Невеста княжича

ГЛАВА 1. Саркилский князь

ГЛАВА 1. Саркилский князь

На заре в лесу сказочно: молодые листочки, сбрызнутые утренней росой, переливаются в солнечном свете, рыжие стволы сосен окружают частоколом, топорщатся вокруг, привечая Владиславу, защищая. В лесу тихо и влажно, только заливисто щебечет птаха, шепчут над головой хвойные кроны. Девица вслушалась. Нет, не понять ей говора деревьев, а ведь матушка учила... Не переняла дочь от Омелицы способность эту.

Девица подобрала низ льняного платья, стряхивая веточки и сухую листву, ступила по мягкой, усыпанной хвоей земле, подошла к сосне бурой и, прильнув к стволу могучему, обняла. Нос защекотал запах душистой смолы. Дерево сразу приняло Владиславу, обволакивая тёплым невидимым одеялом. Матушка говорила, что в стволы вселяются души предков далёких и живут в них, оберегая людей от напастей и бед. Прислонившись ухом к шершавому стволу, Владислава застыла, всем своим существом ощущая, как сосна дышит. На сердце сделалось так хорошо, светло да чудно, что Владислава осталась подле древа, наслаждаясь обретённой лёгкостью, невесомостью, будто обратилась она перышком голубиным. Ещё бабка её умела перенимать силу леса да исцеляться, а матушка рассказывала, что не раз деревья спасали людей честных. Глубокие, смертельные раны затягивали, кровь останавливали, стоит лишь полежать у корней, напитываясь лесным духом. Матушка много чего знала, потому как её матушка, Владина бабка, была русалкой. А волхв Оногость говорил, что рождённые от русалок и человека дети становятся обавницами или обавниками. Вот и матушка обавница, и Владиславе передался от неё дар.

Так и идёт он из поколения в поколение. И кто знал о том, что в роду русалка есть, силы того вдвойне превышались, а кто не знал, тот не ведал в себе никакой силы. Влада знала.

Она погладила кору, отвлекаясь от дум, зашептала тихо, едва слышно:

— Ой, Ладушка[1]-матушка, не оставь меня без любви и счастья. Благодать свою ниспошли, чту тебя и славлю. И тебя, Макошь[2]-матушка, славлю, даруй удачу...

Владиславе не хотелось выпускать из объятий сосну, однако нужно было возвращаться. Омелица-матушка спуску не даст, строга она да тверда, что камень — задержись ненадолго, другой раз не пустит погулять. А тем более, в нынешнее время неспокойное, тёмное. Лес хотя и укрывает, но молодой девице не пристало бродить одной, когда рядом бесчинствуют душегубы — веренеги. Страшное это племя, жестокое. Но как не гулять, коли в лес так тянет? А чтобы без дела не бродить, решила Владислава грибов малость собрать. После вчерашнего дождя вылезло их целое море, от того до краёв наполнилась корзина её.

Владислава огляделась. Неподвижны деревья и кусты орешника, даже зверей лесных — и тех не видно и не слышно. Но беспокойные думы о лютых убийцах растворили былую лёгкость. Влада разомкнула руки и отступила, подхватила с земли корзину и пошла той же тропкой, коей пришла в лес. В голове, что осы, роились нехорошие мысли, всё больше поселяя в душе тревогу. Хотя и знала дочь обавницы заговоры разные на отводы глаз, и напугать знала, как, что у врага вмиг голова снежной становилась. Защищала её сила матушкина, земля родная, но всё одно — боязно перед смертельным врагом. Адли[3] их немного было бы, она бы ещё смогла заморочить головы, а коли их с десяток, то не вырваться девице из рук стервятников. Да ладно бы стрелой пронзили или мечом зарубили, а то ведь возьмут силой — и прощай, родная сторонушка. Увезут за дали дальние, продадут задаром. И матушка, и Калогостские говорили, что девка она пригожая, хороша собой, можно сказать, первая красавица на дворе. Не обделила её Макошь ликом светлым, пригожим, станом тонким да талией узкой, многие сравнивали с берёзкой гибкой: кожа белая, косы чёрные до самых лодыжек, а глаза зелёные, что молодая листва по весне. Ходили слухи, что Омелица-обавница[4] наворожила красоту дочке, да только сама матушка сказывала, что пошла Влада в отца своего.

