Неукротимая попаданка. Ненавистная жена графа Туршинского

Пролог

Из церкви мы выходили под оглушительный перезвон колоколов. Они гремели в честь нашего венчания. Моего венчания!

От волнения мир плыл у меня перед глазами — всё происходящее казалось мне нереальным. Ведь еще неделю назад я была обычной сиделкой и ухаживала за больными детьми в сиротском приюте. А теперь я жена «хрустального короля» Арсения Туршинского, одного из владельцев огромной стекольной империи Мальцовых.

Потомственный дворянин взял в жены обычную мещанку… такой мезальянс наверняка ляжет пятном на его репутации! Как мне теперь с этим жить?!

Это омрачало мою радость, но я ничего не могла поделать. Золушек в России не любили, поэтому великосветская знать предпочитала, чтобы они оставались лишь в сказках. Но я не хотела становиться обузой для своего мужа.

Неудивительно, что я терзалась сейчас сомнениями, почему граф Туршинский осмелился на такой шаг?! Ведь он любил меня не настолько пылко, как я его…

Словно прочитав мои мысли, Арсений легонько сжал мой локоть.

— Анастасия Павловна, вас что-то беспокоит? Вы очень бледны… Наверняка вы мучаетесь сейчас вопросом: почему именно я? Почему он на мне женился? — вкрадчивым голосом произносит Арсений. — Не так ли, душа моя?

— Почти угадали, Арсений Владимирович, — выдыхаю я, и мои губы растягиваются в счастливой улыбке. — Я вам доверилась… у меня такое чувство, будто я попала в прекрасную сказку.

Я едва сдерживала дрожь восторга. Так хотелось излить ему душу, ведь ближе Арсения у меня в этом мире никого не было. А в мыслях вертелась одна только фраза: «За что мне такое счастье?!»

— Сказку? — Его губы тронула улыбка, и он помог мне подняться в коляску, утопающую в белоснежных цветах и шелковых лентах. Парча моего подвенечного наряда с тихим шелестом скользнула по сиденью, и я замерла от переполнявшего меня блаженства. — Так оно и есть, душенька моя.

— Выходит, вы сказочник, Арсений Владимирович? — Я игриво взглянула на него из-под ресниц.

Неожиданно Арсений наклонился ко мне.

Его лицо было так близко, что я могла различить каждую черточку, каждый лучик в его глазах. Но вместо ожидаемой нежности в них сквозил почему-то… холод.

— Не знаю, сказочник или нет… — его голос становится тихим, проникновенным и оттого пугающим. — Но я обещаю, что превращу твою жизнь в настоящую сказку, душа моя. В жуткую, невыносимую сказку, у которой будет лишь один конец.

Воздух вырвался из моих легких одним коротким, отчаянным выдохом:

— Я… я вас не понимаю…

Глаза графа Туршинского пригвоздили меня к месту, и я поняла, что лечу в бездну. Ведь в его взгляде не осталось ничего знакомого — только одна ненависть.

И в тот же миг моя прекрасная сказка рассыпалась в прах.

визуал

Знакомьтесь, наша главная героиня — Анастасия Павловна Вяземская

Арсений Владимирович Туршинский

Глава 1

Двумя годами ранее

Эту вазу я приметила сразу, едва увидела её на просторах интернет-аукциона. Меня даже не испугала пометка «под реставрацию» — ваза была битой.

Но настоящий раритет в идеальном состоянии мне не по карману, на мою пенсию особо не разгуляешься. Так что её цена и состояние меня более чем устраивали. Ведь я, как бывший художник Гусевского хрустального завода, знала толк не только в живописи, но и в том, как вернуть такой красоте вторую жизнь.

Я летела в пункт выдачи заказов в приподнятом настроении и распаковывала объемную коробку с замирающим от волнения сердцем… К моей огромной радости, доставка не преподнесла сюрпризов: вазочка была цела, если не считать уже знакомых мне по фото дефектов.

Я вновь укутала свое сокровище в пупырчатую пленку. Аккуратно положила её обратно в ящик и поспешила домой. Мне не терпелось как следует рассмотреть свое сокровище.

Нет ничего приятнее, чем момент, когда берешь в руки произведение искусства, осознавая, что теперь оно принадлежит только тебе…

Вдоволь налюбовавшись, я заметила на вазе странные царапины, прямо на основании ножки. Сперва я даже приняла их за обычные следы бытования.

Но это явно было что-то другое. Но сколько бы я не вглядывалась, рассмотреть их так и не получалось — не помогали даже очки для чтения.

«Эх, где же мои молодые глаза? Вот бы вернуть то время!» — пробурчала я в пустоту по старой привычке, будто меня кто-то мог услышать.

Увы, но я так и не привыкла к тишине, царящей в моем доме. Не смогла смириться с одиночеством. Дети разъехались, а мужа, с которым мы прожили много лет душа в душу, не стало три года назад. А привычка докладывать ему обо всем у меня так и осталась…

Я поднесла лупу к основанию ножки и не поверила своим глазам.

Это что, какая-то роспись, на основании вазы?! Но на мулевку совсем непохоже!

Так что мне пришлось пойти на крайние меры: я водрузила одни очки на другие, сжала в руке лупу покрепче и вгляделась до рези в глазах. И только тогда я наконец смогла разобрать крошечные знаки.

Это была не роспись, а гравировка, выполненная вращающимся жалом — фирменная техника мастеров Мальцевских заводов.

Неожиданно стекло будто задышало под моими пальцами, а буквы сложились в странную фразу: «Сей азъ есмь проводникъ, сей врата отверсты! Глаголи! Внемлемъ!»

Я прошептала слова вслух и — мир словно перевернулся.

Сердце замерло… Давление? Паника? Нет, это было что-то другое, незнакомое и пугающее чувство, будто душу вынули из тела.

Мысли путались, и это на меня было совсем не похоже.

Интересно, почему об этой надписи не было ни слова в описании? Впрочем, прежний владелец вазы, вероятно, даже не подозревал о её существовании. Я, выпускница Строгановки, посвятившая художественному стеклу всю жизнь, и то едва её разглядела!

Ноги почему-то вмиг стали ватными. Волнение, должно быть, сказалось. И я, стараясь не уронить вазу, поплелась к дивану. Но прежде чем прилечь, на автомате схватила телефон и вбила в поиск ту самую фразу.

К сожалению, ничего конкретного я там не нашла. Лишь на одном полузаброшенном форуме о спиритизме мелькнуло упоминание, что эти слова — призыв к силам, которые лучше не тревожить…

Дорогие мои читатели,

приглашаю вас в свое новое бытовое фэнтези с историческим антуражем конца 19 века.

Чтобы не потерять книгу, добавьте её в библиотеку и подпишитесь на автора. А если хотите меня поддержать, то поставьте книге "Мне нравится".

Спасибо!! ♥

Глава 2

Я открыла глаза и с недоумением поняла, что сижу в кресле.

Но я же точно помню, как засыпала на диване!

Мой взгляд упал на свечу, призрачно мерцавшую на оловянном блюдце с изящной ручкой. Сердце екнуло: такого у меня в доме не было. Не иначе, это сон…

Я огляделась.

Комната была полутемной и больше напоминала больничную палату, вот только о санитарии здесь никто не заботился. Стены были грязными и пошарпанными, мебель тоже оставляла желать лучшего — неподалеку стояла массивная старинная тумбочка и такая же допотопная кровать, выпущенная явно не в этом веке.

Странный, однако, сон…

— Настасья Павловна, — вдруг послышался с кровати тонкий детский голосок. — Читайте, сделайте милость. Что же дальше-то с маленьким лордом сталось?

— Да, да, Ванюша, я немного задремала.

Тревожные мысли буквально раздирали мне мозг, но этот мальчик был мне знаком! Мало того, я прекрасно знала, где нахожусь.

Богославенский приют. А этот мальчуган — здешний воспитанник.

Боже мой, но откуда мне это известно?!

Дрожащими от волнения пальцами я беру с тумбочки книгу и машинально отмечаю про себя, что она мне тоже хорошо знакома. Вот только помнится, у неё была трухлявая обложка с вытертым рисунком. А у этой она целехонькая!

«Исторія маленькаго лорда». Повѣсть для дѣтей Ф. Бернета. С.-Петербургъ. Изданіе А.Ф.Девріена.

У меня дома хранилась точно такая же. И то была основательно потертая книга, у которой не хватало несколько страниц, а эта выглядела совершенно новой! Мало того, от неё еще пахло типографской краской!

Я посмотрела на мальчугана и улыбнулась.

— Глава десять, — читаю я на удивление спокойным голосом…

Как ни странно, страха во мне не было. Я даже не испугалась, когда позже посмотрелась в маленькое зеркало, которое лежало на краю тумбочки.

Оттуда на меня смотрела очень миловидная девушка. Её длинные темные волосы, отливавшие медью, были убраны в скромную прическу. И странное дело — я знала, где находится каждая шпилька, что держала закрученную на затылке косу! Я даже помнила эти шелковистые пряди на ощупь, будто касалась их когда-то в другой жизни!

Неожиданный приступ тошноты заставил меня подскочить на месте, и ноги сами понесли меня прочь из комнаты.

Я едва успела — добежала до уборной и склонилась над медной лоханью. И в ту же секунду меня чуть ли не вывернуло наизнанку. Потом еще и еще…

Несмотря на заметное облегчение, инстинкт самосохранения заставил меня вдоволь напиться воды из чайника, висевшего над лоханью. А потом я вновь склонилась над бадьей… Я это проделала несколько раз, и только после этого в глазах пропала пелена, а в ногах появилась прежняя твердость.

Это как понимать? Не успела я здесь появиться, как чуть не умерла от отравления! К счастью, мое новое молодое тело оказалось крепким. Иначе я точно отдала бы Богу душу.

О том, что со мной случилось, и почему меня вдруг занесло в прошлое, я старалась не думать. Но я подозревала, что это как-то связано с той надписью на вазе, которую меня угораздило прочитать вслух.

Но в спиритизме я была не сильна. Знала о нем лишь то, что в это время в России многие увлекались спиритическими сеансами. И что почти в каждом доме по вечерам вызывали духов умерших.

— Настя, ты куда подевалась? — прервал мои мысли женский голос, который показался мне очень знакомым. И не успела я вытереть насухо лицо, как в уборную ворвалась возбужденная девица с перекошенным от волнения лицом. — Ты совсем ополоумела? Ты что, забыла, что бывает с теми, кто перечит смотрительнице? Вспомни, Катеньку, девушка умерла в страшных муках! Даже не сомневаюсь, что эта змеюка её отравила! Сыпанула мышьяка ей в суп и все!

Меня словно обухом по голове огрели.

Надо же, ведь то же самое случилось и со мной! Похоже, смотрительнице сиротского приюта все же удалось от меня избавиться, то есть от девушки, в чье тело я попала. И если бы не это, то Анастасия Вяземская охладевала бы сейчас в том кресле…

— Да ничего со мной не случилось! Живот немного прихватило.

— Настена, пошли обратно. В больницу скоро должны привезти какую-то барыню на сносях. Рожать она у нас будет.

— А что ей делать в городской больнице?!

— Да разве этих дамочек поймешь? Не иначе как она с нашей змеюкой-смотрительницей задумали черное дело…

Глава 3

В ушах все еще стоял гул, а в висках отдавалось каждое биение сердца. От волнения я почти ничего не соображала. Змеюка-смотрительница, барыня, пожелавшая рожать в больнице для бедных, отравленная Катенька…

Я стояла, машинально перебирая складки своего фартука. Прислушивалась к ощущением и понимала, что даже мое волнение было для меня чуждым. И все потому, что мое новое тело еще жило своей, отдельной от меня жизнью. Но с каждым вздохом эта плоть становилась мне все роднее и роднее. Я не училась ей управлять — я вспоминала.

Мускулы сами знали, как сделать шаг, чтобы не оступиться на мокром полу. Пальцы сами находили нужную складку на простыне, чтобы расправить ее как надо. Спина сама горбилась от привычной усталости, а глаза щурились от тусклого света керосиновой лампы.

Память тела оказалась крепче памяти разума. Оно помнило каждый угол этого сиротского приюта, каждый запах, каждый звук.

Наконец я управилась и поспешила в соседнюю комнату.

— Идем, Дарья, — сказала я подруге, и мой голос прозвучал куда тверже, чем я ожидала.

Тусклые городские фонари едва разгоняли сгущающиеся сумерки. Мои каблуки глухо стучали по грязной брусчатке, воздух был терпок от запаха конского навоза, дыма из труб и сладковатого аромата свежеиспеченного хлеба из ближайшей булочной.

Наконец мы дошли до городской больницы — унылого каменного здания с пропахшими уксусом и лекарскими снадобьями коридорами.

Здесь все было как обычно: в палатах стонали больные, суетились сиделки в простых серых платьях и белых передниках, и чинно расхаживал дежурный фельдшер.

Как ни странно, но подготовка к родам была для меня привычным делом.

В небольшой палате, которую выделили специально для барыни, мы с Дарьей застелили койку чистейшим бельем. Поставили тазы с горячей и холодной водой, разложили стопки пеленок и простынь, пропахших щелоком. На стол я поставила керосиновую лампу, дабы свет был ярче, и приготовила все, что могло потребоваться для родов: ножницы, нитки, льняные бинты.

— Ну, вот, кажись, и все, — выдохнула Дарья, отирая со лба пот. — Ох, Настенька… моего-то старика, купца Ефимова, одного оставить совсем нельзя, припадок может случится… ты справишься тут одна?

— Справлюсь, — киваю я, хотя в этом не уверена. — Иди, не беспокойся.

Оставшись одна, я подошла к окну и прислушалась к тишине... На моих глазах к главному входу подкатил дорогой экипаж, запряженный парой холеных лошадей. Из него вышла барыня с густой вуалью на лице.

Она опираясь на руку пожилой, сурового вида женщины в темном платье — повитухи, надо полагать. А следом за ними, словно из-под земли, вынырнула знакомая тощая фигура нашей смотрительницы Матрены Игнатьевны.

Она что-то живо и подобострастно говорила барыне, та кивала, не замедляя шага. Зрелище было и впрямь странное: особы такого круга не появлялись в наших стенах.

Хм, она привезла с собой повитуху, стало быть, она нуждалась лишь в помещении. Выходит, барыня рожала в тайне от близких. Ох, права Дарья, затевается что-то нехорошее…

Вскоре они уже были в палате.

Барыня держалась надменно, даже когда у неё начались схватки, и её накрыли родовые муки. Повитуха Акулина была совершенно невозмутимой и лишь кивала мне, указывая, что подать. Смотрительница же то и дело сюда наведывалась, и каждый раз шептала мне на ухо:

— Ну что, как барыня? Ни в чем недостатка нет? Смотри у меня, Вяземская, чтобы все было как надо!

Ее беспокойство казалось неестественным, показным. Она явно выслуживалась перед барыней, и мне это совсем не нравилось…

Роды были трудными и долгими. И вот, наконец, после очередного усилия, раздался тот самый, долгожданный детский крик.

— Мальчик, — коротко и бесстрастно объявила Акулина, принимая младенца.

Я выдохнула с облегчением, готовая помочь обмыть дитя. Но повитуха даже не позволила мне к нему прикоснуться! Она тут же приказала мне уйти и до утра здесь не появляться.

Последнее, что я запомнила — это взгляд барыни, брошенный на сына. И то был не взгляд матери. В её глазах я не увидела ни любви, ни тревоги — лишь тягостная усталость и безразличие, граничащее с отвращением. Будто она смотрела не на ребенка, а на обузу, от которой вот-вот будет свободна…

Глава 4

На душе у меня было неспокойно. Сердце ныло, предчувствуя беду. Не могла я забыть тот ледяной, безразличный взгляд барыни. И приказ Акулины — не появляться до утра. Но что они там задумали?!

В конце концов я не выдержала. Сделала вид, что пошла принести воду, а сама, крадучись, зашла в палату.

