуждена помогать ма с хозяйством, которая со временем исчезала. Сразу после Астрид, Бэлл родила Алистера, потом Бони, Томаса. И только одному Богу известно кто являлся их отцами. Астрид следила за ними с пелёнок и была им второй матерью.
Ближе к вечеру, когда полная луна скрылась за зевесой серых туч, Астрид вернулась в хижину, где у двери сидела маленькая Бони, копаясь в грязи веточкой. Её рыжие волосы были подобны шерсти ягнёнка, а большие голубые глаза полны горя и печали. Лицо измазано грязью и сажей, а босые ножки почти посинели от холода.

— Где ма?

— Она в доме, говорит с Алистером, — не отвлекаясь от своего важного дела, тихо ответила Блу.

— Помой руки и иди в дом. Темно уже. Проследив за тем, как сестра пошла умываться, Астрид зашла в хижину.
Внутри хижины царила прохлада и сырость, но тут же ощущалась старая, забытая уютность. Плотно забитый камин находился в углу; кучка углей еще сохраняла тусклое тепло, обнимая пространство вокруг. Бросая взгляд на углы, можно увидеть темные тени, которые прячут в себе не одну историю – тайны давно минувших времен, голоса забытого леса.

— Не надо терзать себя мыслями о том кто твой отец и что он сделал. Ты мужчина. И поверь, ты будешь тем, кем никогда не был он, — Алистер стоял с застывшими слезами на глазах, а ма держала его лицо в своих худых руках. Она часто разговаривала с ним о том, что именно он должен стать главой семьи. Защитником.

— Он не должен был пускать офицера в наш дом, — вмешалась в разговор Астрид. Бэлл посмотрела на неё и на мгновение, ей показалось, что Астрид напугана. Жалко, что не поняла, что это правда.

— Были времена, когда не пустил бы, — с сожалением произнесла Бэлл. В её глазах отражалось тоска по временам, когда она была счастлива со своим мужем.

— Ма, я есть хочу, — в хижину зашла Бони, держась за живот.

— Астрид, собери детей. Я найду вашего отца.

Бэлл не успела даже до двери дойти, как в хижину ввалился пьяный Харри с бутылкой в руке. Он перебирал ноги, а в нос сразу же ударил едкий аромат бормотухи. Он напоминал смесь тухлых яйц и носков английского солдата, который воевал в них восемь лет.

— Расскажу вам историю, как доктор жизни такой дошли. Песня нашей кровью написаны, — охрипшим голос запел мужчина, осушив грязную бутылку до капли. Подойдя к столу, он взялся за новую бутылку и если бы не голос Бэлл, он выпил бы и его.

— Это для посетителей, а не для пьяничек, — грубо отрезала ма.

— От них ничего не осталось кроме залы, — всё продолжал петь Харри.

— Они платят, — Бэлл выхватила бутылку из его рук и поставила обратно. — Где мясо? Твоя семья хочет есть. — мужчина лишь невнятно продолжал петь, подойдя к жене вплотную. Дети скучковались в углу на старых матрасах и испуганно следили за происходящим, пока Астрид стояла от них неподалёку.

— Ма? — тихо прошептала Бони, не в силах сдержать слезы. Она была такой маленькой и нежной, совсем как цветочек.

— Может пора им узнать, что их старшая сестра умерла в колыбели, потому что их отец не смог их прокормить? — эти слова резали слух, а сознание вводила в туман. Астрид стояла как вкопанная не в силах поверить в услышанное.

— Перестань пугать детей женщина, — Харри всячески пытался поцеловать Бэлл, но ей было противно от одного его присутствия.

— Почему ты не принёс нам мяса? — грубо оттолкнула она.

— Сказать тебе где мясо? — на ватных ногах Харри еле стоял, но не смотря на свою слабость и затуманенный разум, он умудрялся творить отвратительные поступки и даже дети, что смотрели на него никак не останавливало его. Он начал растёгивать ремень, жадно смотря на жену.

— Не смей.

— Вот те твоё мясо, — криво улыбнулся Харри, стягивая с себя изношенные штаны.

— Не смей, не смей... не смей, мать твою, ты понял?! — последняя ниточка терпения оборвалась с треском и Бэлл закричала с силой толкнув мужа к двери. — Убирайся! Ты грязная свинья! — но он по прежнему стоял, медленно качаясь, пытаясь словить равновесие. — Выметайся скотина! — ма схватила стул и кинула в него, от чего тот упал на пол. — Убирайся отсюда! Вонючее животное! Ненавижу!

Через пару мгновений их голоса стали тише, а когда вышли на улицу то совсем умолкли. Астрид стояла посреди хижины пытаясь унять дрож и взять себя в руки. Они не ели ничего годного уже почти пять дней. Один лишь хлеб и вода с колодца. Она понимала, что ответственность за это лежит на ней и должна была сделать что угодно, но добыть мясо. Плач ребёнка вывел её из глубоких раздумий и она повернулась к детям.

— Бони, успокой Томаса.

— А что я могу? Он есть хочет. Я тоже. — девочка взяла брата на руки и начала покачивать, но ничего не помогало. Поняв, что просто стоять и смотреть на страдания своих братьев и сестёр, Астрид направилась к выходу.

— Ты куда? — подал голос Алистер.

— Если хочешь, идём со мной.

— Куда? Мама сейчас вер...

— Не будь труссом как отец. Или идём со мной или не путайся под ногами. — стоило Алистеру отступить назад один шаг, Астрид поняла, что не смотря на то, что его брат младше неё лишь на год, он ещё совсем мальчишка.

— Я так и думала, — горько усмехнулась она.

— Я не трус! Слышишь меня!? И не буду таким как отец, вот увидишь!

2глава

Ветви деревьев, как гибкие пальцы, тянулись к небу, словно желая вымолить прощение за грехи, выпавшие в ночное время. Листья, шептавшиеся между собой, выдавали угрюмые тайны, завуалированные в утреннем тумане. Каждый звук — выходящий из недр природы вздох свирепствующего ветра или смятение скорейшего потока — заставлял трепетать сердца, словно обещая неизбежное разрушение.
И вот, когда первые лучи солнца, как едкие клыки, пробивались сквозь клочья облаков, разрывая их на дыры, мир, казалось, затаил дыхание. Этот бледный, болезненный свет, менее чем лукавый, но более чем оскверняющий, медленно разгонял мрак, наполняя все вокруг тревожным ожиданием.
Горло жгло от частого дыхания холодным воздухом, каждый шаг казался чем-то невозможным. Руки всё время соскальзывали с голени, а само бедро казалось весило столько же, сколько и Астрид. Длинные черные волосы слиплись и противно прилипали к не менее грязному лицу. Она тащила его по лесу уже около четырёх часов, а сил оставалось всё меньше. Но она не сдавалась, мотивируя себя мыслями о семье, которая голодала уже почти неделю. Сухие опавшие листья прилипли к босым стопам имитируя своего рода носки.

Солнце уже почти взашло, когда Бэлл заметила движение через окно хижины, отвлекаясь от вышивки. Дети сладко спали на кровати, умествшись все вместе. Бэлл встала и чувствуя, как гулко стучится её сердце, осторожно вышла на улицу, где увидела свою старшую дочь. Не веря своим глазам, женщина недолго стояла у двери. Астрид сидела на сырой земле с большим бедром коровы. Она была полностью измазана кровью, а мухи то и дело, что жужали вокруг неё. От холода, Астрид почти посинела, а кровь добавляла ей большее устрашение. Она выглядела как живой мертвец.

— Я достала мясо, ма. — её стальной голос и холодных взгляд заставили Бэлл почувствовать чрезвычайную гордость. Теперь, она знала на кого можно положиться.

— Молодец...— улыбнулась она и подошла к дочери, помогая затащить огромное бедро в хижину. — Ты моя добыдчица. — её счастью не было предела. Бэлл поняла, что настоящих мужчин в этом доме не будет, но зато есть Астрид. И этого ей было достаточно.

Вода, что находилась в старой железной ванне, превратилась в кровавую жидкость. Астрид наконец наслаждалась горячей водой и могла очиститься от всей грязи, что скопилось на ней за эти дни. Костёр под ванной был небольшой, но достаточно грел воду. Тело наконец расслабилось и Астрид легла, закрыв глаза. Изо рта выходил пар, а кругом тишина. С каждой минутой темные облака постепенно окрашивались в зловещие оттенки кровавого алого и мрачного пурпурного. Как будто сама природа предостерегала от приближающегося дня, представляя его как нечто тяжелое и искаженное. Луна, все еще гордая и полная, пленительно курила остатки своего света, создавая иллюзию загадочного света, лишь усиливающего тьму. Чёрные вороны каркая взлетели ввысь тем самым разбудив девушку от пленительного наслаждения. Астрид невольно улыбнулась предвкушая предстоящий пир. Она часто сглатывала слюну, представляя, что же там наготовила ма.

Вечером, когда вся семья собралась за столом, Бэлл настояла на том, чтобы Астрид заняла место в красном углу. Харри, весьма недовольный таким решением жены чувствовал себя настолько униженным, что злость и ненависть одурманили его разум, совершенно позабыв о том, что объектом его гнева являлась его собственная дочь. Харри буквально уничтожал её своим взглядом, от чего Астрид хотела под землю провалиться.

— Кусок малышке Бони, чтобы выросла большой красивой девушкой, — Бэлл накладывает запечённое мясо дочке, от чего та улыбаться начинает.

— Спасибо, мама!

— Этот большой и жирный кусок, нашей добыдчице. Жаль что ты не родилась парнем Астрид. У нас был бы хозяин дома и защитник, — блестящий, сочный кусок мяса лежит в её тарелке, но она не может прервать зрительный контакт с отцом, который пускал молнии в неё.