Владислава вздохнула. Не видела она батюшки своего ни разу за все свои восемнадцать вёсен. Омелица ведала про него мало, можно сказать, совсем ничего, говорила только, что храбрый он и воинственный…

Стёжка становилась всё шире да приметнее, а ельник редел и светлел. Владислава несла тяжёлую корзину свою, сбивая с травинок росу, и всё тревожили её мысли разные. С самого утра в груди ворочалось нехорошее чувство, предвещая неладное. Влада вновь осмотрелась и ускорила шаг. Бережёную девицу боги берегут. Была бы она замарашкой безродной, не один тать не позарился бы. Владислава будто пожалела, что не уродилась такой. Всё же обидно становилось, что молодцы ухлёстывают за ней слепо, не видя души её. Им красоту только эту и подавай.

— А вот так, чтобы по-настоящему полюбить… — мечтательно протянула Владислава и улыбнулась глупой мысли своей. — Хотелось бы, чтобы любовь никогда не проходила и оставалась страстной и сильной всю жизнь.

Она подняла голову к небу, почувствовала, как что-то невидимое и сильное хочет вырваться наружу, не сдержала порыв свой, проговорила:

— Пошли мне, Макошь-матушка, любовь пламенную, незакатную, крепкую, да во все дни, во всякие времена, а за то я… — Владислава запнулась, лихорадочно думая, что же поднести богине в дар взамен исполнению своего горячего желания, и, озарившись, сказала: — За это я воздвигну острог, нет, целый город и поставлю храм в твою честь! — проговорённое обещание подхватил ветерок и отнёс к макушкам, разметав по воздуху пылкие слова.

Владислава так и шла с поднятой головой по ровной стёжке, смотря в махровые кроны, ждала. Но ответа не последовало, только тишина обволакивала.

По силе Владиславе приворожить любого, кого захочет, хоть красавца-молодца, хоть самого князя, да только всё это не по сердцу ей и отвратно. Не смела она ворожить против воли чужой, счастья не будет ей от любви такой, неживой.

Владислава туго вдохнула сырой, пропитанный грибами и хвоей воздух и, пройдя ещё пару вёрст, вышла на опушку леса. Солнечные лучи озарили её маленькую фигурку, согрели. Среди буйной зелени белое платье её выглядело уж слишком приметным. Сорвавшись с места, она прытко пустилась вниз, сбегая с пригорка по траве прохладной, проносясь мимо низеньких ёлок, берёз и кустарников. И так ей тревожно сделалось, что не заметила она усталости в ногах и тяжести корзины, бежала до самого Калогоста, пока не оказалась перед чурами родными. Тут и успокоилась, пошла шагом. Дальше уже безопасно — заговорённую границу не переступят чужаки.

ГЛАВА 2. Прощание

Ой, не сбыться вещим гаданьям,

Вдруг проснутся дремы-преданья,

То ли быль, то ли нет, то ли огнем скачет свет,

Ты явись в грезах сна, добрым словом. Назовись.

Alkonost

ГЛАВА 2. Прощание

Владислава зашла в светёлку да так и застыла на пороге, обескураженно наблюдая, как Млада и Квета суетятся и бегают туда-суда. Таскают криницы с водой, лотки, шкатулки. Открыты сундуки, разложены вещи по лавкам: пояса, платья, рубахи, цветные ленты, височные кольца, драгоценные венцы. Влада смотрела на этот переполох и не верила в то, что скоро покинет Калогост.

Квета подхватила Владиславу за руку, подвела к скамье, посадила за стол, поставила перед носом запечённую с яблоками утицу, от которой струился пар и пахло пряно и вкусно.

— Отведай, хозяюшка, — предложила ласково девка.

— Нет, не хочу, — отвернулась Влада.

Как тут можно есть, когда вокруг такое творится? Кусок в горло не лез. Тогда Квета убрала утицу и подвинула тяжёлое зеркало в берёзовой резной рамке. Быстро распустила длинные тёмные Владины волосы и принялась расчёсывать редким деревянным гребнем.

Владислава рассматривала своё отражение. Открылся ей уверенный разворот плеч и длинная шея. Из-за высоких скул лицо слегка овальное, с мягкими щеками. Ровный нос с узкими крыльями, чёрные брови с золотистым отливом, зелёные глаза обрамлены длинными, загнутыми вверх ресницами. Владе не понравилось, что взгляд сейчас был рассеянный. И только уста горели бардовым цветом, что корзно князя, налились краской, будто Влада целовалась долго или съела горячего варева, и губы раскраснелись. Влада встряхнула головой. Расчёсанные тяжёлые волосы рассыпались по плечам, струясь по спине водопадом, отливая холодным блеском. Волосы обрамили белое лицо с тонкими чертами.

Квета отложила гребень и ловко начала заплетать длинную косу, стягивая волосы на затылке, подхватила с лавки ленты цветные. И тут Влада словно очнулась от забытья.