Там было уже прибрано. Барыня, бледная как полотно, спала, а ребенок… его нигде не было! Я бросилась к кровати, на которой спала роженица, затем поискала глазами люльку… ничего! Ни детских вещей, ни пеленок… такое ощущение, что мальчонки здесь и вовсе никогда не было.

В панике я кинулась шарить по всем углам, будто искала не младенца, а котенка. Даже под стол заглянула! Но от ужаса я будто сошла с ума, не могла трезво мыслить.

И тут меня полоснула страшная догадка… В памяти сразу же всплыл подобный случай, который произошел не так давно в соседнем уездном городишке.

Неудивительно, что от таких мыслей у меня на спине проступил холодный пот, а в ногах появилась странная слабость.

— Акулина Ивановна! — бросилась я к повитухе, которая в следующую секунду зашла в палату с крайне невозмутимым видом. — А где младенец?!

Но старуха даже глазом не повела, прошла мимо меня, как ни в чем не бывало. Но потом она все же соизволила бросить мне через плечо:

— Представился, родимый. Слабеньким уродился. Ну что ж, Бог дал, Бог и взял…

С моих глаз словно бы спала пелена. Я вспомнила Катюшу, которую смотрительница сплавила на тот свет за её длинный язык. Себя тоже припомнила. Я ведь поплатилась за то же самое: не смогла стерпеть того, что гадюка Матрена Игнатьевна обворовывала сирот в нашем приюте. А теперь еще и это!

Не помня себя, я вылетела из палаты, но тут же замерла как вкопанная…

Навстречу мне вышагивала на редкость довольная смотрительница. Настолько довольная, что у меня пальцы сами по себе сжались в кулаки.

— Вот вы где! — вырвалось у меня, дрожащим от ярости голосом. — Душу загубили, младенца невинного! Грех на душу приняли, Матрена Игнатьевна! Но я этого так не оставлю!!

Смотрительница аж попятилась от моего натиска. Её глаза, маленькие и злые, забегали, а щеки затряслись словно студень. Она воровски оглянулась по сторонам и… вдруг набросилась на меня так, что от неожиданности я аж попятилась.

— Вяземская! — зашипела она, тыча в меня костлявым пальцем. — Опять ты со своими бреднями! Ты как заноза в глазу, как кость в горле! Да я тебя сама на каторгу упеку! Небось, это ты к роженице ночью лазила! Вот пойду сейчас к полицмейстеру и скажу, что это ты дитя извела! Свидетельница у меня есть, Акулина подтвердит! Не отвертишься!

Несмотря на весь ужас, я сразу смекнула — блефует. О какой полиции может идти речь?! Барыня явно рожала тут тайком, без мужа, без огласки. Кричать им о случившемся на весь город — себе дороже.

В то же время я Матрену Игнатьевну хорошо знала. Раз она такое сказала, значит, решила разделаться со мной окончательно. То ли в тюрьму упрячет меня по навету, то ли еще чего придумает. Но мне тут больше нельзя оставаться.

— Врете вы всё, — тихо, но твердым голосом заявляю я. — Никуда вы не пойдете, боитесь вы огласки. Я же вас насквозь вижу…

Дальше я уже ничего не помню. Знаю только, что смотрительница кричала мне вслед, но я её уже не слушала. Ноги сами несли меня прочь. В мозгу стучало лишь одно: нужно уносить ноги из этого адского дома, пока меня не упекли куда-нибудь по ложному доносу.

Я пулей выскочила из больницы и понеслась по темной осенней улице.

Узкая, мощеная дорога тонула в непроглядной тьме, и лишь тусклые пятна света от уличных фонарей дрожали на мокром булыжнике.

Не успела я завернуть за угол, как нос к носу столкнулась с Дарьей, которая спешила со всех ног в больницу.

— А я к тебе на выручку… — выдыхает та, а у самой глаза бегают так, будто она боится чего.

— На выручку? — Я враз забываю о своих проблемах. — Тебе самой бы кто помог! А у тебя-то что случилось?

Дашка испуганно оглянулась.

— Я тут такое видела… Матрена Игнатьевна сверточек передавала, Машке своей, прихлебательнице. А в свертке в том ребеночек был, я слышала как тот плакал. Голодный небось! Машка его в охапку, да в ночь — и была такова. Бежала, словно черт за ней гнался!

У меня екнуло сердце.

Значит, живой, не убили! Просто от него избавились, как от ненужной вещи. Выбросили и все.

— А что ты еще слышала?!

— Не знаю… Шептались они что-то. Про богодельню… или про наш сиротский приют… Точно не разобрала.

Облегчение тут же смешалось с горечью…

В таких заведениях рук постоянно не хватало, но няньки и сестры милосердия делали все от себя возможное. Они надрывались, пытаясь всех обогреть, накормить и спасти. И пока они не спали ночами, такие твари, как наша милейшая Матрена Игнатьевна, воровали у детей последнее! Именно поэтому голод и болезни выкашивали здесь целые палаты.

Глава 5

Я места себе не находила, чувствуя огромную ответственность за этого ребенка. Может, потому что я помогала появиться ему на свет?

При этом я прекрасно понимала, что в нашем Богославенском приюте нужно было спасать всех детей без исключения. Но что я могла одна поделать?! Бедная девушка, в чьем теле я сейчас находилась, уже пыталась бороться с беспорядком, который царил в этих стенах. И вон чем это для неё закончилось!

И все же Анастасия Павловна Вяземская, двадцати двух лет отроду, ничего лучше своей тяжелой жизни и этого замшелого городишки и не видела. Наверное, поэтому она принимала все как должное. Но я-то не она! Не могла я оставить все как есть. Мне нужно было хоть чем-то помочь этому несчастному ребенку, которого угораздило родиться у такой бессердечной женщины, как его мать.

Найти этого малыша среди остальных безродных детишек оказалось проще простого. Я его сразу узнала по маленькому родимому пятнышку на ножке, напоминающим песочные часы.

А сейчас я просто стояла над его колыбелькой и смотрела, как он хмурил во сне свои крошечные бровки, будто уже чувствовал всю несправедливость этого мира. Отчего хотелось подхватить мальчонку на руки и унести его подальше от этого страшного места. Но куда?! Я сама была беззащитна в этом мире как этот несчастный ребенок, да и где я могла бы раздобыть для него грудное молоко?!

И тут меня осенило. Вспомнились те самые женщины, приезжавшие из деревень — кормилицы. Крепкие, румяные, с добрыми, хоть и усталыми глазами. Они приходили сюда не просто так… Внимательно, с пристрастием, кормилицы выбирали себе младенцев. Понятное дело, самых крепких, самых здоровых, тех, у кого было больше шансов выжить.

Царская казна давала им за них немного денег, но для деревенской семьи это подспорье было спасением. А для ребенка — билетом в жизнь.

Главное — у какой-нибудь Марфы или Агафьи молока с лихвой хватит и на двоих, она и своего ребеночка накормит и приемного не обидит. И воздух в деревне совсем другой, не то что в наших палатах, кишащих всевозможной заразой!

Малыш беззвучно вздрогнул во сне, а у меня мучительно сжалось сердце…

Он же такой маленький, совсем не крепыш. Кто его возьмет?! Кормилицы ведь ищут тех, кто посильнее, кто сразу схватится за жизнь. А этот, бедный птенчик, даже сосать толком не умеет…

Я подошла к умывальнику, помыла руки и поменяла мальчонке пеленку. Потом принесла ему самую чистую, хоть и грубую, распашонку. И только после того, как младенец стал выглядеть намного опрятнее, я слегка успокоилась.

— Не волнуйся, малыш, вот увидишь, тебя заберет добрая женщина. У нее будет теплая изба и добрая улыбка. Она будет петь тебе песни, и от неё будет пахнуть свежим хлебом и сеном, — зачем-то говорю я вслух. — Ты будешь засыпать под шум дождя, а не под крики голодных детей.

Мне стало вдруг мучительно стыдно, будто я его сейчас обманула. Ведь мне нужно было столько для этого сделать!

Перво-наперво, нужно уговорить фельдшера. Да так, чтобы о моих хлопотах не узнала змеюка-смотрительница! Иначе она сделает все, чтобы мальчонка сгинул со света, словно его здесь и не было. Матрена Игнатьевна только на это и рассчитывает…

Главное, чтобы моего маленького бедолагу показали кормилице в самом лучшем виде. Может, даже придется где-то приукрасить, соврать — лишь бы забрали.

С кормилицей ему будет намного лучше. И пускай его ждет простая крестьянская доля, но это в тысячу раз лучше, чем сгнить здесь, в Богославенском приюте! А я буду молиться о том, чтобы сердце кормилицы дрогнуло при виде этого тихого, слабого мальчика. Ведь ему так нужен этот шанс!

Теперь я надеялась только на Дарью. Ведь мне нельзя было появляться ни в больнице, ни в приюте. Но и уехать, не пристроив этого ребенка, я тоже не могла…

— Настасья! Опомнись, Христа ради! Теперича о себе нужно думать! И что это за невидаль такая? Таких ребятишек как он у нас как собак нерезаных было!

— Нет, Дарья. Сама не знаю, почему, но мне его жальче остальных, — говорю я и отвожу глаза…

Не могла же я признаться подруге в том, что меня занесло сюда из другого времени, и что здешние порядки для меня — дикость несусветная. И что я, скорее всего, никогда к такому не привыкну.

— И куда ты теперь подашься?

— К тетке, в Мологу. Там какой-то граф стекольный завод построил, а вместе с ним больницу и приют для нищих и обездоленных. Тетка постоянно в письмах его нахваливает: «Наш барин такой душка! Барин то, барин сё…»

— Ой, я слышала о нем! Смотри, подружка, не влюбись в барина-то. — Дарья лукаво смотрит на меня, но мне сейчас совсем не до шуток. — Говорят, граф Туршинский не только хорош собой, но и сердцем мягкий. В тамошнем сиротском приюте, который он построил, говорят, совсем не так, как у нас. Там чисто, сыто, и детишки не мрут как мухи.

Глава 6

Прошла неделя с того момента, как меня занесло в 19 век, в захудалый городишко Богославенск. И если в нем осталось хоть что-то прекрасное, так это одно лишь название.

Несмотря на это, уезжать мне отсюда совсем не хотелось. Ведь здесь оставалась моя единственная подруга Дарья и… тот брошенный мальчик, к которому я прикипела всем сердцем.

Но сейчас у него уже было имя — Василий. И теперь этот маленький человечек, которому я помогала появиться на свет, носил красивую фамилию Богославский…

Да, с фамилиями в нашем приюте особо не заморачивались, поэтому Богославских у нас было примерно с десяток. Но меня это даже радовало, ведь так ему было легче затеряться среди других подкидышей, и его не смогла бы отследить змеюка Матрена Игнатьевна.

На всякий случай я все же попросила Дарью исправить в формуляре дату его поступления. Так что теперь смотрительница при всем желании не смогла бы найти его среди других воспитанников.

Казалось бы, все возможное для него я уже сделала. Но что-то меня все равно не отпускало, не давало мне уехать из города…

— Жалование получила? — спрашивает Дарья и смотрит на меня строгим взглядом.

— Да, только что. Отдали все как есть.

— Чего тогда ждешь?!

Не успела я ей ответить, как на пороге сестринской появилась Аленка, здешняя нянька.

— Дарья, там кормилица пришла, желает выбрать себе дитятю!

От волнения у меня аж кровь застучала в висках. И я, не помня себя, рванула с места, не слушая окликов Дарьи.

— Настасья! Не приведи Господь туда заявится Матрена Игнатьевна!

Но я её уже не слушала…

В проходе между кроватками важно расхаживал наш дежурный фельдшер, а рядом с ним семенила дородная, румяная женщина в простом цветастом платке. Она внимательно, по-хозяйски окидывала взглядом младенцев, задерживаясь на самых упитанных, крепких малышах.

Васенька же лежал, завернутый в серую пеленку, такой тихий и жалкий. На фоне других грудничков он казался еще меньше и беззащитнее, чем был на самом деле.

Фельдшер бросил на меня колкий недовольный взгляд, а кормилица уже склонилась над розовощеким карапузом из дальнего ряда…

И тут во мне что-то оборвалось. Страх, отчаяние — все куда-то ушло, осталась одна жгучая решимость.

Я пулей бросилась к кормилице и схватила её за руки.

— Матушка! Голубушка! Возьми вот того, что у самого края! — От волнения мой голос сорвался и предательски задрожал. — Возьми его, Христа ради!

Женщина аж отшатнулась от неожиданности.

— Анастасия Павловна, вы не должны здесь находиться! — ворчит на меня старенький Силантий Петрович, наш фельдшер. — Да и зачем он ей? Сама посуди, бабе нужен будущий работник, а не обуза.

— Хворого хотите мне подсунуть?! — уперев руки в боки, возмутилась кормилица.

— Он не хворый! — горячо убеждаю я её. — Он крепкий! Просто мал еще, а на твоем молочке, да на деревенском воздухе он мигом окрепнет!

Кормилица с недоумением посмотрела на Василия, потом на меня.

Видно было, что сердце у нее не каменное…

— Да на что он мне? Словно пташка небесная, дыханье еле теплится. Не жилец он.

— Жилец, еще какой жилец! — шепчу я чуть ли не плача. И, озираясь на недовольное лицо фельдшера, судорожно лезу себе за пазуху. — На! Возьми все! Это мое жалованье! Только возьми его! Он… он не простой подкидыш!

Я сунула ей в руку заветный узелок с деньгами. Та тут же его развязала, и ее глаза расширились.

Еще бы, сумма для деревенской бабы была немалая.

— Как не простой-то? — спросила она уже с любопытством, понизив голос.

Я наклонилась к самому ее уху, шепча так, чтобы не услышал Силантий Петрович:
— Барыня его одна пристроила, из самых знатных… нагуляла видать. Поэтому он благородных кровей, матушка! Кто его знает, может, отец-боярин опомнится, захочет сына найти… И тогда… тогда вся милость его на тебя падет! Золотом осыплет, в люди выведет! Ты же его сыночку жизнь спасешь!

Я сама уже почти поверила в эту сказку, настолько я была убедительна. И это сработало! Глаза кормилицы загорелись жадным, цепким огоньком. Она еще раз взглянула на Васеньку, но уже совсем по-другому… Помолчала, перебирая в узелке деньги. Наконец, вздохнула полной грудью и обернулась к фельдшеру.

— Что ж, беру этого. Судьба, видно, такая.

— Жалеть потом не станешь? — с недовольством спрашивает у неё фельдшер, не сводя с меня тяжелого взгляда.

— Я этого приглядела, — уверенно отвечает ему кормилица, пряча узелок себе за пазуху. — Видно, приглянулся. Собирайте уж его!

Она ловко, привычным движением, подхватила Васеньку на руки, и у меня сразу же отлегло от сердца…

В Мологе меня сразу же взяли в Александровский детский приют по просьбе тетки, которая работала там кухаркой. И не успела я как следует там освоиться, как всех взбудоражила новость о визите графа Туршинского.

Причем, это известие повергло всех в трепетный восторг. Наверное, одна только я не разделяла всеобщего ликования. Что было такого в этом графе, от одного имени которого у здешних девиц перехватывало дыхание?! И вот теперь этот самый Туршинский, мой новый могущественный работодатель, соблаговолил посетить наш приют.

Глава 7

Тишина в опустевшем приюте была звенящей и непривычной. Сытые детки уже спали, и ничто не нарушало моего спокойствия. Лишь издалека доносилась праздничная музыка и гул толпы с ярмарки.

Я принципиально не пошла на это народное гуляние по случаю приезда графа Туршинского — местного благодетеля, попечителя, покровителя сирот и вдов, мецената, великого знатока искусств и прочая, и прочая, и прочая…

Я его даже не видела, но меня уже раздражало в нем абсолютно все! Ну, дворянин как дворянин, который с рождения привык, что мир вертелся вокруг него. Словно его титул — это волшебная пыль, которая ослепляла и лишала людей рассудка! Поэтому меня неслыханно возмущало то, как взрослые и, вроде бы, умные люди напрочь забывали о своем достоинстве, делая из графа Туршинского какого-то кумира.