— Это тебе, Алистер. А этот кусок женщине, которого он любит больше всех на свете, — Бэлл выкладывает последний кусок к себе в тарелку и садиться за стол.

Противный скрип от трения ножек стула об пол эхом раздаётся по хижине. Харри медленно отодвигает стул, встаёт тяжело дыша и берёт тарелку с едой. Он не перестаёт смотреть в глаза Астрид, мысленно уничтожая её, превращая в пепел. Разворачивается и со всей силы кидает тарелку, которая мгновенно превращается в кучу осколков. На стене остаётся жирное пятно, а еда валяется на полу, смешавшись с осколками. Харри выходит из хижины громко хлопнув дверью. Астрид смотрит вслед с застывшими слезами на глазах. Рука, что держала вилку дрожит как осиновый лист. Чувства смешались в непонятное месиво, от чего голова шла кругом. Астрид не могла понять, что именно она чувствует: страх перед отцом или же гордость за то, что сумела сделать то, чего он не смог.
Все сидели за столом невозмутимо. Будто бы Харри Пауэр сейчас не устроил тут представление с порчей еды и посуды.

— Давайте ка на счёт три, поблагодарим вашу сестру Астрид, за то, что накормила нас вкусной едой, — подаёт голос Бэлл, а Астрид смотрит на неё с непониманием. Неужели ма совсем всё равно? — Рас, два..три!

— Спасибо тебе, Астрид! — хором отвечают дети, а сердце девушки замирает. Осознание приходит медленно, но этого достаточно, чтобы понять - вот, ради чего стоит жертвовать. Её братья и сестры сыты, а их наконец улыбаются. Ради них, она готова на всё и пусть Харри Пауэр зарубит себе на носу: если он будет отсиживать задницу день за днём, выпивая как последняя шлюха, то его место главы семейства очень быстро займёт кто-то другой.

Астрид встаёт на стул и кланяеться, будто актёр закончивший выступление. Она громко смеётся и кусает кусок мяса, от чего вокруг рта остаётся жирный блеск. Впервые за долгое время она чувствует себя счастливой.

— Ты моя львица! — гордо улыбается Бэлл, хлопая в ладоши, как и все остальные дети.

Улыбка слетает с лица, когда Астрид слышит ненавистный голос офицера Грэнхолма на улице. Она спрыгивает со столу и кидает мясо обратно на тарелку.

— Ма?

— Алистер, присмотри за Бони и Томом. И не смейте выходить, ясно? — пригрозила Бэлл. Астрид уже не было в хижине, от чего женщина испуганно выбежала на улицу.

Николас стоял с куском кожи в руках, поглядывая через вырезанную дырку на Харри, что стоял перед ним. Астрид чувствуя холодные щупальца страха и тревоги, не могла произнести и слова. Перед ней стоял офицер с уликой в руках, которую оставила она. Сзади Грэнхолма стоял ещё один мужчина, но Астрид не знала его.

— Клейма не было, — первым начинает разговор Харри.

— Да неужели, Харри? — хитро улыбается офицер. — Скажи правду. С чего тут эта дыра?

— Вырезал кусок на хлыст, — Астрид пожирает чувство вины, от того, что отцу приходится врать и выгораживать её. Но не отменяет того факта, что она весьма удивлена его благородством.

— Да ты что? Слышь Чарли, Харри себе хлыст сделал. — смеётся он. Его светлые волосы переливаются на свете огня, а светлый ряд ровных зубов, выглядывают из бороды. — Ну так принеси и покажи его нам.

Минутное молчание давит на сознание будто огромный будыжник. В то мгновение, Астрид казалось, что время стало резиновым и это пытка никогда не закончится.

— Положение семь и восемь, Пауэр. Кража скота. Это уголовное преступление.

Чувство вины, как тихий, но неутомимый буревестник, разъедает изнутри, погружая в мрак собственных мыслей. Оно словно холодные щупальцы охватывает грудь, сжимая ее в невыносимом хватке. Каждый миг становится испытанием, когда осознание своей ошибки давит на сознание, как камень на душе. Астрид делает пару шагов вперёд, тем самым привлекая к себе внимание офицера. От его взгляда кровь стынет в жилах, но она не отступает.

— Я должен отвести тебя в тюрьму.

Эти слова как приговор, эхом отдаётся в подсознании. Астрид вдыхает как можно больше воздуха, а горло сдавливает ком.

— Мне нельзя обратно, — почти шепчет Харри.

— Да? — усмехается Грэнхолм. — Не надо было заниматься срамом.

Язык будто онемел. Астрид хочет наконец высказаться, но слова, как мела, облепляют горло, не позволяя им вырваться наружу. Внутри бушует ураган эмоций: стыд, раскаяние, гнев на себя.

— Это я сделала,— её голос твёрдый и полный уверенности. Астрид сама не ожидала, что подаст голос, но не жалела об этом. Наоборот, она наконнц почувствовала облегчение.

— Ты-то? — смеётся Николас, а Астрид мечтает стереть с его лица эту ненавистную ухмылку. — Да ни за что не поверю в это, малышка. Смотри, — он разворачивает кусок кожи и вытягивает перед собой для всеобщего обозрения. — Корова больше тебя.

— Но я её убила.

— Замолчи. — приказывает Харри.

— Заберите меня, я её убила! — сердце разрывается на части от несправедливости, а голос неосознанно повышается. Глаза блестят от слёз, губы дрожат...и Грэнхолм в тот миг был готов отдать всё что угодно, лишь бы заполучить её. Она была столь же храброй и смелой как её мать.

— Слушай отца, — невозмутимо говорит офицер, не сводя с неё взгляд.

— Это была я!

— Собирайся Харри, — спокойно продолжает Николас.

— Я это сделала! — голос срывается, а отчаяние накрывает её густым туманом.

— Одеяло, миска и ложка. Ждёт тебя дальняя дорожка. — его низкий голос режет слух.

— Идём Астрид, — Харри возвращается в хижину не дожидаясь дочь.

— Это я сделала! Я убила её! — Астрид подбегает к мужчине и толкает его, от чего тот отшатывается назад. — Что вам непонятно?! Я сделала это! Я вор! Ненавижу вас! Будьте прокляты! — девушка бьёт его в грудь изо всех сил, слезы катятся по щекам, а сердце кровью обливается. Николас еле как перехватывает её худые руки и притягивает к себе, захватив её в свою ловушку. Астрид была обездвижена и непозволительно близка к нему.

— Будь ты на моём месте, ты бы поверила? Взгляни в зеркало, детка. Как ты вообще дожила до своих лет не сломавшись от внезапного дуновения ветра? — издевается Николас, пока Астрид пытается вырваться из его хватки.

— Вы не имеете право называть себя офицером, поступая несправедливо! Надеюсь карма настигнет вас до того, как Господь заберёт вашу душу, — со всей ненавистью выплёвывает Астрид.

— Это остатки того, что ты украла? — усмехается Грэнхолм, большим пальцем стирая блестящий жир с уголка её губ. Недолго думая он облизывает и довольно улыбается. — Мм, вкусно. Точно не ты готовила.

— Подонок! — его поступок заставила её опешить, но не растерявшись Астрид вырвалась из его цепких рук и убежала в дом.

Николас смотрел ей вслед, когда из неоткуда показалась Бэлл.

— Даже не смей после этого притаскивать сюда свой член.

— Ты меня огорчаешь, Бэлл. Думаешь мне это по душе?

Это мгновение крепко отпечаталось в её памяти. Астрид никогда не забудет офицера на лошади, волочащего за собой отца, привязаного верёвкой к воже. Страх, беспомощность, растерянность и предательство. Страх охватывает её, ведь она не может предсказать, как это событие изменит её жизнь. Мысли о том, что может случиться с отцом, с тем, кто должен был быть рядом, наполняют её тревогой. Она чувствует, как сердце сжимается от боли, и в груди поднимается ком, мешающий отдыху. Ощущение стыда накрывает её. Мысли о том, что она могла помешать этому, не дают ей покая, зараждая чувство вины. Этот момент становится тёмным пятном для Астрид и перед её глазами появляется мир, который больше не кажется безопасным.

3глава

Холодный воздух пронизывает деревья, покрытые тонкой корочкой инея, словно старая заснеженная сказка, написанная трепетной рукой. Снег, выпавший ночью, укутывает землю пуховым одеялом, делая каждый шаг лёгким и мягким.
Астрид смотрит на небо, необъятное, голубое , очищенное от осенней хмурости. Холодный воздух заполняет лёгкие и седой пар, дымкой выходит изо рта. Солнце, как волшебное золото, медленно поднимается над горизонтом, пронзая морозное утро мягкими лучами, которые играют на снеге, как дети на праздничном карнавальном шоу. Кругом тишина. Вдали слышится приглушенное пение птиц и всё.

С того дня, когда офицер Грэнхолм увёл Харри, Астрид потеряла сон, а чувство вины преследовал её как собственная тень. Но она не имела право опускать руки. Бэлл слегла с температурой и почти больше недели не вставала с постели. Бони-Блу охотно следила за матерью, выполняя все её поручения, одновременно следя за маленьким Томасом. Астрид впервые чувствовала себя беспомощной и это чувство съедало её изнутри как паразит. Денег не было, к Бэлл больше никто не приходил. Бони всегда причитала, что это старый Генри проболтался остальным клиентам Бэлл о её болезни, после того, как её стошнило прямо перед ним, стоя на коленях.
Астрид хотелось кричать во всё горло от нагнетающего чувства бессилия и немощности. Казалось, она загнана в ловушку и выхода не было.
— Астрид. Ма становится хуже, ей нужны лекарства. — тревожно спрашивает Бони. На её лице ярко читалось беспокойство и страх. — Что мы будем делать?