— Что ты делаешь? — возмутилась она, прихватывая руку Кветы. — Это зачем?

— Мне-то неведомо, хозяюшка, матушка-Омелица наказала, — залепетала помощница.

Если девице в косу вплетают ленты, то значит, сосватана она. Но за кого? Почему матушка не разъяснила ничего? За стеной ожидал Князь Будевой. Великий Князь, чьи земли распростёрлись до самого Холодного моря и Ветходольного леса. Владислава только сейчас осознала, что неспроста всё это.

«Ох, неспроста! Чует сердце перемены великие. Только добрые ли?»

Скрипнула дверь, и в светёлку зашла статная матушка. Одним лишь своим строгим взглядом она прогнала помощниц. Квета сей же миг оставила ленты и пошла вон из светёлки. Млада быстро последовала за ней. Проводив девок взглядом, Омелица приблизилась к дочери. Владислава медленно поднялась со скамьи, встречая матушку.

«Сейчас всё и узнаю…»

Матушка взяла руки дочери в свои ладони, погладила по белой, нежной коже, крепко сжала.

— Вот и пришло твоё время… — проговорила мать и улыбнулась грустно.

Влада подняла на Омелицу полные непонимания глаза.

— Пришло время тебе всё узнать… давай присядем, — Омелица поманила дочь на лавку у стены, усаживаясь среди нарядных платьев, что девки успели собрать для Влады.

Владислава присела рядом, ожидая разъяснений.

— Князь Будевой, он… твой отец.

Влада хлопнула ресницами, пытаясь уразуметь услышанное, а внутри всё упало, и показалось, что душа на миг оставила её тело, а потом сердце быстро застучало от сильного волнения.

"Новость так новость. Ничего не скажешь".

— Но как же?.. — проронила Влада. — Почему молчала, матушка?

— Не думала, что Будевой явится в земли наши. Давняя это история… — сказала мать, погружаясь в воспоминания. — Тогда мне было столько же вёсен, сколько и тебе сейчас, — Омелица улыбнулась тонкими губами и погладила Владу по зардевшей щеке.

— Зачем князь хочет забрать меня? — спросила Владислава, не откладывая. Узнать это куда важнее.

Матушка взяла алую ленту, расправила, осторожно погладила по шёлку, да так любовно, что Влада загляделась.

— Сосватал он тебя, дочка.

Внутри Владиславы так и ёкнуло.

— Много власти сейчас у Будевоя, забот много, со всеми дружбу он ведёт и о мире со здешними князьями договаривается. Дочерей его на всех не хватает, вот за тобой и приехал. Сосватал он тебя молодому княжичу Мирославу, сыну князя Святослава, что в Кавии ныне правит. Далеко, не спорю, к самому Холодному морю путь лежит, к крепости его. Но тебе-то радость за княжича пойти, всё лучше, чем за наших деревенских, тебе — девице не простой… Будешь жить в хороминах высоких. В богатстве, при дворе княжеском.

— И со скуки помирать, — помрачнела Владислава.

Но воле князя никто не смел перечить, слово его — закон, и Владе остаётся только подчиниться. Пусть даже и отец, но кто знает, не сошлёт ли он в темницу её и матушку?

— Лес — мой дом, как же я уеду из дома своего? Там не погуляешь по полю, не забредёшь в леса. Наслышана я, что в Саркиле кругом грязь, и навоз конский прямо под ногами, а улочки настолько людны и шумны, что не пробиться вовсе. Разве будет мне радость от этого? Нет. Милее леса, лугов, да рек нет ничего. — Владислава говорила, а у самой сердце сжималось, а глазам горячо становилось. — Да и без тебя как мне, Матушка?! — воскликнула Владислава и заплакала, сама не ожидая того.

ГЛАВА 3. Изба отшельницы

Проклят день,

В кой пришёл мой тать!

Пала тень

На вод лазоревую гладь…

Alkonost

ГЛАВА 3. Изба отшельницы

— Проклятье! — выругался Мирослав.

«Оно и есть проклятие…» — горько усмехнулся княжич. Самое что есть — чёрное, колдовское, страшное.

Кровь, что бежала из раны, залила порты и уже третий рушник, который хоть выжимай, остальные, мокрые, валялись на лавке вместе с рубахой княжича.

— Мирослав Святославович, не останавливается кровь-то, — глаза Твердоша наполнились страхом. Истинным страхом — узкое с впалыми щеками и покрытое кудрявою русой бородой лицо побелело, словно не Мирослав терял кровь, а Твердош. — Что делать? Порез пустяковый, а кровищи погляди сколько, так и вытечет кровь-то вся!