Граф скажет какую-нибудь банальность — и все восхищенно ахнут, будто узрели глубину его мысли!

Взять хотя бы нашего доктора Швейцера, настоящего повелителя жизни и смерти. Но стоило ему только узнать о приезде графа Туршинского, как он начал волноваться, словно школяр какой-то! Или наша почтмейстерша, женщина с острым языком и железным характером. Сегодня она с придыханием мне рассказала, какую именно бронзу выбрал граф для ручки своей кареты. Словно это было откровение свыше!

Вдруг тишину нарушил гулкий звук. Шаги… тяжелые, явно мужские. Да и не могла это быть одна из нянек или кормилиц — все они были на празднике.

Сердце екнуло и забилось чаще.

Краем глаза я заметила стоящую в арке швабру... Решение пришло мгновенно.

Лучше я буду выглядеть дурочкой с шваброй, чем беззащитной жертвой!

Я вжалась в тень, затаив дыхание. Из-за поворота коридора тем временем показалась высокая мужская фигура.

Незнакомец шел не торопясь, с любопытством оглядывая стены. На нем был добротный, без вычурностей темный сюртук, а на его ботинках… О, боги! На них была грязь! Осенняя дорожная грязь с примесью конского навоза и бог его знает, с чем еще!..

Жгучая ярость, подпитанная усталостью за три дня генеральной уборки, затмила мой страх. И я тут же выскочила из укрытия, сжимая швабру словно копье.

— Совсем что ли ослеп?! Не видишь, что здесь чисто?! Мы три дня полы драили, а ты в грязных ботинках сюда запёрся!

Незнакомец резко остановился. Но он не отпрянул от меня и не испугался. Напротив, его темные глаза под густыми бровями с любопытством и легким недоумением окинули меня с ног до головы, задерживаясь на моем «оружии».

Его лицо было строгим, но в уголках губ таилась усмешка.

— Запёрся? Колоритное выражение… Двери, на мое счастье, оказались отперты. А что до моих ботинок… Вынужден принести свои извинения. Я не ожидал встретить здесь столь ревностную хранительницу чистоты. А вы здесь приставлены стеречь сии хоромы от грязи?

— Я здесь работаю! — отрезала я, все еще не опуская швабру. — И пока все на празднике, приходится одной следить за порядком. А вы кто такой? И чего тут шляетесь, когда все на ярмарке? Ревизор какой-нибудь заштатный?

Он усмехнулся, и в его взгляде мелькнула искорка веселья.

— Что-то вроде того. Мне поручено было… оценить обстановку. Инкогнито.

— Ну что ж, оценивайте, — я махнула рукой в сторону грязных следов. — Первый результат вашей ревизии. Мы тут три дня все до блеска натирали для его сиятельства графа, а вы являетесь и — вся работа насмарку! Он же, поди, тоже заявится с проверкой, весь такой важный…

— Кто, его сиятельство? — переспросил незнакомец, и его глаза сузились. — И что вы о нем думаете? О графе.

— Да то же, что и о всех вас, важных господах, — пожала я плечами, наконец опуская швабру. — Приедет, посмотрит на детские личики, поумиляется, раздаст конфетки и укатит в свой дворец. А назавтра все будет, как и прежде. Только полы опять мыть придется. Так что, милостивый государь, будьте добры, либо разуйтесь, либо идите обратно, откуда пришли. Я не для того тут одна осталась, чтобы за вами убирать.

Он слушал меня, склонив голову, с каким-то странным, непонятным выражением лица. Казалось, моя дерзость его не злит, а лишь развлекает.

— Вы позволяете себе весьма вольные суждения для няньки, — заметил он без упрека.

— Это не вольность, а трезвость ума. Или вы хотите сказать, что граф будет каждую неделю приезжать и проверять, хорошо ли кормят детей и топят ли печи? Нет. Вот и я о том же. Театр для одного зрителя.

Незнакомец задумчиво посмотрел на свои грязные сапоги, потом на меня.

— Вы совершенно правы насчет следов. Мое поведение непростительно. Позвольте мне хотя бы частично загладить вину. — Он достал из кармана сюртука сложенный чистый платок и изящным жестом протянул его мне. — Вот. Для вытирания пола.

Я скептически посмотрела на белоснежный батист, явно дорогой, с вышитыми на нем вензелями.

— Нет уж, увольте. У нас тряпок хватает. Просто впредь будьте внимательнее. И передайте вашему начальству, что проверки нужно днем устраивать, а не подкрадываться в темноте, как вор.

Он громко рассмеялся, и смех его звучал искренне и немного смущенно.

— Обязательно передам. Ваши слова будут донесены… до высшего начальства. Слово в слово. А теперь, если вы позволите, я завершу свой обход. Уверяю вас, я более не оскверню чистоту ваших полов.

Глава 8

На следующий день экономка выстроила всех работниц приюта в шеренгу для представления их графу. Тогда-то я и увидела его снова…

В безупречном фраке, весь такой лощеный и неотразимый во всех смыслах, он остановился на ступенях парадной лестницы. Его властный взгляд скользнул по женским головам, задержавшись на моем лице дольше, чем на других. И в ту же секунду в уголках его губ заиграла та самая, знакомая мне усмешка. А я, чувствуя, как горит мое лицо, с ужасом поняла, кому прочитала вчера нотацию о «важных господах». И что вчера я чуть не выпроводила отсюда как непрошенного гостя самого графа Туршинского! Да еще с помощью швабры…

— Доброго вам дня, хозяюшки! Благодарю вас, что отвлеклись от дел. Мой визит – обычная проверка, чтобы удостовериться, что в приюте всё в порядке. Не стесняйтесь говорить прямо – моя цель не укорять, а помогать. Я знаю, сколь нелегок ваш хлеб, и как много терпения требуется для воспитания сирот… — раздался знакомый мне низкий, чуть хрипловатый голос.

И все же сегодня он звучал немного по-другому. Я уловила в нем те самые барские интонации, которые я до этого момента слышала только в исторических сериалах.

Когда он закончил, в зале повисла тишина. Отчего Лидия Францевна уже собиралась что-то сказать, как вдруг я услышала собственный голос. Причем, он прозвучал громче, чем я планировала:

— Ваше сиятельство… Позвольте обратиться?

Экономка бросила на меня испепеляющий взгляд и побледнела, в то время как воздух в зале словно бы замер от напряжения.

Граф медленно повернулся ко мне, и его взгляд стал непроницаемым.

— Говорите, — разрешил он. В то время как в его глазах читалось любопытство.

Я сделала шаг вперед. На всякий случай сжала ладони, чтобы они не дрожали…

Я понимала, что говорить нужно было не заискивая, но и не дерзя, с почтительностью, но без раболепия.

— Ваше сиятельство, мы все здесь безмерно благодарны вашей заботе и милости, — начала я, подбирая слова. — И приют наш содержится в порядке, сироты накормлены и обогреты. Но есть одна нужда, о которой я не могу умолчать… — Граф молча кивнул, разрешая мне продолжить. — Дело в стороже, ваше сиятельство. Заступает он на дежурство в полночь. А темнеет ныне рано, осень же. И выходит, что с сумерек и до полуночи приют стоит без мужской охраны. Нянькам и прочему женскому люду страшно оставаться одним — окна низкие, а запоры некрепкие — Всякий прохожий может зайти, под видом заблудшего или еще под каким предлогом… — Я сделала маленькую паузу, глядя прямо на него. Вдобавок, я вложила в последнюю фразу особый смысл, понятный лишь нам двоим. — Кто его знает, что у такого человека на уме? Мы весь день полы драим, детей стережем, а к вечеру дрожим, как осиновые листы, каждого шороха пугаясь. Нельзя ли распорядиться, чтобы сторож заступал раньше? Чтобы нам не так страшно было…

Я закончила и опустила глаза. Честно говоря, у меня душа ушла в пятки от собственной дерзости.

Сердце так и обрывалось, когда я говорила, ведь тишина в зале стояла гробовая. Видимо, никто меня не поддерживал. Я даже чувствовала на себе взгляды других работниц — осуждающие и изумленные. Ведь графа Туршинского настолько все любили и почитали, что мое выступление казалось всем чуть ли не кощунством. Ведь сиротский приют, как и другие многие заведения в городе принадлежали ему, и до этого момента всё в них считалось безупречным. Пока не нашлась в городе одна недовольная…

Честно говоря, я и сама не могла поверить, что осмелилась на такое. Но эта проблема на самом деле была, я же её не выдумала! Мне няньки сами об этом говорили, что в такую пору всякий проходимец, пьяный ли мастеровой может сюда вломиться. А уж каковы у него помыслы будут… страшно и подумать, ведь снасильничать могут! А девичью честь погубить проще простого…

Мадам Лидия Францевна первая пришла в себя и тут же на меня зашипела:

— Настасья! Как ты смеешь беспокоить его сиятельство такими…

Но граф молча поднял руку, заставив ее замолчать. После чего он посмотрел на меня, и в его глазах уже не было усмешки — лишь холодная, оценивающая серьезность.

Похоже, он все прекрасно понял. И про «всякого прохожего», и то, что «мы весь день полы драим». Укор в его адрес был настолько очевиден, что я уже в уме подыскивала себе новую работу...

______________________________________________________________

Дорогие мои читатели!
Знакомлю вас с еще одной историей нашего литмоба "Сударыня-барыня"

Елена Белильщикова "Мама-попаданка. Хозяйка старой пасеки"
https://litnet.com/shrt/mYn0

Глава 9

— Ваша просьба весьма обоснована, — произнес наконец граф, и его голос в гробовой тишине прозвучал непривычно громко. — Безопасность обитателей приюта — вещь первостепенная. Глупо было бы ею пренебрегать из-за неудачного распорядка.

Он повернулся к своему управляющему, стоявшему поодаль.

— Карпов, распорядись. Начиная с сего дня, сторож в Александровском приюте заступает на дежурство с семи часов вечера. И чтобы я более не слышал о подобных небрежениях.

Управляющий почтительно склонил голову:

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

Граф снова обратился ко мне, и в его взгляде мелькнуло нечто, что можно было принять за уважение.

— Благодарю вас за прямоту, мужество сейчас редкость. Особенно когда оно направлено на общее благо. Посему… — Темные глаза графа с легким прищуром вновь пригвоздили меня к полу. Отчего сердце мое замерло, а потом забилось с такой силой, что я едва слышала собственные мысли… После небольшой паузы, которая показалась мне вечностью, вновь зазвучал его голос, такой же ровный и властный: — Полагаю, что особа, проявившая столь ревностную заботу о безопасности вверенных ей душ и обладающая достаточной смелостью, заслуживает большего, нежели просто признательность.

Я подняла на него взгляд.

Его выражение лица было невозмутимым, а в холодных, оценивающих глазах не читалось ничего, кроме деловой серьезности.

— Ваше сиятельство… — выдыхаю я потрясенно.

— С сего числа, Настасья, вы определяетесь смотрительницей Александровского приюта. В вашем ведении отныне порядок, благополучие воспитанников и, само собою разумеется, их безопасность. Все отчетности будете предоставлять моему управляющему Карпову. Надеюсь, ваша прямота и мужество послужат вам на сем поприще…

Мне показалось, что пол ушел из-под моих ног. Я недоверчиво уставилась на него, пытаясь отыскать в его строгом лице признаки шутки. Но их не было.

Смотрительницей? Меня?!

Это было настолько нелепо и невероятно, что в голове не укладывалось. Его приказ как ураган сметал все мое привычное существование!

От ужаса у меня аж во рту пересохло. Я судорожно сглотнула и посмотрела на мадам.

Но как же тогда Лидия Францевна?! Ведь она была здесь и за экономку, и за смотрительницу! Да, она строга до жестокости, иной раз требовала от нас невозможного. Но приют под ее началом был полной чашей. Она справлялась с двумя должностями сразу, хоть это и делало ее характер еще более едким.

И вот теперь я должна занять ее место?! Это безумие какое-то!

Я встретилась с ней взглядом… В её глазах бушевала такая ярость, что мне стало аж дурно. Естественно, она видела во мне не преемницу, а выскочку, которая отнимала у неё власть. Мне даже показалось, что я прочитала её мысли: «Ты не справишься, глупая девчонка».

И вот тогда до меня все дошло.

Это не награда. Это ловушка. Изощренное наказание. Граф не простил мне мою дерзость. И пускай сейчас никто ничего не понял, для него это стало огромным унижением. Самого графа Туршинского поставила на место какая-то там нянька!

Получается, он вознес меня так высоко только для того, чтобы я разбилась насмерть. Ведь он был абсолютно уверен, что я не справлюсь. Что я, необразованная и неопытная, погружу приют в хаос, перессорюсь с няньками, запутаюсь в отчетах, опозорюсь и, в конце концов, приползу к нему вся в слезах. Брошусь ему в ноги и стану умолять его снять с меня эту непосильную ношу.

Туршинский тем временем поднял бровь, ожидая моей реакции.

Наверняка он ждал от меня испуганного лепета или восторженных благодарностей…

Я сделала глубокий вдох, выпрямила спину и посмотрела ему прямо в глаза.

— Благодарствую за оказанное доверие, ваше сиятельство, — мой голос прозвучал тихо, но без предательской дрожи. — Я приложу все свои силы, дабы оправдать оное.

Мне это показалось, или в его глазах мелькнула тень удивления?

Похоже, он ждал от меня чего угодно, но не этого спокойствия. Наверное, поэтому граф лишь кивнул экономке, давая понять, что аудиенция окончена, и двинулся дальше…

Шеренга женщин выдохнула почти одновременно. И тут же все уставились на меня — со страхом и с затаенным восхищением. Я же застыла, все еще сжимая дрожащие пальцы и понимая, что только что бросила вызов не просто графу, а целой системе.

Хочешь посмотреть, как я упаду, ваше сиятельство? Хочешь насладиться моим позором? Ну уж нет… я буду бороться. Я буду учиться. Ночами буду корпеть над счетами, журналами и ведомостями, но я освою всю эту канцелярщину! В конце концов, я выпускница Строгановки, а в школе я была сильна и в математике, и в экономике. Я не отступлю!

_____________________________________________________________
Дорогие мои читатели!
Хочу познакомить вас с еще одной книгой нашего литмоба "Сударыня-барыня".
Адель Хайд "Купеческая дочь"

https://litnet.com/shrt/Tr1m

Глава 10

Проблемы на новой должности начались у меня почти сразу. Лидия Францевна только тем и занималась, что ставила мне палки в колеса. Чего она только не вытворяла! Прятала от меня ведомости и ключи, шепталась с персоналом, настраивая людей против меня. И что самое обидное — у нее это прекрасно получалось.

Ведь после визита Туршинского многие стали смотреть на меня искоса. Я их, впрочем, понимала: едва я тут появилась, как уже стала начальницей. И это притом, что я ничем от них не отличалась! Я даже по-французски не говорила как Лидия Францевна!

Зато у меня было побольше знаний, чем у любой мещанки. Это меня и выручало. Все-таки моя средняя школа и Строгановка — не чета церковно-приходской школе или городскому училищу, где когда-то училась Анастасия Вяземская.

Но мне было куда привычнее иметь дело с таблицей умножения, чем с деревянными счетами. Так что все расчеты я вела ничуть не хуже прежней смотрительницы.

К счастью, тех, кто завидовал и старался выслужиться перед Лидией Францевной, было немного. Большинство наших женщин принимали меня и всячески помогали. А я в ответ старалась делать для них всё, что могла.