— Я не знаю.

Бони больше не стала ничего говорить. Состояние сестры пугало её, но и оставить её одну не могла. Бони скучала по отцу, но даже будь он сейчас рядом ничего не изменилось бы.

— Где Алистер?

— Он пошёл за дровами. В печи почти ничего не осталось. — тихо отвечает Бони.

Бэлл лежала на кровати укрытая всеми одеялами, что у них имелось. Кожа превратилась в белую простынь, а маленькие капельки пота всё время выступали на высоком лбу. Мысли плывут, как дымом закутанный туман, унося прочь ясность и логику. Окружающий мир начинает теряться в смутных очертаниях; стены, сначала крепкие и надежные, теперь будто плывут и изменяются, искривляясь под влиянием внутреннего раскаленного вихря. Шепоты близких становятся далекими эха, напоминая о нежности и заботе, но в то же время кажется, что они сливаются в монотонную песню, которую невозможно разобрать. Маленький Томас сидел рядом, укутанный в шерстяной плед. Его большие глаза вызывали слабую, но такую искреннюю улыбку.

— Ма? Как ты? — Астрид вместе с Бони подходят к кровати Бэлл, где она лежала уже семь суток.

— Бывали дни, когда было получше. — охрипшим голосом отвечает женщина.

— Я...я не знаю, что мне делать, — слезы, которые она так усердно сдерживала все эти дни, предательски потекли по щекам. Она чувствовала как погружается в пучину отчаяния, теряя опору под ногами, не в силах вынырнуть на поверхность.

— Не смей плакать. — как можно твёрже говорит Бэлл. — Ты поняла меня? Что такого у тебя случилось, чтобы ты плакала как маленькая девчушка? Я привязана к кровати уже нечколько дней, мой конец близок, но я разве плачу из-за этого? Нет.

— Не говори так, ма, пожалуйста, — Бони кидается в объятия матери, рыдая, а Астрид сглатывает и глубоко вздыхает. Она всегда восхищалась её силой воли и пыталась быть похожей на неё, но увы. У всех людей свои особенности. Свой характер и свои принципы.

— Слёзы и жалобы удел слабых. А ты не такая. Ты надежда семьи и у тебя нет права оставлять её. Ты сделаешь всё, но твоя семья не будет нуждаться ни в чём, поняла меня? Я делала всё что в моих силах, но добывала деньги. И ты будешь.

— Я не буду заниматься тем, чем ты занималась, — вспыхнув от гнева, яростно прошипела Астрид. Она не могла поверить своим ушам. Бони опешив от такого заявления, отскочила от постели матери.

— Будешь, если от этого зависит жизнь твоей семьи.

— Я не стану шлюхой! Даже не смей говорить мне об этом!

Боль. Ярость. Гнев. Злость.
Все чувства вспыхнули в ней как взрыв, оставляя после себя лишь разрушение и беспорядок. Глаза слезятся от дикой злобы, а сердце затянулось тёмными грозовыми тучами. То, что предложила ей ма было последним, на что Астрид была готова пойти. Но она не ожидала, что её родная мать предложит ей заниматься этим грехом.


— Дрянная девчонка! Я вырву твой поганый язык! Как ты смеешь называть меня шлюхой!? Я твоя мать! Мать!

— Ма, пожалуйста не кричи. Тебе станет хуже, — начала умолять Бони.

— Я зарабатывала деньги для таких неблагодарных детей как ты! Ты будешь делать то, что я тебе сказала или больше не смей попадаться мне на глаза! Бони присоединилась бы к тебе, но у неё даже месячных не было.

Астрид не в силах больше слушать её крики выбежала на улицу. Ноги несли её в неизвестном направлении, колючие ветки деревьев царапали кожу. Голова кружилась от потока мыслей, а лёгкие горели от ледяного воздуха. Дыхание участилось, ноги начали болеть, но она не останавливалась. Сзади был слышен голос Бони, но она явно была слишком далеко. Астрид бежала, будто убегала от всех проблем, что скопилось у неё пока не врезалась во что твердое и не упала в холодный снег. Подняв голову, Астрид встретилась с офицером Грэнхолмом, который вёл свою лошадь, держа за вожи. Последний человек которого она желала видеть.

— Астрид? Ты в порядке? — мужчина протягивает руку, чтобы помочь подняться, но его благородный жест игнорируют так же усердно, как и его самого. Девушка встаёт и оттряхивает своё платье от снега. Она ничего не говорит и идёт дальше, будто перед ней никого нет. — Куда ты пошла?

— Это вас не касается. — Астрид останавливает сильная хватка на предплечье, от чего та вспыхивает яростю будто спичка. — Не смейте ко мне прикасаться!

— Тише. Я направлялся к вам. — его серьёзный вид заставлял её чувствовать страх и тревогу.

— Зачем? Хотите ещё кого-то арестовать? — язвит она.

— Нет.

— Тогда должна огорчить вас мистер Грэнхолм. Ма больна и к сожалению не сможет обслужить вас. Вы проделали такой путь напрасно.

— Я пришёл не за этим. Закрой рот и послушай меня! — кричит он потеряв терпение, но тут же жалеет, что повысил голос, заметив блеск на глазах Астрид. — Прости. Я...

— Что вам нужно? Ни один ваш визит не заканчивался хорошим.

— Я пришёл вам сообщить.

— Что же это за новость такая, что заставило вас лично приехать к нам?

— Ваш отец. — от упоминания Харри, Астрид напряглась всем телом.

— Что с ним? — её голос дрогнул.

— Мне очень жаль Астрид.

— Что с ним!? — Астрид теряла самообладание, а слова офицера заставляли думать лишь о худшем.

— Его повесили публично на площади. Я сожалею. — Николас опускает голову, не в силах смотреть на боль отразившуюся на лице девушки. Сообщить эту новость Астрид оказалось куда сложнее чем он думал.

Мгновение. И мир детских грез обрушивается , словно карточный домик. На ватных ногах она отшатывается устремляя взор к небу. Светлый утренний свет, проникающий сквозь деревья, стал тяжелым и глухим, как серое облако, повисшее над головой. Каждый звук, каждый шорох казались эхом той тишины, которая окутала её, наполнив сердце холодом. Она не могла поверить словам Николаса, казалось это невозможно.

— Папа?

Астрид испуганно оборачивается на голос и видит шокированную Бони. Её тело дрожит, а из глаз льются горячие слёзы. Астрид подбегает к ней и обнимает желая подарить ей всю свою любовь и успокоение хоть и сама держится с трудом.

— Н-но это не правда...папа ведь не умер...он не умер, — Бони захлёбывается слезами, содрагаясь в объятиях сестры. Её мир рухнул в одно мгновение, а об отце остались лишь воспоминания. Бони была привязана к отцу больше остальных и боль от потери она чувствовала сильнее. Она умудрялась видеть в людях только хорошее, закрывая глаза на всё зло, что они творили. И Харри был для неё любящий отцом, а не как для Астрид - соперником.

– Он был дезертиром, Астрид. Его не оставили бы в живых. Мне очень жаль.

— Жаль? Вам жаль? — Астрид отпускает сестру и подходит к мужчине еле сдерживая свою ярость. — Вы собственными руками увели его бросили на растерзание себе подобным! — резкий толчок в грудь и Николас отходит назад. Он ничего не говорит и даёт полностью выговориться, выпустить все чувства. — Вы знали чем это всё закончится и специально увели его! Я говорила вам! Говорила что это я! Но вы не поверили мне!

— Астрид, успокойся, — Николас пытается перехватить её руки, но она будто с цепи сорвалась.

— Отец умер, ма заболела, наступила зима, а мы умрём с голоду без еды...— силы покидают её худощявое тело и она падает в его объятия как тряпичная кукла.

— Всё будет хорошо, — Грэнхолм прижимает ее к себе, обнимая изо всех сил. — Всё хорошо.

— Я ненавижу вас...ненавижу...

— Да, я знаю. Надеюсь этого вам хватит на какое-то время. — Николас протягивает конверт Астрид, на что та непонимающе смотрит на него. — Пожалуйста прими это, — он протягивал купюры с таким видом, будто совершал великое благодеяние. Бумажки хрустели в его пальцах, наглые, настырные, как и он сам. А она стояла, сжав кулаки, чувствуя, как в горле поднимается ком — горячий, едкий, словно проглоченный пепел.

«Возьми»— говорил он. И в этом «возьми»звучало столько торжества, столько мерзкого удовольствия, что её тошнило. Эти деньги пахли его снисхождением, его властью, его «я знаю, что тебе некуда деваться».

Но она не могла отказаться.

И от этого — ещё больнее.

Потому что нужда грызла её изнутри, рвала на части, шептала: «Склони голову, смирись». Но ненависть… Ненависть была крепче. Она жгла, как раскалённое железо, не давая забыть ни одного унижения, ни одного его взгляда, полного похоти и желаний.

— Нет, — выдавила она, и слово это резануло её саму, будто она отказывалась не от денег, а от последней соломинки.

Он усмехнулся. Конечно, усмехнулся. Её гордость была ему забавой. Николас искренне удивлялся её гордости. Даже в такой момент, когда они нуждались в еде, в теплой одежде, в деньгах в конце концов, она всё равно старалась оставаться непробиваемой.

— Астрид, — всхлипнула за спиной Бони. Её лицо было мокрым от слёз, а сердце болело от тоски, но она смогла остаться в ладу с собой в отличие от старшей сестры. — Сейчас не время для гордости. Он протягивает нам руку помощи.

— Я не нуждаюсь ни в чьей либо помощи. Тем более от него.