Твердош собрал рушник, отёр руку Мирослава, им же промокнул на полу лужи, промыл в ушате с водой, и та вмиг стала красно-бурой. Затем холоп выжал полотно дрожащими руками, расправил ставший серым рушник и постелил на лавке под рукой княжича.

— Не говори ерунды, принеси лучше ещё тряпок, перевязать нечем, — велел спокойно Мирослав, сильнее стягивая на плече кожаный пояс.

Клетушка поплыла и потемнела. Мирослав почувствовал, как накатывает слабость, а силы оставляют его медленно, и вот начали неметь пальцы на ногах, стало покалывать кожу, а уж про раненную руку и говорить нечего. Её Мирослав не ощущал давно, и от этого становилось не по себе.

Княжич привалился на стену спиной и закрыл глаза. Впрочем, страха он тоже не испытывал, и непонятно, почему. То ли от потери крови растворились чувства его, то ли не страшна ему смерть. Больше всего княжич опасался, что потеряет сознание и свалится на пол прямо у ног холопа.

«Почему не останавливается кровь? Боги, за что? Неужели не вступитесь, не развеете чары колдовские? Сукина ведьма. Это всё она... Да и из-за чего? Из-за пустяка ведь! Ну, побаловал с девкой её малость, и что? Не снасильничал же, сама на руки прыгнула, сама на ухо слова ласковые шептала, хорошо же было ей… да и после еле прогнал с порога девку. Уходить не хотела, всё на шее висла, мурлыкала слова нежные. Так за что меня проклинать? Что под венец её не взял?!»

А материнское проклятие — оно самое сильное, и избавиться от него невозможно. Только смерь и освободит душу от муки. Прокляла ведунья Мирослава до самого последнего колена, и если будут наследники, то и на них падёт чёрное наказание…

«Жаба! Найти бы мне её да придушить. Дай только выкарабкаюсь, всё равно отыщу, к колдунам пойду, жертвы кровавые принесу, но найду!» — сокрушался Мирослав от бессилия.

Нет, он ещё не отчаялся, но находился на грани, ещё немного — и пойдёт он искать ведунью не для того, чтобы задушить её, а чтобы прощение вымаливать, спину гнуть, ибо ни на что Мирослав вскорости не способен будет.

Княжич усмехнулся, а потом предался горестным думам своим. А ведь он сначала посмеялся над словами проклятия ведуньи, когда та пришла на порог его. Посмеялся зло, прямо в лицо, а теперь весь круглогод Мирослава изводит жестокое наказание. Княжич долго искал ведунью и дочь её, блудницу бесстыжую. Искал, да не нашёл, все чащобы прорыскал, лощины да пещеры. Нет их, будто сгинули они. Ни один волхв, ни один прорицатель Ветходольного леса не увидели следов проклятых ведьм. И волхвы советовали княжичу забыть про ведунью, не искать её, силы свои не тратить понапрасну, ибо всё одно, хорошего мало, не снимет проклятие и прощение её. Слово, оно же не воробей... Уж какие обряды с княжичем не проводили, каких молитв не пели, какие заговоры не читали, каким богам не подносили дары, какие травы не испивал он, да только не ушло проклятие, не сжёг огонь, не утопила и вода. И казалось, что всё, вот она, Мара с чашей смертной, у порога, ждать только осталось, когда постучит. Но в княжество пришёл странник мудрый. Он-то и поведал Мирославу, как ему, княжичу, обхитрить смерть. Сказывал он, что есть далеко на севере один древний род русалий, от которого рождаются девицы с даром редкостным. Обавницами их нарекли люди, потому как любого они могли зачаровать, любого обольстить, обхитрить, заманить, и не только рать целую, но и тучи взглядом одним лишь растворить, ненастье отвести и беду лихую. А проклятие извести да силы злые по ветру развеять — пустяк для них. В чистоте и целомудрии сила дев этих. Но то возможно, если только полюбит дева княжича проклятого.

Святослав, отец, тут же разослал сватов по всем здешним княжествам. Гонцов отправил во все дальние веси, дабы отыскать деву редкостную, невесту-обавницу для сына своего младшего. Вот и нашёл, из глухомани дремучей, а заплатил как за царицу, пуд золота, ибо батюшка обавницы никто иной как князь Саркилский. Будевой поначалу ни за что не соглашался дочку свою признавать, княжной её делать, с другими дочерями славу делить, потому как та внебрачная, рождённая по лихой молодости от девки простой, Омелицы. Вот и пришлось заплатить за сына своего любимого большой залог свадебный. Для кровинки ничего не жалко ему, запроси князь Будевой княжество целое — и то отдал бы отец. Больно видеть Святославу, как сын его с каждым днём чахнет на глазах и тает, будто льдинка по весне. И недаром тревожится, за всё это время Мирослав сильно похудел, что глаза одни серые и остались.