Но, несмотря на все мои старания, вскоре в приюте разгорелся страшный скандал. Видно, пословица, что где тонко, там и рвется, недалека от истины. Вот и порвалось в самом нежданном месте, о котором я и помыслить не могла! А Лидия Францевна сразу учуяла мою слабость…

— Я сегодня же доложу начальству, что вы со своей теткой приют обворовываете! — внезапно накинулась на меня мадам, и её ухоженное, бальзаковского возраста лицо заплясало у меня перед глазами.

— Сударыня, что за вздорные обвинения?! — резко обрываю я её. Ведь я точно знаю, что это неправда.

— О том, что таких как ты, к власти подпускать нельзя! Вы всё до нитки растащите, отняв последнее у сирот!

Терпеть подобную клевету я уже не могла, поэтому резко её осадила. Но где-то в глубине души начала зарождаться паника, потому что Лидия Францевна была уверена в своей правоте как никогда…

Боже мой, как же я была слепа! И почему я раньше не придавала этому значения?! Но лишь сегодня, сидя за ужином, я вдруг с ужасом поняла, что ем тот же самый рыбный пирог, что подавали сегодня в приюте!

Сердце мучительно сжалось, и я, как ошпаренная, бросилась в нашу маленькую кухоньку и принялась осматривать кастрюли и горшки… И обнаружила в них почти всё, что ели в этот день наши воспитанники! Щи, кашу, тот самый пирог…

Раньше я, как и остальные няньки, все дни напролет проводила в приюте. Домой я приходила лишь на ночь. И то, далеко не всегда, а только когда у меня не было ночного дежурства. Большинство же женщин спали прямо там. Они занимали маленькие комнатки в здании приюта, это называлось «жить на казенных харчах и квартире».

Поэтому, ничего удивительного, что я понятия не имела о том, как питалась и что готовила для себя тетя Маша.

Выходит, мадам была права. Моя родная тетка — воровка, обкрадывающая сирот! А я… я оказалась причастна к этому страшному греху, ибо на мне лежала обязанность за всем присматривать. А я не досмотрела!!

Как и следовало ожидать, Лидия Францевна сдержала свое обещание, и уже на следующий день в приют заявился… нет, не управляющий графа, господин Карпов, а сам граф Туршинский собственной персоной!

У меня аж в глазах потемнело от страха, когда тот вошел в кабинет смотрительницы твердой поступью и с грозным выражением лица. Мадам, сияя торжествующей улыбкой, тут же всё ему изложила…

Граф выслушал её, не перебивая.

— Оставьте нас, — холодно кивнул он Лидии Францевне, не успев ей даже насладиться своим триумфом.

Экономка быстро выскользнула из кабинета, притворив за собой дверь. Я же осталась наедине с Туршинским, готовая от стыда провалиться сквозь землю. И только тогда, когда гулкий стук её каблуков затих в коридоре, я осмелилась поднять на него глаза.

Мой страх никуда не делся, и я ожидала увидеть надменного, сытого барина с холодными глазами. Но передо мной стоял совсем другой человек! И все же он был «Вашим сиятельством», а я просто Настасьей…

Только сейчас я поняла, насколько он высок. Ведь он смотрел на меня сверху вниз, отчего моя уверенность, и без того шаткая, растаяла словно дымка под порывом осеннего ветра.

Неожиданно он прошелся по кабинету, небрежно, с какой-то львиной грацией. После чего Туршинский отодвинул стул и занял место за моим же столом, будто это был его собственный кабинет…

Его темно-русые волосы были слегка волнистыми и кое-где непослушно падали на высокий лоб. Широкие скулы придавали его лицу суровое выражение, и это впечатление лишь усиливал прямой, благородный нос. И только красиво очерченные, нежные губы выбивались из этого образа.

Граф поднял на меня взгляд… Глубокие, пронзительные, почти черные глаза будто прошили меня насквозь, но в них я не заметила ни капли гнева. То был испытующий взгляд человека, который привык искать истину и потом выносить приговор.

— Ну-с, мадемуазель Вяземская, — произнес он наконец низким спокойным голосом. — И что же вы можете сказать в свое оправдание?

— Ничего. Но я… я прикажу вычесть из жалованья кухарки пять рублей за её самоуправство, — говорю я, опустив глаза.

Глава 11

Я уже мысленно приготовилась к допросу с пристрастием, но граф вдруг устремил взгляд в окно, залитое багряными отсветами заката.

Он сидел, откинувшись в кресле, а его руки расслабленно лежали на подлокотниках венского стула. И вся его поза говорила о спокойствии и даже умиротворении. Но разве он не должен был сейчас рвать и метать? Ведь я опять посмела ему надерзить.

— Да, такие раны долго затягиваются... Чужой человек может оскорбить вашу честь, оклеветать имя… но такие обиды забываются, а когда предает свой — это рана на всю жизнь, — тихо, почти задумчиво произносит Туршинский. — И все же я на вас положился, мадемуазель Вяземская, вы же не оправдали моих надежд.

Последние слова графа будто повисли в воздухе. Они ударили меня словно хлыст, ведь он прошелся прямо по живому. Но вместо робости во мне вдруг вспыхнул отчаянный ослепляющий гнев.

Да, тетка поступила подло! Да, я готова была вцепиться ей в волосы от злости! Но мысль о том, что её, старую, вышвырнут на улицу, заставила меня забыть и про гнев, и про осторожность.

— Ваше сиятельство! Да, вы правы, близкие ранят больнее всех! Но разве это повод предать их в беде? Она — моя кровь! И я не позволю выгнать её на улицу, как старую собаку!

Я выпалила это почти не дыша, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Закончила и с ужасом поняла, что вот теперь-то я точно нарвалась на увольнение.

Но... граф не рассердился! Во всяком случае, мне так показалось. Он лишь откинулся на спинку стула, и в его темных глазах промелькнуло что-то похожее на уважение.

— Хм… любовь и долг — это опасная смесь, мадемуазель Вяземская. Она либо возвышает, либо губит. В вашем случае… похоже, возвышает.

От волнения у меня пересохло во рту, ведь я не ожидала ничего подобного. Ни в этот раз.

— И как это понимать, господин граф?

— А что здесь непонятного? Подготовьте для проверки все ведомости, господин Карпов их тщательно проверит.

— Ваше сиятельство, так я могу остаться в приюте?! — выдыхаю я потрясенно.

— И не только вы. Кухарка тоже останется, — произнес граф, поднимаясь. — Но запомните, еще один подобный случай — и ответить придется вам обеим. А сейчас я даю вам последний шанс. Не заставляйте меня жалеть об этом.

Пружинистым шагом граф Туршинский вышел из кабинета, оставив меня в растрепанных чувствах…

Я достала из стола все ведомости. Еще раз хорошенько всё проверила и положила обратно с успокоившимся сердцем, после чего ноги сами понесли меня из этих казенных стен.

Наконец-то домой… Хотя, какой теперь дом?! Наверняка тетка встретит меня сейчас с упреками и слезами…

Я почти уже миновала узкую лестницу, ведущую вниз, как вдруг оттуда, из полумрака, донесся чей-то тихий всхлип. Отчего мое сердце, и без того измученное, сжалось в комок.

Лазарет…

Я тут же свернула за угол и толкнула плечом тяжелую дверь.

Меня обдало знакомым, сладковато-тяжелым воздухом — смесью лекарств и карболки.

Там, в конце длинной палаты, на койке, освещенной лунным светом, клубочком лежал мальчик. Худенький, словно тростиночка, на вид ему было лет семь, не больше.

Он плакал, уткнувшись лицом в подушку, почти беззвучно, будто не требуя к себе никакого внимания. Один. В темноте, потому что ни одна сиделка не рискнула оставить здесь зажженную свечу.

У меня ком подступил к горлу.

Этим детям и так несладко. Но быть больным сиротой… это уже последняя, самая горькая степень отчаяния! Каково ему лежать здесь, в потемках, и знать, что его плач по большому счету ни для кого не важен?!

Я сделала шаг вперед, и пол предательски скрипнул. Мальчик вздрогнул и притих, затаившись.

— Не бойся… — прошептала я, садясь на краешек кровати и осторожно касаясь его горячего лба. — Я здесь. Я никуда не уйду.

И в тот же миг все мои собственные беды — и гнев графа, и страх увольнения, и глупая тетка, показались мне такими мелкими и ничтожными. Потому что в этой темноте плакал несчастный ребенок. Ему было больно и одиноко, а это гораздо страшнее.

Я зажгла свечу и посмотрела на прикроватную тумбочку в надежде увидеть там пузырек с сиропом из корня алтея и хинин в порошках. Но вместо этого там одиноко лежал лишь лакричный стручок, который давали детям жевать при ангине…

К сожалению, Лидия Францевна была не только честной, но и очень прижимистой. А иногда её экономия вызывала искреннее негодование. Вот как сейчас, например.

Как можно было экономить на больных детях?! Неужели она не понимала, что лекарства для детского приюта — это не прихоть, а вопрос жизни и смерти?! Она же, чтобы не вызывать недовольство начальства, экономила на всех и на всём…

Я перерыла весь лазарет, но нашла-таки припасенные на пресловутый черный день порошки с хинином и один из них дала мальчику. А уже к утру у Феденьки спал жар, и ему стало гораздо лучше. Но меня это не остановило: я твердо решила попасть на прием к графу Туршинскому и попросить у него денег для нашего лазарета.

А корень солодки Лидия Францевна пускай сама жуёт!

Глава 12

Осень в Мологе стояла почти пушкинская. Золотая, тихая, пронизанная светом и легкой грустью.

Воздух был холодным и прозрачным. Каждый вдох обжигал легкие и бодрил, словно глоток крепкого эспрессо. М-м-м эспрессо… как же давно я его не пила!

Я шла по немощеной улице, и ноги мягко утопали в ковре из алых и багряных листьев. Клены и березы, словно соревнуясь друг с другом, пылали на солнце, отбрасывая тени на бревенчатые домики с резными наличниками.

Дым из печных труб тянулся к небу тонкими молочно-сизыми столбиками. Его запах был насыщенно-древесным, чуть сладковатым и невероятно уютным.

Я невольно замедлила шаг.

Этот мир был по-своему хорош… Здесь кипела жизнь провинциального городишки, неспешная, словно течение самой Волги.

Вот мальчишки с удочками бегут к реке, и их звонкие голоса нарушают царящую здесь благодать. Вот запряженная в телегу лошадь фыркает, выпуская в холодный воздух белое облачко пара. А на той стороне улицы старушка несет корзину румяных яблок.

У меня почему-то защемило сердце, ведь я знала то, о чем не догадывался никто из этих людей…

Через несколько десятилетий этого всего не будет. Исчезнет улица, по которой я сейчас шла. Не будет этих домов с занавесками на окнах и геранью на подоконниках. Не будет яблонь в садах, церкви с колокольней, нашего приюта и рыночной площади… Все это скроется под толщей холодной темной воды.

Я остановилась на высоком берегу Волги и посмотрела на широкую, уже тронутую первым льдом у берегов, воду.

Солнце играло на её глади миллионами бликов так, что слепило глаза. Красиво… Сейчас это была река жизни, которая питала весь город, а в будущем она станет его могилой…

В памяти всплывали обрывки знаний из прошлого: черно-белые фотографии старой Мологи в интернете, статьи о «русской Атлантиде». Рассказы о том, как при строительстве ГЭС вода медленно, но неумолимо поглощала улицы, и колокольни храмов еще долго торчали из воды, как надгробия…

Я глубоко вздохнула, наполняя легкие горьковато-сладким осенним воздухом, и пошла дальше. Но на какой-то миг мне захотелось превратиться в прежнюю Анастасию Вяземскую, тихую, добрую девушку, которая вряд ли отважилась бы сейчас идти на аудиенцию к самому графу Туршинскому…

— А вы отчаянная, мадемуазель Вяземская! — удивился он, едва я переступила порог рабочего кабинета в конторском доме при его стекольном заводе. — Не успели вы управиться с долгом вашей тетушки, как вы уже являетесь с новой просьбой! И не иначе, как снова о деньгах?

— Ваше сиятельство, я же не для себя… Детей в приюте лечить нечем! — выпалила я, едва сдерживая волнение.

— А куда же смотрела ваша предшественница? Насколько мне известно, она состояла на хорошем счету…

— Потому и состояла на таком счету, что никогда ни о чем не просила! — вырвалось у меня сгоряча, прежде чем я успела обдумать свои слова.

Я внутренне сжалась, ожидая гнева. Но граф лишь поднял бровь, и в его глазах мелькнуло не то раздражение, не то любопытство.

— Ну-с… прямота ваша, сударыня, граничит с дерзостью, — произнес наконец граф, но уголки его губ почему-то поползли вверх. — Однако ж, резон в ваших словах, увы, есть. Безропотность редко рождает благие плоды. Хорошо. Давайте обсудим дело обстоятельно… Составьте мне подробный реестр необходимого. Какие именно снадобья требуются, в каких количествах, от каких болезней. Будьте так добры, распишите всё подробно. Я не врач, чтобы судить о нуждах медицины, но я умею считать деньги и желаю видеть, на что именно они будут употреблены.

Он указал мне на кресло и взял со стола лист бумаги.

— Прямо сейчас, ваше сиятельство?! — опешила я.

— Сию минуту. Вот чернила, вот перо. А я пока займусь корреспонденцией.

Ни жива ни мертва я присела на краешек стула и принялась торопливо выводить список, вспоминая все, что могло бы потребоваться в приюте: хинин, карболка, йод, бинты, вата…

А еще нужно серную и дегтярную мазь для лечения чесотки, которая была бичом всех детских приютов и нашего в том числе. Не забыть еще отхаркивающее и средство от кашля — термопсис и нашатырно-анисовые капли.

Интересно, согласится ли он купить дорогостоящий сантонин? Если, нет, то нужно заказать хотя бы тыквенных семечек. Они тоже помогают от глистов, но гораздо хуже… Порошок висмута тоже нужно купить…

У меня рука дрожала от волнения и неловкости, потому что я раз за разом ловила испытующие, украдкой брошенные на меня взгляды Туршинского. Но, несмотря на это, минут через пятнадцать я протянула ему исписанный лист.

Граф лишь бегло просмотрел его, кивнул и отложил в сторону.

— Прекрасно. Это будет исполнено. А теперь, мадемуазель Вяземская, я хочу предложить вам кое-что еще. Завтра, ровно в девять утра, моя карета будет ждать вас у входа в приют.

Я уставилась на него в полном недоумении.

— Для чего, ваше сиятельство?

— Вы поведали мне о бедах сиротского приюта. А я хочу показать вам, как обстоят дела с лечением на моем заводе. Вы отправитесь со мной на стекольный завод.

От удивления у меня перехватило дыхание. Визит на завод? Вместе с ним?! Но это же неслыханно, кто я и кто он!

Глава 13

На следующее утро меня аж трясло от волнения. Платье казалось неудобным, волосы никак не хотели укладываться в прическу, а руки предательски дрожали. Я то и дело посматривала на часы, хотя за окном едва разгорался рассвет…

Наконец, тяжелый экипаж Туршинского подкатил к крыльцу, и с видом деловой женщины я спустилась с крылечка сиротского приюта.

Граф сухо со мной поздоровался и… словно бы забыл о моем существовании, погрузившись в чтение каких-то документов. Я же уставилась в окно невидящим взглядом.

Внутри кареты пахло кожей, дорогим табаком и чем-то волнующим и мужским.

Наверняка это какая-нибудь французская одеколонная вода, смелый, но в то же время благородный аромат, идеально подходящий для такого светского льва как Туршинский.

Словно услышав мои мысли, граф поднял на меня взгляд.

— Вы сильно взволнованы, мадемуазель Вяземская, — заметил он, откладывая документы. — Я же вас не на каторгу везу.

— О, нет, ваше сиятельство! — я сглотнула, чувствуя, как горят щеки. — Я… я лишь опасаюсь, что моих сил окажется недостаточно для столь важного дела. Я об обустройстве сиротского лазарета.