— Астрид, послушай сестру.

— У нас нет ни еды, ни воды, ни одежды. Нам нужны лекарства для ма. Если ты и дальше будешь так себя вести мы просто не переживём эту зиму.
Астрид взглянула на Николаса.
Он протягивал деньги с таким видом, будто не подает, а бросает кость собаке. По крайней мере, именно так она себя чувствовала. Конверт — толстый, налитой, как спелый плод, — лежал между ними, как граница, через которую она не хотела переступать. Но нужда была сильнее гордости.

Она ненавидела его. Ненавидела за то, как он смотрит на нее сейчас — с холодным торжеством, с удовольствием человека, который знает, что купил ее молчание. Ненавидела за то, что он может это делать. За то, что ей приходится брать.

Пальцы дрогнули.

— Я не стану вас благодарить. Когда нибудь я верну вам их. — выдавила она, и слово обожгло губы, как ложь.

Конверт оказался в ее руке — тяжелый, липкий, будто пропитанный ядом. Она хотела швырнуть его ему в лицо, разорвать, сжечь. Но вместо этого отдала Бони, избегая его взгляда.

— Благодарю вас, офицер Грэнхолм. Вы поддержали нас в трудную минуту. Пусть Господь избавиться вашу жизнь от трудностей. — Бони слабо улыбается прижимая конверт к своей груди, а из глаз льются слезы. Она выглядела как дворняшка, которую выбросили на улицу.

— Всего хорошего.

4 глава

Время...
Оно течёт, как река — неспешно у истока, стремительно на перекатах, а где-то замирает в тихих омутах, будто забыв о своём вечном движении. Его нельзя удержать, как нельзя ухватить ладонью солнечный луч или шелест листвы. Оно ускользает, оставляя на ладонях лишь воспоминания — лёгкие, как пыльца, или тяжёлые, как капли свинца.

Дни тянутся, словно густая патока, когда ждёшь, а потом вдруг проносятся вихрем, и ты даже не успеваешь понять, куда исчезли месяцы.
Прошлое кажется твёрдым, как камень, но стоит прикоснуться — и оно рассыпается в песок, меняя очертания. Будущее же — туманное, зыбкое, как дрожь воздуха над раскалённым шоссе. И только настоящее — острое, как лезвие, — режет без предупреждения, оставляя на сердце шрамы.

Со дня смерти Харри прошло уже два года и шесть месяцев. Астрид из чумазой костлявой девчонки превратилась в прелестную девушку, но вот характер только никак не изменился. Чего не скажешь о Бони-Блу. Она как гусеница, превратившаяся в прекрасную бабочку.

Астрди была как полуночный цветок, проросший сквозь лунный свет.
Бледность её кожи напоминала фарфор, холодноватый и почти прозрачный, будто сквозь него просвечивают тонкие синие прожилки — тайные реки, бегущие под поверхностью. Это была не болезненная бледность, а скорее загадочная, словно её лицо годами омывали только лунные лучи, а солнце так и не осмелилось оставить на ней свой след. Чёрные волосы — густые, тяжёлые, как бархатная ночь — ниспадали волнами, то скрывая её черты, то открывая их снова, будто занавес перед таинственным действом. Они то струились, как шёлк, то спутывались в диковатых завитках, словно не признавая ни гребней, ни правил.
Но главное — это глаза. Зелёные, как лесные чащи в час перед грозой, глубокие и изменчивые. В них мерцали то тени, то вспышки золота, будто где-то в глубине прятался крошечный дракон, дремлющий под изумрудными водами. Взгляд её был пронзительным, почти осязаемым — казалось, она видит не только то, что перед ней, но и то, что скрыто за гранью.

А Бони ... Она была как осенний закат, застывший в человеческом облике.

Ее кожа отливала молочной бледностью, словно никогда не знала поцелуев солнца — нежная, почти фарфоровая, с легким румянцем на выступах скул, будто кто-то слегка растер по ним лепестки розы. В сумерках она казалась светящейся, как бледный месяц в дымке, а на солнце — полупрозрачной, будто вырезанной из старого янтаря.
Но главное — это волосы. Рыжие, как пламя, но не яростное, а то, что трепещет в камине долгими вечерами. Кудри, живые и непокорные, рассыпались по плечам и спине то медными спиралями, то золотистыми змейками, будто каждый локон имел свой нрав. Они словно светились изнутри, даже в полутьме, будто в них застряли последние лучи ушедшего дня.
А глаза… Серые, но не тусклые — глубокие, как озерная гладь перед грозой. То они казались стальными, холодными и отстраненными, то вдруг теплели. В их глубине таилась странная игра оттенков: где-то в зрачках мерцали серебристые искры, а по краям радужки стелился легкий дымчатый узор.
Когда она смеялась, в уголках ее глаз собирались лучики морщинок, а кудри вздрагивали, словно вторя ее настроению.

Астрид и Бони были как луна и солнце. Как день и ночь. Такие разные, не совместимые, но в то же время неразлучные и любящие друг друг с таким трепетом.

Астрид сжирало чувство вины и она не могла признать, что жизнь без отца стала намного приятнее. Но Бэлл вдовствовала недолго. Никчёмные женихи ошивались вокруг неё как жёлтые динго вокруг цепной суки. Но ма хотела такого, чтобы мог их защитить. Мог воспитать её детей как подобает.

— Алистер, подойди-ка сюда.

И её выбор пал на здорового дядьку по имени Уильям Белтон. Он был мужчиной плотного сложения, с той основательной полнотой, что не кажется рыхлой или нездоровой, а скорее напоминает мощь старого дуба, обросшего мягким мхом. Его фигура дышала спокойной силой — широкие плечи, крепкие, будто вытесанные из камня руки, округлый живот, выступавший вперёд, как щит, придавали ему вид человека, привыкшего к сытости и неторопливой жизни. Лицо его, обрамлённое густой, всклокоченной бородой, казалось высеченным из розового песчаника — широкое, с мясистыми щеками, на которые охотно ложился румянец после кружки доброго эля или крепкого чаю. Под густыми, нависшими бровями прятались маленькие, но удивительно живые глаза, блестящие, как два уголька в пепле. Нос — картошкой, с лёгкой горбинкой, будто когда-то сломанной в удалой драке, а под ним, в чаще бороды, прятались полные, чуть насмешливые губы. Волосы, такие же длинные и неухоженные, как борода, ниспадали тяжёлыми прядями, местами тронутыми сединой, словно иней покрыл тёмную гриву. Они вились непокорными локонами, будто и сам их хозяин давно махнул рукой на условности, предпочитая вольность щегольству. Когда он двигался, вся эта груда плоти и волос слегка колыхалась, как медведь, вышедший из берлоги, — неторопливо, с достоинством, словно каждое его движение говорило: «Я здесь хозяин». Мужчина мечты Бэлл, если короче.
Одежда на нём сидела мешковато, но не неряшливо — просторный кафтан или поношенный камзол, подпоясанный широким ремнём, больше для порядка, чем для стягивания живота. Из-под рукавов выглядывали крепкие, волосатые запястья, а сапоги, хоть и поскрипывали при ходьбе, казались такими же прочными, как и их владелец — будто могли пройти ещё не одну сотню вёрст, не сдавшись.

Когда же подросший Алистер прибежал к мужчине, оставив топор у кучи полен, он продолжил:

— Сгоняй-ка в город, — он неторопливо достал деньги из кармана и отдал его парнишке. — Купи баранью лопатку. Я его поджарю и мы вкусно поужинаем.

Алистер счастливо улыбнулся и закивал. Его рваная старая майка была на нём уже третий год и перед поездкой в город, что случалось крайне редко, он хотел выглядеть немного приятней. Он почти успел забежать в дом, но топот копыт и ржание коня остановили его.

— Ты смотри. Сам Уильям Белтон - человек миф-легенда. До сих пор ещё жив? — это был Луис Кинен - бывший ухажер Бэлл, который судя по букету цветов, никак не мог её забыть. Алистер ненавидел его за жадность и наглость.

— Цветы мне? — спросил Уильям, невозмутимо. Он курил трубку, а седой дым затуманивал его лицо, от чего Луису приходилось щуриться, чтобы увидеть его лицо.

— И не утратил чувство юмора, — улыбнулся Кинен. — Цветы для вдовы Бэлл. — потеряв всякую радость продолжил он.

— Забери цветы, Алистер, чтобы ему зря не слазить с лошади. — указал он трубкой на букет. Юноша подошёл к Луису и протянул руку.

— Как поживаешь, Алистер? Всё хорошо? — парень стоял молча и не собирался отвечать на его глупые вопросы. — Скажи маме, что я шлю ей привет.

Алистер сохраняя тишину забирает букет и возвращается обратно к дому.

— Как всегда рад повидаться, Уильям. Поправился. Хорошо выглядишь.

— Пшёл вон, — кивнул Белтон.

— Быстро скачет кенгуру, а я скачу быстрей...— Луис поскакал прочь напевая песенку. Он не видел направленный на его спину дуло револьвера. Как же Уильям хотел спустить курок и убить этого ублюдка. Но желание жить на свободе было сильнее.

— Сожги его, — кивнул он на букет и зашёл обратно.

Зима сдавалась неохотно, будто старый воин, не желавший признавать своё поражение. Снег, ещё недавно ослепительно белый, теперь пористый, серый, оседал с каждым днём, обнажая чёрные проталины, похожие на прорывы в истлевшем полотне. Воздух был влажным и тяжёлым, пропитанным запахом талой земли, гниющих листьев и старого льда.Лес стоял мрачный и молчаливый. Деревья, ещё не проснувшиеся от зимнего оцепенения, чернели мокрыми стволами, а под ногами хрустела не снежная корка, а что-то промежуточное — рыхлое, ненадёжное. Вороны, первые вестники перемен, с хриплым карканьем перелетали с ветки на ветку.