Но что-то холоп притих...

Мирослав приоткрыл ресницы. Твердош стоял на прежнем месте, подле княжича и пялился такими же напуганными голубыми простодушными глазами, какие, впрочем, и должны быть у холопа. Мирослав застонал.

ГЛАВА 4. Жених и невеста

Разбудила, растревожила

Да дверь открыла

Кроткая моя подруга Ночь.

Во двор водила.

Там на камне у ручья,

Где молчат грозы,

Тень кручинилась одна,

А с нею звезды.

Alkonost

ГЛАВА 4. Жених и невеста

Алое солнце, словно тлеющий уголёк, медленно угасало, закатываясь за окоём леса. Сизые сумерки охватили величественный город Саркил, что возвышался на крутом берегу над лентой зеркальной воды. Громадный деревянный тын имел башни-вежи, высилась и колокольня, в случае тревоги били в набат. Уже три капища встретила Влада по пути. Впрочем, она с матушкой не раз ездила на ярмарку к стенам города. Правда, в самом детинце не довелось побывать ей. Но сколько себя помнила, стольный город всегда покорял могуществом и величием. По сравнению с её родным острогом Калогостом, гнездом перепелиным, Саркилская твердыня представала перед Владой гнездом соколиным. Посад же открывался взору россыпью построек, раскинувшихся по берегу беспорядочно. Ближе к стенам — избы жилые, с амбарами, хлевами, срубами, а у кромки реки громоздились клетушки ремесленников. Пристань полнилась ладьями с красными и белыми парусинами, а сети рыбацкие, как паутина, по берегам раскинуты. Повсюду горели костры, и дым, поднимающийся над городищем, сгущался в небе туманным смогом. Звенели кузни, лаяли собаки, блеяли овцы, слышались людские голоса, и, вместе соединяясь, рождали один единый гул. И от этого всего необъятного голова пошла кругом, да и притомилась Владислава с дороги. Непривыкшая она находиться в седле так долго. Хорошо, что к ночи поспели прибыть. Она уж и не чаяла прилечь отдохнуть.

Князь Будевой так и не обмолвился с Владой словом, на привалах не удостоив дочь даже взгляда. И сейчас пустил коня вперёд всех, подгоняя вереницу, спеша поскорее добраться до родного порога. Весь путь Владислава наблюдала его ровную стать. И теперь смотрела, глаз не сводила. Чёрные волосы чуть ниже плеч взбивал ветер, ворошил корзно, плащ хлопал по крупу мерина. Влада даже немного свыклась с тем, что сопровождает князя, но ещё не приучилась называть Будевоя, этого сурового, грозного воина отцом. Вот в кого у неё угольные волосы. Обычно у калогостовских косы льняные, пшеничные или золотистые, как мёд. Даже русалки имели шелковистые светлые пряди. Но у Влады же они чёрные, словно всё дурное ушло из её крови и напитало косу.

Владислава смотрела на Будевоя и думала обо всём этом. Она могла бы прочесть заговор, чтобы отец повернулся, но усилия лишь истощали. Да и нужен ли ей его взгляд? Совсем нет. Так даже спокойнее, что он в стороне от неё.

Владислава вспомнила о княжиче Мирославе. Мысли о том, что вскоре она распустит свою девичью косу и разделит её на две, принесла неподвластное Владе волнение, обжигающее и холодящее одновременно. Теперь она будет мужняя... А ведь в Саркиле иная традиция сватовства, нежели в Калогосте. И традиция чуждая Владе. Жених не должен видеть невесты, как и невеста — жениха. Так было заведено среди боярской знати и богатых княжеских родов, и связывали своих чад по равенству. Если жених богатый, то и невеста должна быть не нищенкой. Строго соблюдалась чистота крови. Байстрюков[1] не признавали. А значит, не стоило ждать ей одобрения со стороны, добровольной сговоренности и добрых напутствий.

Да, видимо, правда Будевой был влюблён в матушку, раз захотел взять её под венец, переступив всякие коны…

И знала Влада, что сердца молодых не всегда по любви скреплялись узами, коли жених и невеста виделись лишь в день торжества, а точнее в ночь, когда уходили на брачное ложе. Только тогда молодец снимал с лица девицы плат... Поэтому между девицами и юношами редко разгоралась любовь. Если терпеливы, поживут друг с другом год другой, обвыкнуться, то возможно, с годами придёт. Видимо ждала её та же участь.

