Неупокоенные

1. Не говори с мёртвыми

Ноги скользят по дороге. В кармане у пояса поёт телефон. Голова гудит, чудная, пустая. Раздавили с другом пол-литра самогона. Он — отрубился. А я решил идти. До своей деревни. Рядом же — двадцать километров.

Почему его так развезло? Меня — нет. Старею, что ли?

Бред лезет в голову непрошеным гостем. По сторонам — белые поля. Мертвые. И из этой черноты полезли дурные мысли. Волки. Маньяки. Луна светит неестественно ярко. Почти как днем. Виден каждый камешек, торчащий из-под корки снега.

Тепло. Но это самогон греет изнутри. На градуснике у друга было минус двадцать. Конец ноября, а снега — кот наплакал.

Иду. Смотрю под ноги, на луну, снова под ноги. И вдруг — краем глаза. Белый силуэт. Кто-то стоит на обочине.

Подхожу ближе. Музыку в телефоне убавляю.

Девушка. Длинное белое платье. Босиком. Переминается с ноги на ногу, дышит на ладони. Длинные, до пояса, черные волосы колышутся в такт слабому ветерку.

— Что вы тут делаете? — вырывается само собой.

Я в ступоре. Она же замерзнет насмерть. Здесь, на дороге. Совсем скоро.

Она поворачивается. Ее глаза — две черные дыры, бездонные, вбирают в себя лунный свет и не отдают ничего.

— Помогите мне добраться до дома, — голос жалобный, почти детский.

— Конечно.

Снимаю с себя куртку, накидываю на ее плечи. А ноги? Босые ноги на снегу?

— Только не бойтесь.

Поднимаю ее на руки. Она невесомая. Словно полая внутри. Сухая береста, а не человек.

— Где ваш дом?

Молча указывает пальцем вперед. В сторону моей деревни.

— Хорошо.

Иду быстрее. Осталось десять километров. Девушка не издает ни звука. А я, оставшись без куртки, начинаю коченеть. Пронизывает до костей. С ее-то легкостью можно и бежать... но дорога скользит, предательски уходит из-под ног. Упасть сейчас — последнее дело.

Давящую тишину нужно разорвать. Что угодно.

— Как долго в нашей деревне живешь? Я всех знаю, а тебя... впервые вижу. И как тут оказалась, на дороге-то?

— Уже год.

Снова тишина. Ни слова о том, зачем она здесь, в белом платье, на ночной дороге.

— Теперь ясно, — выдавливаю я. — Я осенью прошлого года тут был. Потом учеба, дела. К бабушке никак не вырвешься. С головой ушел. Даже летом за книжками сидел. А ты учишься? Работаешь?

Смотрю на нее. Лицо бледное, почти фарфоровое. Лет двадцать. Не больше.

— Работаю, — голос тихий, почти шепот. — Фельдшером у вас в деревне. Нравится помогать старикам.

Она улыбается. И в тот же миг по ее щеке, сверкая в лунном свете, скатывается слеза. Хочу стереть, но руки заняты. А она... она будто не чувствует ее вовсе.

— Хорошая работа. Я и сам в меде, на последнем курсе. Завтра — обратно в город.

Деревня уже близко. Видны первые огни.

Ветер усиливается, впивается в спину ледяными иглами. Ясно одно — болезнь неизбежна. Завтра температура, жар. Но я не пропущу учебу. Ни за что.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

Надо говорить. Нельзя дать ей уснуть. Иначе — конец.

— Аня.

Слово повисает в воздухе и тает. Игра в одни ворота.

— Я Вадик. Приятно познакомиться. Хоть и не при самых...

— Спасибо, — перебивает она. — Я согрелась. Забирай куртку, а то сам замерзнешь.

— За меня не переживай. Во мне самогон... не даст замерзнуть.

Но самогон уже выветрился. Голова прочистилась до ледяной, мучительной ясности. Холод обжигает оголенную шею. Ладно. Главное — Аня.

— Где твой дом?

Она указывает на первый дом на въезде. Большой, темный.

Подходим. Калитка закрыта.

— Ты одна живешь?

— С родителями.

Стучу. Тишина. В окнах — ни единого проблеска света. Подношу ее к лавочке, сметаю рукавом снег. Сажаю. Сам — через забор. Засов со скрипом поддается.

Поднимаю ее вновь и подхожу к крыльцу. Замок на двери дома.

— Ключ где?

— Не знаю.

Что делать? В голове — пустота.

— Ладно. Переночуешь у нас. Утром разберемся.

Несу ее к бабушкиному дому. Вхожу, опускаю на пол. Заглядываю в спальню. Бабушка спит.

Вешаю куртку. Снимаю обувь. Провожаю Аню в свою комнату.

Она садится на кровать. Я сажусь у ее ног. И замираю.

Ноги. Ее босые ноги... они идеально чистые. Сухие. Розовые, будто она только что из теплой ванны, а не брела по снегу. На них нет ни грамма грязи, ни корочки льда, ни признака обморожения.

Смотрю на нее и не понимаю. Ничего не понимаю.

Аня молча ложится. Я накрываю ее одеялом, движения механические, разум отказывается работать.

— Сейчас согреешься.

Сам падаю в кресло. Глаза слипаются. Вижу, как Аня медленно моргает. Ее глаза в полумраке — совсем как у зверя. Блестящие, неотрывные.

Отворачиваюсь, чтобы не смущать. Закрываю глаза. Проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь от первого луча в окне. Все кости ноют. Поднимаюсь, тянусь. Смотрю на кровать.

Пусто.

На кухне гремит посуда. Бабушка у печки. Стол ломится от блинов.

— Баб, а где девушка?

— Какая девушка? — она оборачивается, всматривается в меня.

— Вчера... я девушку принес. Дом ее был заперт. Легко одета...

— Я с семи на ногах. Никого не видела.

Значит, ушла. Надеюсь, родители вернулись.

— Ну-ка, расскажи подробнее, что за девушка-то? — бабушка садится за стол. Я сажусь рядом и рассказываю.

Словно током бьет. Она хватается за голову.

— Горе-то какое!

— Что?

— Мертвого домой принес!

— Я не понимаю...

— Эту девушку четыре месяца назад машина на том самом месте сбила. С тех пор она там и стоит. Домой просится. Подвозили ее... у тех людей потом горе случалось. Родители ее сбежали, не смогли здесь оставаться. А старик один... впустил ее к себе. Через неделю его нашли холодного. — Бабушка всхлипывает. — А я ведь еще пожить хотела...

— Да что за бред! — отмахиваюсь.

И зря.

***

Проходит неделя. Я стою в этом же доме. Передо мной — гроб. Внутри — бабушка. Смотрю на нее и понимаю: это я виноват. Это я принес смерть в дом.