— Вздор, — отрезал он, но без прежней сухости. — Вы девица практичного ума и крепких нервов, иначе бы я не доверил вам сирот. Главное — желание. А оно у вас, я вижу, есть.

Я лишь кивнула, боясь проронить лишнее.

Вскоре карета остановилась у аккуратного двухэтажного здания из красного кирпича с белыми наличниками.

Как я и предполагала, лазарет оказался образцовым. Чистые, светлые палаты с железными койками, застеленными грубым, но свежим бельем. Везде пахло карболкой и хозяйственным мылом. Но больше всего меня здесь поразило то, что у них была собственная операционная! Небольшая, но все же. Также имелась и аптека — в отдельной комнате стояли шкафы со склянками и банками, где опрятная сестра в белом чепце отвешивала на ручных весах порошки.

А граф тем временем вел меня по коридорам, поясняя:

— Вы полагаете, мадемуазель, будто я руководствуюсь исключительно человеколюбием? Ошибаетесь. Здоровый и сытый работник исполняет свои обязанности с удвоенным рвением. Болезнь же лишает меня не только его труда, но и вынуждает нести издержки на его замену и лечение…

Я кивала, стараясь вникнуть в каждое слово, но душа моя рвалась наружу, к тому гулу, что проникал сюда даже сквозь стены.

— Ваше сиятельство… а далеко ли отсюда цех шлифовки? — не удержалась я, и тут же мысленно отругала себя за длинный язык.

Граф остановился и пристально посмотрел на меня пронзительным, изучающим взглядом.

— Почему вы спрашиваете именно о шлифовке, мадемуазель? — спросил он тихо. — Вам знакомо это ремесло?

В его глазах читался живой, неподдельный интерес.

— Мой родитель прежде состоял резчиком у Мальцова, — тихо ответила я, потупив взгляд.

— Почему прежде? — мгновенно отозвался граф.

— Он скончался…

Вероятно, я выглядела настолько несчастной, что граф Туршинский сжалился надо мной. Он лично провел меня в специальную комнату при заводе, где хранились образцы всей выпускаемой продукции. И едва я переступила её порог, то замерла как вкопанная.

Посреди комнаты стояла ваза с таким прекрасным букетом, что сердце мое заныло от давней щемящей грусти. Хрустальные цветы!

Словно услышав мои мысли, солнечный луч заиграл в их гранях, рождая на их лепестках радужные зайчики.

Странно, но это очень напоминало работу из музея моего родного города, Разумея Васильева. Рука мастера чувствовалась в каждом изгибе, в каждой прожилочке на листьях. О других выставленных здесь, бесспорно, красивых изделиях я уже не могла думать...

— Вам приглянулся сей букет? — раздался рядом голос графа. Я вздрогнула, не в силах оторвать глаз от цветов, которые напоминали мне о моей прошлой жизни. — Это работа моего лучшего мастера, Любимова. Когда- то я переманил его у Мальцова за немалые деньги.

— Любимова? — прошептала я, наконец обернувшись к нему. — Но… позвольте, ваше сиятельство… разве это не работа Разумея Васильева?

Граф приподнял бровь, явно удивленный моей осведомленностью.

— Отец его, действительно, был Васильев — мастер необычайный. Но сын, после освобождения из крепостных, взял фамилию Любимов. — Он внимательно посмотрел на меня. — А вам, мадемуазель, откуда известно о Васильеве-старшем?

Я потупила взор.

— Родитель мой рассказывал о работах здешних мастеров, ваше сиятельство. Говорил, что Васильев имел редкостный дар… — солгала я, чувствуя, как горят щеки.

Граф медленно кивнул, но в его взгляде читалось недоверие, смешанное с любопытством.

— Удивительно… вы меня поразили, мадемуазель Вяземская, — протянул он, и тут же добавил: — К сожалению, отцовского гения в Любимове нет. Техника есть, но души… той самой, что была в работах его отца, недостает. Взять хотя бы его знаменитый букет в зеленой вазе.

Я снова взглянула на хрустальные цветы. Да, теперь, присмотревшись, я видела: работа была безупречной, но в ней не было той живой трепетности, что заставляла замирать сердце. Может, все дело в том, что тот букет создавал любящий отец для своей умирающей дочери?

Визуал к 13 гл.

Композиция «Стеклянный букет». 1830-е гг. Васильев Разумей,
стекло бесцветное, стекло цветное, металл, дерево; выдувание в форму, техника гутная, золочение межстенное, работа токарная.
Место создания — Владимирская губ., Меленковский уезд, пос. Гусь-Хрустальный.

Букет хрустальный, автор — Михаил Любимов.

Примечание: у Разумея Васильева действительно было два сына, которые тоже стали мастерами Гусевской хрустальной фабрики как и их отец. А что касается букета... это фантазия автора.

_________________________________________

Дорогие мои читатели!

Представляю вам следующую книгу литмоба "Сударыня-Барыня"
Лина Деева "Подменная невеста графа Мелихова"

https://litnet.com/shrt/i8Kf

Глава 14

Домой я возвращалась под большим впечатлением. А в голове все еще звучал тихий голос Туршинского: «Кто вы на самом деле, мадемуазель Вяземская?» Наверное, поэтому сердце отдавалось в ушах так, что я не слышала даже стука колес проезжающих мимо карет.

Какая же замечательная у них образцовая комната! А какие там диковинные вещи! И сам завод, что виднелся за высоким забором… Но попросить его провести меня туда я, разумеется, не осмелилась, о чем сейчас сильно жалела.

Но все эти восторженные мысли разом вылетели из головы, едва я переступила порог лазарета. Ведь первым делом я, разумеется, направилась к Феденьке. И мне хватило одного только взгляда на него, чтобы понять — дело плохо.

Мальчик снова лежал в жару, дыхание его было прерывистым и свистящим. А когда я осторожно заглянула ему в рот, то у меня аж потемнело в глазах от ужаса — его воспаленные гланды сильно распухли. Да так, что почти сомкнулись, оставляя в детском горлышке лишь крошечный просвет. Беда, да и только! Понятно теперь, почему ему так трудно дышать!

Но я и не думала опускать руки. Весь день я не отходила от мальчика, помогая ему делать полоскания, ставила ему компрессы, давала те новые микстуры, что появились у нас благодаря милости графа Туршинского. И так целую неделю.

Я выбивалась из сил, надеясь увидеть улучшение, и поначалу мне казалось, что воспаление отступает. Потому что жар спадал, и Феденьке становилось заметно легче. Но проходило немного времени, и болезнь возвращалась с новой силой, будто этого несчастного сироту преследовал какой-то злой рок.

Мальчик слабел с каждым таким приступом, и я уже не могла этого выносить. Ведь в его усталых глазах читался уже не детский испуг, а тихая покорность. Феденька даже уже не плакал, мальчонка лишь неподвижно лежал и глядел в потолок отрешенным взглядом... Это было для меня страшнее любого плача.

Увы, но лекарства не смогли избавить ребенка от самой причины этого недуга. И тогда у меня появилась мысль, от которой самой стало страшно. Но видя, как чахнет Феденька, я поняла — медлить нельзя.

Для этого мне пришлось обратиться за советом к нашему больничному доктору, Швейцеру, что наведывался в приют для осмотра воспитанников дважды в неделю. Человек он был отзывчивый и прилагал все возможные, а подчас и невозможные усилия для спасения Феденькиной жизни. Но, увы, его возможности были далеко не безграничны…

Дождавшись очередного его визита, я, набравшись духу, осторожно завела речь об операции.

— …А не удалить ли мальчику гланды, дабы прекратить эти мучительные ангины?

Доктор, будто ужаленный, отшатнулся от меня и всплеснул руками.

— Барышня, опомнитесь! Да вы ли это говорите? — воскликнул он. — Сия хирургическая манипуляция несусветно сложна и опасна! Она не для детского возраста! Одно неверное движение — и последствия могут быть самыми плачевными!

От досады я едва не наговорила ему лишнего. Ведь я-то знала об этой процедуре куда больше его!

В прошлой жизни у моей дочери был хронический тонзиллит. И как только я её тогда не лечила! Но болезнь отступила лишь после удаления у неё миндалин.

К сожалению, я не могла отправить Феденьку в будущее, где эта процедура стала уже обыденностью. Так что нужно было спасать мальчика здесь и сейчас. А еще я чувствовала, что доктор Швейцер чего-то мне не договаривает…

— Да неужто такие хирургические манипуляции никто еще не осилил? Я же где-то читала про это… — солгала я, не моргнув глазом, чувствуя, что стою на верном пути.

Доктор Швейцер тут же смутился, поправил пенсне и вздохнул, понизив голос, будто опасаясь, что нас подслушают стены.

— Ну, барышня, если уж вы такая осведомленная... — он неодобрительно покачал головой. — Да, в Москве и в Петербурге есть отдельные смельчаки из хирургов, что берутся за такое…

У меня сразу же отлегло от сердца.

Решено. Я вновь пойду к Туршинскому. С неслыханным прошением, которое вряд ли ему понравится. Но я наберусь смелости и попрошу его найти врача, который согласится сделать мальчику операцию!

Сердце замирало от одной этой мысли, но медлить было нельзя, и не только из-за состояния Феденьки. Имелась еще одна причина — до меня доходили слухи, что в скором времени граф Туршинский собирался отправиться в Санкт-Петербург. Ведь у него там, как утверждали знающие люди, жила дама сердца…

Приведя себя в порядок, я отправилась в его конторский дом, твердо зная, что от меня сейчас зависит жизнь ребенка.

Граф встретил меня на пороге своего кабинета горящим, пронзительным взглядом, словно все это время только и делал, что ждал моего появления.

— Ваше сиятельство, простите за неслыханную дерзость, — начала я, едва переведя дух, — но умоляю вас, сжальтесь над несчастным сиротой! Речь идет о жизни мальчика… Ему нужен хирург, каких в нашем городе не сыскать. Осмелюсь просить вас… нельзя ли выписать такого доктора из Москвы или Петербурга?

Я потупила взгляд, только сейчас осознавая, что моя просьба граничит с непозволительной наглостью. Да как я только осмелилась на такое?!

— Похоже, кон увеличивается…

Я понятия не имела, что обозначала его фраза, поэтому продолжила с еще большим упорством:

Глава 15

— Ну что, Настенька, в столицу в лохмотьях собралась? — Тетка, войдя в мою каморку, окинула мой скромный гардероб уничтожающим взглядом. — Граф-то, поди, в шелках своих щеголяет, а ты ему бельмом на глазу будешь. Не порядок!

Я покраснела, сжимая в руках свое единственное приличное, но до смерти надоевшее мне шерстяное платье. Тетка, как всегда, говорила сущую правду, от которой сжималось сердце.

— Тетушка, мне и в этом будет не стыдно... — попыталась возразить я, но она лишь фыркнула.

— Молчи уж лучше! Сегодня же идем к Марфе-портнихе. У меня с ней свой счет есть, уговорю…

И тетка действительно совершила чудо. Как она уломала суровую Марфу, известную своим крутым нравом, осталось для меня загадкой. Но через два дня, проведенных в лихорадочных хлопотах, я застыла перед треснувшим зеркалом, не веря своим глазам.

На этот раз удача мне и впрямь улыбнулась, у Марфы как раз лежал заказ для жены местного предводителя дворянства, барыни знатной и капризной.

Это изумительное платье было из голубого шелкового штофа с высоким поясом и изящными кружевными манжетами. И раньше я на такой шикарный наряд даже не посмотрела бы…

Барыня, видно, передумала, потребовала другую ткань, пошикарнее. А этот наряд, уже на манекене, остался. И, о чудо — он пришелся мне по фигуре так, будто его шили именно на меня! Марфа, видя это, лишь развела руками.

— Видно, судьба твоя, Настасья такая, меняться. Барыня-то та себя блюдет, тонкая как и ты, прямо тростинка. Платье словно для тебя и кроили! — присоединилась к восторгам тетка, когда увидела меня в новом образе. — Марфе даже не пришлось ничего убирать да ушивать. Хотя, она к такому уже привыкшая, она на Елизавете Дмитриевне руку набила, зная все её причуды.

Я тоже поначалу радовалась, не веря в такую удачу. Но когда был предъявлен счет за платье, у меня потемнело в глазах. Ведь его цена равнялась чуть ли не всем моим скромным сбережениям. Но, несмотря на это, тетка глядела на меня сурово, ожидая моего решения.

Это безумие! Целое состояние за один наряд!

Но потом я представила чистые мостовые Петербурга, высокомерные взгляды столичных дам и Туршинского, одетого по последней моде… Именно эта воображаемая мной картинка и поставила точку в моих сомнениях. И я решилась-таки. Тем более, что портниха и без того пошла мне навстречу, и было бы просто неудобно пойти на попятную.

Отдав деньги, я чувствовала себя одновременно и безумно расточительной, и невероятно счастливой. А надев это платье в день отъезда, я ловила на себе косые укоризненные взгляды работниц нашего приюта. В них прямо так и читалось: «Смотри-ка, как вынарядилась! Графские милости кружат голову-то...»

Но теперь их пересуды волновали меня куда меньше.

Пальцы скользили по гладкой материи, и сердце замирало в предвкушении. Ведь это платье казалось мне не просто одеждой… Это были мои доспехи в битве за жизнь несчастного сироты и... для встречи с новым, неведомым миром.

Несмотря на хлопоты с платьем, на первом месте для меня все же был Феденька и его удобство в поездке. Как-никак больному ребенку предстояло путешествие в поезде, где наверняка гуляли сквозняки, и можно было лишь надеяться на подобие комфорта.

К моему огромному облегчению в этом я ошиблась, потому что граф купил для нас с Федей билеты II класса. Где, как мне сказали, имелись удобные спальные места, и было отопление.

Но я чуть ли не потеряла дар речи, когда на перроне увидела одну из наших приютских нянек — Акулину! И судя по огромному баулу, который сжимала в руках женщина, она ехала в Петербург вместе с нами.

— Ваше сиятельство, зачем вам нужна нянька?! — вырвалось у меня, когда я увидела на перроне Акулину с её багажом.

Граф усмехнулся, поправляя перчатку.

— Ну, уж точно не для моего присмотра, Настасья. Успокойтесь, она приставлена к мальчику. Дорога долгая, а он слаб, ему потребуется постоянный уход. А Акулина женщина опытная.

— Но я-то тогда здесь зачем? — не удержалась я, чувствуя, как в душе закипает обида. — Я и сама прекрасно справлюсь! Я ведь для того и еду, чтобы присматривать за Федей!

— Душенька… — граф произнес это мягко, так, что у меня по спине пробежали волнительные мурашки. — Вы, конечно, образец самоотверженности. Но позвольте мне лучше вас знать, что ждет нас в Петербурге. Ваше попечение о мальчике не ограничится одной только дорогой.

— Я не совсем вас понимаю, ваше сиятельство…

Граф сделал паузу.

— В Петербурге у вас будут… иные обязанности. Мы должны будем посетить кое-какие заведения. Разве можно побывать в северной Пальмире и не увидеть Летний сад, не пройтись по Дворцовой набережной, не посетить Эрмитаж? Это было бы преступлением против хорошего вкуса. А уж с вашим-то врожденным чувством прекрасного — и подавно.

Я слушала его, не веря своим ушам. Какие сады, какие набережные, когда решается судьба ребенка?!

— Ваше сиятельство, я еду не на гулянья! — попыталась возразить я. — Мое место возле Феди!

— Ваше место, милая моя, — перебил он меня уже с легкой холодностью в голосе, — там, где я его определю. Акулина обеспечит мальчику надлежащий уход, а вы… вы должны будете выглядеть соответственно. Вам придется представлять не только себя, но и Мологский сиротский приют. Надеюсь, вы меня понимаете?

Глава 16

Поезд тронулся настолько плавно, что я лишь по дробному стуку колес и поплывшим за окном огням вокзала поняла — мы едем…

Я сидела, сжимая в руках свою дорожную сумку, которую сшила мне тетка из старого ковра. И чувствовала я себя так, словно меня подхватила и понесла неведомая река.