В хижине, затерянной среди заснеженных лесов, вечер стелился густым, почти осязаемым покровом. Окна, затянутые морозными узорами, пропускали лишь смутный отсвет керосиновой лампы, дрожащий, как живой. Воздух был насыщен запахами тушёной дичи, тмина и ржаного хлеба — простой, но сытной еды, ради которой семья собралась за грубым деревянным столом.

Уильям, широкоплечий, с бородой, тронутой сединой, сидел в углу, обхватив гитару с потёртым грифом. Его голос — низкий, чуть хрипловатый, — заполнял пространство между бревенчатыми стенами, обволакивая всех, как дым от печи. Он пел не спеша, растягивая слова, будто перебирал старые монеты, каждая из которых — обронённая память.

«А за окном метель кружится,
Словно пьяная плясунья,
А нам тепло, а нам не спится,
Потому что сердце — вьюга…»

Дети, уставшие за день, притихли, уткнувшись в тарелки, но глаза их блестели — не от света, а от чего-то другого, невысказанного. Бэлл, с тенью улыбки в уголках губ, мешала ложкой в чугунке, будто в такт. Казалось, сама хижина слушает: скрип половиц, потрескивание дров в печи — всё вплеталось в песню, как вторые голоса.

А за стенами, в черноте ночи, выл ветер — но здесь, в этом островке тепла, он был лишь фоном, подчёркивающим уют. И даже тени на стенах казались не пугающими, а скорее — участниками этого вечера, старыми знакомыми.

Песня лилась, простая и безыскусная, но в ней была вся их жизнь — небогатая, но крепкая, как этот дом, как руки, сложенные вокруг стола. И казалось, что если замолчать сейчас — тишина прозвучит громче любого слова. Даже маленький Томас сидевший на коленях Бони хлопал в ладоши и смеялся.

Вскоре, глубокой ночью, когда все уже спали, Астрид и Бони сидели у камина, грея ноги и болтая обо всём. В такие моменты, они хотели чтобы время остановилась и это мгновение длилось бесконечно.

— А ты не скучаешь по офицеру Грэнхолму? — вдруг меняет тему Бони. Этот вопрос мучал её маленькое сердце уже давно, но страх не давал ей сделать это.

— Что за глупости ты говоришь? Не зли меня, Бони. Нашла человека по которому я буду тосковать. Я его ненавижу и буду ненавидеть до последнего вздоха.

— Но, за все эти месяцы, он ни разу не появился.

— Значит Господь услышал мои мольбы. Пусть и дальше не появляется.

— А как же ты тогда долг ему вернёшь? Забыла что-ли?

— Я не забыла. Захочет сам придёт.

— Я думаю, что ты слишком строга к нему, Астрид. — неуверенно начала Бони, поглядывая на недовольное лицо сестры. — Ведь именно благодаря ему мы пережили зиму и ма встала на ноги. Я...

— Почему же мои девочки не спят? — Бэлл подходит к ним сзади как призрак - без звука и садиться между ними.

— Не хочется.

Бэлл обнимает их за плечи и притягивает к себе.

— Уильям едет на север, хочет пригнать скот. — после длительной тишины вдруг начинает Бэлл. Она смотрит на Астрид и тяжело сглатывает. — Я сказала ему взять тебя.

— Что? — удивлённо протягивает Бони.

Астрид же молча смотрит на мать, обрабатывая полученную информацию.

— Ты поступишь в церковную школу в Кентербери. Ты получишь образование, Астрид. И навсегда забудешь про голод и холод.

5 глава

В гуще леса, где тишина обволакивала каждую ветку, словно пуховый плат, медленно двигалась старая повозка. Две лошади, покрытые инеем, выдыхали густой пар, мерно переступая по утоптанному снегу. Их гривы, свалявшиеся от мороза, колыхались в такт неторопливым шагам, а копыта глухо поскрипывали по насту, будто перешептываясь с землёй.

Сама повозка, почерневшая от времени, поскрипывала на ухабах, и её колёса, обвитые остатками ржавых обручей, с трудом пробирались меж заснеженных корней. Кузов, когда-то крепкий, теперь прогнулся под тяжестью лет, и доски, рассохшиеся и посеревшие, жалобно стонали на каждом повороте. Из-под полозьев выскальзывал мелкий снежок, осыпаясь, как пыль забытых времён.

Уильям, закутанный в потрёпанный тулуп, сидел неподвижно, и только изредка его рука лениво поддёргивала вожжи, будто напоминая лошадям, что путь ещё далёк. А вокруг стояла такая тишина, что слышалось, как с ветвей падают одинокие капли — первые вестники наступающей весны.

Астрид сидела, кутаясь в потертый платок, и смотрела сквозь разбитые дощатые борта. Лес стоял перед ней, как застывшее видение — не зимнее, но еще и не весеннее. Снег осел, обнажив черные проталины, и казалось, будто земля дышит сквозь его рыхлую пелену, выпуская на свет первые робкие запахи прели и хвои.
Деревья, темные и мокрые, тянули к небу голые ветви, словно просили солнца. Но небо было бледным, затянутым тонкой дымкой, сквозь которую едва проступало холодное мартовское светило. Ветви елей, отяжелевшие от последнего снега, нет-нет да и сбрасывали его вниз — белые комья падали беззвучно, рассыпаясь в воздухе.

Между стволами, там, где лес редел, виднелись лужицы талой воды — крошечные зеркала, в которых отражалось небо. Они дрожали от каждого шага лошадей, и в них, казалось, плавали обрывки облаков.

Астрид закрыла глаза. Скрип колес, глухой топот копыт, шепот леса — все сливалось в одну убаюкивающую песню. И казалось, что вот-вот, за следующим поворотом, лес расступится, и откроется совсем другой мир — где снега уже нет, где трава пробивается сквозь землю, а в небе кричат журавли.

Но повозка все ехала, и лес все стоял вокруг — молчаливый, терпеливый, полный тающего снега и тихого ожидания.

Повозка вздрогнула и замерла, будто нехотя прервав долгий путь. Лошади фыркнули, пар от их ноздрей растаял в сыром воздухе. Девушка приподнялась, смахнула с ресниц колючую изморозь — и увидела её.

Хижина стояла чуть в стороне от дороги, будто пряталась за голыми кустами ольхи. Низкая, покосившаяся, она походила на старую грибницу, проросшую сквозь мох и время. Стены, сложенные из потемневших бревен, давно не знали топора — древесина посерела, потрескалась, обросла лишайником. Крыша, когда-то крытая дранкой, теперь зияла проплешинами, и сквозь них виднелись жерди, черные, как кости.

Тишина.

Вокруг хижины лежал снег, грязный и ноздреватый, будто его пережевали и выплюнули. На пороге валялся разбитый горшок, из-под которого высовывались замёрзшие корни какого-то растения — тонкие, как паучьи лапки. А над крышей, на голой ветке ольхи, сидела ворона. Не шевелилась, не каркала — просто смотрела вниз чёрными бусинами глаз.

— Вот мы и дома. — улыбнулся Уильям, осматривая местность. — Друзья предают, женщины бросают, собаки дохнут. Только бычий ручей никогда не подведёт. Я тут как грёбанный Алибаба.

— Кто это? — Астрид привстала.

— Араб один. С тайной пещерой. — начал объяснять он.

— Значит, это твоя пещера? — кивнул в сторону хижины, спросила она.

— Нет солнышко. Наша. — мужчина подмигнул и слез с повозки. — Уже темнеет. Переночуем здесь.

Темнота сгустилась за стенами, непроглядная и беззвёздная, будто весь мир растворился в чернильной мгле. Огонь в камине плясал, отбрасывая на бревенчатые стены трепетные тени, то длинные и зыбкие, то короткие и резкие, будто нерешительные мысли пишущего человека.
У стола, под колеблющимся светом керосиновой лампы, склонился Уильям. Перо его скрипело по бумаге, оставляя за собой строчки — то твёрдые и уверенные, то смазанные, будто мысль спотыкалась о что-то невыразимое. Лицо его было скрыто в полумраке, лишь блики пламени золотили высокий лоб и густую бороду. Иногда он замирал, прислушиваясь к ночи за окном, но там не было ничего, кроме завывания ветра в трубе.

А у камина, на грубом шерстяном ковре, сидела Астрид. Она поджала под себя босые ноги, и алый отблеск огня ласкал её бледную кожу, делая её почти прозрачной. Платье её, просторное и мягкое, собиралось в складках, как будто и само грелось у жарких углей. Она протянула к огню руки — тонкие, изящные, с чуть покрасневшими от тепла кончиками пальцев — и задумалась, глядя, как догорают поленья, рассыпаясь в багровые искры.

Тишина меж ними была не тягостной, а скорее уютной, словно оба понимали, что слова сейчас лишние. Только треск пламени да мерное поскрипывание пера нарушали безмолвие. За окном ночь длилась бесконечно, но здесь, в этом маленьком убежище, время будто застыло, согретое огнём и тихим человеческим теплом.

— Что ты пишешь? — её тихий нежный голос разрушает тишину и Уильям тяжело выдыхает.

— Я пишу свою историю. — не отрываясь от работы ответил он. — Потому что покидая этот мир, человек только её и оставляет, — наконец он взглянул на неё. Но лишь на мгновение.

— Прочитаешь что-нибудь? — Астрид ложиться у камина и укрываться одеялом с ног до головы, готовясь ко сладкому сну под успокаивающий голос Уильяма.