Владиславу пробрала зябкая дрожь, но то не от холода, который, впрочем, уже обнимал за плечи, а от волнения.

В родном же остроге девицы и юноши сходились по обоюдному сговору. На Купалову ночь заранее влюблённые договаривались, как бы им вместе через купальский костёр прыгнуть, венок успеть надеть прежде, чем это сделает другой, или из хоровода ловчее и быстрее выдернуть ладушку свою. Всё по доброму согласию, всё в срок, иначе боги прогневаются и накажут. И только после ночи любви многие пары, скрепив свои чувства огнём, водой, небом и землёй, шли под венец, да не сразу, а к зиме старались ближе. А за то время ожидания невеста сама шила себе платье свадебное, и это обязательная для неё задача. Вначале зимы и свадебку гуляли, как раз в день покрова, когда земля-матушка белым инеем покрывается, словно невеста. Когда встречаются осень с зимушкой — благодать для крепких уз. Греют в холода морозные друг друга жених и невеста любовью страстной, она от того только крепче становится. Старейшина Славибор так и говорил, кто в покров свадебку шумит, тем сама удача сопутствует, богиня Лада покровительствует, неся молодым лад, мир и любовь.

А тут… до купальской ночи далеко, а она, Влада, уже мужняя. Всё Владиславе не по её было. Не так, как мечталось ей, не по обычаю и традиции, не по её воле, не по зову сердца, а всё с ног на голову. Сама не своя и не сознавала она, что кругом творится, нет времени даже обдумать всё хорошенько, хотя было — по дороге, но назло внутри Влады пусто и холодно стало, как на поле в заморозки.

Руки Владиславы быстро похолодели, а лицо наоборот полыхало огнём, словно она у печи жаркой. Под сердцем леденело всё сильнее в предчувствии встречи с княгиней Будевоя и дочерями его. Может, князь по благоразумию поступит и не покажет дочь свою? Да и княжич, когда приедет? Или же в хоромах он уже, ожидает?

ГЛАВА 5. Сборы

Собирались на битвы жестокие

Славных ратей ладьи крутобокие —

Дрогнет враг пред стальною дружиною,

Лишь пройти бы тропой лебединою.

Alkonost

ГЛАВА 5. Сборы

Перед свадьбой жениху по обычаю положено сидеть всю ночь в бане. Мирослав парился один, в полном молчании. Топить пришлось тоже самому, ибо никто в эту ночь не должен его тревожить.

Поворошив кочергой угли, княжич плеснул на раскалённые камни ковш кваса. Тот запенился, зашипел, обволакивая Мирослава густым, горячим паром. Бессильно рухнув на лавку, покрываясь потом, он закрыл глаза. Но дремать нельзя, не то исполосует нежить вениками берёзовыми до смерти. Кожу сдерёт, забив ей щели пола.

Мирослав сдёрнул повязку с плеча, открыв глубокий порез, который начал затягиваться. Сильная Веденея знахарка. Перед внутренним взором предстали чёрные глаза отшельницы, такие проникновенные и палящие, как эти самые угли в печи, и по телу разлилось неистовое вожделение. Сюда бы её, на лавку. Желание не утихло и подбрасывало самые откровенные образы. Он представил отшельницу, окутанную в белый влажный пар. Вообразил налипшие волосы на плечах и лице её, испарину на лбу, пышную белую грудь, бёдра… и вскоре от таких мыслей плоть потяжелела.

Мирослав фыркнул, вспомнив о своей невесте. Даже совестно стало.

«Ладно, о Веденее подумаю потом», — обязательно заглянет в избушку после свадебного гулянья и отблагодарит как следует отшельницу… Негоже ему ходить в долгу.

После четвёртого пара, за миг до восхода Ярилы-солнца, Мирослав покинул баню, не забыв оставить щёлока, воды и веник банникам и лесным духам. Они тоже весьма не прочь попариться. Оставаться ему здесь уже никак нельзя: забросают углями огненными или, чего лихо, кипятком ошпарят.

Облачившись в предбаннике в холщёвую рубаху, надев порты с узкими голенищами, княжич вышел на крыльцо. Небо просветлело, но за высоким частоколом не было видно занимающейся зари. Щебетали птицы, встречая Ярило, пролетали со свистом совы. Зябкая дрожь прокатилась по плечам Мирослава. Зори холодные, и так будет все зелёные святки, до купальских игрищ.

Мирослав, вдохнул полной грудью прохладу, так сладко пахнущую одурманивающей липой. Спустился с порога, возвращаясь в хоромы. Впереди суета и долгие сборы в дорогу. К вечеру должны они поспеть в Саркил.