Граф, проводив нас в наш вагон, с легким поклоном удалился в свой, первого класса. Оставшись одни, мы с Акулиной молча устроились на своих местах, но перво-наперво я позаботилась о Феденьке. Его я устроила на самом удобном, как мне показалось, месте. И мальчику оно, бесспорно очень понравилось.

Он с восторгом покрутил головой, а потом уставился в окно и замер. Но вскоре, убаюканный мерным ходом поезда, мальчик заснул.

Я поправила ему подушку и только тогда заметила на губах Феденьки счастливую улыбку. Похоже, для него эта поездка станет незабываемым путешествием. Для меня, судя по всему, тоже…

Вагон второго класса был пределом мечтаний обычного путешественника: просторное помещение с мягкими диванами, обитыми темно-синим плюшем. Над ними откидывались такие же мягкие полки для второго пассажира. Всё вокруг блестело лакированным деревом. Пахло раскаленной жестяной печкой, лаком и едва уловимым запахом угольного дыма.

Когда стемнело, проводник зажег лампы под матовыми колпаками, и вагон озарился мягким уютным светом.

Лежа на своем спальном месте, я долго не могла уснуть, прислушиваясь к ночным звукам: храпению какого-то купца за занавеской, перекличке кондукторов на остановках, однообразному, укачивающему перестуку колес.

Мысли путались: страх за Федю, горечь от слов графа и та самая сладостная, пугающая догадка, от которой щемило сердце.

В то же время Туршинский купил мне билет во второй класс, тем самым указывая мне на пропасть между нами. Но что-то мне подсказывало, что в Петербурге границы между нами могут стать не такими уж непреодолимыми.

Утро застало нас за чаем, который подали в жестяных подстаканниках. Граф ненадолго зашел к нам, весь такой свежий и невозмутимый. Он осведомился о самочувствии Феди и, встретив мой робкий испытующий взгляд, лишь заметно улыбнулся уголком губ. И эта улыбка снова заставила мое сердце учащенно забиться…

И вот, наконец, за вагонным окном я увидела такой долгожданный Петербург!

Сначала, будто парящий в молочно-белом небе, на горизонте показался купол Исаакия. Затем поезд, замедляя ход, пополз по бесконечным путепроводам, и я, прильнув к окну, увидела его — город-сказку, город-видение, до боли знакомый мне по моей прежней жизни, а также по старым учебникам и открыткам.

Тот же суровый, величественный размах, те же строгие линии набережных и каналов, те же силуэты дворцов… Здесь даже воздух был каким-то другим — соленым, пропитанным дыханием Невы и истории.

«Северная Пальмира»… Теперь я понимала, что граф абсолютно прав. Не увидеть это и впрямь было бы преступлением. Но не против вкуса, а против самой души.

Я смотрела на знакомые и одновременно незнакомые мне улицы, и восторг смешивался с щемящей тоской. Ведь этот город был таким же загадочным, как и моя странная судьба, забросившая меня сюда. И теперь мне предстояло идти по его брусчатке не обычной экскурсанткой, а спутницей графа Туршинского. И от одной этой мысли у меня захватывало дух…

Карета графа остановилась на тихой улице неподалеку от Летнего сада. Граф, не говоря ни слова, помог нам выйти и коротко бросил кучеру: «Обожди».

Я посмотрела на нарядный четырехэтажный дом с колоннами у парадного и с трепетом ступила на его каменные плиты.

— Для вас я нанял меблированные комнаты, — голос Туршинского прозвучал сухо и деловито, не оставляя места моим возражениям. — Акулина с Федей будут на втором этаже, вы – этажом выше.

Мое сердце сжалось.

Отдельно?! Значит, я все правильно поняла. Это не просто поездка ради спасения детской жизни — это демонстрация моего нового статуса…

Хозяйка, важная дама в чепце, встретила нас почтительным, но изучающим взглядом. Но граф говорил с ней почему-то отстраненно и холодно, совсем как барин с прислугой, и мне это, почему-то не понравилось.

Но как только я переступила порог своего временного жилища, то едва не задохнулась от восторга и чувства благодарности. Ведь комнаты, которые снял для нас граф, оказались выше всех похвал. Но моя, судя по всему, все же была дороже той, которая предназначалась для Акулины с Федей: светлые обои, письменный стол у окна, мягкий диван, ширма и даже небольшая этажерка с книгами.

Все дышало таким покоем и уединением, что на душе становилось легче. На столе даже стоял скромный, но изящный букет осенних цветов…

Граф обвел комнату беглым, одобрительным взглядом.

— Здесь вам будет удобно, Настасия. Отдыхайте. Завтра утром за вами заедет карета. Мы начнем с Эрмитажа…

— С Эрмитажа?! — вырывается у меня пораженно. — Ваше сиятельство, а как же Феденька? Его состояние столь шатко, опасаться можно любого часа! Не благоразумнее ли будет прежде всего озаботиться поиском доктора?

Граф слегка наморщил лоб, но голос его прозвучал на удивление спокойно.

— Будьте уверены, обо всем уже позаботились. Мой человек ведет сии переговоры с лучшими докторами. Однако, подобные визиты требуют предварительной договоренности, а до того времени… Знакомство с сокровищами Эрмитажа не только доставит вам приятность, но и принесет несомненную пользу. И, Настя… — на мгновение Туршинский задержал на мне свой пронзительный взгляд, — позаботьтесь о соответствующем туалете…

Глава 17

Туршинский кивнул и вышел, оставив меня одну в этой уютной, но такой чужой для меня комнате.

Зачем-то я подошла к окну и проследила за тем, как его карета скрывается за углом…

Наверняка он отправился к своей возлюбленной. Ведь он приехал сюда ради неё, а сиротский мальчик Феденька оказался здесь лишь по счастливой случайности. И я вместе с ним. В то же время граф снял для нас не просто угол, а отдельные, дорогие комнаты. К тому же, он поселил меня одну. Даже распорядился принести в мою комнату цветы!

Я оглянулась на простенькую вазу бирюзового цвета, сделанную из купоросного стекла. В ней, словно застывшие снежинки стояли шикарные белые хризантемы.

От волнующих мыслей по спине пробежал холодок, и мне от этой догадки стало одновременно и страшно, и приятно. У меня даже закружилась голова, но это, скорее, от терпкого аромата осенних цветов.

Я мысленно отругала себя за непозволительные мысли и направилась к Феденьке.

Мальчонка показался мне бледнее обычного, и я с содроганием сердца положила ладонь на его потный лобик.

К моему огромному облегчению жара у него не оказалось, и только одно это заставило меня улыбаться…

На следующее утро я надела свое новое платье из голубого штофа с высоким поясом и изящными кружевными манжетами, единственную свою роскошь. И с тоской посмотрела на висевшее на стуле жалкое пальто.

Граф прав. В Мологе его ещё можно было носить, но здесь, в столице…

Выношенное, дешевое сукно буквально кричало о бедности. И пускай мысль о прокате меня неслыханно унижала, идти в Эрмитаж в этих обносках я тоже не могла.

Полная решимости я вышла из комнаты и, как назло, столкнулась в коридоре с Акулиной, женщиной сообразительной и глазастой.

— Ох, Настасья Павловна, куда это вы так принарядились? — Она уставилась в прореху моего расстегнутого пальто. — Платьице-то новенькое, видать, не из дешевых… Али к благодетелю своему на поклон изволите сходить? К графу-то?

— У меня дела, Акулина, — сухо ответила я, стараясь её обойти.

— Дела, дела… — Она не уступала дороги, сверля меня хитрыми глазками. — У господ эти дела всегда одни… Смотрите, Настасья Павловна, не зазнайтесь. Барская милость, что кисельная сытость.

— Что вы мелете, никакой милости я не прошу! — вспыхнула я, чувствуя, как от её намеков кровь бросилась в лицо.

— И в энтом своем пальтеце вы по Невскому собрались гулять? Так вас швейцар в приличный дом и не пустит, матушка!

Её слова, грубые и правдивые, меня добили.

— Так за обновкой я и иду! Думаете, я сама не знаю, как выгляжу?!

Но Акулине мой ответ почему-то не понравился. Она ядовито усмехнулась, сложив на груди руки:

— А Мария Пантелеевна, тётка ваша, сказывала, будто все свои деньги вы на новое платье угрохали. До последней копеечки! Так с какими же, прости Господи, шишами вы по петербургским-то магазинам гулять собрались? Али у графа своего кошелек уже прикарманили? Иль он сам, голубчик, на содержание вас поставил? Милая, у господ спокон веков так заведено!

Пропитанные грязными намеками слова впились в меня острее ножа. И я вдруг почувствовала, как земля уходит из-под ног.

Не в силах больше выносить все это, я отстранила Акулину и почти выбежала на улицу, к ожидавшему меня экипажу.

Сердце колотилось от унижения и гнева. Но с каждой минутой, пока карета подпрыгивала на булыжнике, я понимала: Акулина, при всей своей злобности, угадала самую суть. Со стороны всё выглядело именно так. И единственным способом опровергнуть эти сплетни — было бы отказаться от помощи графа. Но как?..

Туршинского я увидела издалека: он уже ожидал меня у входа в роскошный магазин на Невском.

Граф лишь кивнул мне, и в его взгляде не было ни насмешки, ни снисхождения — лишь деловая уверенность.

— Вы вовремя, Настасья, — сказал он, открывая передо мной дверь. — Теперь позвольте мне исполнить роль вашего советчика.

И стоило мне только переступить порог магазина, как я сдалась на милость победителя…

Внутри пахло дорогим деревом, кожей и едва уловимым ароматом лаванды. Скорее уж, здесь витал запах денег и безупречного вкуса. Отчего меня тут же охватил страх. Но граф твердой рукой направил меня к стойке, где на вешалках висели пальто всевозможных фасонов и оттенков.

— Этот цвет вам не подходит, слишком блёклый, — безапелляционно заявил Туршинский, отодвигая предложенное продавцом серое пальто. При этом его взгляд скользнул по мне, оценивающе и спокойно. — А это слишком кричащее. Ни к чему вам показная роскошь, вам нужна безупречность.

Он прошелся вдоль ряда, и его пальцы остановились на пальто из тонкого шерстяного сукна благородного вишнево-коричневого оттенка, с бархатным воротником и изящной талией.

— Ваше сиятельство, это слишком для меня дорого…

— Примерьте это, — словно не слыша меня, заметил Туршинский. И его слова прозвучали не как просьба, а как распоряжение.

Удивляясь самой себе, я покорно накинула пальто на плечи.

Ткань оказалась неожиданно мягкой и теплой, а покрой идеально подошел к моей фигуре. Я робко подняла глаза на зеркало и не узнала себя: в отражении на меня смотрела не бедная работница сиротского приюта, а изысканная дама.

Глава 18

Карета графа плавно катила по набережной Невы.

Я восседала на самом краешке сиденья. Боялась даже пошевелиться, чтобы не дай бог не смять дорогую ткань своего нового пальто.

Каждый стук колес по булыжнику отдавался в висках тревогой: а смогу ли я сыграть роль изящной барышни, чей образ так пленял графа? Не оговорюсь ли, не брякну чего-нибудь неподобающего или лишнего?! И пускай в приюте я слыла девушкой начитанной и речистой, при Туршинском я опасалась выглядеть простушкой. Хотя, мещанское происхождение у меня на лбу было написано…

Но когда мы подъехали к Зимнему дворцу, и я подняла глаза на его бесконечные фасады, то все мои тревоги отошли на второй план. Меня тут же охватил благоговейный трепет.

Вестибюль Эрмитажа поражал царящей здесь атмосферой. Но вместо привычной мне тишины залов я отчетливо слышала цокот копыт с улицы и окрики возничих. А нескончаемые голоса посетителей напоминали мне гул пчелиного роя. Также слух резал скрип паркета, звонкий стук каблуков и даже шелест платьев.

В воздухе витал запах воска и благородные ароматы духов.

Как и в мое время здесь повсюду сновали пестрые толпы посетителей — дамы в кринолинах, чиновники в мундирах, группы студентов… Такой Эрмитаж напоминал мне больше светский салон, где искусство было лишь фоном для жизни.

— Потолки… — невольно вырвалось у меня, когда мы поднялись по Иорданской лестнице.

Отсутствие привычной подсветки делало Эрмитаж каким-то другим. Не спасал даже мерцающий свет люстр. Впрочем, это придавало залам особую таинственность.

— Что с потолками, Настасья? — Граф склонил ко мне голову.

— Они так высоки… — смутилась я, не в силах объяснить, что привыкла видеть их идеально освещенными, а не тонущими в полумраке.

Мы медленно двигались по анфиладам. Я искала глазами знакомые шедевры, но многого не находила.

— А где же «Мадонна Литта»? — наконец не удержалась я.

— Леонардо? — Туршинский поднял бровь. — Она приобретена недавно и пока не выставлена для публики. Её можно увидеть разве что по особому разрешению.

Я прикусила язык.

Все верно, многие жемчужины Эрмитажа моего времени просто ещё не появились на этих стенах!

Не было и намёка на импрессионистов, Сезанна или Пикассо. Зато в лоджиях Рафаэля царила та же благодать, а рыцари в Рыцарском зале сверкали доспехами как и в мое время.

— Взгляните на сей шедевр, — Туршинский остановился перед «Возвращением блудного сына» Рембрандта. — И как вам, нравится?

Картина висела не за стеклом, до неё можно было даже дотронуться. Поэтому я видела каждый мазок, каждую трещинку лака…

Я молча кивнула.

— Да, ваше сиятельство. Я так мечтала сюда попасть! И я очень благодарна, что…

— О, перестаньте, Настасья, — одновременно мягким и твёрдым голосом прервал меня граф. — Смею заметить, вы выглядите здесь весьма органично.

Я окинула взглядом зал, полный нарядной публики, и вдруг почувствовала себя на удивление легко и свободно. Во мне словно что-то изменилось. Прежняя робость отступила, уступив место дерзкому, почти детскому желанию поразить его, заставить взглянуть на себя иначе.

В этот момент мы с графом остановились у «Данаи» Рембрандта, и я невольно вспомнила все, что когда-то о ней знала…

Исследователей долго смущала одна деталь: на руке Данаи красовалось кольцо на безымянном пальце, хотя согласно мифу, царь заточил её в башню еще юной девственницей.

Загадка разрешилась лишь с появлением рентгенографии. Тогда-то и выяснилось, что картина была изменена, и изначально моделью служила первая жена художника. Однако после её смерти, когда у Рембрандта появилась другая женщина, он изменил лицо Данаи, придав ей сходство с новой возлюбленной.

Таким образом, под слоем краски скрывалась настоящее художественное предательство. Именно поэтому в XX веке «Данаю» Рембрандта называли символом мужского непостоянства…

Я посмотрела на картину как в первый раз, и меня аж покоробило от возмущения.

— Простите, ваше сиятельство… — начала я, чувствуя, как горят щёки. — Но я не могу молчать! Картина-то вроде бы про древнюю легенду, а на деле — про мужскую неверность!

Граф удивлённо поднял бровь.

— Да неужели?

— Вон, приглядитесь, да у неё кольцо на безымянном пальце! — горячилась я. — Какая же это девица в заточении, коль у неё обручальное кольцо? Вот сердцем чую, что через века ученые мужи догадаются, что Рембрандт сперва свою супругу тут написал. А после того как она умерла — взял да и переписал её на новую пассию, как будто первой жены у него никогда и не было! Просто взял и замазал одну женщину другой! Извините меня, господин граф, но в этой картине я вижу одно лишь предательство. Вы только посмотрите на её несчастный вид!

Я всплеснула руками, с ужасом понимая, что наговорила ему лишнего. Но я хотя бы произвела на него впечатление. Правда, совсем не такое, как мне хотелось бы…

— Настасья… — наконец произнес тихо Туршинский. — Откуда у вас такие мысли?! Это… неожиданно глубоко. И возможно, вы в чем-то правы.