— Хорошо. — он берет в руки свой дневник и облокачивается о спинку деревянного стула. — Бычий ручей. Один из дней в августе. В целом неплохой. Суставы ноют, вздулись вены. Стареет тело так чудно. Но у меня слуга есть верный и он продолжит ремесло.

— Рифма... мне нравится. Складно, — слабо улыбается Астрид, чувствуя как веки тяжелеют.

— Сейчас напишу как ты в повозке ездила и впервые выехала за пределы своего дома. Это быстро.

— Ты напишешь про меня? — удивилась она.

— Ну да. Тут есть пару пустых страниц для Астрид, не волнуйся, — усмехается Уильям и возвращается к работе, а приятное тёплое чувство разливается внутри девушки, вызывая улыбку.

— Жаль, что ты не мой отец.

— Все люди разные, Астрид. Есть плохие и хорошие. Никогда не спеши с выводами. А теперь спи, завтра рано вставать.

Туман стелился меж стволов, цепкий и сырой, обволакивая деревья, как саван. В его молочной дымке силуэт висел неестественно прямо — неловкий, угловатый, будто сама смерть вырезала его из ночи ножом. Это был мужчина.
Веревка, грубая и потрескавшаяся, впилась в шею, оттянув голову назад, будто он в последний миг попытался взглянуть в небо. Но небо здесь было только кронами елей — чёрными, колючими, беззвёздными. Лицо его посинело, рот полуоткрыт, словно застыл в немом крике. Глаза, мутные и вытаращенные, смотрели в никуда, отражая серый рассвет, пробивающийся сквозь хвою.
Тело раскачивалось едва заметно, подвывая от ветра, будто лес шептал ему последнюю колыбельную. Руки, когда-то сильные, теперь безвольно свисали, пальцы скрючились в последней судороге. Одежда — потрёпанный кафтан или — обвисла, пропитанная утренней сыростью. На сапогах засохшая грязь, словно он долго шёл сюда, прежде чем его ноги оторвались от земли.
Под ним, втоптанная в мох, лежала опрокинутая колода — может, самодельная, может, брошенная лесорубами. Или, быть может, он успел пнуть её в последний миг, когда понял, что назад дороги нет.

А вокруг стояла тишина. Даже вороны не решались каркать. Только капли с ветвей падали наземь — медленно, как слёзы, которых никто не пролил.

— Здесь покоится Ден Морган. Он лишал людей средств к существованию, — невозмутимо прочёл Уильям надпись на доске, которую прибили к стволу дерева.

А Астрид...сердце её сжалось, как лёд, и весь мир вдруг замер. Глаза. Именно глаза она заметила первыми — стеклянные, широко раскрытые, будто в них навеки застыл ужас. В них не было жизни, только пустота, но почему-то казалось, что они смотрят прямо на неё. В живот ударила тошнота, горькая и жгучая, но она не могла пошевелиться, не могла отвести взгляд. Воздух стал густым, как смола. Каждый вдох обжигал лёгкие, каждый выдох дрожал, превращаясь в пар. Ноги онемели, руки сами собой сжались в кулаки — ногти впились в ладони, но боли она не чувствовала. Только холод. Ледяной, пронизывающий, будто смерть висельника перешла и в неё, заползая под кожу. Она смотрела, как ветер шевелит его волосы, как пальцы, посиневшие, неестественно скрюченные, будто всё ещё цепляются за невидимую надежду. И тогда пришло осознание. Не просто страх, не просто отвращение — что-то глубже. Острое, режущее чувство, будто она увидела не просто труп, а саму Смерть, притаившуюся в этом лесу. И теперь она знала: этот образ уже никогда её не отпустит. Он будет ждать её во сне, в тишине, в каждом тёмном углу.

— Мы лишили его жизни, — прочёл последнее предложение он и закурил трубку.

— Что он сделал? — наконец смогла выдавить из себя Астрид.

— Не знаю. У него спроси.

Подул сильный ветер и Астрид снова взглянула на труп. Ветер шевельнул его волосы — будто смерть сама ласкала своего нового слугу. А запах... Сладковатый, тяжёлый, пропитанный сыростью и чем-то чужеродным. Она наконец зажмурилась, но образ уже вжёгся в веки: искривлённые пальцы, неестественный наклон головы, тень от тела, лёгкая и размытая, будто душа, которая никак не может уйти. Она наконец отпрянула назад, споткнулась о корень. И тогда из груди вырвался звук — не крик, а скорее стон, глухой и детский. Руки сами потянулись ко рту, чтобы задавить его, но было поздно. Звук уже улетел в чащу, смешался с шелестом листьев. Уильям усмехнулся.

— Тебе не стоит бояться. Дальше поедем верхом.

Лошадь шла ровно, мерно покачиваясь, будто плыла сквозь серое море леса. Но девушка больше не чувствовала ни усталости, ни холода — только ледяную тяжесть на сердце.

Каждый стук копыт по мерзлой земле отдавался в висках, сливаясь с навязчивым шепотом памяти: скрип веревки, качающиеся сапоги, лицо, лицо, лицо... Она стиснула поводья, стараясь сосредоточиться на дороге, но взгляд сам цеплялся за каждую корявую ветку, каждый темный сук — а вдруг там, впереди, снова оно?

Лес будто подыгрывал её страху. Ветви смыкались над головой, как пальцы скелета. Вороны, вспархивающие с сухостоя, кричали так, будто смеялись над ней. Даже привычный запах хвои и прелой листвы теперь казался пропитанным тем сладковато-гнилостным душком, что витал вокруг висельника.

Дым. Он поднимался над городом всегда – густой, желтоватый, пропитанный угольной гарью и влажным дыханием Темзы. Он стелился над крышами, заползал в переулки, оседал на плащах прохожих и в лёгких старьёвщиков, торгующих своими пожитками у Чартерхаус-сквер. Лондон дышал им, как больной чахоткой – хрипло, тяжело, без надежды на исцеление.

Улицы кишели жизнью, грязной и яростной. Кэбмены, обожжённые ветром и дождём, хрипло выкрикивали цены, их экипажи скрипели на выщербленной брусчатке. Мальчишки-чистильщики с потрескавшимися от холода губами бросались к прохожим, суля «блеск, как у гинеи». В переулках Сэвен-Дайалс тени сгущались плотнее, чем где-либо – там, в подвалах, где пахло дешёвым джином и потом, уже готовились к ночи воры и продажные девки.
Астрид разинув рот с восторгом осматривала всё, стараясь не отставать от Уильяма.
Город гремел паровыми машинами, задыхался в смоге, богател на крови колоний, хоронил своих детей в рабочих кварталах и рождал новых героев в газетных заголовках. Он был чудовищем. Он был мечтой. Он был Лондоном – жестоким, великолепным, невозможным. И тот, кто хоть раз терялся в его лабиринтах, уже никогда не мог забыть его запаха: угля, навоза, речного ила и чего-то ещё… чего-то, что навсегда оставалось в крови.

Астрид шла за мужчиной, пока тот не остановился у высокого здания с вывеской.

— Под лихой судьбой. Что это?

— Трактир. Другими словами наш сегодняшний ночлег.

— Что такое трактир?

— Сейчас узнаешь.

Дверь отворилась с протяжным скрипом, выпустив наружу волну тепла, пропитанного запахом жареного лука, перегорелого сала и чего-то ещё — густого, терпкого, вроде старого дерева, пропитанного потом и пивом.
Внутри царил полумрак, нарушаемый лишь тусклым светом коптящих масляных ламп. Их жёлтое мерцание отражалось в медных кружках, в потёртых монетах на стойке, в глазах завсегдатаев — потухших, как огарки. Дым трубок стелился сизой пеленой, оседая на потолке, почерневшем от времени и копоти.
За столами — весь сброд Лондона. Докеры с руками, исчерченными веревочными ожогами, глухо переругивались через пену эля. Какой-то постаревший клерк, в мятом цилиндре, уткнулся в газету, изредка всхлипывая — то ли от вина, то ли от жизни. В углу, под лестницей, ведшей в тёмные комнаты наверху, двое оборванцев шептались, бросая взгляды на дверь. Их пальцы нервно перебирали что-то в карманах — ножи? Кости? Украденные часы?
Хозяйка за стойкой — дородная, с лицом, напоминающим отварную свёклу, — лениво протирала кружки грязным фартуком. Её взгляд, тяжёлый и оценивающий, скользил по каждому новому гостю, будто прикидывая, сколько тот сможет выпить, прежде чем свалится под лавку.

Астрид осталась стоять у какого-то пустого столика, пока Уильям ушёл поговорить с хозяйкой на счёт ночлега. Когда же он вернулся, девушка почувствовала облегчение и некую защиту.

— Садись. — Уильям со скрипом отодвигает стул и они садятся за стол. — Читай меню. Выбирай что хочешь.

— Здравствуйте мистер Белтон, чем могу быть полезен? — к столику подходит старичок с совсем седой бородой и длинными волосками на голове, которых можно было посчитать на пальцах рук.

— Здравствуй Фред. Мне ничего. У меня кишки пережаты, гадить хожу как на пытки. Так что мне просто вина. А на десерт возможно ещё возьму и виски.

— Ясно.

— Да.

— А ты бы что выбрал: ростбиф и пудинг или оладья? — озадаченно спрашивает Астрид.

— А зачем выбирать? Кто не ел ростбиф с пудингом и оладьи, считай и не жил вовсе.

Астрид не веря в услышаноое счастливо улыбнулась облизывая сухие губы в предвкушении вкусной еды.

6 глава

Утро вползло в окно сероватым светом, размывая тени. Воздух был сырой, тяжёлый, словно пропитанный сонным дыханью ночи. Где-то за стеной звякнула посуда, и этот звук, резкий и одинокий, только подчеркнул тишину.