— Владислава, — ухмыльнулся княжич. — Посмотрим, что за пташка.

Мысли о будущей невесте завладели Мирославом, и теперь любопытство превышало все неудобства, которые ему предстояло пережить.

«Не терпится взглянуть на неё. Интересно, девственна она?»

Как повелось в ближних княжествах, если дева чиста, должна быть укрыта белым полотном, а на голове венок из кувшинок, олицетворяющий символ невинности.

Не то чтобы это Мирославу было важно, так, для утехи только. Хотя, наслышан он, всякого. Случалось, если нет детей, то девка вольна делить постель с другим, чтобы потомство было. Муж не препятствовал, принимал новорожденного и растил как своего собственного.

Не понимал Мирослав отца. Зачем вся эта суматоха с женитьбой? Обязательно клятвы перед богами, обязательно ритуал, обязательно нерушимые узы. Зачем вот так сразу да под венец её? Можно обойтись и без торжества. Брал Мирослав не каждую, любил гордых и строптивых, которых безумно желал сломить и покорить. Таких, как Веденея… А соблазнить девку деревенскую — усилий не требуется.

Владислава и без венца будет жить в княжьем тереме, никуда не денется. Так нет же! Отец не успокоился на том. Чтобы всё честь по честь, мол, и так пора сыну усмириться. И Мирослав догадывался, что не без участия брата князь Святослав волю свою такую изъявил.

А Дарён, на десять зим старше Мирослава, и женился прошлой осенью только на дочке вождя Избора, который княжит в крепости Вяжер. Городище большое, прославленное корабельным плотничеством, мехами, тканями, кожей да коврами. Добро шло по реке Сегенее к стенам Кавии. Его же невеста Любомила поди не из дремучего леса, как Владислава, у которой из богатства коса только и есть.

Как княжич не сетовал, виноват сам. Дарён прав. Дочку проклятой ведуньи он получил на гуляниях осеннего равноденствия, не оттолкнул, взял. Вот и расплачивайся теперь.

Встречая по пути сонную челядь, поднялся на второй ярус терема, пошёл по узкому переходу, направляясь в горницу, где утром собрались родичи. Но тут из дверей выплыла Дана. И сами собой губы Мирослава растянулись в ухмылке. Прикрыв плотно двери и, ровно не замечая никого, холопка влетела прямо в его объятия.

— Ой, — пискнула она.

Мирослав стиснул в кольце рук пышнотелую девицу, заглянул в карие глаза.

— Как неосторожно, — мягко поругал он холопку.

После долгой и удручающей ночи в бане это встреча была настоящим подарком.

— Пусти, — промурлыкала девка, румянясь, но сама не шибко пыталась вырваться.

— А если не пущу, что тогда?

— Закричу, — пригрозила она, стреляя карими глазками.

Вздёрнутый носик и глаза, как у лисы, хитрые, а волосы курчавые, непокорные, обрамляли весьма миловидное круглое личико.

— Жёнушка спуску не даст, найдёт управу, — болтнула девка и тут же осеклась.

С лица Мирослав улыбка сошла. Крепко сжав, и, наверное, больно, мягкое место чуть ниже талии, приподнял. Дана, не выказав и доли смущения, размякла и, осмелев, завела руки за шею княжича, прикрыла глаза. Мирослав, обжёг дыханием её щёку, прильнул губами к шее. Холопка задрожала.

ГЛАВА 6. Ожидание

А из чужбины летят-торопятся,

Ой, птицы белы, да к гнёздам брошенным.

И только ты, тоской не скованный,

В родиму сторону взор не воротишь.

А я ищу тебя в земле пустынной,

А я зову, да нет ответа мне.

Так и уйдут все годы мутны-вешни,

Так ждать тебя я буду без конца.

Alkonost

ГЛАВА 6. Ожидание

Взгляд Влады кротко скользнул по собравшимся женщинам, облачённым в одинаково серые домотканые платья без всякой вышивки. На головах их накидки тёмные, косы спрятаны. Спала Влада плохо, можно сказать, не спала вовсе, а лишь погружалась в беспокойную дрёму и каждый раз выныривала с именем того, кому скоро будет принадлежать она. А потому голова её была тяжёлой. Не понимала толком, к чему понадобилось князю Будевою устраивать свадебные обряды для неё.