Глава 19

Перед глазами у меня как наяву встала та полутемная комната. И я вновь будто услышала слова повитухи «это мальчик». Причем, она произнесла это так, словно вынесла малышу приговор…

Еще я вспомнила взгляд этой недоматери, когда та смотрела на своего новорожденного сына. В нем не было ни капли любви. Она смотрела на своего ребенка как на обузу!

Васенька Богославский… нежеланный, несчастный ребенок. Других детей ждут, а этот сразу оказался никому не нужным. Ни матери, ни отцу…

Я украдкой посмотрела на Туршинского и тут же напоролась на его испытующий взгляд. И в тот же миг мое сердце ухнуло куда-то вниз, и я перестала дышать.

Неужели он что-то понял?! Вдруг я себя чем-то выдала?! Но эта барыня, как её там… Голохвастова, меня даже не вспомнила! Еще бы, ведь я была для неё пустым местом. Для господ мы все на одно лицо, подумаешь, какая-то там помощница повитухи!

А вот я её хорошенько запомнила. Правда, я не сразу признала в этой шикарной даме ту роженицу, которая заявилась в больницу под покровом ночи с вуалью на лице…

— Настасья Павловна, вы раньше с ними встречались? Или мне это показалось?

— Нет, что вы, господин граф! Какая уж мне светская-то жизнь! Я же целыми днями на службе, а барыни по сиротским приютам не ходят... — горячо заверила я его. И, как мне показалось, я немного перестаралась с эмоциями. Да и лгунья из Анастасии Вяземской была никакая.

К сожалению, мое молодое тело порой реагировало на некоторые вещи именно так. И я ничего не могла с этим поделать.

Моя горячность повисла в воздухе и, казалось, лишь сильнее оттенила ложь. Наверное, поэтому граф не отвел от меня взгляда. Его глаза, обычно холодные и насмешливые, теперь изучали меня с пристальным, почти хищным интересом.

— Как странно, — произнес он на удивление тихо, так что услышать это могла только я. — Ваше лицо, моя дорогая, выразило куда больше, чем простое любопытство к незнакомой даме. Я видел в нем… узнавание. И, если не ошибаюсь, испуг.

Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Ведь он не просто не поверил — граф прочитал меня как раскрытую книгу.

— Просто барыня такая молодая и видная, а её супруг… — Я запнулась, мучительно подбирая слова, чтобы хоть как-то прикрыть свою ложь. Но вместо этого одна неправда взгромоздилась на другую, и вышло только хуже. — Он показался мне человеком столь солидным и строгим. Невольно робость берет. Вот я и смутилась, должно быть.

— Супруги Голохвастовы, — продолжил Туршинский, всё так же не отрывая от меня взгляда, — люди весьма замкнутые. В свете появляются редко. И уж точно ваши пути никак не могли пересечься в Мологском приюте. Если, конечно… — он сделал паузу, давая мне прочувствовать каждый миг этого мучительного ожидания, — …если не брать в расчет какие-то исключительные обстоятельства. Может, вы все же о них припомните?

Его тон был доброжелательным, но в этой мягкости таилась угроза. Он знал. Он понял, что я лгу, и теперь намеревался докопаться до истины. Но я тоже кое о чём догадывалась…

Полуживой, явно доживающий последние дни старик никак не мог быть отцом Васеньки. А значит, он от любовника. А судя по реакции Туршинского, он и был отцом того несчастного малыша! Поговаривали, что у графа в Петербурге имелась любовница. А такая красивая барыня как эта идеально подходила на эту роль.

В душе всё сжалась от одной этой мысли…

И все же я отказывалась в это верить. Ведь граф Туршинский содержал сиротский приют и переживал за таких детей всем сердцем. Не мог он отказаться от собственного сына, не мог! Если только его полюбовница не скрыла от графа свое интересное положение так же, как и от своего мужа…

— Да и припоминать нечего, ваше сиятельство. Не видела я прежде ни этого господина, ни его супругу, — уверенно сказала я и отвела взгляд...

Обратный путь прошел в тягостном молчании. Граф не проронил ни слова, уставившись в запотевшее окно, сквозь которое проступали расплывчатые огни вечернего Петербурга.

В воздухе будто бы витали невысказанные подозрения и упреки. Я сидела, вжавшись в угол, и чувствовала, как каждый стук колес по булыжнику отдавался в моем сердце.

Как и следовало ожидать, граф довел меня до самого парадного, отворил тяжелую дверь и отступил на шаг.

— До завтра, Настасья Павловна.

Это прозвучало на удивление сухо и официально.

Поклон графа тоже был безупречен и холоден. После чего, не дожидаясь моего ответа, Туршинский развернулся и быстрым шагом направился к поджидавшей его карете. И я вдруг с предельной ясностью поняла, что исчезла та теплота, что за несколько дней успела между нами зародиться. На её месте осталась лишь гнетущая, мучительная пустота…

На следующее утро у подъезда, как и было обещано, нас ждала графская карета.

Всю дорогу я молчала, обнимая горячего и слабо всхлипывающего Феденьку. Акулина же, открыв рот, завороженно смотрела в окно.

Каково же было мое изумление, когда я узнала, что нашим доктором оказался сам Николай Васильевич Склифосовский! Тот самый!

Войдя в приемную знаменитого хирурга, я увидела там и графа Туршинского.

Он стоял у окна, бледный и серьезный. И в этот момент он казался мне не всемогущим барином, а обычным пациентом. К тому же, таким же напуганным, как я и Феденька.

Глава 20

Последующие часы слились для меня в какой-то непрекращающийся кошмар. Но мы с графом, словно по молчаливому согласию, превратились в союзников, объединенных одной бедой.

Склифосовский распорядился разместить Феденьку в отдельной палате, дабы у меня и графа была возможность находиться с ним рядом.

Я горячо убеждала Туршинского в том, что он и так сделал всё от себя возможное, и что я сама присмотрю здесь за мальчиком. Но граф меня и слушать не хотел и не отходил от Феденьки и меня ни на шаг.

Лишь иногда Туршинский ненадолго выходил из палаты, дабы обсудить с помощником свои текущие дела, требующие его внимания. Я же сидела рядом с кроватью, не в силах оторвать взгляд от мальчика, и молилась так, как не молилась никогда.

В эти тревожные минуты я вновь увидела в Туршинском не холодного аристократа, а чуткого сострадательного человека…

Неожиданно он принес мне стакан воды, и его пальцы случайно коснулись моих. Отчего я вздрогнула и испуганно посмотрела на графа.

Такой жест считался непозволительным.

Тем более, он был барином, а я его подопечной. Да нас разделяла целая пропасть и всевозможные приличия, которые не нарушались даже в такие минуты!

Граф, должно быть, прочел на моем лице страх. И его губы тотчас тронула едва заметная, усталая улыбка.

— Успокойтесь, Настасья Павловна, — тихо произнес Туршинский, и его голос прозвучал на удивление душевно и просто. — В такой час не до глупых правил. Забудьте о них, прошу вас.

Мне показалось, что в его взгляде не было ни насмешки, ни дурного умысла. Лишь странная, обжигающая теплота, от которой мое сердце забилось еще сильнее. И вовсе не от страха, а от чего-то иного, куда более опасного…

— Я вас не боюсь, не подумайте ничего такого, господин граф. Просто я сильно переживаю за Феденьку.

— Верьте в науку, Настасья Павловна. Тем более, Николай Васильевич — лучший в своем деле.

— Я знаю и верю, ваше сиятельство, — прошептала я в ответ, и мне почудилось, что в эту секунду мы понимали друг друга без слов.

Но, несмотря на такое духовное сближение, я вновь и вновь ловила на себе его испытующий, тяжелый взгляд. Причем, в глазах графа читалась не просто тревога за мальчика, а какая-то внутренняя, мучительная борьба. Ведь Туршинский смотрел на меня так, словно пытался разгадать загадку, от которой зависело что-то важное. Это был взгляд человека, разрывающегося между доверием ко мне и неприязнью...

Вечером, когда Федя, наконец уснул, я встала и подошла к окну.

— Вам необходимо подкрепиться и отдохнуть, — произнес граф, неслышно подойдя ко мне. — Завтра вам потребуются силы.

— Не могу я, ваше сиятельство, — покачала я головой. — Сердце не на месте, кусок в горло не идет.

Он не стал настаивать, просто подошел ближе и посмотрел на засыпающий город. А за высоким окном один за другим зажигались огни Петербурга.

Вдали темнел массивный силуэт Исаакия, а цепь фонарей на набережной искрилась, словно волшебное ожерелье. И от всей этой холодной строгой красоты веяло таким вечным покоем, что становилось почти невыносимо от того, что рядом лежал больной ребенок.

Казалось, сам город равнодушно взирал на его муки, оставаясь как всегда великолепным и невозмутимым…

— Как прекрасен может быть мир, и как безжалостен, — словно прочитав мои мысли, задумчиво сказал Туршинский. — Странная штука жизнь, порой один неверный шаг, одна тайна, и всё может перевернуться с ног на голову. И искупить такую ошибку очень трудно…

Сердце мое упало.

Он говорил не о Феде. Он говорил обо мне. О моей лжи!

— Ваше сиятельство… — начала я, чувствуя, как предательски дрожит голос.

Туршинский посмотрел на меня, и в его глазах я прочла такую боль и такое смятение, что все слова застряли у меня в горле.

— Ничего, Настасья Павловна. Сейчас главное — мальчик. А там… там видно будет. Идите к нему, — сказал граф и вышел, оставив меня с гнетущей уверенностью, что наша общая беда не сблизила нас. Мы лишь сильнее запутались в невидимой паутине лжи и тайн…

На следующее утро, едва над Петербургом забрезжил багряный рассвет, я вскочила с кушетки и подошла к Феденьке.

Его дыхание показалось мне тяжелым, но жара у мальчика не было.

Я неслышно выскользнула из палаты и пошла по темному коридору Императорского клинического института Великой княгини Елены Павловны.

Несмотря на то, что граф, используя свое влияние, выхлопотал для Феди отдельную палату, даже она не имела собственных удобств. И чтобы умыться или справить нужду, приходилось выходить в коридор, где в самом конце располагалась дверь с табличкой «Ватерклозет».

Не успела я пройти и нескольких шагов по длинному коридору, как передо мной, словно из-под земли, выросла высокая стройная дама. Спросонья я даже не поняла, что произошло. Но она вдруг бросилась ко мне и, схватив меня за руку так, что стало больно, прошипела мне прямо в лицо:

— Вы-то мне и нужны… Девчонка безродная! Не успели вынырнуть из своей провинциальной трущобы, как уже вьетесь вокруг того, кто вам не ровня!

Визуал к 20 главе

Наш Феденька в больничной палате

Анна Аркадьевна Голохвастова собсвенной персоной

Глава 21

Подзаборница?!

Оскорбления этой полоумной, точнее уж, не совсем трезвой госпожи ударили меня по живому. Ведь в чем-то её слова оказались недалеки от истины. Особенно, её «безродная» и упоминание о провинциальных трущобах.

Меня и саму безмерно удивляли странные отношения, которые сложились у меня с графом. Ведь они явно выходили за рамки деловых. В то же время я не делала ничего такого, что могло бы очернить мою честь!..

Страх, сжавший поначалу мою грудь ледяным обручем, вдруг отступил, сменившись холодной и ясной уверенностью. А пьяное дыхание и дикие обвинения этой женщины вдруг показались мне не просто оскорбительными, но и до смешного нелепыми.

В моей прошлой жизни мы прожили с моим Петей душа в душу столько лет! И мысль об измене и любовных интрижках была мне так же чужда, как и Анастасии Вяземской. Скромная бедная девушка, отбивающая у светской львицы богатого покровителя… Эта мысль была столь же абсурдна, сколь и унизительна.

Отчего я резко перестала вырываться и выпрямилась во весь свой невысокий рост, глядя мадам Голохвастовой прямо в глаза.

Мой голос прозвучал тихо, но с такой непривычной для меня самой твердостью, что разбушевавшаяся аристократка на мгновение замолкла.

— Сударыня, — произнесла я четко, высвобождая свою руку из ее ослабевшей хватки. — Вы оскорбляете меня незаслуженно! При этом вы порочите репутацию человека, которому, как я полагаю, сами многим обязаны...

— Вы только посмотрите на неё! — уже не столько уверенно произнесла мадам Голохвастова.

— Граф Туршинский проявляет ко мне лишь христианскую милость и участие. Ибо я состою в должности смотрительницы сиротского приюта … — не без гордости заявляю я ей и делаю шаг вперед, а она непроизвольно отступает на шаг назад, — который находится на попечении господина графа. Так что ваши ревнивые домыслы оскорбительны для нас обоих! Что же до моего места… то в данный момент оно у постели тяжелобольного ребенка! А потому я не намерена более тратить время на этот недостойный разговор. Соблаговолите пропустить меня!

Я не стала ждать ответа. Сделав еще один твердый шаг вперед, я заставила мадам Голохвастову отпрянуть в сторону.

Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых злоба сменилась растерянностью и даже испугом. Я же, не проронив более ни слова, прошла мимо неё по коридору, чувствуя, как дрожат мои колени.

Но моя спина все же осталась гордо выпрямленной. Отчего впервые за все время, проведенное в этом теле, я почувствовала себя не жертвой обстоятельств, а женщиной, способной постоять за свою честь…

На следующее утро я не находила себе места. Операцию должен был проводить сам Николай Васильевич Склифосовский, и от этого мне становилось чуть спокойнее.

Когда мальчика повезли в операционную, я не смогла усидеть на месте и начала бездумно метаться по коридору.

Вдруг в конце коридора послышались четкие, быстрые шаги. Я подняла голову, и сердце мое замерло.

Туршинский.

Его лицо было бледным, отчего казалось высеченным из мрамора, а в глазах стояло то же напряженное беспокойство, что и у меня.

— Ну как? — отрывисто спросил он, подходя. — Начали?

— Только что увезли, ваше сиятельство, — прошептала я почти неслышно.

К счастью, он не стал утешать меня пустыми словами. Граф просто стоял рядом, молчаливый и напряженный, разделяя со мной эти мучительные минуты.

Несмотря на страх и тягостное волнение, в душе у меня расплывалось безграничная благодарность.

Он приехал. Он выкроил время в своем светском расписании ради сироты!

Я украдкой взглянула на Туршинского.

Он смотрел на дверь операционной таким обеспокоенным взглядом, что мои прежние догадки казались мне чудовищно неправдоподобными. Не мог такой человек как Туршинский отказаться от собственного ребенка! Не мог! И что мне теперь делать? Не могу же я вот так запросто взять и спросить его об этом!

Внезапно дверь операционной открылась, и в коридор вышел сам Склифосовский.

Его лицо, к моей неописуемой радости, было усталым, но спокойным.

— Ну, слава Богу, — произнес он густым басом, обращаясь к графу. — Все прошло благополучно. Мальчик крепкий, выкарабкается.

— Благодарю вас, доктор, — голос Туршинского прозвучал хрипло. — Я вам бесконечно обязан.

У меня подкосились ноги от облегчения, отчего я непроизвольно схватилась за спинку стула. И уже в следующее мгновение почувствовала, как широкая ладонь графа легла поверх моей.

Может быть, он приехал сюда не только ради Феди? Может, отчасти и ради меня?

Глядя на его смягчившееся лицо и чувствуя тепло его руки, я позволила себе самую опасную надежду…

Но, увы, в последующие дни граф словно бы забыл о моем существовании. При этом каждый день он посылал к нам своего помощника, который справлялся о здоровье Феди и привозил нам все необходимое. И когда я почти уже выбросила из головы непозволительные мечты о графе, он вошел в мою комнату с букетом белоснежных лилий!

— Настасья Павловна, — произнес он, и в его голосе не было прежней холодности. — Я слышал, Федор идет на поправку. Это ваша заслуга. Позвольте мне выразить вам свое восхищение вашей стойкостью.