Они шли сквозь лондонский туман, будто сквозь желтоватую кисею, сотканную из дыма и сырости. Уильям, подняв воротник сюртука, шагал размеренно, его трость отстукивала по булыжникам чёткий, почти механический ритм. Астрид, лёгкая, как порыв ветра, едва успевшего затеряться в узких переулках, то и дело спотыкалась о подол платья – мода, как и весь этот город, не терпела спешки.

Газовые фонари, едва разгораясь в сгущающихся сумерках, отбрасывали на стены домов их расплывчатые силуэты: его – резкий, угловатый, её – будто нарисованный акварелью, готовый раствориться от первого же дуновения. Из-под мостовой сочился запах сырой земли, угля и чего-то кисловатого – Лондон никогда не скрывал своего нутра.

Он что-то говорил, его слова превращались в пар, а она лишь кивала, ловя взглядом мелькающие в окнах огоньки – чужие жизни, такие же мимолётные, как их случайная прогулка. Где-то вдали простучали колёса кэба, крикнул уличный торговец, и тут же этот звук поглотила всепоглощающая, ненасытная громада города.

Они свернули в переулок — резко, неожиданно, будто сам Лондон подтолкнул их туда локтем кирпичной стены.
Тень сомкнулась над ними, густая, как чернильная клякса. Воздух здесь был гуще, пропитанный запахом старой древесины, мокрого камня и чего-то затхлого — словно сам переулок десятилетиями не выдыхал.
Белтон шагал уверенно, будто знал каждую трещину в этих стенах, но Астрид на мгновение замерла, будто почувствовала, как что-то невидимое скользнуло по её запястью. Где-то капнула вода — медленно, словно проверяя, живы ли они ещё.

— Здесь короче, — пробормотал мужчина, но его голос потерялся в узком промежутке между домами, будто его проглотили.
Она не ответила. Просто шагнула следом, подбирая юбку, чтобы не задеть тёмные лужи, в которых, казалось, отражалось небо, а что-то куда более древнее.

Они остановились перед высоким зданием, чьи готические шпили впивались в низкое небо, будто перья гигантской мертвой птицы. Фасад, почерневший от копоти и времени, нависал над ними, словно раздумывая — впустить или раздавить.
Уильям постучался. Дверь отворилась не сразу — сперва за ней послышался медленный, будто бы намеренно тянущийся звук шагов. Затем щелчок засова, и перед ними возникла она: высокая, прямая, с тростинкой дыма, вьющейся от трубки в её тонких пальцах.

— Ну вот и вы, — произнесла она, и губы, яркие, как запекшаяся кровь, растянулись в улыбке, лишённой тепла. Дымок колечком поплыл в сырой воздух переулка.

Уильям что-то начал говорить, но женщина перебила, лениво подняв бровь:

— Входите, пока туман не просочился вам в кости.

И, развернувшись, оставила дверь открытой, будто знала — они последуют за ней без лишних слов. Что, собственно, и сделали.

Дом стоял, притворяясь обычным — пышные занавески в окнах, чуть приспущенные, словно стыдливые ресницы, матовая позолота на табличке у входа. Но сквозь щели в ставнях сочился свет, густой, как испорченный мёд, а из-под двери струился смех — то резкий, будто лопнувшая струна, то низкий, вязкий, пропитанный коньяком и пошлостью.

Внутри воздух был плотный, прожаренный духами, потом и дымом сигар. Люстры, увешанные хрустальными подвесками, бросали на стены тревожные блики, превращая движущиеся силуэты в нечто сюрреалистичное — вот чей-то изгиб спины мелькнул, как тень марионетки, вот блеснуло запястье, обвитое дешёвой бижутерией.

Девушки здесь были частью интерьера — одни, как выцветшие гобелены, мягко покачивались на диванах, другие двигались резко, с механической грацией заводных кукол. Их улыбки казались нарисованными, глаза — слишком блестящими, будто покрытыми тонким слоем масла.

Где-то в глубине, за бархатной портьерой, слышался приглушённый стон, прерванный грубым смешком. Из курительной комнаты выползал голубоватый дым, а за столом, заваленным пустыми бутылками, какой-то господин в помятом цилиндре что-то горячо доказывал спутнику, тыча пальцем в липкую скатерть.

Здесь всё было товаром — даже время текло иначе, будто его продавали почасово, упакованным в шелест юбок, хриплые шёпоты и звон монет.
Астрид не понимала, что происходит и что это за место. На церковь он не был похож, от слова совсем.

— Пошли, Астрид, — Уильям берёт девушку под руку и ведёт вверх по длинной дубовой лестнице, застеленной красным ковром. Астрид чувствует пристальные взгляды девушек, от чего хочется спрятаться под кроватью или убежать далеко.

Он провёл её по коридору, где обои, некогда дорогие, теперь пузырились от сырости, обнажая прогнившую плоть стен. Пол скрипел под ногами, будто предупреждая, будто умоляя остановиться. Где-то капала вода — медленно, методично, словно отсчитывая секунды до чего-то неминуемого.

Комната оказалась маленькой, с кроватью под балдахином, пожелтевшим от времени и чужих вздохов. Зеркало в углу было затуманено, будто стыдилось собственного отражения. На тумбочке — оплывшая свеча, её свет дрожал, бросая на потолок тени, которые извивались, как пойманные в ловушку духи.

— Садись, — сказал он, и его голос прозвучал неестественно громко в этой давящей тишине.

Она опустилась на край постели, и пыль поднялась лёгким облаком. Где-то за стеной раздался сдавленный смех, тут же оборвавшийся, словно ему перерезали горло.

Он стоял перед ней, загораживая свет, и в его глазах было что-то, что не имело названия — не желание, не жалость, а нечто более древнее, более простое и оттого более страшное.

— Теперь ты здесь, — прошептал он, и слова повисли в воздухе, как паутина, готовая вот-вот дрогнуть под чьим-то невидимым прикосновением.

— Что это значит?

— Это значит, моя дорогая, что ты отныне будешь жить здесь и зарабатывать для меня денежки. — Уильям снимает цилиндр и шарф, вешает на спинку стула и оборачивается к девушке.

— Я должна поступить в церковную шк...

— Не будь дурой, Астрид! — вдруг закричал Уильям, а сердце Астрид упало в пятки . — Твоя мать продала тебя мне. Я приобрёл тебя как вещь.

Сперва она не поняла. Слова прозвучали слишком чужеродно, будто их произнесли на другом языке – отрывисто, грубо, с хрустом ломая что-то внутри.

Потом холод.
Он разлился по жилам медленно, как ртуть – от кончиков пальцев к горлу, сжимая его ледяным обручем. "Продала". Будто вещь. Будто мешок с костями, который не жалко выбросить на мороз. Комната вокруг вдруг перекосилось. Даже воздух стал густым, как сироп – глотнуть было невозможно.

— Ма не сделала бы так, — её голос дрожал, казалось она сама не верила в то, что говорит. В ответ Уильям лишь посмеялся.

– Матери на многое способны. Пятнадцать фунтов ты мне стоила. И поверь мне, ты их отобьёшь.

— Я считала вас своим отцом...

— Я говорил тебе, Астрид. Никогда не спеши с выводами.

"Зачем?" – но вопрос повис в пустоте. Ответа не существовало. Только цифры – пятнадцать фунтов. Только потёртый край материнского платья, мелькнувший в памяти в последний раз.

Потом пришла ярость. Горячая, слепая, готовая разорвать грудь. Она схватила подсвечник и бросила – слишком лёгкий, слишком жалкий. Вместо этого вцепилась в собственные волосы, тянула, пока слёзы не хлынули ручьём, смывая последние намёки на детство. Уильям, приказав отдохнуть, вышел из комнаты и запер дверь.

А за окном, в чёрной пасти лондонской ночи, завыл ветер — протяжно, как ребёнок, который никак не может родиться.



***

7глава

Темные атласные занавеси едва колыхались от сквозняка, пробиравшегося сквозь щели старого особняка. Воздух был густ от тяжелых ароматов — пудры, духов и чего-то сладковато-гнилостного, что пряталось в углах, как стыд.

Мадам, облаченная в бархатное платье, туго затянутое корсетом, стояла посреди зала, холодно улыбаясь. Ее пальцы, унизанные кольцами, скользили по плечу новоприбывшей — девчонки, чьи глаза еще хранили отблеск деревни; широкие, испуганные, слишком чистые для этого места.

— Ну что, голубка… — голос Мадам плыл, как мед, но в нем звенела сталь. — Сегодня тебя ждет честь. Будь умницей — и, глядишь, жизнь здесь покажется тебе не такой уж страшной…

Астрид не отвечала. Ее руки сжимали подол простенького платья — единственное, что осталось от прежней жизни.

Вокруг столпились мужчины — в цилиндрах, в сюртуках, с тросточками и без. Их взгляды облизывали ее, словно языки пламени. Кто-то причмокнул, кто-то засмеялся в кулак, а один — толстый, с перстнем на мизинце — уже доставал кошель.

— Ну что, господа? — Мадам распахнула веер, будто давая сигнал. — Лот один-единственный… и больше такого не будет

Астрид зажмурилась. Где-то звякнул бокал, кто-то громко сглотнул.

Аукцион начался.

Тонкие пальцы впились в подол платья так, что суставы побелели. Внутри все сжалось — будто кто-то завязал узлом ее внутренности и теперь медленно затягивал петлю.

Гул голосов вокруг расплывался, как чернильное пятно. Слова не складывались в смысл, только обрывки: "пятьдесят червонцев", "свежая", "посмотрим, что за товар".