Влада успела выхватить на лицах тёток у кого грусть, у иных удивление, у других сожаление... По утру, когда Звана собирала Владу в такое же безликое платье без всяких украшений, успела кратко рассказать, что так положено — мол, когда девица под венец идёт, женщины собираются и поют тоскливые песни по уходящей девичьей молодости. Невеста прощается со своим беззаботным детством. Становится молодой княжной. Ещё Зване зачем-то понадобилось узнать, невинна ли Влада. Холопка сказывала, что это нужно для того, чтобы подобрать венец…

Владислава уронила взгляд на свои руки. Пальцы мелко дрожали. Не радовал её этот обычай. Тётки, сидевшие перед ней, буравили её глазами. Все они знали, кто такая Влада — нагулянная дочка князя, которая идёт под венец к проклятому княжичу. Они ведали это. И осуждали. Родной отец отдаёт дочь без всякого сожаления, без тени смущения. А она, дура, пошла, доверилась.

Сердце Влады снова зашлось тоской и такой глубокой, что и без песен готова она была разрыдаться. Но наперекор всему, всё естество её воспротивилось. Вернуться бы к матушке в родной острог и жить прежней жизнью. Так же сбегать тайком в лес, а по вечерам жечь костры и петь песни с подружками. Так же водить хороводы и ловить влюблённые взгляды сыновей кузнеца Микола Станислава и Перко…

Хорошо, что хотя бы дозволили Владе оставить рядом с собой Купаву и Полелю, их Звана тоже облачила в бледные платья-рубахи. Как ни странно, никто не выказывал протест против их появления в детинце. Князь Будевой так и не появился за утро. Нынче засветло Звана принесла яства в опочивальню. Князь Владу не позвал в трапезную к столу. Да если бы и позвал, она отказалось бы, но малая толика обиды грызла её.

Теперь она здесь, в этой маленькой клетушке, тускло освещаемой квадратным оконцем, прорубленным под самым потолком, и не видит разыгрывающегося дня, не слышит трелей жаворонков.

Купава и Полеля, сидели тихо и мало что понимали. К тому же им было в диковинку находиться в княжеском тереме. К его просторам и красоте привыкать понадобится не одну седмицу. В Калогосте невеста с утра прихорашивалась и до заката гуляла под заиндевевшими берёзами с подругами, водила хороводы, пела песни у реки. А здесь, в стольном городе, иной обычай, как сказала Звана — невесте нужно плакать перед свадьбой, чтобы жизнь с суженым была счастливой.

Песнь затянула самая дальняя в углу сказительница, протяжно и проникновенно, вытягивая Владу из дум. Следом подхватили остальные тётки. Сердце Влады забилось часто…

Не гром гремит во тереме,

Не верба в поле шатается,

Ко сырой земле преклоняется

Милое чадо, благословляется,

Ко златому венцу идёт…

Долго пели сказительницы, то тихо и мирно, то громко и тревожно, а сердце с каждым словом-былицей тяжелело, сдавливалась грудь, и тело Влады становилось чугунным. Когда же голоса их возвышались, казалось, до самого вешнего неба, разбивая купол его, тогда привычный мир внутри Влады рушился, и душа уносилась туда, где не было ни радости, ни света, а лишь холодная непроглядная тьма.

Как только песнь стихала, и на миг сказительницы замолкали, Влада возвращалась в клетушку, пропитанную запахом полыни, тогда дыхание её становилось порывистым и глубоким. И вместо необъятного холода внутри разливалась горячей рудой тоска. Тоска по дому. Пред внутренним взором Влады раскинулись голубые лесные дали и реки кристальные, исчезающие в молоке тумана, леса, дубравы, ощутила она деревья, с которыми вела долгие разговоры. И как наяву услышала шелест крон, щебетание лесных птах. Влада вновь вдыхала влажный, пропитанный запахом мха и росы воздух, и морось собиралась на подоле её платья, а по плечам прокатывалась волнительная зябь. Она смотрела сквозь лица тёток, сквозь стену, уводила взгляд далеко, в просторы, привычные сердцу. Воспоминание о родной стороне принесло покой. Теперь казалось ей, что не случилось с ней ничего, и князь Будевой не продавал дочь, и не отдаёт в жёны проклятому княжичу…

Глаза Влады оставались сухи. Не разжалобили, не растрогали песни-былицы тёток-певуний, то ли дело подруженьки. Бледные сидели, поникшие да зарёванные, но звука никакого не издавали, плач их выдавали алмазы русальи, что катились по щекам румяным серебряными дорожками. Им-то что реветь — с волей не прощаться. Тоскливы былицы сказительниц, за душу берущие, только не желала Влада смиряться с кручинной судьбой. Не желала и всё. Но что она может сделать?

На сердце сделалось пусто, как в русле пересохшем. Подумала об отце. Неужели матушка так иссушила душу Будевоя, что не дрогнуло сердце его, когда плату брал он за неё? Ведь видела Влада, как глаза его на миг, но оттаяли…