Глава 22

Внутри все оборвалось и похолодело от его слов, таких острых и безжалостных.

Хлыст ударил бы не больнее…

Туршинский посмотрел на меня с таким ледяным недоверием, что я почувствовала, как кровь отливает от лица.

Все кончено. Он узнал. Теперь он меня возненавидит.

Но голос разума внутри меня кричал, что такое попросту невозможно. Как он мог узнать о той роковой ночи в богославенской больнице? Если только граф не научился читать мои сокровенные мысли!

В то время как сама Голохвастова меня так и не признала — ни в переполненном Эрмитаже, ни в стенах Императорского клинического института. Хотя в прошлую нашу встречу она набросилась на меня с такой яростью, что я едва сдержалась, чтобы не припугнуть эту распоясавшуюся особу её постыдной тайной.

Что-то мне подсказывало, что Туршинский понятия не имел об истинной истории, случившейся с его сыном. Если он вообще знал об его существовании!

Я судорожно сглотнула, пытаясь выдавить из себя хоть слово, но язык будто одеревенел. А руки, как обычно бывало у меня в такие минуты, судорожно сжали складки моего простенького платья. Ведь его взгляд, пронзительный и тяжелый, напрочь лишил меня последней воли.

И вот, заставив себя поднять на него глаза, я пролепетала, сгорая от стыда:
— Ваше сиятельство… Господин граф… меня такой стыд обуял, что и выразить невозможно! — Мой голос дрожал и срывался. — Ведь мадам Голохвастова, она обвинила меня… то есть, вернее сказать… нас с вами в том, что мы состоим… в любовной связи! Посему я и не осмелилась поведать вам о том визите.

Я выпалила это и опустила голову, ожидая от Туршинского раскатистого как гром гнева. Но ничего такого не произошло. Наоборот, его голос прозвучал иначе — строго, но уже без той убийственной резкости.

— Настасья Павловна, насколько бы не были гнусными домыслы этой дамы, вы должны были незамедлительно сообщить мне об этом!

Я робко на него взглянула.

— Как скажите, ваше сиятельство.

— Ваше благополучие и, что важнее, ваша безопасность для меня превыше всяких светских условностей и мнимых стыдностей, — произнес граф твердо, и его темные глаза уже не сверлили, а смотрели на меня пристально и глубоко. — Я не позволю вам из-за подобных сплетен остаться без моей защиты.

Внутри у меня все перевернулось.

Его слова… Он не отрекся от меня, не назвал домыслы Голохвастовой полным бредом. Нет. Вместо этого он заговорил о моем благополучии!

Это поразило меня до глубины души. Ведь он только что, почти признался мне в том, что наши с ним отношения вышли за рамки деловых... Отчего смущение охватило меня с новой силой, и мои щеки запылали огнем.

Но теперь это был очень сладкий, пьянящий стыд.

— Впредь… впредь я буду помнить о вашей воле, господин граф. — прошептала я. — И… и благодарствую вам. За вашу заботу.

Последние слова я сказала едва слышно, и в тишине кареты, под мерный стук колес, повисло напряженное молчание…

Обратная дорога в Мологу показалась мне поистине волшебной. И виной тому был граф, не отходивший от нашего купе ни на шаг. Формально — он опекал Феденьку, но я-то прекрасно понимала, что состояние мальчика давно уже не требовало такой неустанной опеки.

Это было очевидно и Акулине, которая то и дело шептала мне на ухо «дельные» советы на сей счет, словно я о них просила! Порой у меня просто язык чесался поставить эту выскочку на место, но каждый раз я себя останавливала.

Ведь осмелься я на это, она тут же сделала бы самые неправильные, самые унизительные для меня выводы…

Но, увы, все мои старания оказались напрасными. И как только мы прибыли в Мологу, Акулина принялась за свое.

Не успела я снять дорожную шаль, как эта несносная женщина, словно ядовитый паук, принялась раскидывать свою паутину сплетен. И пошло-поехало... Шепотки за углом, многозначительные взгляды, притворные сочувствие по поводу моего «непростого положения».

Я постоянно ловила на себе колкие, осуждающие взгляды, в приюте, на крыльце нашего дома… и каждый раз мне хотелось провалиться сквозь землю. В ушах звенело, а сердце сжималось от унизительной догадки.

Акулина постаралась на славу! Все уже шепчутся о том, что якобы я – содержанка графа Туршинского!

Случилось именно то, чего я так отчаянно боялась. И происходило это по моей вине, из-за моей терпимости и малодушия! Ведь я сама дала Акулине оружие против себя. И теперь её отравленные стрелы летели в меня со всех сторон, отравляя всё, что согревало мне душу…

Всё это и так висело на мне тяжким бременем, а тут граф и вовсе начал вести себя непонятным образом. К моему огромному изумлению, да и всей мологской публики тоже.

Ведь он уже не просто оказывал мне знаки внимания — он ухаживал! Откровенно, как это описывается в романах! С букетами цветов, с прогулками под руку по всему городу, и с таким взглядом, от которого кровь стыла у меня в жилах и закипала вновь.

Все в округе только и говорили о нас, а Туршинский, казалось, этого и добивался. И каждый его поступок, каждый жест словно бы кричал: «Она моя!». Но в этом была и пьянящая радость, и мучительная боль. Ибо я знала правду: граф Туршинский не осмелится сделать мне предложение, ведь нас разделяла пропасть!

Глава 23

— Потому что я не собираюсь ничего скрывать. Я не намерен прятать вас в тени, как некий грех или слабость. Да, пусть все смотрят. Пусть привыкают видеть вас рядом со мной. — Туршинский пододвинул ко мне коробку с пирожными с таким видом, будто я обязана была их съесть. — Настасья Павловна, вас не должны волновать никакие сплетни, ибо вскоре произойдет то, о чем и так узнает весь свет.

Сердце мое замерло.

— Что… что должно произойти? — прошептала я, боясь в это поверить.

— То, что рано или поздно должно было случиться. — Голос Туршинского смягчился, а во взгляде вспыхнул тот самый огонь, от которого кружилась голова. — Настасья, я веду себя как мужчина, решивший связать свою жизнь с той, что заняла все мои мысли. И мне нет дела до пересудов. Единственное, что имеет для меня значение — это ваш ответ…

Где-то на задворках обезумевшего от счастья разума мелькнула мысль: «А как же любовь, почему он не сказал самого главного?!»

— Господин граф… — прошептала я потрясенно.

— Скажите «да», — голос его был бархатным и одновременно твердым. А взгляд его темных глаз жег, как огонь. — Одно лишь слово, Настасья.

Холодное, нехорошее предчувствие шевельнулось в душе… Всё это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но ошалевшее от счастья сердце гнало прочь дурные мысли.

Нет, не может быть, чтобы такой человек... чтобы эти глаза лгали...

Внутри всё перевернулось, и я словно бы застыла на краю пропасти.

— Да, — вырвалось у меня шепотом. — Согласна, господин граф.

Лицо Туршинского озарила улыбка — одновременно радостная и торжествующая.

— Теперь вы будете называть меня Арсением Владимировичем, — поправил он меня мягко, но в голосе слышалась сталь.

Туршинский резко встал и осторожно взял мою дрожащую руку в свою.

Прикосновение его пальцев было настолько волнующим, что внутри меня поднялась буря. А еще эта предательская дрожь, которую я не в силах была усмирить.

Но почему я реагирую как неопытная девчонка?!

Эта мысль меня ошеломила…

Я любила его всем сердцем, всей душой, прошедшей через смерть и возрождение. Эта любовь жила во мне — выстраданная, зрелая как дорогое вино. Но ведь и в первом браке я когда-то любила. Я знала, что такое близость, знала цену ласкам и равнодушию…

А он? Любил ли он меня? Его прикосновение было осторожным и учтивым. В нем не было той всепоглощающей нежности, которую я хранила в себе. Дрожала ли его рука? Нет. Пылала ли его кровь? Не знаю…

— Благодарю вас, — произнес граф, и его глаза, что прежде горели, тут же потухли. — Вы сделали меня счастливым.

Он отпустил мою руку, и взгляд его скользнул мимо...

Приготовления к свадьбе шли полным ходом. И главной движущей силой всего этого была моя тетушка, деловая и неутомимая. Она парила по дому с портнихами и помощницами, и её голос, полный воодушевления, не умолкал ни на секунду.

Я же почти не появлялась в свете. Потому что стоило мне лишь показаться на каком-нибудь благотворительном базаре или просто на улице, как я тут же ощущала на себе десятки пристальных, оценивающих взглядов. И шёпот за спиной: «Та самая… без гроша за душой». Будто я была не невестой, а каким-то экспонатом, диковинкой, которую все жаждали рассмотреть. И это всеобщее любопытство становилось для меня просто невыносимым.

Так что единственным моим спасением оставался приют. Тут я была не будущей графиней Туршинской, а просто Настасьей Павловной.

Сейчас я даже оставалась на ночные дежурства, как в старые времена. Эти тихие часы у детских постелей возвращали мне душевный покой, и я могла перевести дух…

Именно в приюте, от болтливой жены управляющего я узнала о том, что у графа Туршинского на попечении жила девочка-сирота лет восьми. И что якобы она — дочь того самого стеклодува, который разбился насмерть прямо на заводе, что принадлежал графу.

Её слова впились в меня как занозы.

Почему я, его невеста, должна узнавать о таком из чужих уст? Ведь мы с ним связаны будущей жизнью, а меж нами почему-то стена молчания! И раз граф молчит — значит, или не доверяет мне, либо мое место в его жизни пока что на пороге этих тайн…

Из церкви мы выходили под оглушительный перезвон колоколов. Они гремели в честь нашего венчания. Моего венчания!

От волнения мир плыл у меня перед глазами — всё происходящее казалось мне нереальным. Ведь еще вчера я ухаживала за детьми в сиротском приюте. А теперь я жена «хрустального короля» Арсения Туршинского, одного из владельцев огромной стекольной империи Мальцовых.

Потомственный дворянин взял в жены обычную мещанку… такой мезальянс ляжет пятном на его репутации! Как мне теперь с этим жить?!

Золушек в России не любили, поэтому великосветская знать предпочитала, чтобы они оставались лишь в сказках. Но я не хотела становиться обузой для своего мужа.

Неудивительно, что я терзалась сейчас сомнениями, почему граф Туршинский осмелился на такой шаг?! Ведь он любил меня не настолько пылко, как я его…

Словно прочитав мои мысли, Арсений легонько сжал мой локоть.

Глава 24

Арсений с радостью обрушил бы на меня всю кару небесную, будь у него на то воля. А ведь еще несколько минут назад этот день казался мне самым лучшим в моей новой жизни!

О, Господи, он мне и слова сказать не даёт... Он уже все для себя решил. Но как сломить эту непробиваемую стену?!

— Ваше сиятельство... Арсений... — голос у меня дрожал, но я заставляла себя не плакать и держать спину ровно. — Вы вменили мне страшный грех, даже не выслушав! Вы поверили им, а не мне!

— Верить тебе? — он горько усмехнулся. — После того, как ты лгала мне прямо в глаза, клянясь, что никогда не знала мадам Голохвастову? Я видел твой страх тогда в Эрмитаже! Ты побледнела, едва увидела Анну! Ты думала, я слепой?!

— Но я и вправду была с ней незнакома! Видела её лишь однажды, в ту ночь…

— В какую ночь? — его голос стал тихим и смертельно опасным.

— Я была там не по своей воле! Мне только сказали, что приедет какая-то барыня, рожать… Я подавала воду, полотенца... — мой голос сорвался при воспоминании о Васеньке, крошечном и беззащитном.

— И ты осмеливаешься говорить мне это? Сама признаешься, что была там! — Арсений схватил меня за запястье и сжал. Сильно. Но я даже не почувствовала боли. — Смотрительница Богославского приюта мне всё рассказала. А повитуха подтвердила, сказала, что это ты, воспользовавшись усталостью барыни, похитила дитя, пока она задремала!

— Неправда! — вскрикнула я. — Матрена Игнатьевна сама передала младенца Машке, помощнице своей!

— Молчи! Этот несчастный младенец был моим сыном! — прорычал Туршинский так, что я невольно сжалась. — Ты хочешь сказать, что мадам Голохвастова, знатная дама, оклеветала тебя? А я думаю, это Голохвастов, мерзкий старик, выследил Анну и подкупил кого-то из приюта. Возможно даже, повитуху. А ты лишь её пешка, готовая за щедрую мзду взять грех на душу…

В глазах у меня потемнело.

Какая вопиющая ложь! Эта мерзавка Голохвастова, чтобы обелить себя, свалила свой грех на меня! И теперь в глазах Арсения я не просто алчная злодейка, а убийца его сына!

— Они лгут... я ничего такого не делала! Я всего лишь хотела спасти вашего сына, — упавшим голосом выдыхаю я, понимая, что слова здесь бессильны. — Арсений Владимирович, умоляю вас… поверьте! Сыночек ваш жив! Господи, да я сама на это уповаю, сердцем чую, что жив!

— Довольно! — отрезал Туршинский, и в его глазах погас последний проблеск человечности, осталась лишь ледяная ненависть. — Я всё выяснил. В приютском формуляре утерян один лист... Удобно для тебя, не так ли? Все ниточки обрываются. А все свидетели, по-твоему, врут. Остается лишь твое слово против слова благородной дамы. И я сделал свой выбор…

Я перестала дышать.

Он не верит. Он мне не верит... Но Васенька жив. И если я его найду... если докажу, что он сын Арсения, тогда...

Я отвернулась и смахнула слезы тыльной стороной ладони.

Моя сказка закончилась. Но я буду бороться! За свое доброе имя. За правду. За то, чтобы Васенька не остался бы навечно сиротой, и чтобы у него появился любящий отец!

Карета резко дернулась, вырвав меня из пучины тягостных размышлений. Я машинально взглянула в окно, и дыхание перехватило уже от нового потрясения.

Перед нами, в багровых лучах заходящего над Чёрным морем солнца, высилась усадьба. Но это была не светлая, праздничная резиденция, какой я представляла себе семейное гнездо Туршинских. Нет. Это была усадьба из серого камня, с узкими, словно бойницы, окнами и остроконечными башенками.

Дом грозно венчал собой скалистый утёс, и его длинная тень падала на нас, словно дурное предзнаменование.

Так вот почему... Понятно теперь, зачем мы здесь... Романтичная поездка в Крым и внезапное решение сыграть свадьбу в Севастополе — всё это было не для романтики, а для того, чтобы скрыть меня. Чтобы избавить его столичных знакомых и родню от зрелища этого недостойного мезальянса.

Понятно теперь, почему на нашей свадьбе не было ни души из его семьи. Только наёмный свидетель, да моя перепуганная тётка, которая так и не смогла понять этой спешки и далекого путешествия.

А я-то радовалась! Эти трое суток в купе поезда казались мне раем. Мерный стук колёс, душистый чай, изящные подстаканники… Его редкие улыбки и долгие беседы, когда Арсений забывался и говорил со мной как с равной. И я купалась в этом предвкушении счастья, в этой иллюзии любви.

Я безоговорочно поверила его словам. Ведь Арсений захотел, чтобы его «красавица-невеста» покрасовалась в свадебном платье не в промозглой Мологе, а на фоне теплого южного солнца. Какой же я была дурочкой!

Дверцу кареты открыл кучер. Туршинский вышел первым, не обернувшись, не предложив руки…

Навстречу нам из огромных дубовых дверей вышла пожилая женщина в строгом темном платье, с связкой ключей у пояса. Её лицо было непроницаемым, а взгляд — оценивающим и пустым.

— Добро пожаловать в Соколиное Гнездо, ваше сиятельство, — скрипучим голосом сказала она, обращаясь к Арсению, а затем скользнула взглядом по мне. — И вас, сударыня, также приветствуем.

В её тоне я почувствовала не уважение, а лишь холодное любопытство.