Горло перехватило так, будто в него воткнули иглу. Дыхание стало мелким-мелким, как у птицы в кулаке. Где-то в глубине шевелилось что-то острое и живое — стыд, ужас, а еще дикая, бессловесная ярость.

«Не смотрите. Не смотрите. Не смотрите» — стучало в висках. Но веки не слушались, словно их прикололи булавками.

Кожа под взглядами горела, будто ее посыпали раскаленным пеплом. Касание Мадам на плече оставляло след, как от прикосновения гадюки.
Живот свело судорогой. Она закусила губу до крови — чтобы не закричать.
Чтоб не разорваться.

— Ну же, джентльмены, не будьте такими жадными, — посмеялась Мадам, прикрывая рот веером. — Такой эксклюзивный товар к нам попадает раз в месяц, сами понимаете какие нынче времена. Сейчас невинность девушки ценится как золото.

— Пятьдесят фунтов! — Астрид вздрогнула и невольно посмотрела в сторону звука. Это был совсем худой, почти костлявый старик без волос. Его лицо напоминало изюм.

— Шестьдесят фунтов! — писклявый, как у крысы голос, у такого же старика резанул слух.

— Сто фунтов! — закричал один молодой человек. Его огромный живот был подобен воздушному шару, а юношеские прыщи на его румяном мясистом лице, напоминали ей клубнику: жёлтые точки на красном фоне.

— Мистер Вэйл, я знала, что вы оцените по достоинству мой товар, — Мадам провела рукой по голове Астрид, а от её слов , к горлу подступила тошнота. — Но мне всё же любопытно, есть ли здесь тот, кто предложит больше.

Толпа замерла. Даже шумные пьяницы притихли, а блестящие от пота лбы бледных купцов напряглись в немом изумлении.

— Пятьсот фунтов, — закричал мужчина, и слова его упали в тишину, как тяжелые монеты на мрамор.

Голос у него был скользкий, словно мокрый шелк — тихий, но заполняющий собой всю комнату. Он стоял чуть в стороне, в тени, но теперь шагнул вперед, и свет канделябров упал на его лицо.

Высокий. Упитанный. В черном сюртуке, сидевшем на нем, как вторая кожа. Лицо — бледное, почти восковое, с тонкими губами, растянутыми в улыбке без тепла. Глаза — темные, слишком блестящие, будто покрытые масляной пленкой.

Мадам заколебалась лишь на миг. Потом веер щелкнул, и она расплылась в улыбке, как паук, почуявший жирную муху.

— Пятьсот фунтов… Господа, есть желающие перебить? — от такой цены у Мадам перехватило дыхание.

Тишина. Кто-то сглотнул. Кто-то нервно почесал щетину.

— Тогда продано!

Астрид вздрогнула, будто кнутом хлестнули. Ее бросило в жар, потом в ледяной пот.

Мужчина медленно приближался, и с каждым его шагом воздух становился гуще. Он не торопился — будто уже знал, что она никуда не денется.

Когда его холодные пальцы коснулись ее подбородка, приподнимая лицо, она увидела в его глазах то, от чего смертельно захотелось бежать.

Не похоть.

Не жалость.

А любопытство.

То самое, с каким ребенок отрывает крылья бабочке.

— Как тебя зовут, девочка? — спросил он, и его дыхание пахло сигарой и чем-то протухшим. Астрид скривилась.

Она не ответила.

Он рассмеялся — тихо, беззвучно, лишь плечи вздрогнули.

— Ну ничего… Я дам тебе имя.

И в этот момент она поняла—

Ее больше нет.

Осталась только цена.

Пятьсот фунтов.

И то, что будет после.




***



Тонкая струйка воды змеилась между камнями, прозрачная и холодная, будто выточенная из утреннего льда. Она звенела, как разбитое стекло, разрезая тишину на тысячи мелких, сверкающих осколков. Берега ручья поросли мхом — мягким, изумрудным, впитывающим каждый звук, каждый вздох.

А посреди этого зелёного безмолвия — камень. Огромный, покрытый шрамами времени, будто древний страж, вросший в землю и не желающий сдвинуться ни на пядь. На нём сидел юноша, сгорбленный, словно невидимая тяжесть придавила его плечи.

Перевязанная рука неестественно белела на фоне потемневшей ткани рубахи. Кровь проступила сквозь бинты — ржавое пятно, медленно расползающееся, как паутина. Он не шевелился, только смотрел в воду, где отражение его лица колыхалось, размытое, будто готовое исчезнуть при первом же порыве ветра.
Воздух стоял густой, насыщенный запахом сырой земли и прелой листвы. Где-то щебетали птицы, но их голоса тонули в монотонном журчании ручья.

Юноша вздохнул, поднял голову — и взгляд его упёрся куда-то далеко, за изгиб тропы, за кроны деревьев, туда, где была она.

Тень скользнула между деревьев — яркая, как всполох огня в сером тумане.

Рыжая.

Она шла неспешно, будто знала, что он здесь, будто ждала этого момента. Платье её, поношенное, в заплатах, казалось, впитало в себя все оттенки осени — ржавые, багровые, золотистые. Волосы, растрёпанные ветром, горели медью в косых лучах заката.

Юноша не шевельнулся, только пальцы его непроизвольно сжали край бинта.

— Болит? — голос её прозвучал неожиданно звонко, словно камешек, брошенный в тихую воду.

Он не ответил.

Девушка приблизилась, и теперь он видел — глаза у неё серые как лесной туман, глубокие и полные печали. Легкий румянец на щеках и тонкие изящные пальчики, теребящие платье.

— Алистер говорит, что ты...— её голос стих, стоило их взглядам соприкоснутся.

— Что же говорит твой брат?

— Что с тобой случилось? Кто тебе так сильно напугал? — любопытство сжирало её изнутри из-за чего она заговорила с ним первая не смотря дикий стыд и смущение.

— Расскажу, если ты скажешь мне, что сказал твой брат, — хитро улыбнулся он, а сердце Бони заколотилось в непривычном ей темпе. Она никогда раньше такого не чувствовала.

— Алистер думает, что ты видел самого дьявола, — тихо, будто её может кто-то услышать, шепчет Бони. Её глаза большие, полные страха. Она сказала это совершенно серьёзно, даже с лёгкой дрожью в голосе, но в следующее мгновение юноша взорвался со смеху. Он буквально прыснул, согнувшись пополам, и чуть не упал с камня.

— Ты...ты что, правда поверила в эту чушь? — выдохнул он сквозь смех, вытирая уголки глаз.

Бони замерла. Сначала её брови удивлённо поползли вверх, потом щёки вспыхнули румянцем, а губы дрогнули в попытке найти достойный ответ. Но вместо слов она лишь отвернулась от него, чувствуя, как жар стыда разливается по всему телу.

— Ничего смешного...дьявол существует. — пробормотала она, глядя в сторону, но было уже поздно.

Он, наконец, перестал смеяться, но довольная улыбка всё ещё играла на его губах. И в этот момент он понял, что совершил ошибку — потому что теперь она не смотрела на него, а её пальцы нервно теребили край платья.

— Эта история слишком ужасна для твоего нежного сердца, Бони. — произнёс он, и в его голосе звенела та самая интонация — тёплая, чуть насмешливая, но такая, что заставляла её кожу покрываться мурашками.

Она почувствовала, как кровь приливает к щекам. "Нежное сердце" — эти слова прозвучали почти как ласка, но почему-то от этого стало ещё неловче. Бони тут же опустила глаза, будто внезапно заинтересовалась узором на собственном рукаве.

— Я не такая уж и хрупкая, — пробормотала она, но голос предательски дрогнул.

Он рассмеялся — лёгким, бархатным смехом, от которого у неё перехватило дыхание.

— Конечно, конечно, — протянул он, и его взгляд скользнул по её лицу, задерживаясь на смущённо подрагивающих ресницах.

"Он заметил. Заметил, что я краснею. Заметил, что от его слов мне становится жарко. Заметил всё."

Ей хотелось провалиться сквозь землю. Или, наоборот, схватить его за руку и выпалить что-то дерзкое — только чтобы он перестал смотреть так, будто читает её как открытую книгу.

Но она лишь сжала пальцы в кулаки, чувствуя, как бешено стучит её сердце — нежное, глупое, предательское.

А он тем временем откинулся назад, довольный, и продолжил рассказ — но Бони уже не слышала слов. Только этот шёпот в собственной груди:

"Пожалуйста, не догадайся. Пожалуйста, не смейся. Пожалуйста... просто продолжай смотреть на меня так, будто я — единственная, кто имеет значение."

Бони вновь взглянула на него: его волосы были цвета осеннего леса — не яркие, не кричащие, а тёплые, будто вытканные из последних лучей закатного солнца. Они слегка вились на концах, словно нехотя подчиняясь ветру, а когда он откидывал их со лба нетерпеливым движением, в глазах мелькала детская непоседливость.

Черты лица — не резкие, но выразительные: смуглая от летнего загара кожа, слегка вздёрнутый нос, отчего он казался вечно чуть-чуть озорным, и губы, которые умели растягиваться в самой обаятельной улыбке на свете — небрежной, чуть кривой, но такой искренней, что даже самый хмурый человек невольно отвечал ей.

А глаза... Глаза — два кусочка тёплого янтаря, с золотистыми искорками в глубине. Они то загорались смехом, то внезапно становились серьёзными, и тогда в них можно было утонуть, как в густом мёде.

Он не был красавцем в классическом понимании — слишком уж живая в нём была неправильность: то веснушка, сбежавшая на переносицу, то едва заметный шрам над бровью, оставшийся от давних мальчишеских приключений. Но в этой неидеальности и заключалась его прелесть — он выглядел настоящим.

Бони опустила голову и поняла.

Она влюбилась.




***